Ключ к счастью

Глава 9

— Пиппа, ты уже здесь?

Пен не ожидала увидеть сестру так скоро и не могла скрыть удивления, застав ее перед зеркалом в обычном для нее пестром наряде всех цветов радуги.

— Мне говорили, Пен, что принцесса почувствовала себя плохо за столом и ты отвела ее наверх. Это правда?

— Да, один из приступов лихорадки. Врач уже принял меры. Для Пен было неприятно лгать собственной сестре или что‑то скрывать от нее. Так у них в семье до этой поры почти не бывало. Во всяком случае, по серьезным поводам. И вот уже второе событие в ее жизни, о котором она не считает возможным рассказать Пиппе. Первым стали ее отношения с Оуэном и заключенная с ним сделка, если можно это так назвать.

Чтобы скрыть появившееся у нее ощущение неловкости, Пен повернулась к постели, где, как обычно, возлежал рыжий кот, и принялась оказывать ему больше знаков внимания, чем ей сейчас хотелось. Что тот принял со всегдашним снисхождением.

Но Пиппа была далека от того, чтобы заподозрить сестру в чем‑то неблаговидном; да и в настоящее время ее больше всего занимали мысли о предстоящем маскараде. Заметив лежащую на туалетном столике маску, она сказала, указывая на нее:

— Тебе не кажется, что это слишком примитивно? Неужели не нашлось чего‑нибудь более интересного?

И, как ответ на выраженное недовольство вкусом сестры, Пиппа не поленилась нацепить собственную маску из зеленого бархата, отделанную черными кружевами, с вышитыми на ней кошачьими усами и с продольными разрезами для глаз. Маска так подходила ко всему ее облику, к фигуре и натуре, что Пен не удержалась от восклицания:

— Ой, как тебе идет!.. Но я предпочитаю менее броское. Мне вообще не хотелось сегодня надевать маску, и, если бы не предписание главы рождественских увеселений, ни за что не надела бы.

По давней традиции все предписания этого королевского чиновника должны были беспрекословно выполняться в веселую ночь на пиршестве «дураков и шутов».

— Видела бы ты, какая маска у Робина, — сказала Пиппа, наклоняясь к зеркалу и щипля себя за щеки, чтобы они зарумянились. — Голова льва! Да еще с гривой.

Пен показалось, что они уделили достаточно внимания маскам.

— А как здоровье Анны?

— У нее все хорошо, только она ужасно расстроена, что лорд Хью не пустил ее на маскарад. Они будут здесь завтра утром.

Пен взглянула на медные часы, стоящие на каминной полке, и вздохнула:

— Пожалуй, пора идти.

Пиппа в нетерпении подпрыгнула.

— Конечно! — Она открыла дверь, высунула голову в коридор. — Музыка уже играет… Ты не знаешь, шевалье д'Арси будет сегодня?

— Наверное. Он был на обеде, однако не уверена, что решил остаться на всю ночь. Болезнь принцессы отвлекла меня от беседы с ним.

Пиппа задумчиво посмотрела на сестру.

— Значит, — провозгласила она, — он мог подумать, что ты больше не вернешься, и решил отправиться домой?

— Какие странные вещи ты говоришь, дорогая, — не вполне искренне возмутилась Пен.

— Не притворяйся, сестрица! Как будто я не видела, как ты заигрываешь с ним… Ладно, не сердись. Идем вниз и постараемся найти его. Я буду глядеть во все глаза.

Пен решила больше не говорить на эту тему со своей не по летам мудрой и проницательной сестрой и молча надела маску, которая представляла самой простой кусок шелка цвета слоновой кости и почти не закрывала лица.

Веселье в большом зале было в полном разгаре, смех чересчур громок, танцы чересчур несдержанны. Маски, под которыми можно было угадать далеко не всех, придавали празднеству весьма пикантный характер. Как и полагалось, согласно традиции, в Двенадцатую ночь, когда все дозволено и никаких последствий ни за какие провинности опасаться не приходится. Но только в эту ночь.

Герцог Нортумберленд стоял у подножия лестницы и, узнав спускавшихся сестер, эффектно поставил ногу на первую ступеньку, как бы преграждая им путь.

— Леди Пен, — зычно произнес он, небрежно кивнув Пиппе, — как здоровье принцессы?

— Ее по‑прежнему лихорадит, милорд. Врач поставил банки, и мы молили Бога, чтобы к утру полегчало. Однако… — Пен покачала головой. — Откровенно говоря, я не очень надеюсь на это. Во дворце довольно сыро, милорд, а принцесса весьма чувствительна к сырости и холоду. Это действует на ее легкие. Так же, наверное, как и на ее брата короля, — добавила она.

