Кровь, которую мы жаждем. Часть 2

ГЛАВА 6

НАЕДИНЕ С ТОБОЙ

ТЭТЧЕР

Все пахнет ею, и я ненавижу это.

Мне трудно сосредоточиться на том, чтобы отгородиться от нее, когда мое тело, моя плоть так слабы.

Я окружен, и от нее не убежать.

Я здесь уже неделю. За эту неделю мое здравомыслие достигло исторического минимума. Четырех стен этой комнаты, в которой я запер себя, недостаточно, чтобы не впустить ее. Книга за книгой, страница за страницей, в надежде отвлечься от своих настроений, но я чувствую ее.

Прямо за дверью, существующая, живая, чертовски гудящая.

Одиночное заключение привело меня к иррациональному поведению. Например, создание растущего списка вещей, которые я узнал о своей новой соседке.

Лира — ночная сова.

Я слышу, как она вальсирует по скрипучим половицам до глубокой ночи, напевает и играет тихую, меланхоличную музыку в своей комнате. Стены слишком тонкие, они пропускают все звуки. Когда я прислоняюсь к изголовью кровати и закрываю глаза, я практически нахожусь в ее комнате.

Поэтому я перенял ее привычку зацикливаться. Когда она находит песню, которая нравится, она слушает ее часами. Снова и снова, пока она не устанет от нее. Это бесконечный процесс, который мои наушники с трудом блокируют.

За окном щебечут птицы, и я тяжело дышу, проводя рукой по волосам. Наступило утро, а это значит, что ночная красавица в доме крепко спит.

Мои плечи напряжены, когда я соскальзываю с кровати, ноги тяжелеют, когда я беру с комода пару черных тренировочных штанов и белую рубашку. Я напряжен сверх всякой меры, начиная с того, что мое лицо расклеено на плакатах о розыске, и заканчивая нарушением моего распорядка дня.

С юных лет я живу по строгому расписанию. Невозможность продолжать в том же духе поставила меня слишком близко к краю. С каждым днем я все больше чувствую себя животным в клетке. Некуда идти, нет выбора, кроме как толкаться среди прутьев моей клетки.

Я стараюсь не шуметь, зная, что раннее утро — единственное время, когда могу выйти из хижины. У меня есть время до полудня, пока существо не очнется от своей дремоты.

Снег покрывает землю, когда я открываю дверь, и ледяной холод заставляет мое тело дрожать. Бег был единственной частью моего обычного расписания, которое мне удавалось поддерживать.

Хижина Лиры находится за пределами Пондероз Спрингс, спрятанная в небольшом прибрежном горном массиве и укрытая в лесу. Она уединенная, без соседних домов и транспорта. Мне не нужно беспокоиться о том, что кто-то увидит меня и вызовет полицию.

Замерзшая земля хрустит под моими уверенными шагами, дыхание вырывается с заметными затяжками. Я тянусь за головой, стягиваю с себя футболку и заправляю ее в пояс треников. Зябкий воздух кусает мои пальцы, в теле поселяется знакомая боль.

— Ты — мой шедевр, Александр. Посмотри, что я создал в тебе. Структурированный. Контролируемый. Совершенный.

Я стою на снегу в одних боксерах, и мои маленькие косточки гремят. В ушах звенит от звука клацающих зубов.

— Боль — это чувство. Что ты делаешь с чувствами, Александр?

— Убиваю их.

Я бегу немного быстрее, физически вырывая себя из воспоминаний внутри моего разума, и запихиваю их обратно в темноту, где им и место, в эту яму в моем мозгу, где хранится все, что я не хочу помнить.

Я бегу, пока мне не станет холодно, пока тяга к структуре не уляжется и забвение внутри меня не поглотит все ненужные мысли.

Тепло домика обдает мое лицо, запах лавандовых свечей, потрескивающих на подоконниках. Я ставлю свои мокрые туфли у двери и продолжаю свою новую утреннюю рутину.

