Ключ к счастью

Глава 25

Леди Джиневра Кендал с недоумением посмотрела на мальчика‑пажа, передавшего ей почти слово в слово то, что говорила Пен, и встревоженно сказала:

— Я все‑таки не понимаю: куда она направилась?

Седрик с искренним отчаянием прижал свою шапку к груди.

— Так я же не знаю, мадам. Милорд ничего не сказал. Просто леди Пен велела передать вам, как я уже говорил, что она согласна с ним… Ну, с милордом то есть.

Лорд Хью положил руку на плечо супруги.

— Мальчик знает ровно столько, сколько ему было сказано, Джиневра.

Она похлопала мужа по руке.

— Конечно, Хью. И все же как трудно с этим смириться! Хочется, чтобы Пен была здесь, с нами. И ее сын… наш внук… тоже… Хочу их видеть, говорить с ними… Все это так неожиданно…

Голос у нее прервался, ее душили слезы.

— Мы все этого хотим, — мягко подтвердил супруг и кивнул Седрику:

— Спасибо, милый. Можешь отправляться обратно.

Мальчик поклонился и поторопился уйти, чувствуя облегчение: ведь он ничем не мог помочь этим, как видно, хорошим людям, которые так беспокоятся за свою дочь и за ее ребенка. А она даже не намекнула, где ее можно найти.

Джиневра продолжала стоять рядом с мужем, с трудом сдерживая слезы.

— Возможно, Робин сможет нам что‑нибудь объяснить? — беспомощно произнесла она.

Но Пиппа, тоже присутствующая в комнате, вынуждена была ее разочаровать.

— Робин знает не больше меня, мама, — сказала она. — Даже меньше. Ведь он не женщина.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мать, глядя на дочь и не вполне узнавая ее: такое напряжение было в ее позе, растерянность на лице.

Пиппа постаралась объяснить, прямо заявив:

— Пен влюблена в шевалье д'Арси, понимаете? Ужасно влюблена! Это случилось до того, как он помог ей найти мальчика… Филиппа. А уж теперь она обязана ему всем, всем…

— Она влюблена во французского агента, — с мрачной прямотой сказал лорд Хью. — Это ей известно?

— Ой, конечно! — воскликнула Пиппа. — Уверена, она с самого начала знала об этом. Не могу представить, что она собирается делать дальше, но, думаю, именно в этом она и пытается разобраться сейчас.

Пиппа добралась наконец до какого‑то вывода в своих рассуждениях, и он показался ей весьма разумным.

Родителям, по‑видимому, объяснение пришлось по душе. За неимением других.

— Полагаю, — заметил лорд Хью более благожелательным тоном, — она по крайней мере в надежных руках. Насколько мне известно, шевалье д'Арси обладает репутацией смелого и порядочного человека. Хотя он и тайный агент. Но в сущности, что это означает? Каждый дипломат тоже тайный, а также явный, агент своего правительства, своей страны, не правда ли?

Леди Джиневра неопределенно качнула головой, не то соглашаясь с ним, не то напрочь отметая его умозаключения. Сама же она пришла к такому выводу:

— Что ж, нам ничего не остается, как думать о ней и получше заботиться о ее приемыше, которого она назвала Чарлзом. — Леди Джиневра содрогнулась. — Какая ужасная история! Я говорю о ее ребенке, о Филиппе. И как могли мы все…

— Мы жалели Пен, — мягко перебил жену лорд Хью, — и делали все, чтобы смягчить ее горе. Кто же мог знать, что тут пахнет настоящим преступлением?

— Да, самым настоящим, отвратительным злодеянием! — подхватила его жена. — Я бы, кажется, убила их обоих своими руками, этих» Брайанстонов!

Лорд Хью мрачно улыбнулся.

— Не думаю, дорогая, что ты способна на такое. И Пен также.

— Они с Робином уже начали кое‑что делать, — вмешалась Пиппа. — Закинули удочку, и Нортумберленд, кажется, схватил наживку.