— Здоровье короля улучшается, — ледяным тоном сказал герцог. — А вам, леди Пен, следовало бы находиться у постели больной, а не принимать участие в этом разнузданном веселье.

— О, милорд, — с обаятельной улыбкой возразила Пен, — я лишь подчиняюсь приказанию принцессы.

Она видела: ему не понравился ее ответ, в котором он, несомненно, уловил насмешку, и, зная, какой он человек и как опасно вызвать его гнев, не хотела — ей было противно — его бояться.

Герцог после некоторого колебания отступил с лестницы, освобождая путь, и она, еще раз улыбнувшись, с поклоном прошла мимо него. Пиппа — за ней.

— Противный человек, — негромко сказала Пиппа. — Но я бы не стала его злить.

— Он вызывает подобное желание, — ответила Пен, понимая, что поступает неразумно и подает не лучший пример сестре.

Но внимание Пиппы уже отвлек один из ее поклонников, и та устремилась с ним в гущу танцующих.

Пен продолжала продвигаться вдоль стены, здороваясь со знакомыми, останавливаясь, отвечая на вопросы о здоровье принцессы или сама оповещая о нем. И все время ее глаза — невольно, разумеется, — искали Оуэна. Не оттого, конечно, что он глубоко заинтересовал ее как мужчина, а только лишь потому, что они теперь в некотором роде единомышленники, — оба пекутся о безопасности принцессы. И кроме того, почему бы ей не увидеть лишний раз человека, который беспокоится о ее интересах и уже сумел кое‑что разузнать. Возможно, весьма существенное.

Но, она клянется в этом самой себе, больше никакого флирта — в чем обвинила ее эта дурочка Пиппа, — никакого состязания в остроумии, намеков и шуток, которые могут быть истолкованы как заигрывание, кокетство…

Подобные вещи, насколько она заметила, Оуэн любит и достаточно поднаторел в них. Даже позволил себе поцеловать ее один… нет, два раза. С этим должно быть покончено!..

И все же она прекрасно знала: к тому, о чем сейчас думает, что говорит самой себе, готова лишь часть ее существа… малая часть. А неизмеримо большая — Желает видеть в нем не соратника, не помощника в делах, но просто мужчину, чьи руки на ее плечах, губы на ее губах… тело… запах кожи… звуки голоса…

Она резко тряхнула головой, отгоняя пугающие мысли, пытаясь, чтобы защититься от них, вызвать в памяти образ Филиппа, его голос. К своему ужасу, она не слышала его, не могла представить черты лица, они расплывались, таяли… уносились куда‑то вдаль…

Это привело ее в еще большее замешательство, она злилась на себя, искала выхода… И не находила его.

Постепенно успокаиваясь, она сказала себе: по‑видимому, окончательный мир придет в ее душу, когда Оуэн д'Арси снова исчезнет из ее жизни — так же внезапно, как возник в ней. То есть когда выполнит то, что обещал, поможет узнать всю правду о ребенке. Не раньше… Потому что без этого в ее душе мир не наступит никогда.

И значит, она поступает совершенно правильно, привлекая Оуэна д'Арси себе в помощники, — ведь никого другого, кто бы помог ей, не было и нет. А цена, которую она вынуждена платить за эту помощь… ее соглашение с ним, смятение тела и души… что ж, наверное, все это не слишком дорогая плата за то, что она сможет узнать в конце этого нелегкого и сложного пути…

— А, вот вы где! Я вас узнал, несмотря на маску.

Его голос заставил ее вздрогнуть, и она чуть не опрокинула стоящий рядом стул.

— Господи! — воскликнул Оуэн, устанавливая стул на место. — Я не рассчитывал на такой эффект. Что так испугало вас?

— Ничего… ничего… — пробормотала она. — Просто задумалась. А вообще… — Она не знала, что сказать еще. — Вообще я тут разговаривала с людьми…

— Разумеется, — согласился он с улыбкой. — Так, наверное, и следует поступать в подобных местах. Разговаривать и танцевать. Давайте сделаем второе.

Не ожидая ответа, он взял ее за руку и повел в круг танцующих, где они сразу включились в торжественный ритм паваны.

— Так о чем, если не секрет, беседовали вы с людьми? — спросил он.

— Главным образом о принцессе. О ее болезни. — Пен понизила голос до шепота. — Мы решили, что чем больше народу об этом узнает, тем лучше.

