Капелька Солнца

Часть 2.2

И отстраниться не дал, когда я попыталась его оттолкнуть. Лишь крепче прижал. И я почувствовала, как быстро-быстро бьётся его сердце под моей ладонью.

— Пожалуйста, не надо, — прошептала с мольбой, пользуясь короткой передышкой.

И он послушался, отступил. И мне стало жаль разорванного прикосновения.

— Идем. Ты мне всё расскажешь, — он попросил мягко, но при этом не дал ни единого шанса для возражений.

Кай закрыл входную дверь на замок и повел меня вглубь дома. В гостиную, где дышал жаром камин, где было светло, и мне сразу стало неловко. За эту неприглядную внешность, за бесформенное оплывшее тело.

А он, будто не понимая, всё не сводил с меня взгляда.

— Кай, не смотри на меня… — И просьбы будто не услышал. Напротив, лишь подсел ближе и попытался завладеть ладонью.

Но я не дала. Одернула руку. Они ведь у меня теперь грубые, шершавые. И ногти обломанные, а местами обкусанные. Стыдно…

Но Кая это, кажется, мало волновало. Он всё равно перехватил руку и сжал меж своих ладоней, ухоженных, мягких и очень чутких.

— Не отстраняйся. Когда я прикасаюсь к тебе, я вижу тебя настоящую, — он отчего-то шептал. И в шёпоте этом крылось нечто интимное. Так говорят, когда хотят доверить самое сокровенное.

А ещё он находился непозволительно близко. Так близко, что я видела каждую черточку, каждую складочку, каждую родинку на его лице. И нестерпимо сильно хотела до него дотронуться. Отвести тёмные пряди волос, что падали на глаза. Коснуться шрамика, перечеркнувшего верхнюю губу, отчего улыбка у него выходила чуть кривоватой, но все равно светлой и обаятельной. Провести по линии носа, узкого, с еле заметной горбинкой чуть ниже переносицы.

Это лицо стало для меня родным. И так непривычно сейчас было глядеть на него, понимая, что не сможешь больше прикоснуться. А собственное лицо и вовсе хотелось спрятать под маской. Ну, или хотя бы свет приглушить — в темноте проще прятаться. И от него, и от себя самой.

— Это ведь не твоё тело? — Он будто прочитал мои мысли.

— Откуда ты знаешь?

— Тебе в нём неуютно… — Он даже не представляет насколько… — И то, прежнее, тоже не твоё, верно? — и вновь попал в точку, а мне осталось лишь согласно качнуть головой. — Где же тогда настоящее?

Вот теперь это было похоже на вопрос. Вопрос, на который он не знал ответа, и потому глядел сейчас напряженно, испытующе. И хотелось бы его успокоить… да только нечем.

— У меня его нет, Кай…

— В смысле? — он потряс головой, отчего отросшие тёмные волосы упали на глаза. — Но ведь было когда-то?

Он ещё на что-то надеется, цепляется за слова, пытаясь найти выход из этой безвыходной по сути ситуации. Он ещё хочет бороться. Тогда как я уже потеряла всякую надежду.

— Было… Давно…

— Расскажи, — попросил Кай и вновь заглянул в глаза. И его собственные, тёплые, светло-ореховые с тёмным ободком по краю радужки внушали доверие и странное умиротворение.

И рассказывать было совсем не страшно. Больно только. Немного. Где-то в глубине души, там же, откуда на поверхность поднимались воскресшие воспоминания.

— Мы жили в Озерной долине.

Я и родители.

Мама — тихая, скромная, уютная, всю душу вкладывающая в дом и полудикий сад, разбитый под окнами. Она высаживала белые розы и белый же душистый шиповник. Пекла сдобные пирожки с капустой и сладкой вишней, пусть бы и не было в том особой необходимости, ведь в доме держали кухарку. Но мама любила порадовать нас собственной стряпней. Говорила, что еда, приготовленная с душой, всегда вкуснее и полезнее обычной. Так оно и было.

Папа — высокий, крупный, огромный, словно медведь. И такой же косматый, потому что заставить его постричься было совершенно невозможно. Работящий, увлечённый. Он днями пропадал на конюшне. Объезжал ретивых скакунов, следил за ростом потомства, сам подковывал гнедых жеребчиков, никому иному не доверяя столь ответственную работу. Он любил лошадей, и они отвечали ему взаимностью. Наверное, оттого и дела шли хорошо. И пусть хозяйство у нас было небольшое, но доходное.

И по вечерам в доме, за накрытым столом, собирались гости. Соседи, давние приятели и едва знакомые люди. И господин Шелхоф, приезжавший пусть бы и не каждую неделю, но довольно часто, и неуклонно предлагающий выкупить конюшню. И отец вежливо, с улыбкой, уже привычно отказывался. Как можно продать то, в чём вся твоя жизнь? Господин Шелхоф понимающе кивал и улыбался в ответ, а в следующий раз вновь заводил разговор о продаже. Это в какой-то мере стало традицией. Эдаким неотъемлемым обменом любезностями при встрече. И порой казалось смешным.

Вот только недобрые, завистливые взгляды, всё чаще мелькавшие меж фальшивых улыбок, совсем не казались смешными. А отец, он… Он будто вовсе не замечал этих взглядов. Или не хотел замечать. Он был добродушным человеком, открытым. И всех вокруг полагал такими же. И хозяйством своим гордился, не упуская ни единой возможности похвастать породистыми гривастыми скакунами.

