Кровь, которую мы жаждем. Часть 2

ГЛАВА 15

БАБОЧКИ

ЛИРА

В домике пахнет чесноком.

Это первое, что я замечаю, когда вхожу в дверь.

Второе — это то, что здесь чисто. Неестественно чисто.

Мой проект все еще занимает все пространство в гостиной, все мои принадлежности нетронуты, но все остальное? Безупречно чисто.

Я сдерживаю улыбку, пытаясь представить, как Тэтчер ходит по моему дому и убирается. Бог знает, что он нашел здесь по пути. Я провожу пальцем по полке на стене, по той, где стоят банки с существами, пропитанными формальдегидом, и когда я поднимаю палец обратно, на нем не остается ни пылинки.

Я даже не знала, что у меня есть пылесборник.

За последние две недели мы с Тэтчером нашли общий язык. Я все еще чувствую, как он эмоционально держит дистанцию, но днем он оставляет дверь в свою комнату открытой. Как-то ночью я допоздна работала над своей паучьей рамой. Он спустился и сел на кресло напротив меня, чтобы почитать.

Мы сидели в тишине, просто существуя в присутствии друг друга в течение нескольких часов.

Его компания — это как тень.

Тихо, незаметно, но ты знаешь, что он рядом.

Мои ботинки стучат о стену, когда я снимаю их и бросаю пальто на диван, прежде чем пройти на кухню, откуда доносится запах настоящей еды, а не замороженных блюд, которые я потребляю.

Когда я прохожу через арку, Тэтчер стоит ко мне спиной, через его плечо перекинуто фиолетовое полотенце для рук, на нем белая рубашка на пуговицах, закатанная до локтей, и стандартные черные брюки. Из колонок играет классическая музыка, и я с благоговением наблюдаю, как он снимает с плиты серебряную сковороду и подбрасывает еду в воздух.

Он оборачивается, показывая боковой профиль своего лица. Клочья его белых волос падают на лоб, всего несколько, и именно эти клочки волос каждый раз меня поражают.

— Ты готовишь? — спрашиваю я, направляясь к холодильнику и пытаясь сделать вид, что не смотрю на него.

Он смотрит на меня через плечо, признавая мое присутствие, прежде чем налить красное вино в кастрюлю, от чего поднимается пар.

— Я фантастически умею готовить все, что требует ножа.

Я беру бутылку воды и ухмыляюсь.

— Должна ли я беспокоиться о том, откуда взялось мясо в этом блюде, Каннибал?

Тэтчер закатывает глаза.

— Человеческие существа отвратительны. Я не прикасаюсь к ним голыми руками, и ты думаешь, что я собираюсь есть их плоть? Какой-то ты сталкер. Ты хоть знаешь меня?

У меня челюсть отпадает.

— Ты придурок!

Улыбка тянется к уголкам его рта, и смех вырывается из моего живота. Он смешной, когда хочет быть смешным. Он теплый, когда не занят убеждением мира в том, что он Джек Фрост.

Я обожаю эту версию Тэтча, ту, которую вижу только я. Я люблю его почти так же сильно, как и ту часть, которая пугает людей.

Он и их кошмар, и моя мечта.

— Кстати, об убийстве людей, — я поднимаюсь на деревянную платформу в центре кухни и сажусь на кухонный островок, скрестив ноги. — Коннер Годфри официально находится в отпуске после своей героической стычки с Имитатором Пондероз Спрингс. Он до сих пор не смог опознать человека в маске, ответственного за повреждение его языка.

— Трагедия, — пробормотал он.

— Я знаю, что Рук уже продан, но веришь ли ты, что Истон — убийца-подражатель?

Тэтчер достает нож из ножницы, переходит к стойке, где нарезает кусочки овощей.

— Ты нет?

— Должна. Ясно, что это он посылает тебе записки, но я просто не знаю, — я пожимаю плечами, отпивая воды. — Я знаю Истона с начальной школы. Он всегда был засранцем, но убийцей? Нет.

