Колыбельная виски

27 НОЙ

Грузовик Джона исчез, когда я вернулся с поля, но машина Ханны припаркована прямо под дубом. Сгустились сумерки, остудив душный воздух, и кузнечики застрекотали в высокой траве. Загружаю полупустые банки из-под краски в кузов своего грузовика, стягиваю с себя промокшую от пота рубашку и швыряю туда же. В комнате Ханны зажигается свет, привлекая мое внимание как раз в тот момент, когда она проходит мимо окна в одной майке и нижнем белье. Она пританцовывает в своей комнате, более беззаботная, чем я когда-либо её видел. Девушка стоит спиной к окну и покачивает бедрами из стороны в сторону, напоминая танцевальное движение Шакиры. Затем хватает нижнюю часть своей рубашки и начинает поднимать ее через голову, и хотя я чертовски уверен, что должен отвести взгляд, я этого не делаю. Конечно, возможно, это делает меня абсолютным придурком, но я спал рядом с ней почти неделю и ничего не делал, только целовал ее. Как бы ни старался, мой член не позволяет мне отвести взгляд от этого окна. Ханна снимает рубашку, затем замирает и медленно оглядывается через плечо. Прямо на меня.

Мое сердце колотилось о ребра, потому что как, черт возьми, я собираюсь выйти из этого, не звуча как полный извращенец? Она медленно поворачивается, демонстративно уронив рубашку на пол. И вот она стоит перед окном обнаженная до пояса, не сводя с меня взгляд.

Хватаюсь одной рукой за заднюю дверь своего грузовика, моя челюсть, без сомнения, отвисла. Ханна наклоняется ближе к окну, на её губах появляется робкая улыбка и машет мне, прежде чем задернуть занавеску.

Черт.

Черт!

Провожу рукой по лицу, прежде чем оглянуться на дорогу. Я понятия не имею, куда делся Джон, но точно знаю, что Ханна там без рубашки, а мой член тверже бетона. Поправив его в штанах, поднимаюсь по ступенькам на крыльцо и стучу в дверь. Слышу топот ног по ступенькам. Ручка поворачивается. Когда Ханна открывает дверь, на ней нет ничего, кроме голубых шортиков.

— Привет, — говорит она улыбаясь.

Я сглатываю, пытаясь оторвать взгляд от ее груди и посмотреть ей в лицо.

— Ну, это лучшее приветствие. — Прикусываю внутреннюю сторону щеки, когда вхожу внутрь, закрываю за собой дверь.

Обхватываю её лицо руками и нежно целую. Как только ее соски касаются моей обнаженной груди, я стону. Недели. Я хотел эту женщину уже несколько недель и не прикасался к ней. Я старался быть хорошим, старался делать все правильно, но, черт возьми, это больше, чем мужчина может вынести. Прикусываю зубами ее нижнюю губу.

— Черт возьми, Ханна. — Хватаю ее под колени и подхватываю на руки, неся вверх по лестнице, прямо в ее комнату.

Ногой захлопываю дверь, прежде чем уложить ее на кровать. Ее грудь вздымается, взгляд прикован ко мне. Скольжу руками по ее бокам к груди, прежде чем забраться на нее сверху. Она так хорошо чувствуется полуголой и подо мной. Ее кожа такая теплая и мягкая. Идеальная. Ханна заслуживает гораздо больше, чем я могу ей предложить, и я это знаю. Внутри меня разворачивается настоящая война с самим собой — что же мне делать?

— Я хочу тебя, — шепчет она, проводя пальцами по моей спине, словно читая мои мысли.

— Боже, я так сильно хочу тебя. С тех пор, как увидел, — выдыхаю я, наклоняясь и целуя ее грудь. — С тех пор, как я увидел тебя, я безумно хотел… — Медленно втягиваю сосок в рот, и она выгибается, откидывая голову на подушку. Тихий стон срывается с ее губ. — Тебя.

Ханна хватает мою руку и направляет между своих бедер.

— Прикоснись ко мне.

Мои внутренности сжимаются от волнения, когда скольжу пальцем под ее нижнее белье. Утыкаюсь лицом в изгиб ее шеи и стону от того, насколько она влажная.