— Правильно, — сказал Оуэн. — Думаю, я тоже смогу внести свою лепту. Я знаком с одним издателем и шепну ему на ухо. А уж он разнесет сообщение по всем уголкам Лондона.

Пен одобрила предложение, хотя прекрасно понимала, что сделано оно не из симпатии к принцессе или ее сторонникам (и сторонницам), а только потому, что это в первую очередь полезно и выгодно (отчего? — она не имела ни малейшего представления) милой ему Франции. И еще она понимала, что его — и его Франции — предпочтения и намерения могут в любой момент измениться на сто восемьдесят градусов, и тогда из сподручника принцессы Марии он в одночасье превратится в яростного ее противника.

Она благодарно улыбнулась и сделала очередное грациозное па величавого танца.

— Чем ты так расстроен, Робин? — щебетала Пиппа, стоя рядом с ним в глубоком проеме окна. — И не качай головой, я вижу это даже под твоей маской.

— Ошибаешься, дорогая, — солгал ей тот. — Хотя, должен честно признаться, я предпочитаю, чтобы Пен избрала себе другого кавалера.

— Но почему? Он такой… такой необычный… смуглый и какой‑то… загадочный. Может внести некоторое волнение… разнообразие в ее тоскливую жизнь. Разве нет?.. После смерти Филиппа… и ребенка.

Она замолчала и прикусила губу, словно поняла, что сказала лишнее.

Робин смотрел на нее в прорези маски, изображающей львиную голову, которая не слишком сочеталась с его фигурой.

— Волнение! Разнообразие! — воскликнул он. — Что ты мелешь, Пиппа? Твоя сестра не такой поверхностный, ограниченный человек.

— Да, я знаю, ты прав, — с готовностью согласилась та, наблюдая за танцующими и выделяя среди них пару, в которой бледно‑розовое платье дамы так красиво сочеталось с костюмом кавалера — из черного бархата, отороченного серебряной тесьмой. — Посмотри, посмотри, Робин, — вдруг добавила она. — Как они держатся за руки, как Пен смеется… Видишь? А лицо у нее все равно печальное. Ты согласен?

Робин недоверчиво покачал головой.

— Все ты выдумываешь. Выходит, ей неприятно? Тогда зачем?..

— Не знаю, — задумчиво проговорила Пиппа. — Может, мне показалось… А возможно, ее охватило что‑то… какое‑то чувство, которого она сама боится?.. Это ведь у нее впервые после… И она сама не знает, где она… на каком небе, или на земле…

— Излагаешь очень смутно, — с добродушной иронией сказал Робин. — Но что‑то похожее на правду в твоих словах есть.

— Конечно! — Пиппа решила продолжить разбор состояния сестры. — Похоже, она и злится немножко, и влюблена чуть‑чуть, и смущена. Так бывает… У меня у самой сто раз было.

Робин не выдержал и рассмеялся.

— Ты про это читала в каких‑нибудь книжках, которые вообще‑то читать не привыкла.

— Ничего подобного! Лучше скажи: за что ты его не любишь?

— Кого?

— Не притворяйся. Я говорю о шевалье д'Арси. Он тебе не нравится?

— Нет.

— Что‑нибудь знаешь о нем? Очень плохое?

Робин не стал прямо отвечать на вопрос.

— Мне не нравится, как он действует на Пен. Она стала несносно раздражительной, спорит по каждому поводу, в каждом слове находит повод для обвинения.

Ему самому не понравились его слова: прозвучали как жалоба, а он вовсе не хотел жаловаться.

— Оба вы стоите друг друга, — сказала Пиппа. — Только и делаете, что ищете повода для препирательств.

Робину хотелось дать ей суровую отповедь, но он не мог не признать, что девчонка права, поэтому, чтобы отвлечься, начал смотреть по сторонам: увидел Нортумберленда, стоявшего в конце зала рядом с Суффолком, увидел серую мышку Джейн Грей, танцующую с сыном Нортумберленда, Гилфордом Дадли, под пристальными взглядами обоих отцов.

Что ж, эта молодая пара может содействовать еще большему сближению двух могущественных семей — все правильно… Все так, если бы Робин не знал, что рука Джейн была обещана юному лорду Хартфорду… Интересно, что еще задумал хитрый лис Нортумберленд?

С некоторых пор Робин, по зрелом размышлении, начал разуверяться в искренней преданности герцога интересам короля. Имея доступ во внутренние покои двух герцогских домов, где к нему привыкли настолько, что почти не считали нужным таиться, он наслушался, особенно в последние недели, такого, что не могло не встревожить и было, несомненно, связано с ухудшением здоровья короля и полным его исчезновением с людских глаз.