— У убийцы много лиц, — его тон безразличен. — Это почти никогда не тот гад в углу. Скорее всего, это будет человек в центре комнаты. Мы — хамелеоны, способные сливаться с толпой и копировать эмоции. Если Истон — Имитатор, то он так эффективно маскируется, что даже ты не веришь в это.

Я знаю, что не должна давить на него, что я должна быть благодарна за то, что он так много показывает себя, даже если этого недостаточно, но я всегда была любопытна по своей природе. Невозможно не хотеть от него большего.

Как сказать кому-то, что ты хочешь знать все? Каждое воспоминание, каждый момент, каждую причуду и привычку, только чтобы быть ближе. Я ревную ко всем тем секундам, которые я не делю с ним.

— Могу я задать тебе вопрос?

— Ты задашь его независимо от того, как я отвечу.

— Возможно, — я откусываю кусочек огурца от салата на острове. — Скольких людей ты убил?

Вопрос звенит в теплом воздухе. Я надеялась, что непринужденная речь отвлечет его от резкого вопроса. Может быть, он даже не заметит, что отвечает.

Но он все замечает.

Меня встречает только звук шипящей сковороды и стук его ножа о деревянную разделочную доску.

Рубит, рубит, рубит.

Когда он останавливается, я ожидаю какого-то сопротивления. Язвительный комментарий или откровенный выпад за то, что я спрашиваю о чем-то настолько личном. Но он просто отщипывает еще одну морковку от пучка и начинает резать снова.

— Семь, — он выдыхает. — По два каждый год с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. За исключением этого года, конечно — кое-кто украл мой номер восемь.

Мои щеки пылают, и я благодарна, что он стоит ко мне спиной. Фотография Майкла, оставленного в центре циркового кольца с лезвиями, вонзенными в глазницы, — это то, что я не скоро забуду.

— Семь, — повторяю я, пытаясь осознать, что человек, готовящий передо мной ужин, — это тот самый человек, который способен убить семь человек. Мне должно быть не по себе, это должно меня пугать, но теперь, когда я знаю, я не чувствую к нему никакой разницы.

— Как ты… — я размахиваю руками перед собой, пытаясь найти слова. — Находишь их? Я имею в виду, у тебя есть свой тип или просто любой мужчина?

Проговаривание этих деталей вслух только напоминает мне, насколько странную пару мы составляем. Насколько странным является наш разговор за ужином по сравнению с другими.

Я не уверена, ответит ли он, поделится ли этой частью себя. Я даже не знаю, говорил ли он об этом с кем-то еще. Но он удивляет меня. Он продолжает говорить, пока работает.

— Мой дед, Эдмонд, знал, во что меня превратил отец. Что я могу сделать. Они долгое время пытались, и он, и Мэй, вернуть меня к нормальной жизни. Дать мне стабильную жизнь в надежде, что это изменит неизбежное, но было нанесено слишком много вреда. Генри слишком много мне показал, слишком хорошо меня обучил. Так что… — он тяжело вздохнул, как будто сдувая пыль со старой пластинки, которую не слушали много лет. — На мой шестнадцатый день рождения дед подарил мне стопку документов и напутствие. Ты не должен убивать, но если должен, то убивай тех, кто заслуживает смерти. Все люди в досье были людьми, которые избежали правосудия. Другие убийцы охотились на невинных и слабых. Каждого из них каким-то образом не удавалось поймать, или полиция не могла их осудить. Они просто продолжали появляться после смерти Эдмонда, всегда прибывая в первый вторник июня и последний четверг октября. Их оставляли в абонентском ящике в центре города, выставляя счета на вымышленное имя.

— Ты убиваешь других убийц?

— Угу, — хмыкает он.

— И Мэй так и не узнала?

Его плечи напрягаются при упоминании ее имени, но он быстро бросает нарезанные овощи в кастрюлю и встряхивает ее, чтобы перемешать их.

— Я думаю, она подозревала, но наслаждалась блаженным неведением. Эдмонд сказал мне, что единственный способ защитить окружающих — это держать их в неведении. Он был единственным, кроме тебя, кто знал об этом. Для Мэй я всегда буду Тэтчером, ее внуком, а не человеком, который убивал людей в подвале семейного поместья.