— Боже.

Ханна накрывает мою руку своей и сжимает ее. Я ласкаю её клитор, упиваясь тихим ахами, раздающимися между глубокими вдохами. Единственный способ, которым могу описать этот звук — чертовски великолепный. В этом гораздо больше, чем сексуальное желание, это я и она. Нам обоим необходимо быть ближе, чувствовать друг друга. Я глубоко целую ее, неистово, как будто она воздух, в котором я нуждаюсь, чтобы пережить следующие пять минут. Ханна хватает меня за запястье, сильнее прижимая мою руку к себе, в то время как шепчет мое имя снова и снова, другая ее рука цепляется за меня.

— О, боже... — выдыхает она, вжимаясь в матрас.

Поднимаю взгляд. Ее щеки пылают, а на лице играет едва заметная улыбка.

Она тянется, чтобы расстегнуть пуговицу на моих джинсах, и как раз в тот момент, когда тянет молнию вниз, я слышу, как снаружи хлопает дверца машины. Мое сердце замирает на несколько ударов, прежде чем меня захлестывает адреналин.

— Дерьмо, — выпаливает Ханна, слезая с кровати и ныряя под окно, хватая свою рубашку. Быстро натягивает её и выглядывает в окно. — Вот дерьмо! — Она оборачивается ко мне с побледневшим лицом. — Хорошо, это… — Она проводит рукой по лицу. — Ты не... мне уже двадцать, но это мой папа и...

Притягиваю её к себе в объятия и быстро целую.

— Я позвоню тебе.

Затем выскакиваю из ее комнаты и мчусь по коридору. Я буквально перепрыгиваю через перила на первую площадку, затем несусь вниз по лестнице, через кухню и через заднюю дверь, поймав сетчатую дверь, прежде чем она громко хлопнет. Спешу к шлангу и поворачиваю кран, ополаскивая руки водой.

— Ты сегодня припозднился, Ной, — говорит Джон, выходя из-за угла дома.

— Только что закончил.

— Немного скипидара поможет стереть это, — говорит он, глядя на краску на моем предплечье.

— Да… Обязательно воспользуюсь этим. — Закрываю кран и опускаю шланг. — Увидимся в четверг?

— Да, милостью Божьей. — Джон улыбается, прежде чем поднимается на крыльцо и исчезает внутри.

Чувствую себя дерьмово из-за того, что дурачился с его дочерью в его доме. Эта девушка начала внушать мне мораль…

— Твою мать! — Бенджи рыгнул, прежде чем нагнуться и поднять мешок с фасолью. — Ты прорезал недостаточно широкую дыру, Грейсон.

Смотрю на гигантскую дыру, вырезанную в фанере моей самодельной доски для Корнхола (прим. Cornhole — игра, основным смыслом которой является точное попадание мешочком с сушёными бобами в отверстие на массивной деревянной плите).

— Ты, придурок, она огромная! На полдюйма шире, чем рекомендовано в статье Google.

— Может быть, её просто нужно украсить. — Бенджи перепрыгивает через забор во двор Старика.

— Что он делает? — спрашивает Тревор.

— Если бы я знал.

Бенджи смотрит на землю, поворачиваясь по кругу.

— Ищу аэрозольную краску.

— У него во дворе?

— Ты видел этот двор? Здесь полно всякого дерьма. — Он наклоняется и поднимает смятую банку из-под пива. — Это «Бад Лайт» образца восемьдесят четвертого года. И, — Бенджи хватает что-то еще, — ржавая банка кофе «Фолджерс», а еще... — Он пинает комок травы и вытаскивает грязный лифчик, который, похоже, подошел бы Долли Партон. — Наверное, старушки Дженкинс с какой-нибудь свингерской вечеринки в девяностых.

— Это отвратительно, — фыркаю я, скривив губы.

— Старушка Дженкинс была той ещё шлюшкой, — Тревор смеется. — Мой дед говорил о ней, когда впадал в маразм, и я имею в виду, что это было мерзко. Что-то о шаре предсказаний и «Спрайте».

