К морю Хвалисскому (СИ)

Прыжок пардуса

Давно Итиль не видел такого скопища суматошно несущихся по городу людей. Особенно потешно со стороны, наверно, выглядел настоятель храма Святителя Николая, подоткнувший длинные полы одеяния и, опережая всех, сверкавший голыми жилистыми икрами.

Однако новгородцам и отцу Артемию было совсем не до шуток. Подбегая к поросшему ивняком, глухому участку речного берега, где через подручных Белена назначил руссу встречу Булан бей, они надеялись услышать шум битвы — быть не могло, чтобы их товарищ дался хазарам просто так.

Но берег встретил их тишиной. Ни трупов, ни раненых, только кровь на взрытом песке, смятые кусты, обломки оружия, клоки одежды да обрывки веревок.

Отец Артемий со стоном упал на песок. Если бы он пригляделся повнимательнее к посланцу! Если бы не отлучился сегодня из храма: его прихожанин вовсе не собирался умирать, так, просто переел накануне…

Мурава тронула священника за плечо:

— Не казни себя, батюшка. Во всем виновата я одна.

Избегая смотреть на боярышню, новгородские мужи и парни, все воины и охотники, по следам, шаг за шагом восстанавливали картину побоища.

Вот здесь русс стоял, с тревогой поджидая ту, которую любил и за судьбу которой имел все основания волноваться. Вот к этому стволу старой ивы отпрыгнул в кошачьем прыжке, когда понял, что путь к отступлению для него закрыт. Здесь он принял бой. Новгородцы знали, против десятка или даже полутора десятков мечников Лютобор мог держаться бесконечно долго. Он и держался, отражая удары и нападая, то прыгая вперед, то отступая к стволу спасительной ивы, не ведя счета ни ранам, ни убитым врагам. Судя по тому, как глубоко песок пропитался кровью, последних насчитывалось не менее полудюжины. Впрочем, там, где стоял русс, крови тоже хватало. Он почти проложил себе дорогу к спасению, но Булан бей скомандовал эль арсиям отбой, и их место заняли лучники…

Что произошло дальше, новгородцы узнать не смогли. Они видели только кровавый след на песке, там, где тащили тело…

День медленно угасал. Солнце неспешно погружалось в Итиль, изливая потоки меда и расплавленного золота на желтый от пыли, пропитанный зноем град. Пятна небесного янтаря, просвечивающие сквозь переплетение ивовых ветвей, напоминали солнечный мех пардуса или знакомые золотые кудри, которые, кто знает, доведется ли увидеть вновь.

Внезапно Торопу показалось, будто в зарослях ивняка желтеет что-то более вещественное и осязаемое, чем солнечные лучи. Ослепленный призрачной надеждой, не считающейся с доводами разума, он раздвинул податливые лозы и едва не застонал от сострадания, смешанного с разочарованием.

На подстилке из опавших листьев, в укромном тайнике, образованном переплетением веток и корней, неестественно вывернув покалеченную заднюю лапу, весь в крови и песке лежал Малик. Из тела его торчало несколько стрел, а над правой лопаткой виднелся кинжал с навершием из янтаря. Видно, тот, кто выбил его у наставника, им же ударил пытавшегося защитить хозяина зверя.

Хотя веки Малика были приоткрыты, Тороп не мог понять, жив ли он или нет. И в этот момент из глаз пардуса покатились слезы.

С помощью мечей и топоров парни расчистили путь к убежищу и осторожно переложили зверя на плащ. Когда Мурава провела рукой по золотистому загривку, Малик тихонько замурлыкал. Так кошки, если им плохо, пытаются утешиться и перебороть боль.

***

Всю ночь и весь следующий день боярышня провела возле Малика. Она заботилась о нем с такой нежностью, а зверь отвечал ей такой кротостью и таким почти человеческим пониманием, что Торопу временами хотелось думать, будто это наставник, спасаясь от обложивших его со всех сторон врагов, обернулся пардусом, а затем, ослабев от ран, на время забыл, как вернуть человеческий облик.

Да где там. Весь город гудел о том, что эль арсиям удалось захватить живьем лазутчика русса.

Отец Артемий, которому его служение позволяло приходить со словами увещевания и утешения к заключенным, побывал в крепости. Когда он вышел, его огненным кольцом, кольцом боли и надежды окружили новгородцы:

— Ну что там?!!!

Это был не вопрос, а единый в несколько десятков легких выдох.

— Все гораздо хуже, чем я предполагал, — устало отозвался священник. — Ваш друг пока жив, но хазары с ним ведут разговор с помощью заплечных дел мастеров. Вчера его вешали на дыбу, сегодня хотят попробовать железную жаровню. Если и она не заставит его заговорить, завтра его прибьют к деревянному коню…

Дядька Нежиловец и мужи из старшей дружины застонали в голос. Этот обычай существовал в степи издревле. Кочевые предки хазар человека, повинного в каком-либо особо тяжком преступлении, привязывали к конской спине да и пускали животное в степь. Когда их потомки переселились в города, живого коня заменил деревянный, а волосяные жгуты да кожаные ремни — железные гвозди. Именно такую смерть двадцать лет назад на площади этого града принял боярин Тверд Сытенич и его люди.

Так и не присмиревший после плена Твердята обвел товарищей вопрошающим взглядом:

— Нужно что-то делать! — воскликнул он.

— Что делать-то? — мрачно развел руками дядька Нежиловец.

— Ну не знаю, охрану подкупить, в крепость проникнуть! Вытащить его как-нибудь оттуда надо, вот что!

— А помните того бея, чей мальчишка тонул в реке? — подал голос Талец. — Он тогда, кажется, свою помощь обещал.

— Не в таких делах, — хмуро отмахнулся от парня дядька Нежиловец. — Азария бен Моисей — знатный вельможа. Своим положением и богатством рисковать не станет. Я бы тоже на его месте не стал…

— А что это за дела? — захлопал глазами Путша, которого даже потеря руки не научила уму-разуму.

— Лютобор что-то узнал, — терпеливо пояснил старый кормщик, — и я примерно догадываюсь, что. Дорого бы я дал за возможность с ним поговорить.

— Это совершенно невозможно, — развел руками отец Артемий. — Его стерегут лучше, чем дворец царя Иосифа.

— Но он-то проникал в этот дворец! — в запальчивости воскликнул Талец.

— Он-то проникал, — кивнул дядька Нежиловец. — Да мы — не он! Думаешь, если завтра всех нас на солнышке рядком к деревянным лошадям прибьют, ему будет веселее?! А уж про Мураву я просто не говорю…

Тороп обратил внимание, что при упоминании о боярышне молчавшие весь разговор Мал и Соколик странно переглянулись.

Талец упрямо сдвинул взлохмаченные черные брови:

— Лютобор — наш товарищ, и мы готовы разделить его судьбу!

— А кто же тогда хазарам отомстит? — негромко спросил дядька Нежиловец.

Возвращались медленно, словно к ногам каждого привязали по мельничному жернову. Когда добрались до подворья, Мал с сыном и людьми, сославшись на неотложные дела, сразу ушли к себе. Вернулись они, впрочем, вборзе, дядька Нежиловец даже толком не успел Мураве нечего рассказать.

Вид торговый гость имел торжественный и внушительный: волосы и борода причесаны, ноги обуты в самые лучшие сафьяновые сапоги, с плеч спускается дорогой плащ, в котором купец в Новгороде на княжий двор только ходил. Так же нарядно и опрятно выглядели Соколик и дружина.

Поприветствовав в самых учтивых выражениях дядьку Нежиловца, будто не только что расстались, церемонно поклонившись выглянувшей из своего уголка Мураве, Мал спросил Белена Твердича, велев передать, что имеет к нему дело, не терпящее отлагательств.