Обыскиваю ее вещи.

По-моему, это равноценный обмен. Она кралась вокруг меня в течение многих лет; справедливо, что я отвечаю ей тем же.

Выйдя из дверного проема и погрузившись в хижину, я вижу, что ее хобби — таксидермия — заняло большую часть гостиной. Здесь царит беспорядок, и мой разум почти раскалывается пополам от беспорядка, инструменты разбросаны по полу перед пустым камином. На столе стоит стеклянная рамка среднего размера, заполненная фиолетовыми нитками, чтобы имитировать паутину, как я предполагаю.

Я вхожу в зону бедствия и беру дневник, лежащий на стопке домашних заданий. Ее почерк точно такой, каким я его себе представлял — хаотичный. Как будто ее ручка не успевает за всеми мыслями в ее голове. По всей странице нацарапаны слова, не имеющие прямых линий, смесь скорописи и шрифта.

Poecilotheria metallica, Nephila inaurata, Chrysilla lauta.

Список пауков, которыми она сейчас интересуется, занимает целую страницу. Я качаю головой, сдерживая улыбку, глядя на ее ужасные рисунки, изображающие их, и на то, что она представляет себе для этой последней работы. Положив дневник на место, я прохожу через дом.

Странный контраст здоровых растений и черепов животных как нельзя лучше отражает баланс жизни и смерти. Я провожу пальцами по пейзажным картинам в золотых рамах, интересуясь, сколько времени ей понадобилось, чтобы собрать все это вместе.

По пути на кухню на одной из тумбочек лежит стопка книг, и я останавливаюсь, чтобы просмотреть их. Страницы погнуты, потрепаны, и создается впечатление, что их уже читали.

Леди Эйтлин, Остров доктора Моро, У гор безумия.

Очевидно, что Лира увлекается романами ужасов. По крайней мере, я могу похвалить ее за то, что она любит классику.

В середине стопки лежит книга в кожаном переплете с черными и золотыми узорами, вихрящимися вдоль шрифта. Любопытство берет верх, учитывая, что у книги нет названия, и я открываю ее.

Моя дорогая Скарлетт, моя прекрасная, замечательная Скарлетт.

Надеюсь, что эти воспоминания напомнят тебе о том, насколько особенным является твое сердце, вызывающее привыкание. То, как ты любишь, — это дар, которым нужно дорожить.

Я люблю тебя через океаны и горы, моя странная девочка. Xo, мама.

Помимо посвященного ей письма, есть несколько фотографий Лиры на протяжении многих этапов детства. Альбом ее юности. Я листаю ее в младенчестве, останавливаюсь, чтобы пробежаться по краю одной из фотографий, где она изображена совсем маленькой.

Лира маленькая, ей едва исполнилось пять лет, в платье, усыпанном звездами. Ее волосы закручены в два высоких пучка, а улыбка на ее юном лице ослепительна. Если бы кто-то спросил меня, как, по моему мнению, выглядит чистое счастье, я бы показал ему вот это.

Ее мать, Фиби, сидит на земле рядом с ней и держит хвост змеи, в то время как Лира держит верхнюю половину. Они так похожи, особенно сейчас, когда Лира обрела свои черты.

Именно в такие моменты я могу спокойно любоваться ею, не заботясь о том, чтобы скрыть свою признательность за ее необычные манеры. Именно в эти утренние часы я даю себе некоторую свободу действий и становлюсь мягким.

Слабым для нее.

Шум, доносящийся из кухни, прерывает мое подглядывание. Я быстро захлопываю фотоальбом, но не успеваю сунуть фотографию в карман. Мои брови нахмурены, когда я тянусь в карман за ножом, но нахожу его пустым.

Я сжимаю пальцы, гнев глубоко проникает в мое нутро. Неужели этот жалкий убийца-подражатель просто ворвался в ее дом? Знал ли он, что я здесь? Лира бы закричала, если бы что-то случилось, верно?