Все чаще посещала Робина мысль о том, что если Нортумберленд бесчестен, не праведен и замышляет что‑то против законной власти, то он, Робин, может считать себя свободным от данной когда‑то самому себе клятвы в верности этому человеку. И в общем, и в частностях. И значит, имеет полное право… ну, хотя бы открыть Пен глаза на то, что существует целая сеть тайных агентов — и с одной, и с другой стороны, — которые… И что этот шевалье как раз с другой стороны…

Только как это ей сказать и когда — Робин не знал. А также — что и как говорить о самом себе.

Он не был уверен, что на Пен произведет большое впечатление его откровенность: она уже не первый год при дворе и должна знать о многом, что творится на самой сцене и за кулисами — и какие средства могут при этом идти в ход.

Так что же удивляться, если сама Пен в какой‑то мере причастна?.. Но в какой! И по доброй ли воле?..

Он снова внимательно вгляделся в танцующую пару — ту, что занимала его ум больше всего. Даже на расстоянии, ему казалось, он ощущает их взаимное напряжение. Они — как два закипающих сосуда, содержимое которых вот‑вот перехлестнет через край.

Пиппа тоже вглядывалась — но не в танцующих, а в Робина, и, удрученно качнув головой, отошла от него и отправилась на поиски кавалера для танцев, что немедленно вызвало ажиотаж и возбудило соревновательный инстинкт среди молодых людей в масках, стоящих отдельными группами возле стен, украшенных венками из остролиста и ветками бледной омелы.

Пен чувствовала неодобрение Робина, и это стесняло ее. Хотелось сказать ему, что она многое знает об этом человеке, а потому не может считаться игрушкой в его руках — особенно теперь, когда сама принцесса испытывала подлинный страх перед Нортумберлендом, поделилась с ней своими опасениями и даже привлекла в помощницы.

Стеснял ее и Оуэн — их близость в танце, когда соприкасались пальцы, тела, взгляды. Маска, имитирующая голову орла, делала его вид зловещим, и были минуты, когда ей казалось, что она не кто иная, как жертва этой гордой хищной птицы, распростертая на траве в ожидании смертного часа, а птица все кружит и кружит над ней.

Она отдавала себе отчет в опасности и в том, что вполне может избавиться от нее — вскочить с травы, убежать, спрятаться; но, странное дело, не желала ничего предпринимать и предпочитала, чтобы все оставалось как есть.

Вот он приподнял ее руку, прижал к своему сердцу, и некоторое время рука оставалась там, ощущая биение… Вот наклонил голову, и его губы коснулись ее шеи возле уха… Это было как ожог, у нее дрогнули ноги, но, к счастью, течение танца позволило ей оторваться от него.

Для Оуэна, он это ощущал, Пен становилась чем‑то подобным наваждению. Уже не порыв владел им, нет — настоящая одержимость.

Внезапно — это не прошло мимо Пен — взгляд его сделался отстраненным… Где‑то там, вдали, за незримой чертой он увидел другой бальный зал… другую красивую женщину… она завлекала, манила его, не зная о последствиях, о том, какую опасную игру затеяла… Или ей помогли затеять.

— Что с вами? — услышал он голос Пен и, слегка вздрогнув, очнулся.

Она, хмурясь, смотрела на него, на лбу у нее блестели капельки пота.

Нет, Пен — не Эстелла. Пен думает о последствиях. Она отнюдь не простодушна и прекрасно понимает, чего хочет он и чего хочет она сама.

Он с трудом раздвинул губы в улыбке, постепенно возвращаясь из своего далека.

— Со мной? — проговорил он. — А что именно?

Он высоко поднял ее руку, и Пен обежала вокруг него, после чего сделала положенный книксен и ответила:

— У вас было такое лицо…

— Вы не могли его видеть под маской.

Он приподнял ее за талию, и они поменялись местами.

— Я видела ваши глаза, — сказала она. — И губы. Этого было достаточно. Вы думали о чем‑то тягостном… трагичном. Может, виной тому наш лондонский климат?

Казалось, он всерьез задумался над ответом.

Потом сказал со вздохом:

— Боюсь, та малая доля терпения ко мне, которая у вас была, окончательно исчезнет теперь, когда вы знаете, как на меня действует погода.

Пен не посчитала нужным отвечать и сосредоточилась на танце. Выражение, замеченное на его лице, и удивило, и обеспокоило ее: он выглядел опустошенным, внезапно заболевшим.