Новый хозяин боярской ладьи на люди с самого утра не показывался: сказался больным и сидел в избе надутый, точно сыч. Кто-то из дружины припомнил, будто боярский племянник давеча двигался как-то скособоченно. Не иначе, опять на Дар Пламени полез. В том, что Белен вчера был на берегу, почти никто не сомневался.

Когда раздосадованный, если не сказать напуганный Белен наконец вылез на белый свет, Мал приветствовал его земным поклоном и начал всем известный разговор:

— Бежали давеча мимо нашего двора круторогие туры, они промычали, будто видели у вас лань, серебряные копытца, глаза, точно яхонты, золотая звездочка во лбу. Краше этой лани нет никого на белом свете. А у нас во дворе долгоногий лось живет дюже сильный и могучий. Вот мы и подумали, как бы нашего лося к вашей лани подпустить.

А еще летели мимо нашего двора серые утки, они прокрякали, что видели у вас белую лебедь, перья как снег, крылья в два взмаха возносят в поднебесье, а у нас на дворе сизый сокол летает, птицу равную себе по полету присматривает.

А еще купцы мимо нашего двора проезжали. Говорили, что серебряное у вас колечко есть. А у нас — золотая сваечка…

Тороп и прочие ватажники в начале опешили: нашел время! Затем в разумение вошло — ведя речь о сватовстве, дядька Мал просто хочет вызволить девицу из-под власти ненавистного подонка, имеющего наглость называть себя ее братом, вырвать из когтей коршунов хазарских. А дальше, как выйдет.

Не вышло. Еле дослушав все приличествующие подобному случаю обиняки, Белен глянул на купца таким зверем, что бедняга осекся на полуслове.

— Благодарю за ласку, сосед! Но ты опоздал! Сестра моя обещана и просватана, и в ближайшие дни жених с выкупом придет.

Вот тебе и разговор. И что теперь делать, во всей дружине не ведал ни один человек.

Когда солнце повернуло к закату, вернулись Твердята и Талец, которым дядька Нежиловец под честное слово, что не полезут на рожон и не наделают глупостей, позволил остаться на городской площади. Полсотни пар глаз повернулись к ним в одном вопрошающем взоре.

— Помост сооружают! — разом выдохнули гридни. — Завтра казнь!

И в этот миг лампада, горевшая в девичьей каморке у иконы, вспыхнула ярким пламенем и затрепетала, собираясь погаснуть. Мурава, молившая весь этот день святых заступников о милосердии, протянула руку поправить фитилек, но непокорный светильник вместо того опрокинулся и раскололся. Масло вспыхнуло и обожгло боярышне руки. Девица, кажется, этого даже не заметила. Мог ли зримый земной огонь сравниться с пламенем, бушевавшим в ее душе.

***

Хазары пришли, когда утро следующего дня едва утвердилсь на земле. Булан бей, видать, нарочно день выбирал, чтобы торжеством своим слаще упиться.

Свадебный поезд поражал воображение. Впереди — разряженный в шелка и злато жених, всем князьям князь. Рядом дружка, тысяцкий-командир эль арсиев, угрюмый гурганец, во время битвы у стана Органа не раз заслонявший своего господина. Следом — друзья-бояра — почти все те полтысячи, которые с Булан беем от гнева Сынов Ветра ушли. Сабли чутко дремлют в ножнах, стальная броня горит на солнце, как рыбья чешуя.

Хороши поезжане, нечего сказать, таких во время потешной обрядовой игры в торг неумойками не ославишь, платьем ношеным не укоришь. Только непохоже, что собираются сваты какую бы то ни было игру затевать, словно не за невестой, а за лютым ворогом пришли. Что могли противопоставить такой орде новгородские полсотни.

Мурава безо всякого выражения глянула на поезжан, а потом повернулась к Белену:

— Повремени, братец, — ровным голосом сказала она. — Позволь хоть приданое какое-никакое собрать. Путь предстоит неблизкий, да и возврата, видать, не будет.

Белен не возражал, только поставил у дверей девичьей каморки часовых. В противоположной стене там, правда, окошечко имелось, Мураве бы оно впору пришлось, да прямо внизу там текла река. И не просто река, а омут горючий и глубокий.

Тороп стоял невдалеке и как о чем-то, к нему касательства не имеющем, думал, что вместе с участью боярышни решилась и его судьба. Налюбовавшись мукой заклятого врага, насладившись унижением гордой славянской девы, Булан бей почтет за удовольствие запороть до смерти и холопа строптивого, благо, никто уж теперь на помощь не придет…

А и пускай порет! Глядишь, в ином мире быстрей Лютобора встретишь! Хоть не видать им обоим покоя и приюта, а все ж не поодиночке бродить.

— Эй, Драный! — негромко позвал Торопа дядька Нежиловец. — Ты дорогу до давешнего места на берегу еще помнишь?

Мерянин кивнул.

Дядька Нежиловец сунул ему в руки небольшой узел, судя по весу, с тряпьем или одежей.

— Здесь кое-какие пожитки, — пояснил старик. — Мурава загодя на такой случай приготовила, еще когда Лютобор ей тот треклятый кинжал подарил. Дуй по-быстрому, куда я сказал и жди, она следом будет. Переждете день-другой у отца Артемия, а там что-нибудь придумаем.

Он по-отечески ласково посмотрел на Торопа, затем прибавил:

— Коли выйдет все гладко, вернешься на Русь свободным человеком. Вышата Сытенич того хотел, да не успел при народе о том сказать…

Хотя последние слова дядьки Нежиловца сильно взволновали мерянина, поразмыслить над ними да потешить сердце бедное ожиданием и надеждой он решил как-нибудь потом. Сейчас его больше заботило, как бы пройти беспрепятственно через град да, дождавшись боярышню, проводить ее к отцу Артемию. В том, что премудрой девице удастся скрыться от брата и его хазарских друзей, мерянин почти не сомневался, хотя подробности ее и дядьки Нежиловца плана оставались для него тайной за семью замками. Эль арсии, чай, весь берег оцепили, он сам прошел мимо них только потому, что они не имели приказа хватать всех подряд. А еще ведь существовали караульные у двери и Булан бей с Беленом. Чем дольше он сидел в укромном убежище на речном берегу, тем больше уверенность в успехе у него ослабевала.

На реку опустилась лебедка. Их много гнездилось здесь. Говорили, ниже по течению, там, где река на пути к морю разбегалась на множество рукавов, находился настоящий птичий рай, изобилующий дичью, как болота Мещеры.

Любуясь статью белой птицы, сравнивая ее горделивую красу с красотой хозяйки, Тороп опять задумался о старом. А ежели все-таки дева, владеющая ведовством, знает секрет оборотных чар? Куда как просто, удариться об пол, прянуть вон из окошка да взмыть в небесную синь. Вещие красавицы в баснях только так от злой недоли и скрывались.

В это время на воду рядом с горделивой павой, больше чем на две сажени раскинув могучие крылья, опустился такой же белоснежный супруг. Следом, пускай не так величаво, но дружно сели детушки-лебедятушки, только недавно примерившие взрослое оперенье…

Тороп стиснул зубы. Не дождаться лебедке бела лебедя, не лететь соколице по небу с сизым кречетом! Закогтил лебедя коршун хазарский, затянулась на крыльях кречета крепкая сеть!

Когда он по городу пробегал, у прохожих на устах только и было разговоров, что про сегодняшнюю казнь. Досужий, любопытный люд! Ну, да ладно! Тот, кто до чужих мук особенно охоч, когда-нибудь обязательно дождется, что и в его тело гвозди вобьют!

