Как бы нам расстаться

Глава 14

Я вовсе не оправдываю истерик. Иногда где-нибудь в супермаркете я натыкаюсь на ребенка с покрасневшим лицом, намертво вцепившегося в прилавок с конфетами и изо всех сил старающегося своим криком разрушить великую китайскую стену родительского терпения. В таких случаях я обычно съеживаюсь от отвращения и иду по другому проходу, даже если там и нет ничего, кроме вкусовых добавок к гамбургерам и консервированных анчоусов. По той же причине я не хожу и в спортивные бары. В последний раз когда я была там, какой-то парень (а может, мальчишка?) швырнул в сорокадюймовый экран телевизора кружку, когда какой-то мазила умудрился не забить гол на футбольном поле. За этим последовала жуткая сумятица, прямо ад кромешный.

Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора… ну, месяцев шесть или девять.

С тех пор я капитально срывалась дважды.

Один раз — на Джону.

Второй раз — на сестру.

Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.

Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!

Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите… Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал… Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.

Нет, я не ворона. Хуже.

— Я хочу домой, — говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.

Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.

— Вы только расстраиваете ее! — Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.

Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.

— Вот как? А ее нельзя расстраивать?

— Я хочу домой, — говорит она сквозь пальцы.

Спасает ее звонок телефона. Спасает, потому что у меня еще целый запас (величиной с Библию, никак не меньше) того, что можно сказать о людях, сбегающих из дома, ворующих деньги у соседки своей сестры, на первом же углу откалывающих штучки с мужиками, врущих, что это не так, а потом говорящих, что они хотят домой.

Наверное, телефонный звонок спасает и меня. Догадываюсь, что мои библейские наставления превратились бы в увесистый том визгливых упреков и нотаций. А с меня и так уже довольно.

С меня довольно, но не с мамы.

— Она там? — говорит мне в ухо мама, когда я снимаю трубку. Даже металлический призвук на линии между Чикаго и Хоувом не может скрыть того, как мамин голос напряжен и вибрирует на высоких, тонких нотах. — Джина у тебя?

Я почти поддаюсь искушению перехватить инициативу и сказать, что Джина охотится за счастьем где-то на чикагских панелях, но я не поддаюсь мелочному желанию отомстить сестре.

— Это тебя, — говорю я и передаю ей телефон.

Завывания на высоких тонах, идущие из телефона, доносятся до середины комнаты. Дилен опять смотрит на меня тем взглядом: «ты-бы-точно-выкинула-ее-на-помойку».

— Я не гоню ее на улицу, — снова говорю я ему. — Она это заслужила, но я ее не гоню. Понятно?

Он смотрит на меня, нахмурившись.

— Я думал, вы другая, — говорит он. Я не совсем понимаю, что он имеет в виду, но он поясняет, прежде чем выйти на кухню: — Я думал, вы будете с ней подобрее.

Обычно говорят: «Будут у тебя такие же дети, как ты сейчас!» Вообще-то я не слышала, чтобы какая-нибудь мать говорила это в реальной жизни, но по телевизору и в комиксах они все время так говорят. Обычно ребенок отвечает на это остроумно: «А бабушка говорит, что ты в моем возрасте была точно такой же». Главная цель этого сложного клише — навязать нам мысль, что, как бы мы ни старались, изменить ход вещей нам не под силу. Plus ça change, plus c'est la même chose. «Чем больше перемен, тем меньше все меняется». Вот так-то. Так что и не пытайтесь: только повторите старые ошибки.

Тогда, в свои шесть лет, я решила, что раз мне больше не разрешают ходить смотреть на собаку Джонза, то мы будем проводить время у меня дома. Джонз — хотя в то время я еще не называла его Джонзом, — Джона выглядел таким потерянным, какой выглядела бы и я, если бы меня увели домой из его дома, но старался все же не подавать виду.