И она рассказала о намеках, которые те делали герцогу насчет травницы по имени Гудлоу, которую мать и сын Брайанстоны прочили в исцелительницы больного короля и у которой ничего не получилось. Да и не могло получиться… Они хотели таким образом выслужиться перед герцогом и оказаться на виду.

— Так или иначе, — сделал еще один вывод лорд Хью, — мир должен быть избавлен от таких чудовищ, как Майлз Брайанстон и его мамаша. И тогда, помимо всего, права несчастного младенца будут восстановлены и муки нашей Пен возмещены.

— Нет, — печально сказала мудрая леди Джиневра, — возместить, увы, ничего нельзя. Этому учит жизнь. — И, помолчав, добавила:

— А сейчас я пойду в детскую, посмотрю, как Эллен управляется с малышом Чарлзом. Хочу, чтобы к возвращению Пен он был розовощеким, полненьким и болтливым.

Когда она ушла, лорд Хью подумал, что, в общем, неплохо, если Пен побудет некоторое время одна с ребенком, в отрыве от семьи. Даст Бог, это поможет ей быстрее залечить раны, нанесенные их недоверием, а им самим хотя бы частично избавиться от чувства вины перед ней.

Солнце, шедшее к закату прямо перед глазами, подтверждало, что они движутся на запад. Местность становилась все более безлюдной и дикой; они часто ехали не по дороге, а верховыми тропами через холмы и леса.

Погода улучшилась, стала совсем непохожей на лондонскую: пи ветра, ни снега, ярко голубели небеса, заметно потеплело. Оуэн не торопил коней и часто останавливался для отдыха.

Первую ночь они провели в захудалой придорожной таверне, где для ночлега им могли предложить только комнатушку, вернее, чулан на чердаке над конюшней. Взглянув на матрасы, набитые соломой, испещренные следами блох и других насекомых, Пен решительно сказала, что предпочитает спать прямо на полу.

Оуэн ничего не ответил на это, но, выйдя через какое‑то время из убогого помещения, вернулся с охапкой сухих листьев папоротника.

— Немного колется, зато никаких блох, — сказал он и затем, к молчаливому удивлению Пен, ловко соорудил приличную постель возле обложенного камнями очага, который он искусно разжег.

После чего принес взятые из мешков и корзин одеяла и детские пеленки, а также флягу с вином.

— Теперь очередь за ужином, — напомнил он, спускаясь по шаткой приставной лестнице с чердака.

Пен уложила ребенка на приготовленную постель, сменила ему одежду. Во время этой операции тот на удивление спокойно лежал, посасывая палец и глядя на балки потолка, где мелькали блики света от разгоревшегося очага. Она пощекотала ему живот, и он вдруг рассмеялся — в первый раз на ее памяти. Она наклонилась, чтобы поцеловать его, он протянул к ней ручонки и снова издал что‑то похожее на смех.

— Ты знаешь, я твоя мама, — прошептала она. — Да, ты знаешь, я уверена в этом.

Она повернулась на звук шагов Оуэна и посмотрела на него со смущенной радостной улыбкой.

— Я разговаривала с ним, — сказала она. — Вместо слов он ответил смехом. Но надеюсь, вскоре он заговорит со мной и назовет мамой.

— Ему предстоит многое понять и узнать. — Оуэн поставил на пол принесенный чайник и деревянную бадью. — В чайнике горячая вода. Освежите себя и ребенка. Я умоюсь внизу холодной и заодно принесу еду.

— И молока, пожалуйста, — попросила она.

Одевая ребенка после мытья, она с удивлением обнаружила среди принесенного Оуэном детского белья два маленьких одеяла, несколько новых рубашонок и передников. Когда он набрал все это? И, значит, был уверен, что она с ребенком все‑таки поедет с ним неведомо куда?

Мытье ребенок перенес без всякого удовольствия, но сейчас, чистый, сухой и тепло одетый, опять заулыбался.

Оуэн очередной раз вернулся, принеся хлеб, молоко в кувшинчике и что‑то похожее на тушеное мясо в котелке. Пен не переставала удивляться и восхищаться его заботливостью и спокойным умением применяться к обстоятельствам и обстановке.

Особого времени на эмоции не было — так она устала и хотела спать.