— Торопушка!

Звук знакомого милого голоса заставил мерянина позабыть о своих черных мыслях. Он обернулся, ожидая увидеть раскрасневшееся от бега прелестное лицо и нежный тонкий стан. Но прозрачный утренний воздух открыл для его взора только безлюдный берег и заросли серебристого ивняка.

— Торпушка! — голос Муравы прозвучал ближе, стало ясно, что доносится он с реки…

Мерянин поглядел на воду, и имя батюшки Щура само запросилось на уста.

Ох, не зря он все-таки нынче возгрезил о ворожбе, неспроста задумался о вещих берегинях! Видал он в своей жизни девок, водивших дружбу с матушкой-рекой. Встречались и такие, которые в борьбе с быстрым течением вступали с парнями в спор. И все же в хрупкой фигурке, скользившей по глади широкого Итиля, было что-то такое, от чего мигом вспоминались все рассказы о плясках у заветных ручьев, и о полетах на белых лебяжьих крыльях, и о покорных девичьей воле дождевых облаках.

Поскольку над водой виднелась только изящная головка с закрученной в узел косой да изредка мелькали тонкие руки, Тороп не мог до конца поручиться, что там смутно белеет в зеленоватой мгле: тонкая льняная сорочка, атласная девичья кожа или серебристая чешуя. Впрочем, нет. В том месте, где девица ступила на берег, Тороп позже разглядел на мокром песке отпечаток маленькой, узкой ступни.

В Муравином узелке сыскалось все необходимое: и сухая сорочка, и клетчатая понева, и поясок, и даже частый костяной гребень. Хотя ивовые заросли служили добрым убежищем от нескромных любопытных глаз, Тороп на всякий случай встал на карауле: любой прохожий за ротозейство поплатился бы купанием в реке.

Прикинув расстояние до подворья, находившегося, к тому же, на другом берегу, вспомнив про кипучий омут под окном, мерянин только в затылке почесал:

— Да как же ты сумела, хозяюшка?! Такой путь по воде не каждому из воинов по силам!

— Так по течению же! — отжимая косу, как о чем-то пустяшном отозвалась боярышня.

Она на какое-то время замолчала, сосредоточенно распутывая гребнем завитые пряди, потом, выйдя из укрытия, продолжила другим тоном:

— Батюшка, пока жив был, — голос ее дрогнул, — почти каждую ночь во время его с дядькой Нежиловцем стражи позволял мне в реке поплескаться, поплавать. Говорил, в прежние годы так делала мать. Белен ни о чем не догадывался, и я решила, стоит попытаться. Ты же знаешь, Торопушка, — добавила она совсем тихо и тонко, — мне теперь, что к хазарам, что в реку, все одно! Братца Белена только радовать лишний раз не хотелось.

Девица повернулась к Торопу, и из ее синих глаз на него глянула бездна. Пламя погасло, остался только горький пепел, который черный вихрь уносил туда, где оставалась одна пустота. По сути она уже не жила, вернее, жила по привычке, ради тех, перед кем все еще ощущала себя в ответе. Долго ли так можно протянуть, да и можно ли такое существование назвать жизнью?

Тороп подумал, что Мурава, не задумываясь, променяла бы этот мир на иной, кабы надеялась свидеться там с Лютобором. Но они молились разным богам, и их разделяла преграда, более непреодолимая, чем даже смерть.

— Пойдем, хозяюшка! — жалобно попросил Тороп. — Нам еще через весь город как-то надо пройти.

Хотя им удалось провести Белена и Булан бея, их положение оставалось зыбким. Один неверный шаг, и свобода, поманившая беглецов своим крылом, могла обернуться черным саваном жестокой неволи.

Понимая, что Белен, навряд ли поверив в гибель сестры в водах реки, уже снарядил погоню, Тороп решил по возможности уничтожить следы пребывания на берегу, а затем добраться до храма окольными путями, узкими и малолюдными улицами. Первое сыну охотника удалось без труда. Даже самый внимательный взор и нюх не обнаружил бы в этой части берега недавнего присутствия людей. Что же до второго, то оказалось, малолюдных улиц в Итиле сегодня не существует.

Весь город от мала до велика спешил к площади полюбоваться на казнь. Дома остались только расслабленные и немощные. Тороп прилагал неимоверные усилия, пытаясь выбраться и вытащить боярышню из запрудившей улицы толпы. Однако людской круговорот закружил их, подхватил и понес вперед по грязным, кривым улочкам мимо глухих саманных заборов, сточных канав прямо к площади перед царским дворцом.

Хотя площадь была запружена народом, мощный поток, в который они ненароком угодили, шибко разбежавшись на одной из боковых улиц, выплеснул их прямо на щиты эль арсиев, стоявших в оцеплении подле высокого, грубо сколоченного помоста. И в самое время. Очутившиеся рядом горожане не успели еще отдышаться и ощупать слегка помятые бока, как над толпой пронеслось разноголосое эхо, означавшее, что стража и палачи ведут осужденного.

До этого мгновения в Тороповом сердце тлела слабая надежда, что отец Артемий и новгородцы что-то неверно поняли и казнить будут кого-нибудь другого (чай, хазары всех выходцев из северных и западных земель руссами называют). Однако единственного взгляда на приговоренного, опутанного стальными оковами и сопровождаемого свирепой стражей, достало, чтобы она улетучилась.

Проведи мерянин на одной скамье с Лютобором меньше времени, он вряд ли сумел бы его узнать. Одежда наставника превратилась в лохмотья, и такими же ошметками и кровавыми клоками свисали с тела местами кожа и живое мясо. Следы каленого железа перемежались с полосами, оставленными плетью, не менее многочисленными отметинами от сабельных ударов и гноящимися стреляными ранами. На левой половине лица, лопаясь водяным пузырями, расплывался обширный ожог, затрагивавший веко и бровь, а на правом плече, сочась кровью, окрашиваясь багровыми сгустками, пламенело соколиное знамя. Палачи начертили его острым ножом, а затем содрали по живому кожу.

Торопу вспомнилась ночь, проведенная в клети возле булгарской мескиты, песня про древнего вождя Буса и зарок, который дал наставник богам. Боги даровали ему удачу и теперь требовали расплаты. Его уже дважды распяли: сначала на дыбе, потом на раскаленной жаровне. И вот теперь его ждал позорный деревянный конь, которому не терпелось испить его кровь.

А и кому нужны такие боги, только и знающие, как получать мзду! Тороп подумал о единственном Боге, который ничего не требовал, кроме искренней любви. «Ты, прошедший через распятие, хотя могущество Твое безгранично! Ты, воскресивший Лазаря и даровавший разбойнику благоразумному место в Царствии Твоем! Не оставь своим покровом, защити, помоги! Услышь мя, и я отрекусь от веры отцов и стану восхвалять лишь одно имя Твое, славное и ныне, и присно, и во веки веков!»

Тороп бросил взгляд на Мураву, поглядеть, какую молитву творит она, и дыхание в нем прервалось… Девушки рядом не оказалось! В смятении мерянин обшаривал взглядом толпу, не в силах нигде ее обнаружить. Мысли в голове путались в бесформенный клубок, словно змеи в яме…

Тем временем процессия медленно продвигалась к своей страшной цели. Наставник поднимался на помост. Хотя он двигался только чудовищным напряжением своей несгибаемой воли, не позволявшей ему даже в последний час проявлять перед ненавистными хазарами слабость, было видно, что палачи и конвой его боятся. Не спуская глаз с приговоренного, они, тем не менее, шагали чуть поодаль, держа наготове оружие.