Этот дилетант начинает раздражать, играя со мной, как будто у него есть право или возможность стоять со мной плечом к плечу. Я не уверен, кто он, но знаю, что когда узнаю, то получу огромное удовольствие от того, что он посмотрит, как работает мастер.

Его плоть, испепеленная моим клинком. Тело, медленно разрубленное на куски. Я очищу и прижгу кровеносные сосуды, чтобы он продержался дольше. У меня по позвоночнику пробегает холодок, когда я думаю о том, чтобы установить зеркало, чтобы он мог смотреть, как я его режу. Закопать руку в его кишках и использовать его кишки в качестве украшения.

Я скучаю по убийству, тоскую по власти.

Я слишком долго не слушал сладкую, смертельную музыку.

Я уже вижу ноты на странице для концерта, который создам для него.

Когда я захожу за угол открытой кухни, мой план пыток срывается, потому что вместо хладнокровного убийцы я нахожу теплокровного.

Лира напевает.

«Соль и море» Григория Алана Исакова. Первоначально исполнялась группой Lumineers, и эта песня известна мне без моего согласия. Похоже, это ее последнее увлечение.

Она сидит, скрестив ноги, на островке, накинув на плечи одеяло и положив на колени книгу. Тусклый свет лампы рядом бросает отблеск на ее лицо, демонстрируя личико херувима и несколько локонов, выбивающихся из-под надвинутого на голову капюшона. Я прислоняюсь к входу, прикусив язык, когда бросаю взгляд на выцветшую татуировку на ее лодыжке.

Никогда.

Идеальное сочетание жуткого и прекрасного. Легко выделиться среди мира живых, но Лира, милая Скарлетт, она — жизнь, которая кружится по кладбищам. Лицо, которое отзывается эхом среди мертвых. Красота настолько божественна, что смерть не может заставить себя прикоснуться к ней.

Мои руки зудят, когда она берет вишню, пачкая кончики пальцев, прежде чем перевернуть страницу, перенося липкую субстанцию на страницу.

Капля красного сока сползает с ее губ и стекает по подбородку.

Никогда не был так голоден до вишен. Я жажду ощутить их вкус на ее языке, на ее коже. Мой пах сжимается от желания, и эти свободные треники не могут скрыть, как я изголодался по ней.

— Если бы это был фильм ужасов, — говорю я, — ты была бы мертва.

— Я была вежлива и позволила тебе смотреть, — она зевает, вытянув руки над головой и обнажив кожу нижней части живота.

Моя челюсть сжимается, и что-то теплое обжигает мое лицо. Знакомая ухмылка дергается в уголках ее губ, когда она лениво отрывает взгляд от книги, ничуть не потрясенная моим приходом.

Улыбка исчезает, как только она видит меня, так же быстро, как и появилась, и я чувствую жар ее взгляда, прослеживающего мою обнаженную верхнюю половину с неприкрытой привлекательностью. Похоть застилает ее глаза, и она ничего не делает, чтобы скрыть это.

Она владеет им.

Это особая пытка — быть так близко и не прикасаться к ней. Если бы можно было вернуться назад и вернуть каждое прикосновение, каждый поцелуй, каждый порез, я бы сделал это. Потому что теперь это все живет в моем мозгу, когда она рядом.

— Должен ли я вернуть тебе эту услугу? — я вскидываю бровь, ухмыляясь.

У кошки должен быть язык, потому что она держит рот закрытым, пока я иду к кофеварке, нуждаясь в движении, прежде чем она сделает что-то глупое, например, прикоснется ко мне, а я сделаю что-то безрассудное, например, позволю ей.

Приторный запах свежесваренного кофе успокаивает усталость в моих костях. Я открываю шкафчик над собой и закатываю глаза от множества несочетаемых кофейных кружек. Они различаются по цвету и размеру: от «Гекса Патрикеева» до «Еще чашечку».