Все же успела до того, как лечь, выйдя после ужина во двор, полюбоваться звездным небом и невыразимой тишиной, которые ее окружали.

Все трое разместились на одном ложе, укрывшись одеялами и плащами, ребенок являл собой некую живую преграду между ней и Оуэном. Несмотря на безмерную усталость, она не смогла сразу уснуть и слушала ровное дыхание спящего Оуэна, видела контуры его сильного тела. Ей хотелось, чтобы он хотя бы просто прикоснулся к ней, но знала: этого не произойдет.

Она провалилась в сон и проснулась, когда за окошком серел рассвет. С ужасом она вдруг поняла, что лежит одна. Ни ребенка, ни Оуэна рядом не было.

Вскочив на ноги, она кинулась к лестнице и, возможно, упала бы с нее, если бы не услышала снизу, из конюшни, голос Оуэна, произносившего какой‑то длинный монолог. Слов она не разобрала.

Она торопливо спустилась с лестницы и только тогда увидела Оуэна, который держал Филиппа на руках и уговаривал не бояться лошади и погладить ее.

Ребенок осторожно коснулся шелковистой лошадиной шеи, но тут же отдернул руку и что‑то залопотал.

Оуэн повернулся к Пен. Страх не исчез из ее глаз, и он понял, что она только что испытала. И наверное, будет испытывать еще длительное время.

— Мы знакомились с лошадьми, — сказал он, отдавая ей ребенка. — Можете начать складывать вещи, я позабочусь о завтраке и еде в дорогу.

Она прижала ребенка к груди как единственное свое достояние, а он, выйдя из конюшни, направился на кухню.

Как немыслимо трудно было все это время не прикасаться к ней — особенно сейчас, когда он увидел ее полные страха глаза. Как хотелось броситься к ней, заключить в объятия, утешить, изгнать трепет из глубины ее глаз и души.

Если она отвернется теперь, после того как узнает от него всю правду, он ничего больше поделать не сможет; но если, он клянется себе в этом, если они еще один раз коснутся друг друга с любовью, это будет не конец, а начало. Начало новой, настоящей, любви…

Странное чувство пребывания в преддверии чего‑то — хорошего или дурного, она не знала — жило в ней все дни путешествия. Каждую ночь они проводили в одной постели, вместе с ребенком, не прикасаясь друг к другу, стараясь почти не шевелиться, словно были связаны какой‑то диковинной клятвой целомудрия. И говорили между собой тоже мало, и днем, и вечерами.

Зато с ребенком, сидящим в седле впереди нее, Пен говорила постоянно, рассказывая ему, как называется все то, что видят их глаза и слышат уши. Все, чего он в свои два с лишним года еще не знал, не мог знать, вынужденный обретаться на полусгнившей соломе под крышей непотребного дома.

Когда ее рука уставала держать мальчика, она ненадолго отдавала его Оуэну, и тот продолжал знакомить его с окружающим миром.

Пен так вошла в дорожный ритм, что временами казалось: их путешествие длится годы и никогда не кончится. И пускай не кончается…

На пятый день они подъехали к конной переправе через реку Северн, на другом берегу которой начинался Уэльс. Теперь она знала, куда направляется Оуэн, но по‑прежнему ни о чем его не спрашивала, молчал и он.

Маленький Филипп проявил немыслимый восторг, увидев реку и множество лошадей на плоту, рвался побегать по палубе между ними и очень обижался, что ему не разрешали.

— Оказывается, он умеет настаивать на своем, — радовалась Пен. — Разве это не прекрасно?

Оуэн весело смеялся и, казалось, совсем оттаял, но, когда они двинулись дальше верхом в глубь Уэльса, она снова ощутила в нем напряженность, даже большую, нежели раньше.

Воздух сделался еще мягче и теплее; по берегам широкого Северна расцветала зелень; на фоне чистого неба показались и становились все крупнее скалы горного массива Брекон‑Биконс. Пен вспомнила показавшиеся ей странными слова Оуэна, которые тот сказал своему пажу насчет того, что отправляется к своей путеводной звезде, и спросила, не эти ли горы он имел в виду.