Танец окончился. Пен отерла лоб концом ленты. Снова она увидела Робина, не сводившего с нее взгляда, и это вызвало досаду: что за настойчивость! Она знает его мнение — и хватит!

Она отвела глаза от Робина и решительно сказала Оуэну:

— По‑моему, шевалье, пора и вам отдавать долги! Я уже начала это делать.

Он подозвал проходившего мимо лакея с подносом, взял у него два кубка и сказал:

— Не возражаю, мадам, но сначала хочу угостить вас рейнвейном. Мои намерения мы обсудим позднее.

Пен приняла кубок из его рук, приложила холодный металл к щеке, к виску, к шее и ответила тем же решительным тоном:

— Предпочитаю поговорить о них прямо сейчас.

— Здесь, в зале?

Оуэн пригубил вина.

— Вы же нашли возможным расспрашивать меня за пиршественным столом…

— Вы правы, Пен. — Он легко коснулся пальцем ее щеки. — Поверьте, я сдержу слово. Вы получите то, что хотите.

Последняя фраза звучала двусмысленно. Во всяком случае, так ей показалось. Щека, к которой он прикоснулся, пылала нестерпимым жаром.

Пен продолжала неотрывно смотреть на него сквозь прорези маски. Он тоже не сводил с нее твердого, немигающего взора, в котором она читала призыв и знала, что, в свою очередь, посылает ему свой.

Громкий рев донесся с дальнего конца зала, где на троне, поставленном на возвышение, восседал глава «пира дураков» с трезубцем в руке. Его окружали мальчики, изображавшие дьяволят; время от времени они криками привлекали внимание гостей к речам своего хозяина. В руках у дьяволят, прикрепленные к длинным шестам, были щипцы для снятия нагара со свечей, и вот внезапно по команде главного дьявола все свечи в огромном зале погасли и воцарился мрак, который можно было бы назвать полным, если бы не пламя двух больших каминов по обоим концам зала.

Недолгая напряженная тишина сменилась смехом, приглушенными голосами. Глава пира возвестил, что все должны повернуться три раза вокруг своей оси, затем сделать шесть шагов назад и схватить в объятия первого, кто попадется, из лиц противоположного пола. Смех и голоса стали громче, когда все участники действа попытались выполнить приказ.

Пен почувствовала, как Оуэн взял ее за руку. Пальцы были горячими, упрямыми, настойчивыми. Они куда‑то звали.

Она шла за ним. Шла туда, куда он вел. Сквозь разномастную галдящую толпу, в которой почти каждый схватил, обнял, сграбастал кого‑то; пока она шла за Оуэном, чьи‑то руки пытались ее трогать, хватать, гладить в почти полной темноте. Как и предписывалось ритуалом в праздник Двенадцатой ночи. И все это сопровождалось непрестанным смехом, визгом, криками.

Всеобщее возбуждение передалось и ей. Как слепая, Пен шла, куда ее вели. Все вокруг казалось иллюзорным, нереальным, невероятным. Она зажмурила глаза, еще глубже погрузившись в призрачный мир.

Внезапно она ощутила, что воздух заметно посвежел, шум голосов умолк, наступила почти полная тишина. Где она? В другой стране?

Она открыла глаза как раз в тот момент, когда Оуэн приподнял настенный ковер с вытканными на нем узорами, под которым скрывалась дверь в небольшую круглую комнату без окон, освещенную единственной свечой высоко на стене.

Пен в недоумении огляделась.

— Что это? Где мы?

— В одной из комнат дворца, — ответил Оуэн. — Вы хотели поговорить там, где можно не опасаться посторонних глаз и ушей. Здесь то самое место.

Быть может, ей показалось, но его голос звучал с едва заметной насмешкой.

Оуэн прикрыл дверь, повернул ключ в замке.

— Для большей уверенности, что нас не потревожат, — сказал он.

И опять ей почудилась насмешка в голосе. Но последующие слова, произнесенные мягким, доброжелательным тоном, успокоили ее.

— Вам холодно? — спросил он. — Вы дрожите.

— Нет, — довольно резко ответила она, вслед за ним сбрасывая маску, не зная, что еще сказать, но этого и не нужно было, потому что он оказался рядом, а она — в его объятиях. Снова страсть прорвалась наружу, сдерживать ее она была не в силах.

— Все‑таки вы дрожите, — прошептал он, касаясь губами ее уха, руками пытаясь освободить ее голову от сложного убора.

— Вы тоже, — сказала она.

Ее руки также находились в движении — расстегивая его камзол, чтобы лучше ощутить тепло тела, удары сердца. Хотя бы сквозь тонкий шелк рубашки.