Оказавшись наверху, бледнее смерти, судорожно хватая воздух разорванным ртом, Лютобор окинул взглядом толпу, собравшуюся поглазеть, как он будет умирать. Кого он искал, Бог весть! Может, товарищей-новгородцев, не успевших прийти на помощь, может, братьев руссов или степняков, может, еще кого…

И в этот миг над толпой раздался крик:

— Лютобор! Любимый!!!

Торопу всегда казалось, что боярышню привязывают к земле крепкие путы, сплетенные из строгого девического обычая, долга перед отцом и Богом, памятью славных предков. Разорви их, отбрось, и забудет девица тягу земную, расправит лебяжьи крылья и, разгоняя воздушные струи, вознесется к небесам. Сегодня путы не выдержали (куда уж им, когда рвутся жилы в груди), и, сберегаемые в потаенных глубинах души слова, слова, которые раздираемая тяжестью выбора между зовом сердца и велением веры красавица не смела доверить устам, вырвались на свободу:

— Лютобор! Любимый! Я здесь!

Разомкнув железную цепь окруживших помост аль арсиев, Мурава, как это ей не раз уже случалось, ворвалась в круг, который начертила возле обреченного смерть…

Русс медленно, как во сне, повернул голову, и в его налитых кровью, заплывших багровыми синяками глазах зажглись мириады солнц.

В этот миг стало ясно, почему с опаской держались в стороне трусливые палачи, почему не решались поднять на него древки пик конвоиры, отчего хмурили брови суровые аль арсии. Лютобор повел могучими плечами, и его стражи полетели по помосту в разные стороны, и упали железные оковы, которые хотел расклепать, да не успел, кузнец. Волоча на себе нескольких особенно упрямых тюремщиков и обрывки цепи, воин шагнул к краю помоста:

— Муравушка! Родимая!

Казалось еще миг, и руки его встретятся с руками возлюбленной, и сбудется то, о чем пели сказители и бахари говорили. Падут стены ненавистного града, стаями черного воронья разлетится прочь свирепая стража, скользкими гадами попрячутся в щели жестокие палачи, и на речном берегу под сводами пышных садов останутся только двое: Он и Она…

Но жизнь редко считается с тем, что сказывают про нее в баснях и песнях. Мурава только коснулась своего воина, единственного, которого она любила, кончиками тонких пальцев, а на него уже навалились гурьбой, насели со всех сторон аль арсии и тюремщики. В ход пошли кулаки, сапоги, древки пик. Кто-то ударил его ребром одетой в железную рукавицу ладони по шее, и голова его поникла. С него сорвали одежду и швырнули на позорное деревянное седло. И хищные руки аль арсиев потянулись к Мураве.

Тут уж Тороп не дремал. Не для того он помог хозяйке улизнуть из-под носа поганого Булан бея, чтобы отдать ее на глумление хазарским наемникам и рабам. Врезав кому-то по зубам, ободрав руку о чье-то стальное запястье, он подхватил боярышню и утащил ее обратно в толпу.

И в это время в наступившей тишине раздались сухие и гулкие удары молота, вгоняющего в дерево гвозди. Больше никаких звуков с помоста не доносилось. Только шмыгал разбитым носом какой-то прыщавый молодой страж. Тороп стоял, крепко прижав к себе Мураву, чувствуя, как судорожно сведенные зубы девушки впиваются ему в плечо.

***

Толпа немного постояла и начала потихоньку расходиться. Самое интересное уже закончилось. Любители споров бились об заклад, сколько проживет теперь приговоренный.

— Да сколько, сколько, — махнул рукой какой-то худощавый, узкоплечий ремесленник. — Небось, и до полуночи не дотянет! Ты же видел, на нем и так уже живого места нет.

— Да брось ты! — хлопнул его по плечу товарищ, весь черный, не то от копоти, не то от солнца. Это же русс! Они, знаешь, какие живучие! Говорят, двадцать лет назад, когда казнили тех, вернувшихся из Берда, один целых три дня протянул!

Тороп стиснул пальцами плечи Муравы. Ох, Белен, Белен! Хазарский прихлебатель! Ради того, чтобы поквитаться с «татем лесным» за пустяшную, в общем-то, обиду, не только душу свою погубил, над памятью отцовой надругался. Кто знает, не Тверд ли это Сытенич корчился на этой площади в муках три бесконечных дня.

Мерянин поглядел на помост. Там, куда не достигала тень от стен, зной был всего невыносимее. На грубых лицах закованных в броню аль арсиев крупными каплями выступил пот. А каково это, когда палящие лучи лижут нагое беззащитное тело, пекут свежие раны! И немилосерднее солнца над площадью кружились привлеченные запахом крови рои беспощадных мух. Сегодня им есть, чем насытить голод.

Эль арсии сомкнули ряды. Теперь за оцепление ни пешему, ни конному не пробраться. Тороп заскрежетал зубами, коря себя за глупость и неповоротливость. Почему он не поспел следом за Муравой. Чай, на этот раз за пазухой лежал старый добрый нож. Хотя точили его ради другого дела, а наставнику он бы сослужил последнюю службу!

Вспомнился рассказ отца Луки о земной жизни Белого Бога, о последних часах, проведенных Им на этой земле, и о подвиге Спасения. Ему ведь тоже никто тогда на помощь не пришел! И у подножия креста, кроме нескольких оставшихся верными женщин, стояли только мать и любимый ученик.

Что ж, Мурава тоже вряд ли куда-то уйдет, даже если придется стоять не день, не три, а трижды три или тридцать. И худо будет тому, кто попробует ее увести или прогнать.

***

С помоста спустились палачи и тюремщики. Вид они имели помятый и потому глядели не особо довольно.

— Ух, зараза! — прогнусавил прыщавый молокосос, прижимая к разбитому носу медный дирхем. — Прыткий какой оказался! Видать, мало его пытали! Едва не убег!

— Да за такие дела ему следовало бы напоследок выколоть глаза, а заодно оторвать и все остальное! — отозвался другой страж, угрюмо потиравший зашибленную руку.

— Да ладно вам! — почти ласково пророкотал, вытирая испачканные в крови руки, мордатый палач. — Пусть посмотрит на солнышко еще чуток! Воронам и собакам тоже надо чем-то полакомиться!

Застывшая с остановившимся взглядом Мурава встрепенулась. Полные муки глаза еще раз оглядели помост. Тело русса выглядело неподвижным и безжизненным. Голова упала на грудь. Где в этот миг находилась его душа? Бродила неподалеку, привязанная к телу тонкими невидимыми нитями, или уже устремилась в пестрой шкуре пардуса к тучным нивам и сочным, полным дичи лугам?

Мурава сделала несколько шагов вперед, то ли желая что-то разглядеть, то ли намереваясь получше запечатлеть в цепкой памяти, потом внезапно повернулась и быстрыми шагами пошла прочь.

— Куда ты, хозяюшка? — недоуменно спросил, нагоняя ее, Тороп.

— Тело Хельгисона не должно стать собачьей сытью! — пояснила она.

Тороп еще продолжал хлопать глазами, а его хозяйка ужасающе спокойным голосом спрашивала, где находится дом Азарии бен Моисея.

***

Со стороны улицы жилище хазарского вельможи мало чем отличалось от прочих городских домов: глухой забор из необожженного кирпича, пожелтевшие стены без окон, плоская крыша. Но стоило вступить под арку ворот, и изумленному взору открывалось и богатство тенистого, пышного сада, ажурные галереи, украшенные рядами изящных колонн, прохлада роскошных покоев, изобилующих шелком, серебром, драгоценными коврами, испанской керамикой и хвалисской резьбой.

Унаследовав обычай стран восхода, хазары полагали, что богатство и роскошь даются человеку для того, чтобы он наслаждался ими сам, а не выставлял напоказ, открывая их прелесть лишь тем, кто допущен в дом.