— Да, — ответил тот с улыбкой, — вы разгадали нашу с посланником де Ноэлем маленькую тайну. Если я исчезаю надолго из Лондона и передаю ему эти слова, он знает, где меня можно найти в случае крайней необходимости. Я очень давно не прибегал к этому паролю.

Ответ Оуэна напомнил ей лишний раз о его жизни, полной приключений и опасностей, и она с тревогой подумала о Робине, о том, как отзовется на нем побег принцессы и ее собственное исчезновение. Ведь от мстительного и жестокого Нортумберленда можно ждать всего. Успокаивала мысль, что Робин не хуже, чем она, знает этого человека и не дастся ему в руки, в крайнем случае укроется в Холборне у отца.

Еще не наступил вечер, когда, продвигаясь через зеленеющие поля, они подъехали к невысокой каменной ограде и въехали за нее через ворота, образованные двумя каменными глыбами. Там продолжалось холмистое поле с перелесками, но вскоре дорога свернула вправо, и Пен увидела небольшое здание из того же камня, что и стены, под крышей из каменных плиток. Дым выходил из всех четырех труб дома на небольшом дворе перед входом резвились куры, в маленьком пруду чинно плавали утки, на голубятне курлыкали голуби… Сельская идиллия. Умиротворение и безмятежность, так не вяжущиеся со всем обликом Оуэна.

Пен взглянула на него. Он остановил коня, отпустил поводья и замер, вбирая в себя эту картину.

Потом глубоко вздохнул и заговорил. Его голос, нарушивший это спокойствие, показался ударом грома.

— Я уж думал, что не увижу этого никогда.

Она не стала спрашивать, почему он так думал.

Дверь дома открылась, на пороге показалась женщина. Она была высокая, худощавая, с седыми волосами под простым чепцом, в платье из домотканого сукна, поверх которого был надет передник. У нее было усталое, полное достоинства лицо, не потерявшее былой привлекательности. Возле ее юбок стояли два зеленоглазых ребенка.

Женщина поднесла руку к глазам, как бы заслоняя их от слишком яркого света, и сделала один‑два шага вперед.

— Оуэн?

Голос был негромкий, мелодичный, недоуменный.

Оуэн соскочил с коня и подбежал к ней.

— Матушка!

Он обнял ее, и они надолго приникли друг к другу. На них безмолвно взирали дети с порога дома и Пен, еще не сошедшая с лошади.

Мать и сын медленно разомкнули объятия. Оуэн подошел к Пен и снял ее с седла вместе с ребенком.

— Матушка, — сказал он потом, — это Пен Брайанстон и ее сын Филипп. Пен, познакомьтесь с моей матерью, леди Эстер д'Арси. — Повернувшись ко входу в дом, он, понизив голос, добавил:

— А это мои дети, Люси и Эндрю. Они не знают своего отца.

Пен смотрела на женщину, на детей, не сводивших любопытных взглядов с приехавших, потом с беспомощным видом повернулась к Оуэну.

— Матушка, — сказал он спокойно, — я очень хочу, чтобы вы все рассказали этой женщине. И как можно скорее.

— Ты уверен в этом, Оуэн? — спросила та, глядя попеременно на них обоих кристально чистыми серыми глазами.

— Да. Сам я не могу этого сделать.

— Хорошо. — В ее тоне, несмотря на мягкость, была решимость. — Приветствую вас и ваше дитя, Пен Брайанстон, у моего очага. Здесь вам будет так же приятно, как в сердце моего сына. Заходите в дом.

Она первая пошла к дверям.

Пен взглянула на Оуэна. В его лице она могла читать сейчас, как в открытой книге, и было в нем одно — облегчение, как если бы он сбросил с плеч и души тяжкий груз.

— Вы идете? — спросил он негромко.

— Конечно.

— Я останусь здесь, — сказал он.

Пен кивнула и поспешила за его матерью в теплый дом, где пахло свежеиспеченным хлебом, древесным дымом, высушенной лавандой и лепестками розы.