— Я знаю, — ответил он с тихим смехом.

Его губы уже касались ее шеи, освобожденной от покрывала.

— Я хочу тебя, Пен…

Слова прозвучали непривычно жестко, даже грубо, он прижал ее к себе так, что она чуть не задохнулась, губы впились в ее рот.

Сквозь ткань юбок она ощутила его напряженное мужское естество — это было как что‑то давно забытое, а возможно, не существовавшее ранее. Она просунула язык далеко между его зубами, лихорадочно пытаясь рукой расстегнуть перламутровые пуговицы на его рубашке, чтобы дотронуться до живой кожи, запах которой, смешанный с ароматом лаванды, сводил ее с ума.

Теперь его пальцы умело расшнуровывали ее корсаж, развязывали ленты — и ее розовое платье покорно и бесшумно упало к ногам. Так же искусно сумел он справиться с застежками на испанской юбке с фижмами, и когда все эти нелепые конструкции оказались на полу, на ней не осталось ничего, кроме сорочки и чулок с подвязками.

Она тоже возилась, но далеко не так умело, с завязками, прикрепляющими его рейтузы к поясу камзола, при этом ей сильно мешало значительное вздутие несколько ниже этого пояса.

Он помог ей совладать с неподатливыми рейтузами, отстегнув клапан, и она с подавленным вздохом сумела наконец добраться до предмета своих вожделений, ощутить в руке жаркую пульсирующую плоть.

Он уже освободил ее груди от лифа и ласкал их легкими движениями пальцев и губами, не забывая соски, которые делались все тверже от его прикосновений.

Она сотрясалась от желания, забыв обо всем на свете, кроме одного — того, что должно сейчас произойти… скорее… скорее…

Она приподняла низ рубашки, ноги ее дрогнули и сами собой раздвинулись, она обхватила ими его бедра, впилась в его рот, почувствовав на губах кровь.

Он донес ее до стола в центре комнатушки, и она упала спиной на доски, не выпуская Оуэна из скрещения ног. Просунув руки ей под спину, слегка приподняв, он одним сильным движением вошел в нее, заполнив, как ей показалось, все ее существо до предела.

И замер. Она нетерпеливо дернулась.

— Дорогая, — прошептал он, — я боюсь шевельнуться. Ты привела меня в такое состояние, что я чувствую себя девственником, впервые оказавшимся на ложе любви.

Негодяй! Еще смеет шутить!

Она открыла глаза — как ей показалось, впервые за много часов — и смутно увидела улыбающееся лицо. Улыбка была невеселой. За этот знак печали она простила ему неуместную шутку.

— В отличие от вас, — сказала она, — я не девственница, и мне это сейчас нужно!

Она произнесла эти слова и сама испугалась их. Как могли они исторгнуться из ее уст? Воистину она сошла с ума…

Но она уже усиленно двигала бедрами, сжимая то, что находилось между ними, приподнимаясь и опускаясь на жестком столе… Кажется, даже вскрикивала и смеялась от радости, от сладкого ощущения освобожденности.

Оуэн вскрикнул один раз: в момент завершения. У него хватило выдержки и умения уйти из нее в самую последнюю минуту. Но пальцы его какое‑то время продолжали впиваться в ее тело, голова была откинута вбок, глаза закрыты.

Пен медленно возвращалась в этот мир. Она начинала ощущать жесткость стола под своей спиной, руки Оуэна, впившиеся в нее, сок любви, просыхающий на животе. Она моргнула от луча свечи, показавшегося чересчур ярким, и, протянув руку, коснулась лица Оуэна.

Тот сразу открыл глаза, осторожно высвободил руки из‑под ее спины, встал на ноги. Она продолжала лежать, не в силах подняться, не веря, что ослабевшее тело может принять вертикальное положение.

Оуэн привел в порядок свою одежду, после чего взял Пен за обе руки и помог сесть.

— Было крайне неудобно, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — В следующий раз я сделаю все, чтобы исправить неудобства.

Он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.

В следующий раз?.. Пен уселась удобнее, опустила ноги со стола. Внутри ее все пело от радости, она была как пьяная.

Медленно наступало отрезвление. Накатывала ледяная волна окружающей реальности.

Боже, что она наделала?..

Потеряла голову, уступила — себе и ему, сдалась. Забыла обо всем: о своей жизненной цели, о ребенке, о Филиппе; о данной себе клятве посвятить все свои помыслы тому, чтобы узнать правду. Найти ее во что бы то ни стало!

