Кровь в круге

6.39.6 Приглашение в спальню

Он открыл дверь и остановился в проеме, оперся плечом о косяк.

Вера повернулась к нему — черный халат с кленовыми листьями, немного красные глаза, немного мокрые волосы, но в целом уже лучше, чем час назад. Она отвела глаза. Он помолчал и шепотом позвал:

— Вера?

Она посмотрела на него, он чуть улыбнулся и кивнул куда-то в глубину спальни:

— Пойдем со мной.

— Зачем? — Голос звучал как придушенный, она прочистила горло и сказала увереннее: — Что-то случилось?

— Не могу уснуть.

Он чуть улыбнулся и прислонился щекой к косяку, как будто уже почти лежит, весь такой котик, мягкий, томный и возмутительно неглаженный.

«Как быстро учится, гад.»

Она на секунду прикрыла глаза, собирая весь цинизм, который еще не истратила на итоги бала, открыла и прохладно спросила с долей издевки:

— Вам колыбельную спеть?

Он улыбнулся на одну сторону: "я насквозь тебя вижу, глупая Вера, ты же все равно придешь, просто потому, что ты меня любишь, ты не можешь это контролировать, а я могу, ты заранее проиграла".

Она отвернулась, он шепнул:

— Пойдем. Просто полежишь со мной, можно даже в одежде. Но лучше без. Я буду без. Спать в одежде — какое-то извращение.

— Извращение — это спать с "деловыми отношениями".

— Да ладно, все постоянно это делают.

— А я не буду.

— Вера… Пойдем.

— Нет.

— Почему?

— Потому что это неприлично, мы об этом уже говорили, не так давно.

— Но мы спали вместе после этого.

— Не по моей воле, — прозвучало громче, чем ей хотелось бы. Вера схватила карандаш, посмотрела на рисунок и положила. Министр стал ровно, гораздо прохладнее спросил:

— В чем проблема?

— Проблема в том, что в моем мире, любое общение — штука полностью добровольная, любое, от разговора по телефону до кровати. Если мне хочется поговорить с человеком, то для начала я должна сделать так, чтобы человек этого захотел, потому что иначе — это насилие. Если мне звонит человек, с которым я не хочу разговаривать, я просто не беру трубку, и никакого разговора не будет. Если человек мне пишет, я читаю письмо тогда, когда буду готова его читать, пишу ответ, и просто жду, столько, сколько понадобится, требовать ответить срочно — это наглость. Если ко мне на улице пристанет человек с разговорами, я мягко намекну, что не расположена сейчас с ним разговаривать, он поймет и отцепится, потому что если он не отцепится, я милицию вызову, и у него будут проблемы. Вы можете представить себе такой мир?

— Могу.

«Дзынь.»

— Теоретически, — прохладно уточнил он. — Что вы хотите этим сказать?

— Что ваше поведение прошлой ночью — это восемь лет тюрьмы.

Он не сдержал смешок, отвернулся, медленно глубоко вдохнул. Вера спросила:

— Смешно?

— Если честно, да.

— Очень жаль.

Она взяла карандаш, отложила лист с Дженис, взяла лист с Санджаем, подчеркнула и написала: "Over 9000".

— Вера… Я не думал, что вы так серьезно к этому отнесетесь. И я уже имел весьма неприятный разговор с Кайрис по этому поводу, она объясняет предельно доступно, я все понял, и обещаю вам, что это не повторится. Пойдем.

— То есть, когда вы изобретете что-то новенькое, мне идти с претензиями к Кайрис, услышать меня без посредников не судьба, я объясняю недоступно?

— Вера, хватит, я все понял. Пойдем.

— Вы главного не поняли — деловые отношения не включают в себя совместный сон.

Он посмотрел на бумаги на столе, усмехнулся и медленно сказал с ядовитым сарказмом:

— Ну да. Теперь вы будете совместно спать с кем-нибудь другим. Как только выберете, с кем.

— Совершенно верно. Какие-то проблемы, мон ами?

— Да.

— Вы знаете способ их решить, который устроит всех?

— Нет способа, который устроит вообще всех.

— Ну хотя бы вас и меня. Такой способ знаете?

Он молчал, Вера посмотрела на него, он смотрел на ее записи. Она невесело усмехнулась и ответила сама себе:

— Не знаете. Зачем мы тогда вообще об этом говорим? Мы уже все обсудили перед балом, у меня вопросов не осталось. То, как вы себя после этого вели, пусть будет на вашей совести, я уже поняла, что вы на мое мнение плевать хотели, и на мою репутацию, и на мое будущее в этом мире. Ваша совесть это выдержит, она тренированная. Свою я таким образом испытывать не хочу, она мне нравится чистой.

Он невесело усмехнулся, опять посмотрел на ее бумаги, тихо спросил:

— Серьезно? Ваша совесть чиста, вы уверены?

— Мы все обсудили, вы предложили мне место клоуна — я отказалась, вы сказали, что я разведена и свободна, я вас поняла, все, с этого момента я вам больше ничего не должна, я вам ничего не обещала, у нас "хорошие деловые отношения", все, закончим на этом.