До этого я никогда никого домой не приводила, поэтому решила, что надо сделать что-нибудь особенное. Мы уже съели полпакета печенья «Оренос» с молоком, когда в дверь вошла мама, держа под каждой подмышкой по пакету из продовольственного магазина.

Она уставилась на нас.

А мы на нее.

Вокруг рта у нее побежали морщинки, и я засомневалась, полагается ли угощать гостей молоком и печеньем.

— Это Джона, мама, — сказала я. — Это моя мама, — сказала я Джоне.

Он наклонил голову:

— Приятно с вами познакомиться.

Это прозвучало так по-взрослому. Я была горда.

Мать бросила покупки на рабочий стол.

— Иди-ка ты домой, — сказала она. И голос у нее звучал так же, как тогда, когда она ногой сгоняла бродячую собаку с цветочной клумбы. — Иди-иди. Иди.

— Мама!

Джона соскользнул со стула.

— Увидимся, Чита, — сказал он мне.

После того как захлопнулась дверь с сеткой от мух, мама повернулась ко мне.

— По-моему, я тебе уже говорила…

— Могла бы быть с ним и подобрее, — закричала я в слезах, оттолкнулась от стола и побежала к себе наверх. Я видела, как упал на пол мой стакан с молоком, но мне было уже все равно.

«Можно было бы быть с ней и подобрее».

Так что бывает, что клише себя оправдывают. Так или иначе. Вообще-то, это не совсем справедливо, ведь я не рассчитывала выступать в роли мамочки, так почему же я сейчас должна все это выносить? Неужели никак нельзя проскочить?

Еще хочу сказать, что я вдруг обнаружила, что небо — это одеяло с дыркой, и порвалось оно еще вчера.

Джина протягивает мне трубку. Происходит обратный вариант борьбы мамы и папы за телефон. Я прячу руки за спину и стараюсь не прикасаться к этому предмету, испускающему демонические завывания. Джина подносит его к моему лицу…

…И отпускает.

Рефлекторная реакция и страх потерять сорокадолларовый телефон заставляют меня поймать трубку на лету. Я смотрю на сестру долгим взглядом. Она одаривает меня не менее долгим.

Я держу телефон на расстоянии шести дюймов от уха и кричу:

— Мам, это Уичита. Прежде чем говорить, вдохни поглубже.

Вопли в телефоне прекращаются.

Я рискую поднести его к уху.

— Вот и хорошо, — говорю я ей. — У нас все в порядке. Мы только что прикончили пиццу.

Подозрительное молчание.

— А Джина сказала, что у вас были жареные куры.

— Хм… Это были крылышки. Их можно заказать с пиццей.

— Привези ребенка домой. Она перестанет расти, если ты будешь кормить ее всякой дрянью.

Я сажусь на свой стул, свободной рукой обнимаю колени и принимаюсь раскачиваться взад-вперед, чтобы хоть как-то удержаться от смеха. Ребенок сам ждет ребенка, так о чьем же росте следует беспокоиться?

— Ты хочешь, чтобы я отправила их, то есть ее, домой?

— Я хочу, чтобы ты привезла ее. И того мальчишку, с которым они всегда вместе. Уверена, что и он там. От меня ты этого не скроешь.

Она права.

— Мам, но я же работаю.

— Нет, не работаешь.

— Как так?

— Я звонила в музей. Какая-то женщина, Дженет, сказала, что ты уволилась.

Вот дерьмо. Если эта Дженет встретится мне где-нибудь без своего пистолета, я ее…

— Официально это еще не оформлено, — неопределенно говорю я.

— Тебе придется привезти их домой, — говорит она. — У этого мальчика нет водительских прав. И у твоей сестры тоже.

Я начинаю раскачиваться еще сильнее.

— Я подумаю об этом, — говорю я.

— Ты это сделаешь!

— Ты это сделаешь! — сказала мама. — Будешь держаться подальше от этого мальчишки.