Леди Эстер провела Пен в небольшую комнату в задней части дома. Здесь в одном из углов стояло детских размеров веретено с клубком шерсти на подставке; с подоконника свешивалась кривобокая тряпичная кукла, а на столике лежал лист бумаги, испещренный крупными буквами алфавита, написанными несмелой детской рукой.

Заметив внимание гостьи к этим предметам, хозяйка улыбнулась.

— Дети Оуэна по возможности учатся, — сказала она. — У них пытливый ум, они быстро схватывают многое. В этом смысле они в отца.

Сейчас она позволила себе открыто разглядывать Пен, после чего заговорила снова:

— Полагаю, мой сын очень любит вас, иначе не предложил бы приехать сюда. Я благодарна за это Господу. Последние годы были тяжелыми для нас всех.

С тем же чистосердечием Пен ответила:

— Я тоже люблю вашего сына, мадам. Но есть вещи… вопросы, которые…

Она не договорила и повернулась так, чтобы Филипп, по‑прежнему сидевший у нее на руках, мог смотреть из окна комнаты.

— Разумеется, они есть, — согласилась леди Эстер. — Пожалуйста, присядьте. — Она указала на скамейку возле очага. — Выпейте чашку фруктового вина.

Она налила вино, а Филиппу протянула маленькое румяное яблоко.

— Он ведь не сын Оуэна? — спросила она мягко.

— Это сын моего покойного мужа, мадам. Оуэн сыграл огромную и благодатную роль в его и моей жизни, за что я буду всегда обязана ему.

Леди Эстер снова улыбнулась, отчего ее лицо сразу помолодело и расцвело, и не осталось ни малейшего сомнения в том, какой красивой она была до того, как годы и несчастья изменили ее облик.

— Думаю, леди Пен, — сказала она, — вы уже отплатили и ему, и мне за то добро, которое он вам сумел сделать. — И пояснила:

— Тем, что благодаря вам он приехал сюда, в свой родной дом.

Она тоже села у стола, задумчиво уставилась в окно и после долгой паузы заговорила, глядя прямо в лицо Пен.

— Оуэн женился около десяти лет назад по настоянию своего отца, который принадлежит к королевской семье де Гиз. Это была хорошая партия, хороший союз для членов той семьи, и для Эстеллы тоже… Опустите ребенка на пол, — прервала она рассказ, видя, как Филипп вертится на коленях у Пен.

Та послушалась, и мальчик заковылял по комнате, охотно знакомясь с обстановкой.

Леди Эстер продолжала:

— Его жена была красива, не очень умна, очень тщеславна. Конечно, она ничего не знала о его делах и занятиях во Франции и в других местах.

Рассказчица пытливо вгляделась в гостью, но та молчала. Леди Эстер отпила вина и опять заговорила.

— Естественно, он часто отлучался из дома, где уже родились двое детей. А жена, как я сказала, не знала, чем он занимается, и, я считаю, не видела от него должной заботы и внимания… Она пыталась отвлечься… развлечься… Не знаю, как далеко заходили эти развлечения, и не хочу ничего говорить об этом.

Снова она умолкла. Пен не прерывала молчания. Обеими руками она сжимала чашку с вином и непрерывно следила за тем, как ее сын продолжает исследовать комнату, готовая каждое мгновение прийти ему на помощь.

— У Оуэна, — услышала она, — были — и сейчас, наверное, есть — враги. Думаю, не столько личные, сколько связанные с тем, чем он занимается. Вы понимаете это?

Пен кивнула.

— Какое‑то время назад в его руках оказались сведения об одном лице, близком к испанскому королевскому двору, и этот человек был разоблачен, арестован, потом казнен. Но еще до этого он и его сподвижники, чтобы остановить Оуэна или отомстить ему, устроили ловушку для Эстеллы, познакомив ее с одним обаятельным придворным, которому она, доверчивая душа, безгранично поверила. Ее завлекли на одну тайную встречу и похитили вместе с детьми. Главную роль сыграла в этом новая няня, которую она наняла за несколько недель до этого по рекомендации своего нового друга и советчика… Еще вина?

— Нет, благодарю вас.