Она знала больше, чем ему хотелось бы думать. Наш разговор в саду сказал мне, что она знала, но я думаю, что она любила его. Возможно, это было отрицание, но Мэй более чем осознавала, кем был ее внук.

Это… это имеет смысл. Почему он такой скрытный. Он чувствовал, что это единственный способ защитить ребят, Мэй, меня, от того, кем он является. Дистанция — чтобы оградить нас от него.

— Подожди, — я нахмурила брови, страх подстегнул мой пульс. — Подвал? Это там ты это делаешь? Тэтчер, полиция провела рейд в поместье. Ты оставил…

— Я не дурак, Лира, — прервал он меня, доставая из духовки какой-то хлеб и кладя его на столешницу. — Подвал — это просто. Подвал. Я убрал все следы пыток до того, как нашли тело Мэй. Очистил и оставил в безупречном состоянии.

Пока он готовит, доставая тарелки из шкафа, между нами воцаряется тишина. В этот уединенный момент, когда между нами поселяется его правда, я понимаю, как сильно он мне нравится.

Как сильно я его люблю. Я готова зубами разорвать весь мир, чтобы заполучить его. Я готова лгать, красть и обманывать ради его безопасности.

И все же это не гарантирует нам счастливой жизни.

Один только этот факт калечит меня. Знать, что ты можешь заботиться о ком-то так чертовски сильно, и вселенной будет недостаточно, чтобы позволить тебе жить в этой любви.

Моя мать не была религиозной, я не религиозна, но если бы это означало сохранить его навсегда, я бы молилась.

Мир уже показал мне столько тьмы, подарил Тэтчер больше страданий, чем должен нести один человек. Я бы молила любого Бога, чтобы у нас был мягкий конец. Тихий, не требующий ничего, кроме покоя.

Знать его — это и благословение, и проклятие.

Теперь это еще опаснее. Ставки повышаются с каждым слоем, который я снимаю. Чем ближе я к нему, тем больше мне придется потерять в конце.

Я смотрю на его спину, на то, как он двигается, и мое сердце вздыхает.

Пожалуйста, думаю я, пусть у нас будет тот конец, которого мы заслуживаем. Он даже не обязательно должен быть счастливым. Мне просто нужно, чтобы у нас был он.

— Я слышу, как напряженно ты думаешь, — говорит он, ставя передо мной тарелку с дымящейся едой, его льдисто-голубые глаза искрятся весельем. — Не хочешь поделиться, что тебя так озадачило?

— Я никогда раньше не ела домашней еды, — резко говорю я, что, возможно, не совсем то, о чем я думала, но это не ложь. — Для меня это впервые.

Тэтчер опирается руками на край острова прямо передо мной, на его губах играет ухмылка.

— Тогда можешь добавить это в список первых разов, которые я у тебя украл.

Тепло разливается по моему животу.

Я стараюсь не замечать румянец на своих щеках, когда беру вилку и накалываю кусок курицы.

— Моя мать ужасно готовила. Это одна из тех вещей, которые я отчетливо помню о ней. Это и запах подгоревшего попкорна.

Еда Тэтчер точно такая, какой я ее себе представляла. Чертовски вкусная. Я не думаю, что есть что-то, что он делает плохо.

— Расскажи мне о ней, — он опирается на локти передо мной, мышцы на его плечах напрягаются.

Я сглатываю.

— О моей маме?

Он кивает, накручивая макароны на вилку, и смотрит на меня, когда откусывает кусочек.

— Почему?

— Не ты одна заинтригована кем-то в этой комнате, Лира.

Обычно это я допрашиваю его, заставляя его открыться, чтобы я могла узнать все, что составляет его сущность. Я не привыкла быть той, кого кто-то знает, и я думаю, что это потому, что я никогда не хотела, чтобы кто-то знал меня.

Не совсем так.

Я призрак, потому что я выбрала быть им. Это всегда было проще, чем делиться частью себя.