Она посмотрела на Оуэна, но не узнала его: какие‑то размытые черты, как в неясном, тяжелом сне. И не было в ее сердце радости и чувства удовлетворения — исчезли мгновенно, как и полагается во сне. В теле был холод, в душе — стыд и отвращение к себе. Совестно было и за свою наготу.

Она соскользнула со стола и с какой‑то отчаянной поспешностью схватила свои вещи, прижав их к себе.

— Подожди… Подождите минуту, Пен.

Оуэн подошел ближе, его черты обрели четкость. Голос звучал с мягким недоумением, в глазах светилось удовлетворенное желание.

— Что случилось?

— Ничего… Не знаю… — пробормотала она. — Ничего… В самом деле, что может она объяснить Оуэну, если не в состоянии ничего объяснить самой себе?

Она торопливо прятала груди под лиф рубашки.

Он нахмурился:

— Сожалеете о том, что произошло между нами?

— Этого не должно было произойти!..

Она возилась с юбкой, думая, что теперь у нее не будет морального права настаивать, чтобы он выполнил условие их соглашения. И в то же время понимала, что так думать неразумно, попросту глупо. За то, что произошло, она должна в первую очередь осуждать себя, а не перекладывать вину на Оуэна. И с чего она взяла, что он откажется помогать ей?..

— Не должно было произойти? — повторил Оуэн. — Но… Он не стал договаривать. Вместо этого молча помог ей справиться с лентами и шнурками. Не вполне понимая причины ее отчаяния, он все же сознавал его искренность и жалел ее, продолжая в молчании споспешествовать ей в одевании, в поисках затерявшихся шпилек и булавок.

Ей было непонятно его молчание, оно и пугало, и успокаивало.

— Значит, вы сделаете то, что обещали? — произнесла она наконец. — И уже начали, верно? Мы ведь пришли сюда для того, чтобы вы рассказали мне об этом, а совсем не для того, чтобы…

Она сумела слегка улыбнуться.

Она чувствовала, что после того, что между ними случилось, слова звучат по меньшей мере двойственно, если не с претензией на юмор, но уж такими они вырвались у нее, и ей было совсем не до смеха.

— К чему вся эта ерунда, Пен? — спокойно спросил он. — О чем вы говорите?

— Это не ерунда, — упрямо возразила она. — Вы сами сказали, что хотите поговорить о моих делах в уединенном месте.

— В уединенное место, Пен, мы пришли не говорить, а делать то, что делали, — сказал он тоном учителя, объясняющего нерадивому ученику простейшие вещи. И медленно добавил, выделяя каждое слово:

— То есть любить друг друга так, как мы любили. — И еще после паузы:

— Разве это не было условленно между нами до того, как мы вошли сюда?

Он опять был прав. Об этом говорили их взгляды, которые они бросали друг на друга во время танца. И до танца. И у нее в комнате. И еще раньше — возле библиотеки в доме Брайанстонов. Разве не об этом было заключено между ними главное соглашение? Бессловесное — с помощью глаз и губ… Она помнит все в мельчайших подробностях.

Но все равно ей стыдно. Она презирает себя за слабость, испытывает угрызения совести. А он? Зачем вонзает кинжал в ту же самую рану и поворачивает его?..

— И все же, — беспомощно повторила она, — скажите мне, когда вы начнете делать то, что обещали?

— Господи, Пен! — воскликнул он с нескрываемой досадой. — Для всего есть время и место. Неужели после того, что у нас только что…

Он, не договорил и пожалел о своей вспышке, увидев, как она побледнела.

Этого она боялась! Он получил то, чего хотел, и предал ее. Решил, как и все остальные, что у нее не все в порядке с головой, ею владеет навязчивая идея, мания… Ну и пускай он так думает, она все равно скажет ему…

— Единственное, что имеет для меня сейчас значение, шевалье, — произнесла она дрожащим голосом, — это узнать, что случилось с моим ребенком. Вы дали согласие помочь… Обещали… И я хотела бы…

Черт! Он сильно потер переносицу — даже стало больно, — словно хотел наказать себя за что‑то. Да, если он и виноват перед ней, то лишь в том, что не понял, не смог измерить всю глубину печали этой женщины. Размеры скорби, охватившей ее существо.

— Когда вы хотите, чтобы я отправился туда? — спросил он.

Не ослышалась ли она? О, как все может быть просто в этой жизни! Один немудрящий вопрос, и сразу все перевернулось!

Что ответить?.. Может, это шутка с его стороны?.. Нет, он с серьезным видом ждет, что она скажет.