Азария бен Моисей принял нежданных гостей во внутреннем дворике, где он спасался от зноя под сенью отягощенного зреющими плодами виноградника и отдыхал, глядя, как маленький Маттафий забавляется игрой с полуторамесячным котенком пардуса.

При виде звереныша, который со знанием дела ловил хозяйский пояс, у Муравы дрогнули губы: Лютобор всегда держал слово, исполнил он обещание и на этот раз. Потом, однако, девушка взяла себя в руки и в учтивых выражениях приветствовала поднявшегося ей навстречу почтенного старца.

— Мое прелестное дитя! — воскликнул Азария бен Моисей. — Как я рад видеть тебя под кровом моего скромного жилища! Наша встреча мне особенно отрадна, — продолжал он, — ибо мои скудоумные слуги докладывали мне, что не далее, как сегодня утром, твой брат должен был препроводить тебя в дом моего родича Булана.

У Торопа пересохло в горле: неужто западня! И зачем он только хозяйку послушал! Нашла, у кого помощи искать, все они, хазары, от одного поганого корня родились!

Но Мурава хранила спокойствие:

— Я ослушалась брата, — невозмутимо отозвалась она.

— Что я слышу! — старый вельможа даже зацокал языком. — Непослушание — это большой грех. Однако, — в глазах его зажглись довольные и лукавые искорки, и Тороп мигом вспомнил, что между двумя хазарскими вельможами и даже родичами существовали серьезные разногласия, если не сказать вражда, — на мой взгляд, Булан бей — это не тот муж, которого я бы пожелал столь прелестной и вместе с тем мудрой деве. Скажи мне, какая нужда привела тебя ко мне?

Тороп набрал в грудь побольше воздуха и на всякий случай скрестил пальцы. Ох, что сейчас будет! Но Мурава лишь безмятежно улыбнулась:

— Разве ты, достойный бей, не приглашал посетить свой дом, когда мы доберемся до Итиля? Я пришла узнать о самочувствии твоего сына, который пусть и недолго, но был моим подопечным, и мне отрадно видеть, что он, судя по всему, уже здоров.

Азария бен Моисей тоже улыбнулся в ответ:

— Забота христианских врачевателей пошла Маттафию на пользу! Хотя наш ромейский гость и покинул нас, — продолжал он, невозмутимо глядя на Мураву, — оставленное им лекарство сотворило настоящие чудеса! Мы еще не успели вернуться домой, а Маттафий уже бегал и резвился, словно ничего с ним не произошло.

— Молодые кости срастаются быстро! — отозвалась Мурава.

Затем почтенный старец предложил гостям насладиться свежими плодами своего сада, каждое дерево которого хранило воспоминания о долгой и достойно прожитой жизни хозяина. Азария бен Моисей брал с серебряного блюда спелые смоквы, покрытые нежным пухом золотисто-розовые персики, налитые соком медовые груши, и каждый плод вызывал из зыбкой пелены прошлого то милый облик горячо любимой жены, то увядшие лица родителей, то яркие картины далеких и ближних земель.

Азария бен Моисей рассказывал красочно и цветисто, как умеют лишь люди, не один год проведшие во дворцах различных земных владык, а Тороп не находил себе места, изнывая от нетерпения: когда же Мурава прервет этот словесный поток и заговорит о том, за чем пришла.

Игравший с Маттафием котенок заинтересовался скромной персоной мерянина: видимо, звереныша привлек впитавшийся в одежду запах сородича. Тороп рассеянно провел рукой по мохнатому загривку, и пятнистый малыш, мгновенно замурлыкав, перевернулся на спинку, подставляя для ласковых рук свой белый мягкий живот. Он еще ничего не знал о коварстве мира и, похоже, не собирался узнавать.

— О, мой юный друг! — обратил внимание на Торопа Азария бен Моисей. — А я тебя не сразу признал! Мой сын говорил, что ты был первым, кто пришел к нему на помощь!

Мурава вдруг порывисто поднялась с мягких подушек, на которые усадил ее радушный хозяин:

— Прости, достопочтенный бей, что, злоупотребив твоим гостеприимством, позволили себе так долго отнимать твое драгоценное время, — сказала она, направляясь к выходу.

Азария бен Моисей, однако, ее удержал и едва не силой усадил обратно.

— Ты ведь не за тем пришла, чтобы слушать излияния старика, мирно доживающего свой век среди родных и близких? — спросил он, пристально глядя на девушку своими проницательными молодыми глазами.

Мурава закусила губу, потупив очи долу, а Азария бен Моисей, по-отечески обняв ее за плечи, продолжал:

— Человек, которого сегодня на площади прибили к деревянному коню, был твоим женихом?

Мурава кивнула и опустила голову так низко, что Азария бен Моисей смог разглядеть и завитки волос на ее затылке, и изгиб тонкой шеи, и очертания проступающего сквозь кожу хребта.

Старый вельможа поднялся и быстрыми шагами прошелся по двору.

— Что ж, я сам виноват, — сказал он, обращаясь, скорее, к самому себе. — Я дал тебе слово, и его следует держать.

Он остановился и повернулся к боярышне, заложив покрытые коричневыми пятнами руки за пояс халата.

— Но ты просишь невозможного! Этот человек — враг моего народа! Он слуга безжалостного русского князя, алчущего нашей земли! Он пришел в стольный град затем, чтобы разведать планы царя Иосифа, а заодно разузнать, насколько велико наше войско, и получил за это по заслугам!

Мурава откинул назад косу и рассеянно провела пальцами по бахроме пуховой подушки.

— Я всего лишь слабая женщина, — тихо сказала она, — и плохо разбираюсь в делах мужей, в делах войны и управления государством. Но я знаю только одно! — она впервые подняла глаза, и оказалось, что они горят, точно две едва народившихся синих звезды. — Если бы не этот человек, твой сын никогда не выбрался бы живым со дна реки! Мой отрок, — она кивнула на Торопа, — это подтвердит!

Азария бен Моисей пошатнулся. Слова Муравы оказались для него новостью.

Боярышня, между тем, безжалостно продолжала:

— Ты говорил, что человек, просить о котором я к тебе пришла, желал твоим соотечественникам зла, но разве не слуга твоего соотечественника стал причиной постигшего в Булгаре Маттафия несчастья? И кто знает, не было ли здесь злого умысла?

Азария бен Моисей устало опустился на подушки, в смятении слушая вдохновенную речь девушки, которую иногда прерывал радостный смех Маттафия, доносившийся из глубины сада.

— Чего ты хочешь? — спросил наконец старец. — Правосудие уже свершилось, и участь твоего возлюбленного теперь никто не в силах изменить!

— Я хочу забрать его тело и похоронить по обычаю моей страны. Пускай он враг, но даже враг должен иметь право на последнее пристанище!

Азария бен Моисей снова поднялся и долго молчал, измеряя шагами мощеный обливной плиткой двор.

— Хорошо! — сказал он наконец. — Я постараюсь вам помочь. Я сделаю это, хотя бы, чтобы досадить родичу Булану, который в последнее время стал просто невыносим, ибо, ради интересов кучки алчных купцов-работорговцев готов погубить и нашу землю, и наш народ! Ждите меня здесь, а мои слуги проследят, чтобы вы ни в чем не испытывали нужды.

Хотя старый вельможа отсутствовал долго, уж слишком непростым оказалось дело, которое он пообещал выполнить, воспользоваться его гостеприимством ни Тороп, ни, тем более, Мурава не смогли. Напрасно услужливые слуги и рабыни наперебой предлагали им изысканные яства, подносы с фруктами и кувшины с прохладным шербетом.