— Это был не «Спрайт»! — Мы все подскакиваем, когда старик медленно выходит из-за одного из курятников. — Это были ириски «Меллер». В «Фокстроте» леди Дженкинс обычно звали Сластена. Этот джентльменский клуб научил девушек делать всевозможные трюки, которые заставляли краснеть от стыда «Ослиное шоу» в Тихуане.

— Что за «Ослиное шоу»? — Тревор хватает мешочек и швыряет в дырку в доске.

— Не надо! — Я отрицательно покачал головой. — Только не спрашивай его. Тебе лучше не знать.

— Что тебе нужно? Баллончик с краской? — спрашивает Старик.

— Ага.

— Там, в сарае есть кое-что. Ступай. Не стесняйся.

Бенджи направляется к сараю. Когда открывает дверь, оттуда выскакивает Марвин.

— Что ты там делал, Марвин? — спрашивает Старик, усмехаясь. — Пойдем, я принесу тебе твое любимое «Нэтти Лайт».

Тревор бросает в доску еще один мешочек с фасолью, попадая в дырку.

— Ты не должен съезжать отсюда, не старик, а золото, — он смеется. — Как Хью Хефнер из Рокфорда. (прим.: Хью Марстон Хефнер — американский издатель, основатель и шеф-редактор журнала «Playboy», а также основатель компании «Playboy Enterprises». Прозвище — Хеф).

— Ага.

Смотрю на дом старика. Половина сайдинга оторвалась, и дом окружен кустами без листьев из-за того, что Марвин постоянно был пьяный в стельку. Это заставило меня задуматься.

Это не может быть моей жизнью вечно.

Впервые у меня действительно возникла серьезная мотивация убраться к чертовой матери из Рокфорда… и забрать Ханну с собой.

В кармане завибрировал телефон. Когда вытаскиваю, на экране тот же самый неизвестный номер.

— Что за хрень… — Подношу телефон к уху. — Да?

— Ной, это Брайс. Не вешай трубку.

— Слушай, чувак, это уже не смешно. Не знаю, чего ты пытаешься добиться, но просто оставь меня в покое. — Кладу трубку.

Тревор снова швыряет мешочек.

— Что такое? Какой-то придурок пытается продать тебе охранную систему?

— Нет, просто люди пытаются быть мудаками.

Трев пожимает плечами. Бенджи перепрыгивает обратно через забор, Марвин следует за ним. Он поднимает две банки красной аэрозольной краски, встряхивает их и подходит к одной из досок для Корнхола. В воздухе повисает облако красной пыли. Когда Бенджи отступает назад, то удовлетворённо кивает, указывая на большую, витиеватую букву «А».

— Вперед Алабама «Ролл-Тайд»!

К тому времени, как солнце село, Бенджи отключился в шезлонге, а Тревор пригласил Старика выпить пива, сказав, что хочет покопаться в мозгах ублюдка. Надеюсь, что это говорило пиво, не то чтобы я не восхищался Тревором за то, что он наконец-то обрел какую-то цель, но это же Старик...

Вытаскиваю из кармана телефон, достав пиво из холодильника, и сажусь на шлакоблок, служащий нижней ступенькой крыльца. От Ханны нет сообщений. Я знаю, что они повезли маму в Бирмингем, чтобы начать новое лечение, но я отстой во всем этом. Печатаю:

«Привет! Надеюсь, у тебя был хороший день».

И тут же удаляю. Что это за дерьмо такое? Конечно, у нее был плохой день. Положив локоть на колено, обхватываю голову руками и смотрю на экран, прежде чем напечатать просто:

«Я здесь, если нужен тебе. Всегда. Помни об этом».

Подношу пиво к губам и смотрю на тонкую полоску красного неба, уходящую вдаль за холмы. Цикады уже поют, громко жужжа в высоких соснах. Старик хихикает над чем-то. Я слишком поглощен своими мыслями, беспокоясь о том, что буду делать, когда мама Ханны умрет, как я смогу ей помочь. Потому что, хотя у меня никогда не умирал кто-то, кого я любил, я потерял любовь обоих моих родителей. Мертвый или живой, я знаю, что самое трудное в потере кого-то — это отпустить его.