— Итак, жена Оуэна и дети находились в заложниках. И ему было сказано, что если он не похоронит добрые им сведения и не перейдет на службу к Испании, сделавшись, как это они называют, двойным агентом, то хоронить ему придется свою жену и детей.

— Ужасно! — тихо произнесла Пен, удерживая Филиппа от желания разбросать все яблоки из корзинки. — И что же было дальше?

— Оуэн сумел освободить жену и детей из плена. К счастью, у него немало друзей, готовых на все, чтобы помочь.

— Как хорошо! — снова не удержалась Пен от возгласа. Леди Эстер вздохнула.

— Когда ему удалось, рискуя многим, спасти свою семью, он принял решение, что единственный способ обеспечить ей безопасность в дальнейшем — это уйти самому из их жизни. Разумеется, пока он продолжает быть тем, кем был, пока служит Франции в этом качестве. И вот он расторгает брак с женой, отказывается от детей — и все это публично, на виду у всех, — чтобы не было подозрений, что это всего лишь розыгрыш, мистификация…

Мать Оуэна замолчала, увидев, что Пен побледнела и поднесла руку ко лбу, словно у нее внезапно заболела голова.

Потом продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее и короче.

— Выбор у него был таков: или оставить дело всей своей жизни, или оставить семью. Он выбрал второе и поплатился за это. Как он расплатился бы, выбери первое, я не знаю. И никто не знает. Жестокость заключалась еще и в том, что он не посвятил свою жену Эстеллу в то, что задумал и совершил. Наверное, оттого, что не доверял ей до конца, не рассчитывал, что она сумеет сохранить тайну и тем самым подвергнет опасности себя и детей… Да, видимо, он и не любил ее, не заботился о ее душевном спокойствии. Однако любил… очень любил и любит детей. Которые его не знают и не считают отцом… Думаю, он сам никогда не простит себе того, что сделал, — заключила она после новой паузы. — Но почти уверена, он все равно не считает свой выбор между семьей и страной в пользу страны не правильным.

— Не считает для себя, — медленно произнесла Пен. — Только для себя.

— Возможно, и для других… — задумчиво сказала леди Эстер. — Для других людей из его страны. Которым, быть может, не один раз помог уберечься от бесполезной войны, от лишних потерь. Но это, разумеется, если смотреть со стороны…

— А как считаете вы, мадам? Кому принес он своим поступком большее несчастье?

На лице пожилой женщины отразились мучительные колебания.

— Своим детям, Люси и Эндрю, конечно. В первую очередь… И женщине, которая была его женой… И себе тоже…

— А где она? Что с ней?

— Умерла два года назад. Чума свирепствовала в том городе, где жила Эстелла.

— Она была в монастыре? В таком, где пребывают как в заточении? Где никто не произносит ни слова?

Леди Эстер покачала головой:

— Почему?.. Впрочем, я, кажется, слышала эти выдумки. Нет, она жила в полной безопасности в Провансе, в одном из фамильных поместий своего отца. Больше не бывала в Париже, при дворе, но вела достаточно светскую жизнь у себя в провинции, даже, насколько я знаю, обзавелась любовником. Однако не сужу ее за это. Она была глубоко несчастна… А вот матерью эта женщина всегда была никудышной.

Пен чувствовала, что мать Оуэна совершенно откровенна с ней и говорит чистую правду.

— Спасибо за вашу прямоту, леди Эстер, — сказала она. — Но почему, как вы думаете, ваш сын не мог вес это рассказать мне сам?

Ответ, который последовал, был таким же прямым, как и рассказ.

— Потому, леди Пен, что боялся, так мне кажется, что будет вольно или невольно оправдывать себя. Я же, он знал, этого делать не стану… Хотя мой сын никогда не был трусом, — добавила она с трогательной гордостью.

Да, мысленно договорила за нее Пен, он хотел, чтобы о нем рассказал другой человек и чтобы, выслушав этого человека, она сама приняла решение: может ли его понять, принять и простить.

Филипп кое‑как дожевал яблоко и просился на колени, дергая Пен за юбку. Но она не выполнила его просьбы.

— Могу я ненадолго оставить ребенка с вами, мадам? — спросила она.