Тяжкие думы о человеке, оставшемся на раскаленной площади, конопляной удавкой сжимали горло, не позволяя проглотить ни крошки. Мурава творила молитву. Она сидела неподвижно, только в такт движениям губ слабо шевелились тонкие пальцы, перебирающие невидимые четки.

Солнце уже почти закатилось, когда, наконец, вернулся Азария бен Моисей. Вид старец имел усталый, но в его движениях чувствовалась удовлетворенность и уверенность.

— Вам повезло, — сообщил он спокойно и даже сухо. — Начальник сегодняшнего караула — мой дальний родственник, обязанный мне своим назначением. Он сказал, что сегодня утром в тюрьме умер бродяга, которому за поношение священной особы кагана накануне вырвали ноздри и язык. Его не станут разыскивать, поэтому подмену не заметят. Мои люди помогут вам и проводят до ворот. У реки будет ждать лодка.

Мурава со словами благодарности упала к ногам вельможи.

— Не благодари! — сказал Азария бен Моисей, поднимая ее. В его темных глазах что-то предательски влажно блестело. — Я сделал лишь то, что обещал.

— Господь вознаградит тебя за твою доброту! — поясно поклонилась старцу боярышня.

Азария бен Моисей немного помолчал, а затем продолжал уже другим тоном:

— Будьте осторожны. Люди Булан бея полгорода перевернули, разыскивая его невесту! Не попадитесь им на глаза и на всякий случай захватите оружие.

Когда доверенные слуги, следуя хозяйским указаниям, собрали все необходимое, а Тороп подобрал в просторной кладовой меч и лук по руке, Азария бен Моисей вновь подошел к боярышне.

— Что ты будешь делать потом? — спросил он ее.

Мурава не ответила, и у Торопа мучительно сжалось сердце: он впервые полностью осознал, что «потом» для нее вряд ли существовало.

Азария бен Моисей тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу.

— Я был бы рад принять тебя в своем доме как дочь! — сказал он. — Но в силу некоторых обстоятельств нашего посольства, а также козней завистников, я сам не ведаю, где нам с Маттафием в скором времени доведется преклонить голову. На следующей неделе мы отбываем в Кордобу, и только Всевышний ведает, удастся ли нам вернуться назад.

— Да хранит вас Господь! Да пошлет он вам удачу в пути!

— Будем надеяться, Он услышит твои слова. Пусть же удача осветит и твою дорогу, куда бы она ни вела!

***

Площадь встретила их напряженной, натянутой, точно гусельная струна, тишиной. Часовых не было видно, лишь начальник караула, обеспокоено глядя по сторонам, измерял шагами длину помоста.

— Наконец-то! — приветствовал он пришедших. — Друзья Азарии бен Моисея — мои друзья. Торопитесь! Я снял оцепление, но в полночь, когда нас придут сменить, все должны стоять на своих местах!

Мурава кивнула и взбежала наверх по необструганной, наспех сколоченной лестнице. Весь этот страшный день Тороп не уставал удивляться ее выдержке, она не пролила ни единой слезинки. Однако, когда слабый свет факела осветил неестественно изогнутое окровавленное, изувеченное тело и обезображенное, искаженное мукой любимое лицо, сердце ее не выдержало. Ноги ее подкосились. Захлебываясь рыданиями, она упала руссу на грудь, покрывая поцелуями разбитые, почерневшие губы. Лютобор остался безмолвен и неподвижен, но когда слезы девушки, горючие и горячие, как слезы Лады-весны, окропили его лицо, плотно сомкнутые веки дрогнули и покрытая ранами грудь поднялась и поникла, выпуская слабый стон.

Когда начали рвать гвозди из тела, боль на какое-то время вернула воину сознание. Тороп с опаской покосился на людей Азарии бен Моисея: не заметили ли что они. Но слуги продолжали невозмутимо выполнять работу, которую на них возложил хозяин, и на прочее им было наплевать. Пока они возились, прилаживая на место русса тело несчастного бродяги (прости, безымянный друг, своей смертью ты попытался спасти человеческую жизнь, и, где бы ты ни был, возможно, это тебя утешит), Тороп украдкой протянул хозяйке прихваченную из дома Азарии бен Моисея флягу с водой. Девушка омыла разбитое, пылающее лицо раненого, и его спекшиеся губы разомкнулись навстречу живительной влаге.

Русс глотал воду, не раскрывая глаз, судорожно вцепившись зубами в горлышко. Когда фляжка на четверть опустела, Мурава остатками воды промыла раны на его запястьях и ступнях, а затем перевязала их, разорвав на клоки остававшуюся в узелке сменную сорочку. Тороп снял и протянул льчице еще и свою рубаху — сгодится хоть исполосованную саблями и калеными прутами грудь прикрыть. Затем подумал и положил у правой руки наставника меч. Если костлявая все-таки доберется до воина, никто, даже из самых суровых богов, не сможет сказать, что умер он плененным и безоружным.

***

Они быстро шли по спящему городу, похожие на бледный сонм блуждающих без приюта, навий. Четверо слуг с носилками, один с фонарем, Тороп с одного бока, Мурава с другого. Они почти достигли городских стен, когда впереди замаячили факелы, неясный свет которых отразился в стальной броне и на лезвиях примерно сотни длинных арабских мечей.

Случилось то, от чего предостерегал Азария бен Моисей. Эль арсии Булан бея настигли беглецов. Судя по тому, каким торжеством светилось желтое лицо хазарина, встреча была неслучайной. Видать, в дом Азарии бен Моисея проникла измена или добрые боги и всемогущий Господь оставили в этот день своим покровом проклятый хазарский град и всех, находившихся в нем.

— Ба! Кого я вижу! — с притворным удивлением воскликнул Булан бей. — Далеко ли, красавица, собралась в такой поздний час?! Позволь, провожу, а то свита у тебя уж больно мала!

Люди Азарии бен Моисея спешно положили носилки не землю и исчезли в ночной тьме. Тороп их не осуждал. Булан бей ведь мог дознаться, к какому дому они принадлежат, а добросердечный Азария бен Моисей и так сделал для них больше, чем мог.

Мурава с верным ножом в руке склонилась над носилками, пытаясь заслонить своим телом возлюбленного. Мерянин застыл рядом с луком наизготовку. Его не сразу убьют. На два взмаха ножом Мураве времени хватит, а в ее решимости он не сомневался.

— Стреляй, Торопушка, не медли! — услышал он прерывающийся от волнения голос девушки. — Господь не осудит!

Рядом с Булан беем встал Белен. Как же без него! Прихвостень хазарский, перевертыш поганый, о родстве забывший! Заплывшие жиром глаза злобно прищурены, второй подбородок и брюхо трясутся от ненависти и возмущения:

— Сестрица, змеюка! Законы каганата никак попирать вздумала?! Ну, ничего, мужнина плетка тебя вразумит! Батюшки теперь нету! Кто за тебя, беспутную, заступится? Тать лесной? Лягушонок Драный? Или, быть может, твой крестовый брат?

— Нет! Ее родной брат! — четко и ясно произнес голос Анастасия, и критянин собственной персоной шагнул в полосу света.

Вслед за ним показались новгородцы с обеих ладей и воины из рода Щуки.

— Ты знала меня под именем Анастасий, сестра, — продолжал юноша, — но им меня вторично по незнанию крестил дед, когда нашел несмышленым младенцем у чужих людей на берегу Золотого Рога. Мое нареченное имя — Феофан! Моим отцом был Дмитрий Критянин, матерью — Ксения, ставшая потом боярыней новгородской. Ты молилась о моем здравии, сестра, и я пришел, чтобы тебя защитить!