— Она была… — я запнулась, пытаясь найти все слова, чтобы описать мою мать тому, кто никогда не знала, какой невероятно особенной она была. — С ней никогда не было скучно. Я знаю, что многие дети ненавидят домашнее обучение, но я любила проводить с ней время. Она помогала мне ловить божьих коровок, брала меня с собой на работу и позволяла кормить всех животных, которые пугали людей. Я помню, как она была строгой, но все равно разрешала мне сначала съесть десерт.

От внезапного желания съесть что-нибудь сладкое у меня пересохло во рту. Слезы застывают в уголках моих глаз, когда я понимаю, что впервые за долгое время говорю о ней вслух.

— Она никогда не пыталась сделать из меня кого-то. Не было никаких ожиданий, что я стану кем-то другим. Кем бы я ни стала, она бы меня любила.

Я чувствую, как по щеке скатилась слезинка, и я быстро вытираю ее рукавом, мягко улыбаясь Тэтчеру, который смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.

— Когда я была маленькой, я была одержима этим платьем с бабочками. Оно было фиолетовым, и на нем были изображены монархи (прим. пер. — Вид бабочек). Я носила его, не снимая несколько месяцев подряд, и она стирала его для меня каждый вечер.

— Ты скучаешь по ней, — говорит он, осторожно поднимая большой палец, чтобы вытереть мои слезы. Это так непринужденно, как будто он делает это постоянно. Мягкое прикосновение его кожи к моей уговаривает меня.

— Очень сильно, — я наклоняюсь к нему, обвивая пальцами его запястье. — Я сохранила их все для тебя, понимаешь?

Он приподнимает бровь.

— Платья с бабочками?

— Нет, — я выдохнула смех. — Мои первые. Я приберегла их для тебя.

В его глазах вспыхивает понимание, и прежде, чем я успеваю сказать что-то еще, он отодвигает тарелки с дороги и хватает меня за бедра, притягивая к себе. Мои колени касаются его груди, и он нависает надо мной.

— Я думаю… — он прерывается на мгновение, как будто подыскивая нужные слова. — Я думаю, что все свои первые разы я приберег для тебя.

— Ты никогда… Я была твоей первой?

— Мне не нравится прикасаться к другим людям, Лира. Думаешь, трахать их будет как-то по-другому?

Ощущение переполняет, когда я знаю, что владею этими частями Тэтчер. Гордость бурлит в моей груди.

Даже в таком виде он намного выше меня. Я могу прижаться к его телу и почувствовать себя окруженной. Я закидываю руки на его рубашку, прижимаясь к нему.

— Зная все, что сделали эти руки, что они будут продолжать делать… — он сжимает меня, как бы напоминая. — Ты не боишься их?

Я должна бояться. Было бы нормально бояться.

— Я не могу измениться ради тебя, Лира. Эта вещь между нами не изменит меня.

Я чувствую, как бьется его сердце под моими руками. Я чувствую, что он такой же человек, как и убийца. А люди, даже тот, кто был создан для хаоса, заслуживают любви.

— Неважно, на какую жестокость способны твои руки, они всегда будут единственным местом, где я чувствую себя в безопасности. Как я могу бояться пальцев, созданных для того, чтобы прикасаться ко мне?

Он смотрит на меня так, словно пытается решить, лгу я или говорю правду. Что бы он ни решил, он опускает свой рот в опасной близости от моего. Шепот поцелуя. Так близко, но, по воле судьбы, мой желудок издает звериный рык.

Я ожидаю, что это разрушит уязвимое настроение, возникшее между нами, но все происходит наоборот.

Это создает воспоминание. Главное воспоминание, которое я никогда не забуду.

Тэтчер смеется.

И он не холодный и не кислый.

Нет, он насыщен и наполнен страстью.

Как рябь на тихом пруду после брошенного в него камня, он излучается наружу, тянется к краям его глаз и быстро становится моим любимым звуком. Я даже не осознаю, что это заставило меня улыбнуться, пока он не чмокнет меня в лоб своими губами, остатки его смеха щекочут мою кожу.

— Ешь, — пробормотал он, — пока твой желудок не съел сам себя.