— Он же мой друг! — ответила я. Если бы в этот момент я подумала о том, что мне помогут катание по полу и вопли, я бы пустила их в ход. И почему это родители всегда считают, что им можно приказывать другим людям, что им делать?

— Слышу милые сердцу звуки родного дома, — сказал отец, хлопая внешней дверью с сеткой. Мы с мамой были так поглощены нашей… беседой, что и не заметили, как к дому подъехала его машина. Было уже темно, и, если бы я была способна думать о чем-то кроме того, что мама выгнала Джону из-за стола, как бродячую собаку, и о том, как несправедлива жизнь, я бы, наверное, удивилась, что ужин еще не подогрет.

— Как мило, что ты к нам заехал, Брэд, — съязвила мама. — Может быть, папочка хоть немного займется воспитанием дочки?

— «Папочка», вот как? — сказал отец, шаря в холодильнике в поисках пива. — Что ты натворила?

— Я хочу дружить с Джоной, — ответила я.

Отец откупорил банку с пивом.

— По мне, звучит неплохо, — сказал он, пожимая плечами. — Ладно, пойду посмотрю игру.

Мама схватила меня за предплечье.

— Неужели ты не можешь…

— Да в чем дело, Мэгги? — спросил отец, глядя сверху вниз на ее руку. — Ты что, боишься, что с ней будет так же, как с тобой?

Она отпустила мою руку.

Молчание.

Было слышно, что в гостиной начался футбольный матч. Я стояла, не зная, чего ожидать.

— Мам, — спросила я, когда молчание длилось уже вечность, — можно мне…

— Да делай ты, что хочешь, — ответила мама. Голос у нее был усталый.

— Да делай ты, что хочешь, — говорю я.

— Я. хочу уехать домой, — отвечает Джина.

Мы сидим за столом, и я делаю вид, что пью кофе, приготовленный Диленом. Никогда не думала, что отыщется кто-то, кто готовит кофе хуже меня.

— Ну как, ничего? — спрашивает Дилен, показывая на кофе. — Я не был уверен…

— Просто великолепно, — отвечаю я ему. — Спасибо. — И я пытаюсь улыбнуться, смакуя этот «кофе».

— Ты меня слышала? — спрашивает Джина.

— Я тебя слышала, — отвечаю я. — Все дело в том, что я не хочу везти тебя в Хоув.

Она складывает руки на груди:

— Я хочу уехать домой.

— Тогда почему ты оттуда сбежала?

Она начинает хныкать:

— Ты не знаешь, какие они.

— Конечно, не знаю. Я же прожила с ними всего семнадцать лет.

Мой сарказм проходит мимо ее ушей.

— По крайней мере, они ко мне добрее, чем ты.

— Ну конечно же. На следующей неделе их будут фотографировать для плаката «Самые любящие родители года». Давай через двадцать лет встретимся и обменяемся воспоминаниями о нашем счастливом детстве.

— Ну и сука ты, — говорит Джина.

— Кому и знать, как не тебе, — отвечаю я. Очень по-взрослому.

— Эй! — прерывает нас Дилен. И тут я понимаю, что он уже давно пытается завладеть нашим вниманием, но мы были слишком заняты, чтобы это заметить.

— Послушайте, — говорит он, когда мы обе поворачиваемся к нему, — вы можете хоть пять минут не ругаться?

По моей шее ползет краска стыда. Сейчас самое время показать сестре, что я и в самом деле на двенадцать лет старше нее, девчушки, которая была слишком мала, чтобы давать сдачи, когда я уезжала из дома.

— Прости, Джина, — говорю я ей. — У меня был тяжелый день. Конечно, тяжелый день — это не оправдание, но… — мой голос постепенно замирает.

— Это У ТЕБЯ был тяжелый день? — начинает Джина, но Дилен хватает ее руку и сжимает в своей.

— Джи, — тянет он, и в голосе слышится просительная нотка.

Она покусывает губу.