— Теперь она будет молиться об упокоении твоей души!

Лицо Булан бея превратилось в волчий оскал, в смуглой сухой руке чешуей гадюки сверкнул нож…

Но недаром Тороп держал наготове добрый степной лук. Без дополнительного приказа пальцы положили на тетиву черную, каленую на огне стрелу — стрелу мести. Мог ли мерянин промахнуться? Ведь рядом с ним, он этого не видел, но ощущал каждой частичкой своего тела, стояли его отец, и новгородский боярин, и убитые хазарами родичи, и сотни воинов похода вождя Хельги, и боярский брат Тверд. Стрела пропела в ночи оборванную год назад песню смерти, и Булан бей, захлебываясь кровью, упал в земной прах.

Это послужило для новгородцев сигналом. Они напали на опешивших эль арсиев. Дрались молча и ожесточенно. Мало кому из людей Булан бея удалось уйти. Что стало с Беленом, не ведал никто. Его не видели ни среди мертвых, ни среди живых. Впрочем, теперь это никого не интересовало.

***

Обе ладьи стояли далеко за пределами града, там, где река не перегораживалась на ночь. Дядька Нежиловец мерил шагами палубу снекки. Завидев своих, он грузно, как приземляющийся филин, спрыгнул на берег и устремился им навстречу. По-отечески обнял Мураву, потрепал по вихрастому затылку Торопа да и застыл у носилок, даже не пытаясь вытирать застревающие в долгой бороде медленные слезы.

— Хельги! — позвал он негромко и жалобно. — Хельгович!

Искаженные болью черты раненого смягчились, веки дрогнули. Лютобор приоткрыл глаза, и взгляд его сделался осмысленным.

— Скажи моим братьям, — разобрали стоящие рядом то ли хрип, то ли стон. — Пусть посылают гонцов к Кегену и ханам… Итиль не принял условия шаха… Хорезм на помощь не придет…

Свет в его глазах погас, они начали закатываться.

— Лютобор! Любимый!

Мурава бросилась к суженому, пытаясь удержать готовую безвозвратно истаять жизнь. Вновь разлепив заплывшие щелочки глаз, русс мучительно прищурился, силясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь подступившую обморочную пелену.

— Мое крещеное имя — Александр… — одними губами проговорил он. — Помолись за меня… когда меня не станет…

По его телу пробежала судорога, изо рта потекла кровь напополам с желчью.

— Только попробуй! — в сердцах пригрозил Анастасий, приникая к груди русса, в которой слабо, но упрямо продолжало биться сердце. — Мы еще над тобой и над сестрой златые венцы держать будем!

Когда поднимались по сходням, критянин пояснил:

— Он принял святое крещение у нашего с тобой деда в Ираклионе, потом, однако, увидев двуличие и беспринципность царедворцев, иногда облеченных духовным саном, вернулся к прежним богам. Отцу Артемию удалось убедить его, что люди — это всего лишь люди, и у любого стада может оказаться дурной пастырь.

Товарищи перенесли Лютобора на палубу. Там уже все было готово. По приказу Анастасия Воавр даже согрела воду и приготовила перевязи. Отправляясь ввечеру в город, новгородцы знали, что без раненых не обойдется. Завидев безжизненное тело, простертое на носилках, корелинка попыталась было заголосить, как по покойнику, однако, встретив уничтожающий взгляд Муравы, затихла.

Позже дядька Нежиловец поведал, что после ухода Белена и хазар Воавр принялась разбирать хозяйские вещи и наткнулась на Дар Пламени. При всей своей глупости и легкомыслии чернавка смекнула, что к чему. Со слезами на глазах пав в ноги дядьки Нежиловца, несчастная поведала, как Белен побоями и угрозами принудил ее похитить у хозяйки Лютоборов кинжал. Откуда хазарский прихвостень узнал про заветную вещицу, корелинка не ведала. Впрочем, вместе с Беленом дружина недосчиталась и двух гридней. Тех самых, которые несли караул в Булгаре.

***

Весь остаток ночи и следующий день новгородцы без передышки гребли, то сидя по двое у весла, то сменяя друг друга. При попутном ветре к веслам прибавляли парус. В таком напряжении сил провели следующие пять дней. Не то, чтобы новгородцы уж очень рассчитывали уйти от погони, а в том, что хазары ее уже послали вслед, никто не сомневался, просто было бы как-то спокойнее встретить поганых хотя бы вблизи владений хана Органа, авось, услышат шум битвы да на подмогу придут!

И еще. Новгородцы, включая Твердяту, без лишних понуканий трудили себя до ломоты в спине и кровавых мозолей на ладонях потому, что им хотелось думать, будто отдаваясь без остатка работе, они делятся жизненной силой со своим товарищем, который в это время вел рядом неравный и жестокий бой со смертью. Чем они могли еще помочь, если даже премудрые лекари, сделав все возможное, говорили, что теперь остается только ждать и надеяться.

Лютобор все это время находился в беспамятстве. Он метался в бреду, никого вокруг не узнавая, то затихал ненадолго, то принимался что-то бормотать, то скрежетал зубами, бешено вращая налитым кровью правым, не скрытым повязкою глазом. Тороп, проводивший рядом с ним все свободное от весельной работы время, даже начал сомневаться, а не осталась ли его душа там, в ненавистном граде…

***

Начинался седьмой день пути. Дядька Нежиловец велел Торопу отдать Анастасию весло, и мерянин прошел под полог узнать, какая помощь нужна боярышне. Все это время девица ни на шаг не отходила от своего суженого, слышать не желая про еду или сон, подкрепляя силы глотком святой воды, сухой просфорой и молитвой, забываясь ненадолго и вскидываясь от малейшего стона. Вот и сейчас она оставила свой пост только для того, чтобы приготовить материал для перевязки да проверить, напрел ли отвар, который она по глотку вливала в рот раненого.

Мерянин какое-то время смотрел на полускрытое повязкой, осунувшееся лицо наставника. Потом его отвлек свернувшийся калачиком возле хозяина Малик. Почувствовав себя лучше, пардус пытался освободиться от жесткого и широкого берестяного ошейника, не позволявшего ему глупым языком разодрать раны. Тороп присел на краешек мехового одеяла и нагнулся шлепнуть зверя по уху.

Внезапно он почувствовал на себе взгляд. Лютобор открыл глаз и внимательно смотрел на него, пытаясь что-то произнести. Тороп нагнулся к его губам.

— Скажи дядьке Нежиловцу, — услышал он слабый шепот, — пусть поставит парус. Ветер меняется.

Мерянин еще бестолково хлопал глазами, силясь проглотить подступивший к горлу комок, когда вернулась Мурава. И следующие слова русса, предназначенные ей, разбирать особо не пришлось:

— Муравушка! Лада моя!

— Любимый! — проникновенно сказала девушка, осторожно прижимаясь губами к его губам.

Тороп готов был голову заложить, что на этот раз Лютобор сумел ответить. Мерянин пробирался на корму, передать дядьке Нежиловцу его слова, когда оттуда донеслось, который раз уж за это лето, ненавистное:

— Хазары!

— Парус поставить, на весла приналечь! — проревел дядька Нежиловец.

В следующий миг та же команда донеслась с Малова драккара.

Похоже, новгородцы сильно разозлили хазар. В погоню за ними послали не менее трех сотен всадников и два корабля северных наемников. А до земель ханов Органа оставалось еще около двух дней пути.

Дядька Нежиловец повернулся к Малу:

— Эх, зря ты с нами связался! — прокричал он, перекрывая боевые приготовления. — Голова целее бы была!

Торговый гость только рассмеялся:

— Да за вашу боярышню и ее суженого я теперь хоть к огненному змею в пасть полезу!