Я выбираю прочную белую, наливаю в нее коричневую жидкость, двигаюсь к холодильнику и ожидаю, что налью туда молока, но когда открываю холодильник, то обнаруживаю на верхней полке сливки для кофе, которым я пользовался много лет.

— Ты смотрела, как я пью свой утренний кофе? — спрашиваю я, беря сливки, прежде чем посмотреть на нее.

Лира перекидывает ноги через край острова и пожимает плечами.

— Это обычная марка.

— Конечно, — я провожу языком по передней части зубов. — Мне любопытно, как много ты знаешь обо мне, питомец?

— Ты придурок.

— А ты преследователь. Мой преследователь. Думаю, я вправе спросить, какие границы ты перешла ради того, чтобы следить за мной, — я ставлю чашку с кофе перед собой, опираясь предплечьями на остров в нескольких дюймах от нее.

Мы разговаривали больше всего с тех пор, как я здесь. Ну, она говорила — я молчал и делал все возможное, чтобы избежать ее. Потому что я почему-то всегда знаю, чем заканчиваются наши разговоры.

Ее лицо светло-розового цвета, когда она тихонько теребит подол своей толстовки из Холлоу Хайтс, прежде чем снова заговорить.

— Я не делала это в жуткой манере или ради какого-то больного удовлетворения, как показывают в новостях.

— Нет, ты делала это ради любви, верно? — мой голос резок, подталкивая ее к ответу, который мне нужен. — Так говорят все преследователи, когда их ловят. Это все ради любви.

В ее взгляде горит огонь, внутри нее щелкает выключатель.

— Ты был там в самую травмирующую ночь в моей жизни. Последняя хорошая вещь в комнате, наполненной таким количеством плохого. Ты был там, и я прижалась к тебе.

Никто никогда не называл меня хорошим.

Ни один человек. Даже в детстве.

— Тогда я даже не знала, что такое любовь. Но я была одна. У меня не было никого, кроме воспоминаний о мальчике, который спас мне жизнь, мальчике, который выбрал доброту, и это было все, что у меня было. Все, что у меня было в приемных семьях и детских домах, — ее голос немного дрогнул, и она пожевала внутреннюю сторону щеки. — Ты был всем, что у меня было.

По ее фарфоровому лицу скатывается слеза, за ней другая.

Я презираю себя за то, что нарушил обет молчания, и за то, что собираюсь нарушить еще одно правило. Слово «контроль» не имеет никакого значения, когда я нахожусь рядом с маленькой мисс Смерть.

Часть меня, которая сильнее всего остального, требует исправить то, что я только что сделал, как-то утешить ее. У меня нет другого выбора, кроме как тянуться к ней.

Лира была разбитой девочкой, которая выросла в одиночестве, исчезла в трещинах земли и существовала в пустоте. Интересно, кем бы она могла стать, если бы не травма, если бы ее мать была жива?

Она пережила столько боли, что я был ее единственным местом утешения.

Я.

Я делаю шаг навстречу ее маленькому телу, ее ноги раздвигаются, чтобы между ними было место для моей талии. По ее бедрам пробегают мурашки, когда она прикасается к моей холодной коже и она задыхается, когда мои руки скользят по ее щекам, прижимаясь к ее лицу.

Мой большой палец ловит несколько новых слезинок и мягкими движениями убирает их.

Знаешь ли ты, каково это — прожить всю жизнь и так и не узнать, что такое нежность? Какого быть добрым? А потом ты встречаешь кого-то, кто переполнен ею, и вдруг ты не можешь быть никем, кроме как мягким только для него?

Прикоснуться к Лире — то же самое, что погладить клавиши из слоновой кости.

Все вокруг перестает вращаться, и мой разум становится совершенно неподвижным. В черно-белом цвете ее души есть утешение. Мои пальцы умоляют услышать музыку, которую она создала бы для меня.