— И ты прости, — говорит она так, что ее почти не слышно.

Дилен поворачивается ко мне:

— Уичита, вы не могли бы отвезти нас домой? Ну пожалуйста! Ваша мама права. Мне еще нельзя водить машину…

Я слишком удивлена этой вежливой просьбой, чтобы спросить его, почему тогда он поехал в Чикаго, если у него нет прав, и чья это машина стоит у меня под окнами.

— Ладно, — вместо этого говорю я. — Я вас отвезу.

Но я уже знаю, что пожалею об этом.

— Я не хочу, чтобы меня прижимали к обочине, — говорю я.

— Тебя и не прижмут. Во всяком случае, не здесь.

Мы находились на проселочной дороге в трех милях от Хоува. Джона, только что получивший права и очень гордый по этому поводу, учил меня водить машину. Поскольку я была единственным шестнадцатилетним учеником нашей школы, которому еще не разрешили получить ученические права, то, что я сидела за рулем древнего «олдсмобиля» Лиакосов, наполняло меня ощущением свободы, которая на вкус была как шоколадно-молочный коктейль. Просто потрясающе вкусная!

До того момента, когда я чуть не устроила аварию, нажав на газ вместо тормоза.

Я сидела в машине, стоявшей поперек дороги и смотрела на столбы ограждения, а внутри меня росло недовольство собой и неверие в свои силы.

— Я никогда не выберусь из этого городишки, — сказала я.

Джона не рассмеялся.

— Я тоже так ошибся в первый раз, — сказал он. — Тут аварией и не пахнет. Дай задний ход и попробуй снова.

Я дала задний ход и развернула нос машины в нужном направлении — вдоль дороги, а не поперек.

Говоря, что мне «еще не разрешили» получить права, я немного покривила душой. Отец сказал, что мне можно садиться за руль, но дело так и не пошло дальше обещаний, что он научит меня, «какая сторона дороги какая». Мама сказала, что у меня есть две ноги и что я знаю, как ими пользоваться. Формально это тоже не было запретом. Поэтому, разрешив Джоне учить меня водить, я ничего не нарушала, но если бы я угробила машину и нас бы поймали… Это была бы уже совсем другая история.

Впереди, на вершине холма, показался огромный трактор, грозно возвышавшийся над гусеницами длиной, казалось, в целую милю. А дорожка была маленькая, шириной не более нескольких футов. И я запаниковала.

— Выезжай на обочину и остановись, — сказал Джона в ответ на мой невысказанный вопрос.

И я нажала на газ.

— На тормоз, — застонал Джона, когда мы, накренившись, понеслись навстречу блестящим гусеницам.

Я нажала на тормоз. И съехала — ну, совсем чуть-чуть — в канаву, поросшую травой.

Трактор прополз мимо, и фермер осуждающе покачал головой.

Джона побледнел — самую чуточку, но, когда трактор исчез за следующим невысоким холмом, засмеялся.

Я крепко вцепилась в руль. Выступы на внешней его стороне проступили у меня между пальцев.

— Как только научусь водить, — сказала я, — я уеду отсюда. И никогда не вернусь.

«Никогда» не учитывает таких тонких материй, как чувство долга перед семьей, которое раз в несколько лет может возвращать человека в город, где он родился. Он может приехать на похороны. Или на Рождество (ну, в тех редких случаях, когда исчерпаны все приличные отговорки, чтобы не приезжать). Как раз дважды я и приезжала в Хоув. И «никогда» — опять это слово — не оставалась там дольше чем на сорок восемь часов.

И вот я веду машину — чью-то чужую машину (я так и не выяснила, чью именно) — и проезжаю мимо развалин упавшей ветряной мельницы и мимо многострадального указателя, как всегда исправленного с подчеркнутой тщательностью.

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В Г…

Я возвращаюсь в город, который не могу назвать родным.

Я знаю, что еще пожалею об этом.