Дядька Нежиловец махнул на него рукой: одно слово, с кем поведешься!

— Ну что, братцы! — прорычал он, обращаясь к дружине. — Не посрамим чести воинской! Отомстим поганым за нашего боярина и Лютобора.

— Не посрамим! — отозвались гридни!

— Оставим по себе долгую память!

Чуть позже старый кормщик подозвал Торопа.

— Что бы ни случилось, ты должен добраться до ханов Органа и передать им то, что сказал Лютобор.

Тороп поднял на старика глаза, полные боли. Конечно, он не посмеет ослушаться, выполнит поручение, передаст слова, ради которых пошел на муки наставник. Но что делать потом? Искать смерти в бою? Или пытаться жить? Жить за тех, кто остался там, за роковой чертой! А он-то надеялся пройти этот путь со всеми!

А может, все-таки, и на этот раз Господь сохранит? И как в хазарском граде он обратился с горячей и страстной мольбой к небесам, на которых жил Белый бог. Он уже точно знал, что коли переживет этот день, попросит брата Ансельма или отца Леонида открыть ему премудрости новой веры.

И молитва была услышана. Хазарские всадники не успели приблизиться на расстояние пары перестрелов, когда степной ветер принес с полуночи ржание коней и звон оружия, а речная гладь отразила паруса двух драккаров. Мыслил ли Мал-новгородец, спасаясь бегством от Белой Валькирии, что через каких-нибудь пять-шесть седьмиц будет, как блину на Велесову неделю, радоваться ее кораблю.

Новгородцы дружнее заработали веслами, но в этом уже не было особой необходимости. Быстроногие, точно крылатые тулпары, кони Сынов Ветра вынесли своих седоков на расстояние выстрела. И когда в воздух взметнулись первые стрелы, стало ясно, что хазарам в этой схватке остается только вверять свои души покрову божественной Шехины и милости Тенгри хана. Тени от предметов не успели удлиниться и на одну пядь, а уже о трех сотнях царя Иосифа напоминали только бездыханные тела да разбежавшиеся по степи кони.

Когда бой угас, снекка пристала к берегу. Не дожидаясь, пока сбросят сходни, по опущенным веслам на палубу взбежали два брата Органа. В темных сухих глазах застыла немая боль.

— До нас дошло, что вам удалось отбить его тело! — начал более нетерпеливый Аян. — Это правда?

Дядька Нежиловец и Анастасий загадочно переглянулись: все-таки торопливость не к лицу брату великого хана. Впрочем, молодого воина можно было понять.

— Пойдем! — сказал ромей.

Лютобор или, как его привыкли знать братья, Барс лежал под пологом возле мачты. Так в степи обычно кладут в курган павших воинов и вождей: у правой руки — Дар Пламени, с одного боку — жена или невеста, с другого — добрый конь или выжлок, в данном случае, обоих вполне мог заменить Малик, в ногах — верный отрок. Разница состояла лишь в том, что и отрок, и пардус, и избранница, и даже сам воин были живы и, если на то будет воля высших сил, пока совсем не собирались умирать.

Лютобор, правда, выглядел ужасно, да и как может выглядеть человек, чудом вырвавшийся живым из рук палачей. Сказать что-либо братьям у него не хватило сил, но изуродованные, похожие на черепки разбитого и кое-как склеенного горшка губы чуть шевельнулись, пытаясь выпустить на свободу рвущуюся из глубины души улыбку. Конечно, эта улыбка была всего лишь тенью прежней. Так, верно, улыбался Даждьбог Солнце, когда его братья — Перун да Сварожич Огонь развалили груды растопленного слезой Лады Весны льда и вытащили его из подвалов Мораны.

Ханы Камчибек и Аян стояли, не веря своим глазам, поочередно переводя взгляд с брата на его новгородских друзей и обратно. Наконец великий Органа повернулся к Анастасию.

— Я знал, что ты и твоя сестра владеете волшбой. Но все же, как вам удалось?

Критянин молча указал на боярышню и Торопа.

Когда на палубу взошли госпожа Парсбит и Белая Валькирия с супругом и деверем, красный от смущения Тороп и его товарищи поведали о событиях той ночи. Когда умолк гомон удивленных и радостных возгласов и утихли угрозы, адресованные хазарам и их пособникам, Лютобора перенесли в материнскую юрту, поближе к человеческому жилью и священному очагу. Утомленный бурными событиями, уставший от множества встреч и впечатлений, он мгновенно заснул. С ним остались только Мурава и мать.

Госпожа Парсбит провела рукой по бледной, заросшей щетиной щеке своего приемного сына. Во взгляде ее вместе с радостью скрывалась горечь.

— Каким же он был красивым мальчиком! — вздохнула она.

— Я надеюсь, эту красоту унаследуют его сыновья! — отозвалась Мурава.

Новгородцы прогостили у сынов Ветра две недели: именно столько времени потребовалось, чтобы собрать в становище глав четырех соседних племен и обсудить с ними условия предстоящего союза. Хотя Лютобор пока толком не мог головы от подушки поднять и отдыхал, собираясь с силами, едва ли не после каждого слова, переговоры с великими ханами он вел сам, и их результатом стала скрепленная кровью клятва, у нарушившего которую, печенеги свято верили в это, на ладонях вырастала серая шерсть.

Распрощавшись со степными друзьями, новгородцы вновь направили ладьи вверх по течению в сторону Булгара и далее на Оку, где с нетерпением ждал вестей огненный сокол Святослав.

***

Начинался месяц листопад. Окончательно вступившая в свои права осень посылала солнцу прощальный привет, одевая прибрежные луга и леса в пурпур и золотую парчу. Небесный простор был ясен и синь, словно гигантская чаша, созданная из бесценного веденецкого хрусталя великаном-стеклодувом. На стенках этого сосуда рука неведомого мастера нарисовала черточки и точки — еле различимые с земли силуэты птиц, летящих на зимовку в светлый Ирий.

Ладьи обогнули стрелку и вошли в устье Оки. Дядька Нежиловец посмотрел на чуть колышущиеся ветви деревьев, повел бородавчатым носом, поднял вверх смоченный слюной указательный палец и удовлетворенно кивнул:

— Ставь парус, ребята! Если ветер не переменится, даст Бог, к завтрашнему вечеру до Мещеры дойдем, а там и до вятичей рукой подать!

На палубе показался Лютобор. Медленно, сильно прихрамывая, прошел на корму, улыбнулся Торопу и другим парням, перекинулся парой слов с Анастасием и дядькой Нежиловцем, погладил кормовое весло (когда теперь придется управлять телом корабля — с собственным бы телом научиться вновь управляться) да и присел на скамью, подставляя недавно освободившееся от повязок лицо свежему ветру. Подошла Мурава, бережно накинула ему на плечи теплый суконный плащ. Воин усадил ее рядом, и они о чем-то беседовали, держась за руки и глядя друг другу в глаза, да так долго, что пятнистый Малик, устроившийся у их ног, успел отлично подремать.

Тороп сидел на своем весле, потихоньку привыкая к новенькому нательному кресту и недавно надетому крашеному одеянию свободного ватажника. Прощаясь с Великим Итилем, он думал о том, что меньше чем через год и он, и его друзья вновь сюда вернутся. Он верил в то, что ему удастся своими глазами увидеть, как падут стены ненавистного града, и он почти твердо знал, что в этой битве, как во всех предыдущих, с ним рядом будет сражаться наставник. Но для него оставалось тайной, что еще зимой, незадолго до свадьбы русса и новгородской боярышни, ему суждено будет отправить в землю полян, и там он отыщет гостя Стойгнева и вызволит из неволи мать.