А потом было лето. Сухое, жаркое, душное. И даже в нашей долине обмелели озера. И деревья стояли сухие, готовые вспыхнуть щепкой. И разговор неприятный, после которого отец весь день ходил злой.

А спустя неделю, посреди ночи, вспыхнул подобно спичке наш дом. Пожар начался как раз в том крыле, где находилась спальня родителей. Моё окно располагалось поодаль, и я успела выбраться. Спустилась по карнизу, а следом по прочным прутьям плюща. А внизу натолкнулась на господина Шелхофа в компании нескольких дюжих молодцев. И они пришли отнюдь не тушить пожар.

Дальше был бег. И погоня. Быстрая и короткая. Желание жить, столь сильное, что я боролась изо всех сил. Кусалась, царапалась и лягалась, как только могла. Наверно, я повела себя неверно. И если бы не стала сопротивляться, мне бы оставили жизнь. Не знаю, какую, но жизнь. В своём собственном теле.

А так, вышла случайная смерть, глупая и нелепая. Даже не помню, от чего. То ли по голове приложили, чтоб не орала, то ли сдавили слишком сильно. Хрупкая была, слабая. И совсем юная.

Да только после смерти желание жить не пропало. Только сильнее стало. И когда я очнулась, поняла, что нахожусь в чужом теле. И зовут меня иначе, и вокруг лишь незнакомые люди.

Первое время трудно было. И в родную долину пыталась вернуться. И истерики закатывала. Уверяла всех, что я не та, за кого меня принимают. Сбегала. Пряталась. А потом поняла, что это не выход. И научилась приспосабливаться, притворяться. Врать… Что нездоровится, что головные боли мучают. Что упала и ударилась головой, а потому мало что помню. Так было легче.

И труднее одновременно.

Чужая жизнь, взятая в долг.

Твоя лишь на время. От луны до луны. И кажется, что стоит только привыкнуть, как это время кончается. И как бы ни хотелось, его не остановить. А иногда наоборот, смотришь каждую ночь на эту треклятую луну и мечтаешь оказаться где угодно, только не запертой в этой поганой шкуре.

Я раньше не понимала, как другие люди живут… в нищете, в тяготах, в болезни, в ненависти, в тоске, в злости… Которая давит, съедает день ото дня, не давая вдохнуть полной грудью. И зачастую исправить ничего нельзя, да и не понятно… нужно ли? Это ведь чужие жизни, чужие судьбы, и я не вправе что-либо менять.

Или вправе? Ведь своей у меня никогда не будет…

— Айрель… — такой близкий родной голос вырвал из тяжких воспоминаний. — Мы что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. Я найду способ и…

— Кай. Не надо, — остановила его и мягко коснулась руки. — Не тешь себя пустыми надеждами. Не выйдет ничего. Я ведь как только ни пыталась…

Держалась за тело. Не спала ночами, надеясь, что если не сомкну глаз, душа не вырвется прочь. Молилась днями напролет, просила Бога о милости. Проводила безумные и столь же безуспешные ритуалы. Все без толку.

— Раньше ты пыталась одна. А теперь мы будем пытаться вместе. Я тебя не отпущу…

И хочется поверить ему. Как же сильно хочется. Но тем лишь горше будет разочарование, если ничего не выйдет. А я твердо знаю — не выйдет.

И лучше не мучить. Ни себя, ни его.

Мягко высвободила руку и встала. Кай поднялся вслед за мной.

— Мне пора, поздно уже. Хозяева могут хватиться.

— Не уходи… — не просьба даже, мольба.

— Не могу…

Шаг назад. И он сделал такой же вперед, не позволяя увеличить расстояние. Не позволяя отдалиться.

— Айрель, пожалуйста, останься. Я не хочу тебя терять.

Ты и так меня потеряешь… Не в этот раз, так в следующий…

— Останься. Какое тебе дело до чужих хозяев?

Он не понимает. Или не хочет понимать. Так же как я по-первости.

— Кай, так нельзя… Нельзя рушить чужую жизнь. Я покину это тело. А несчастная женщина останется без работы. И, возможно, без дома. Я не могу распоряжаться…

Он перебивает:

— Я возьму её к себе… Я домработницу так и не нанял и мог бы…

— И что дальше? — теперь уже я перебиваю его. — Следующую женщину, чьё тело я займу, тоже возьмешь к себе? И следующую, и следующую. Так нельзя… Не надо вмешиваться в чужую жизнь.

— А как же твоя?

В его взгляде несогласие. Вызов даже. Противостояние. Он готов отстаивать свое мнение и моё право на счастье.

— А я привыкла. И… не надо ничего менять… правда. Так будет лучше. И… мне идти надо.

Развернулась и направилась к выходу, не дожидаясь пока Кай кинется следом. Шла быстро, не оглядываясь, стараясь не цепляться взглядом за знакомые вещи. Знала, что чем дольше задержусь, тем сложнее будет покинуть этот дом.

— Ты придешь завтра? — его вопрос догнал меня на пороге.

— Постараюсь…

Ну а что ещё ему ответить? Он ведь не отпустит иначе. Пусть думает, что вернусь.

Только вот я не вернусь. Мне нужно перелистнуть эту страницу. Так же, как и раньше. Десятки, сотни раз до этого.

Но так трудно не было ещё никогда.

Захлопнувшаяся дверь ознаменовала конец нашей истории и прочертила грань между прошлым и будущим. Прекрасным, счастливым прошлым и совершенно неизвестным, непредсказуемым будущим. Только моим. В одиночестве и скитаниях. Хотя бы в этом есть что-то постоянное…