— Если можно… — проговорила она. — Если сумеете, то прямо сегодня. Сейчас уже утро… Значит, сегодня днем. До Хай‑Уикома отсюда всего около тридцати миль… Послезавтра с утра вы сможете начать расспросы в селении. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Я пошлю вам список имен из расчетной книги… Где вы будете сегодня в первой половине дня? В таверне у мистрис Райдер?

— Возможно, — ответил он, несколько огорошенный этим ливнем слов.

Пен повернулась к двери.

— Нет! Я принесу список прямо сейчас. Откройте дверь!

Он пожал плечами:

— Как вам угодно. Я могу подождать здесь.

В его голосе звучали оттенки обиды и чуждого ему смирения — или это опять ирония? — но ей было не до того.

Она выскользнула из двери, из‑под прикрывавшего ее гобелена и поспешила в свою комнату. Пройти пришлось через зал, где стояла прежняя полутьма, празднующие разбились по парам, шушукались, целовались, занимались еще неизвестно чем… Нет, известно: тем же, чем она и… Довольно! Больше она не будет вспоминать об этом. Никогда! Как если бы этого не было…

Войдя к себе, она отперла ящик, вынула список с именами и цифрами. Здесь должен быть ключ ко всему! Она уверена. И Оуэн д'Арси найдет его, этот ключ!

Она опустилась на постель. Силы начали оставлять ее. Воодушевление иссякло. Почему она вообразила, что он станет всерьез тратить на нее время и силы? Зачем ему? Такие поступки наверняка не в его характере. Ему нужны настоящие приключения — с опасностью для жизни, со смертельными схватками и подлинными трофеями…

А что ему она со своей навязчивой идеей? И как она узнает, предпринял он что‑нибудь на самом деле или нет, пожелай он ее обмануть?

Она сидела, опустив голову, со злосчастным списком в руках, который добыла с таким риском. Через несколько минут он окажется в других руках, у человека, который, быть может, даже не заглянет в него, не попытается извлечь пользу из единственного источника, в котором, возможно, скрывается решение мучившей ее тайны.

Следовательно, выход один: она должна отправиться вместе с ним! С Оуэном д'Арси. Решение на первый взгляд простое, но как его осуществить? Как исчезнуть хотя бы на несколько дней из этого унылого холодного дворца, из утлого Мирка принцессы Марии? Как скрыть свое путешествие от родных? Ведь никто и никогда не поймет ее, не одобрит… если узнает.

Пен сложила листок бумаги, сунула за вырез платья, поднялась с постели. Пока суд да дело, она должна отнести список Оуэну. Но ни в коем случае не говорить о своем решении присоединиться к нему. Во‑первых, он не в том расположении духа, а главное — необходимо сначала что‑то придумать, чтобы получить возможность скрыться от, всех на некоторое время. А Оуэна она сумеет уговорить потом — лишь бы он не заподозрил, что она ему не доверяет.

Она снова шла через зал и была уже недалеко от выхода, когда ее окликнула по имени какая‑то неясная в полутьме фигура.

— Пен!

Вздрогнув, она остановилась. К ней подходил Робин со своей львиной маской в руке. Курчавые волосы были растрепаны, лицо усталое, недовольное.

— Где ты была?

— Сейчас? У себя в комнате.

Она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть нетерпение.

Если она задержится, Оуэн может уйти, не дождавшись.

— А раньше? Я везде искал тебя. Ты куда‑то исчезла.

Рассмеяться было еще труднее, чем улыбнуться. Но она сделала это.

— Сегодня Двенадцатая ночь, Робин. И на такие вопросы отвечать не полагается.

С этими словами она чмокнула его в щеку и постаралась затеряться в толпе.

Робин в расстройстве хлестнул львиной маской по стене, повернулся на каблуках и покинул царство Двенадцатой ночи.

Когда Пен проникла в маленькую комнату, скрытую за гобеленом, она застала Оуэна сидящим на краю стола с выражением некоторого нетерпения на лице. Это же угадывалось в раздраженном покачивании ноги.

Он спрыгнул на пол, и, когда она протянула ему бумагу, все следы недовольства с его лица исчезли, в глазах засветилось желание.

— Дорогая… — начал он.

— Нет! — прервала она, всем своим видом показывая, что готова к обороне. — Нет, Оуэн, этого больше не будет! Сделайте то, что обещали по нашему уговору, и я тоже постараюсь сделать…

С этими словами она вышла и тихо закрыла за собой дверь.

Когда он засовывал в карман список, что‑то блеснуло в золе прогоревшего камина. Он наклонился и достал. Это была булавка из головного убора Пен. Некоторое время он держал ее на ладони, потом тоже опустил в карман.