Это просто она и пианино.

Они знают мои секреты, то, чего никогда не узнает весь остальной мир.

— Никаких слез, Скарлетт. Не для меня, — говорю я. — Прибереги их для того, кто их заслуживает.

Лира тает во мне, холод моего прикосновения успокаивает ее, а не отталкивает. Несколько секунд стоит тишина, пока я вытираю слезы с ее лица, а она прижимается ко мне.

— Я так и не смогла поблагодарить тебя, — шепчет она. — За ту ночь. Так все и началось, преследование. Я просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты спас меня, и я пыталась несколько раз. Ты был просто… — она с трудом подбирает слова, жуя внутреннюю сторону щеки, чтобы помочь собрать их. — Таким неуловимым человеком. Манящим и таким впечатляющим. Ты настолько красив, что люди были в ужасе, но не хотели отворачиваться. Каждый раз, когда я думала: — Сейчас самое время что-то сказать, — ничего не выходило. Я была маленькой девочкой — сиротой, которую никто не замечал, а ты был печально известен. Я никогда не хотела, чтобы это вылилось в то, что вылилось. Никогда не хотела, чтобы ты меня ненавидел.

Прекрасно.

Какое глупое слово для описания того, кто годами тихо гнил внутри.

Никто не замечал ее, это верно. Но я заметил.

Я заметил ее задолго до того, как она начала ходить за мной по пятам.

Нам было лет по десять, когда она вернулась в Пондероз Спрингс. Это был первый день возвращения в школу, и я запомнил ее, как только она вошла в класс. И я запомнил тот день, потому что услышал музыку, когда она вошла.

Музыку, которую я создал после той ночи, когда мы встретились.

Незаконченное произведение, мое самое первое.

Лира — причина, по которой я создаю концерты для своих жертв. Она — первоначальное вдохновение для моего необычного трофея. Именно поэтому каждое убийство, которое я когда-либо совершал, было записано на нотной бумаге. Почему каждое убийство имеет три формы.

Выбор, Охота, Убийство.

Scelta, Caccia, Uccisione.

Музыка — единственный способ вспомнить все в ярких красках, без черных пятен и размытых образов. Способ заново пережить те ужасающе прекрасные, сильные моменты. И Лира была моей самой первой музой.

И все же она единственная, у кого нет законченного произведения, чей файл содержит пустые листы для l'uccisione (прим. пер. — Убийство).

— Моя неприязнь никогда не имела ничего общего с тобой, дорогой фантом. Ты была напоминанием о том, кем мой отец хотел, чтобы я стал, — откровенно говорю я ей. — Пока однажды ты не стала им.

— А теперь? О чем я теперь напоминаю?

— Обо всем том, чего у меня никогда не будет.

Секреты, которыми я никогда не хотел делиться, затянулись. Все эти слова я хотел держать при себе, надеясь, что они уберут грусть с глаз. Лира заставляет меня быть кем-то, кого я не знаю, только чтобы предотвратить свою боль.

Ее указательный палец прослеживает линию моей ключицы, двигаясь вниз, пока она не рисует линии моей татуировки, ее янтарное кольцо горит в свете кухни. Я чувствую, как ее тепло стекает по моей коже. Кончики моих пальцев впиваются в ее затылок.

— Твой любимый художник — Генри Фюзели, и ты всегда был неравнодушен к движению Темного искусства, хотя Мэй пыталась заставить тебя полюбить Моне. Я знаю, что ты случайно сломал нос Сайласу, пытаясь спуститься с крыши школы после выпускного бала. Ты пишешь левой рукой, хотя правая — твоя доминирующая сторона.

Ее слова совпадают с плавными линиями, которые она рисует на моей коже. Я чувствую, как ее ноги прижимаются к моим бедрам, желая меня ближе, но она боится, что я отстранюсь.