— Конечно, милая…

Выйдя из комнаты, Пен услышала, как в другой стороне дома раздаются негромкие звуки арфы, и направилась туда.

Оуэн сидел за инструментом, глаза у него были закрыты, пальцы извлекали из струн нечто печальное и мелодичное. Остановившись в дверях, она некоторое время продолжала молча слушать и была в этом не одинока: разместившись на полу, дети Оуэна тоже погрузились в музыку, рождавшуюся под пальцами незнакомого им человека, который был их отцом.

Спустя некоторое время Оуэн открыл глаза и посмотрел на Пен, застывшую у дверей. В его взгляде были все те же тоска, надежда, призыв…

Она ответила ему улыбкой, потом прошла на середину комнаты и села на стул рядом с детьми.

Почти без перерыва он заиграл другую мелодию, в которой тоже была печаль, но призыв и надежда звучали намного громче.

— Милорд герцог, женщина призналась в колдовстве и злой магии, которые использовала, когда служила в доме леди Брайанстон.

Одетый во все черное человек доложил это, прижимая к груди снятую с головы шапку.

Нортумберленд взглянул на него из‑за стола, заваленного бумагами, и спросил:

— А как насчет короля? Призналась она в злонамеренном лечении? В предательстве?

— Нет, милорд герцог. Даже под пыткой утверждала, что желала только одного: вылечить его величество, и делала для этого все, что могла.

— Но прислала ее именно леди Брайанстон?

— Да, милорд.

— Та самая, которая велела ей же отравить своего старшего сына?

— Женщина отрицает и это. Но признает, что по приказу его матери ничем не помогала ему во время болезни.

— Отсутствие помощи, когда грозит смерть, равносильно убийству, — пробормотал герцог и потянулся в кресле так, что хрустнули суставы. — Итак, означенная леди Брайанстон и ее назойливый сынок… — Он говорил не для человека в черном, продолжавшем стоять навытяжку, а для самого себя, формулируя решение. — Оба они виновны в том, что рекомендовали для излечения короля и ввели в его спальню заведомую отравительницу и колдунью, сознавшуюся в своих богомерзких деяниях.

Он ударил ладонью по бумагам на столе и вскочил на ноги.

— Арестуйте леди Брайанстон, ее сына и его жену по обвинению в государственной измене. Поместите в Тауэр, и мы послушаем, что они смогут сказать в свое оправдание.

— Будет выполнено, милорд герцог.

Человек в черном поклонился и вышел.

Нортумберленд в раздумье подошел к окну. Кажется, у этих Брайанстонов нет наследников. Значит, их поместья и имущество можно использовать для награждения отличившихся сторонников и для приманивания новых. В том числе наиболее несговорчивых членов Тайного совета, когда дело дойдет до их подписи под новоиспеченным актом о престолонаследии.

Майлз Брайанстон вышел из трущобного непотребного дома в полной растерянности: ребенка там не было.

Хозяйка уверяет, что он умер от какой‑то лихорадки, но, судя по тому, как она говорит, по ее бегающим глазкам, дело тут нечисто. Во всяком случае, он, Майлз, не верит ей. Но что же могло произойти? И зачем этой старой карге признаваться в том, что лишит ее дополнительного дохода?

Нет, определенно что‑то произошло. Скорее всего неприятное для их семьи. Но что?..

И что сказать матери?.. А, лучше не говорить ничего. Или то, в чем пыталась его уверить старуха: ребенок заболел и умер.

Но еще лучше… у пего загорелись глаза, слегка перехватило дыхание… Почему бы не представить себя этаким решительным, дерзким мужчиной, готовым на все ради благополучия своего рода?.. Да, почему бы не сказать матери, что он сам, вот этими руками, выполнил ее распоряжение буквально: избавился от выродка?.. Как?.. Ну например, бросил в Темзу… Это успокоит мать, а его избавит от всяческих ее предположений и попреков.

Уже сидя на носу лодки, перевозившей его па северный берег, и глядя в мутные воды реки, он окончательно утвердился в своем решении. Конечно, ребенка уже не существует, а каким образом он ушел из этой жизни — какая разница? Главное, его нет, и он, Майлз, единственный и законный наследник, а мать пускай спит спокойно и не пилит его каждый раз, когда он имеет несчастье попасться ей на глаза.