— Ты остаешься на несколько часов после выходных на кладбище, чтобы отмыть руки Алистера. И ты позволяешь Руку думать, что ты его ненавидишь, чтобы он никогда не узнал, что ты наставил нож на Тео Ван Дорена после окончания школы и угрожал отрезать ему пальцы, если он ударит его снова. Я знаю, что ты не пьешь и не куришь, что у тебя аллергия на моллюсков, что ты ненавидишь теплую погоду и желтый цвет.

— Это ужасный цвет, — бормочу я и мое горло сжимается.

Мой большой палец проводит по ее нижней губе, и я хочу вонзить зубы в мягкую розовую плоть, но цепляюсь за последние остатки самообладания. Она придвигается ближе, так осторожно, что я не замечаю этого, пока не чувствую жар ее ядра, прижатого к моему паху.

Я прижимаюсь к ней чуть сильнее, желая погрузиться в нее и жить там до конца вечности. Я не могу сдержаться, не тогда, когда она так близко и уступаю всего лишь дюйм, достаточно, чтобы обуздать свой голод.

Я опускаю руку, проводя вверх и вниз по ее молочным бедрам, желая увидеть, как они краснеют. Мое лезвие прочерчивает красивую линию прямо по ее мягкой плоти, и я смотрю, как она истекает кровью. Провожу языком по шву раны и выпиваю каждую унцию ее крови, чтобы она растаяла в моих венах.

Несмотря на себя, я обхватываю пальцами ее талию, двигая бедрами навстречу своему члену. Это страдание, чистое мучительное страдание, как сильно я жажду ее. Наклонив ее голову ко мне другой рукой, я заставляю Лиру посмотреть на меня.

Похоть топит ее глаза, заманивая меня еще глубже.

— Это все то, чем ты являешься, Тэтчер Александр Пирсон. Все это и многое другое, — ее руки обхватывают мою шею, притягивая ее к моему рту. — То, чего он никогда не сможет отнять у тебя.

Запах вишни в ее дыхании ошеломляет, и мой язык неторопливо проводит по ее нижней губе, чтобы почувствовать вкус. В моей груди раздается стон, и ее ноги сжимаются вокруг моей талии.

Никогда не думал, что может быть что-то сильнее желания убивать.

Пока я не попробовал ее.

Я бы умер, чтобы быть внутри нее. Поглощать ее. Под ее гребаной кожей. Чувствовать, как она сжимается вокруг меня в экстазе, как ее кровь вливается в мое горло, как амброзия.

Что я и намереваюсь сделать, невзирая на последствия, пока не звонит ее телефон. Громкая, пронзительная мелодия звонка рассеивает туман желания и щелкает выключателем внутри меня.

Я отшатываюсь от ее плотно обхватившего меня тела, провожу разочарованной рукой по волосам и тяжело вздыхаю. Ее лицо раскраснелось, а зубы держат в заложниках нижнюю губу.

— Почему ты не…

— Ты должна ответить, — вмешиваюсь я, не веря, что снова вступлю в разговор, видя, как имя Брайар загорается на экране. — Возможно, дело в Гало.

Я поворачиваюсь, забыв о своем кофе. Нет ничего важнее, чем оставить расстояние между нами двумя.

— Тэтчер, подожди, — пытается Лира, и я слышу, как она соскальзывает со стойки, но я не оборачиваюсь.

Я не могу повернуться, потому что буду сожалеть о том, что случится потом.

Поэтому я продолжаю идти. Я продолжаю идти вперед, пока не оказываюсь в своей комнате и не закрываю дверь. Моя голова раскалывается, как будто мой мозг раскалывается на две части. Это слишком — весь этот грохот внутри — слишком много.

Я знаю, кто я.

На что я способен.

И все же, когда я покидаю Лиру, мой разум всегда остается в круговороте. Она делает это со мной и всегда оставляет меня с одним и тем же вопросом.

Кто я, когда с ней?