В свой дом он входил, беззаботно насвистывая себе под нос, и первая, кого он увидел, была его жена. Глаза у нее покраснели от слез.

— В чем дело, женщина? — спросил он. — Почему ты всегда так плаксива? От твоего кислого вида молоко сворачивается!

— Ох, Майлз, — пожаловалась та, — твоя мать с утра меня ненавидит. А все дело в том, что Долли опять немножко наследила… Совсем немного, но леди Брайанстон велела выкинуть ее на кухонный двор, там бедная собачка что‑то съела и теперь места себе не находит. Ее все время тошнит.

Майлз поморщился. Господи, как надоела эта слезливая яловая корова со своей любовью к собакам. Лучше бы родила ему сына.

— Может быть, твоя Долли наелась крысиного яда? — безжалостно предположил он, чем вызвал новый поток слез. — Где моя мать?

— В библиотеке, — ответила та, отворачиваясь от него.

Леди Брайанстон сидела там за расчетными книгами и потому была еще более раздражена, чем обычно: денег уходило, как всегда, много, а куда — как всегда, неизвестно.

— Ну что? — неприветливо спросила она.

— Я все сделал, — объявил Майлз таким уверенным голосом, что мать с нескрываемым удивлением посмотрела на него. — Его больше нет.

— Вот как? — Леди Брайанстон откинулась в кресле, ее взгляд из удивленного стал почти удовлетворенным. — Прекрасно. Теперь, полагаю, нам больше не о чем беспокоиться. — И всегдашним своим раздраженно‑ворчливым тоном добавила:

— Я хочу, чтобы ты как‑то повлиял на свою Джоан. Ее вечные рыдания меня утомляют.

Майлз уже открыл было рот, чтобы возразить — настроение у него для этого было сейчас подходящим, — но помешал громкий стук в парадную дверь, отозвавшийся эхом по всему дому.

— Какого дьявола? — взорвался он. — Кто так колотит?

Стук продолжался.

— Пойди и посмотри вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы! — рявкнула мать.

Он пошел к входу. Звуки голосов раздавались из нижнего холла, грубые, резкие. Им что‑то отвечал испуганный визгливый голос его жены.

— Черт возьми! — крикнул он, спускаясь с лестницы. — Что надо? Кто вы такие?

В холле толпилось много людей, вооруженных пиками, мечами.

Майлз сошел с последней ступеньки, и его сразу окружили.

— Лорд Брайанстон, — возгласил один из вошедших, — у меня ордер на ваш арест и на арест вашей матери по обвинению в содействии колдовству и в государственной измене.

На говорившем была массивная серебряная цепь, в руках — жезл.

Майлз побледнел как полотно.

— Какое колдовство? — еле выговорил он. — Какая измена? Леди Брайанстон, тоже окруженная стражниками, нашла в себе силы громко и вызывающе крикнуть:

— Что за бред? Это какая‑то ошибка! За что?

— Вы арестованы, мадам, — пояснил человек с жезлом, — за то, что ввели признавшуюся в своих преступлениях колдунью в опочивальню короля, а также за попытку причинить ему смерть путем отравления.

Она покачнулась, поднесла руку к горлу.

— А где… где доказательства… улики?..

— На языке у некой Гудлоу, которая созналась, что по вашему наущению вызвала колдовскими действиями преждевременные роды у вашей невестки, занималась изготовлением ядов и пыталась действовать на людей с помощью безбожных магических заклинаний.

— Вранье! — в отчаянии крикнула леди Брайанстон.

Майлз молчал. Его лицо из бледного стало зеленоватым.

— Вас поместят в Тауэр, где подвергнут допросу, — бесстрастно сказал человек с жезлом. — Вас, вашего сына и его жену.

Услышав это, Джоан грохнулась на пол в глубоком обмороке.

Больше с ними не стали говорить, а препроводили на берег Темзы и оттуда по реке — в замок Тауэр.

Их путь лежал в камеры в нижнем этаже замка.