— Ты же меня любишь.

Вера посмотрела на него. Он часто дышал, слегка покраснел, смотрел на карандаш в ее руке, потом посмотрел ей в глаза, с отчаянной смелостью камикадзе, с глубоким постижением и ясным пониманием бездны, которая смотрит в тебя, пока ты смотришь в нее. Это прошило ее насквозь.

— Вера? Ты любишь меня, ты пошла бить принцессу из-за меня.

— Это она меня вызвала.

— Ты меня любишь.

— Любовь… — она уронила карандаш, сжала онемевшие пальцы в кулак, попыталась изобразить жестом что-то, чего не могла уловить, тихо сказала: — Это… не решение. Не что-то, за что нужно нести ответственность. Она просто… существует, потому что возникла. Как условие мира, как… погода, как стихийное бедствие. Как дождь, он… просто идет, его никто не вызывал, и никто не прекратит. Он может случиться не вовремя, да, испортит планы. Но если планы важные, то они все равно исполнятся, несмотря на дождь, вы же сами так сделали, свадьбу из-за дождя не отменяют, ничего серьезного не отменяют. Ни один дождь не идет вечно. Когда-нибудь он закончится.

Он молчал и смотрел в пол, Вера медленно отвернулась к своим бумагам, пробежала глазами списки, испытывая одновременно отвращение и гордость.

«Если у меня хватит цинизма это закончить, я вообще что угодно смогу.»

Голос министра Шена заставил ее вздрогнуть:

— А за слова нужно нести ответственность?

Она молчала и смотрела на бумаги, он усмехнулся:

— Ну? Зачем вы это сказали, Вера? "Не надо отвечать, просто смиритесь с этой мыслью". Я смирился, что дальше?

— А теперь смиритесь с мыслью, что это не повод вместе спать.

— Не хочу.

— Не все в мире происходит так, как вам хочется.

— Все.

— Не в этот раз.

— Вы меня любите.

— Я уже жалею, что это сказала. Можете считать это фигурой речи и порывом.

— В гробу я видал ваши порывы. И прочие фигуры речи.

— Вот и разобрались. Приятных снов, — она взяла карандаш и уткнулась в какой-то лист, не видя букв. Министр с грохотом закрыл дверь, сделал пару быстрых шагов по спальне, опять открыл и сказал:

— Зачем вы меня сюда притащили?

— Зачем вы спрятали книгу Тедди?

Он отвел глаза, она положила карандаш и развернулась к министру, усевшись на стул боком, облокотилась на спинку, молча ждала ответа. Он ровно сказал:

— Потому что Артур — свинья, он обращается с редкой и дорогой книгой, как будто на помойке ее нашел.

— Я спросила не "почему", а "зачем", в моем языке это разные слова. Меня интересует цель, а не причина. Какой в вашем поступке смысл?

— Сохранить книгу, это очевидно.

— От чего?

— От Артура.

— Странная какая-то ревность.

— Это не ревность.

«Дзынь.»

— Врете.

Он усмехнулся и пожал плечами:

— Ладно, да, это ревность. Я эту книгу сам написал. С его слов, да, но я своими руками записал каждую строку. Тедди сочинял их на ходу, он мог говорить стихами просто так, и придумывал рифмованный тост за то время, за которое наполняют бокал, вставал, читал его, пил, и мгновенно забывал. А мне было жалко терять его стихи, и я ходил за ним и записывал, и потом издал их за свои деньги, напечатал всего сто экземпляров, планируя раздарить их его друзьям.

Он замолчал, Вера полуутвердительно кивнула:

— И не раздарили?

Он молчал, она пораженно качнула головой:

— Вы оставили себе сто экземпляров одной и той же книги? Книги, которую писали своими руками, чтобы мир не потерял эти стихи?

— Я их сохранил.

— Вы их похоронили. Книги пишут для того, чтобы их читали. А напечатать книгу и закрыть ее в подвале — это похоронить заживо.

— Я показал книгу на одном вечере, стихи раскритиковали за поверхностность, бессмысленность, бездуховность и несовременность, на Тедди вылили ушат дерьма, и я не захотел отдавать книгу тому, кто не может ее оценить.

— Но Артур оценил.

— Он относится слишком легкомысленно.

— Потому что это легкомысленные стихи, Тедди их легко писал, и Артур их легко читает, получая от этого удовольствие. Уж кто кто, а он точно способен их оценить и понять правильно, потому что он сам такой. Вы так трепетно относитесь к стихам, потому что сами их писать не умеете, а Тедди умел, и ему это было легко, и он легко их писал, отпускал в мир и забывал. Люди услышали, посмеялись, бокалы подняли, получили удовольствие — все, стихи выполнили свое предназначение. Ваша ревность и жадность — это реально нездоровая тема, подумайте об этом.

Он посмотрел на шкаф, на то место, где раньше стояла книга, на кресло, в котором бело-золотой Артур читал эти стихи вслух, перевел взгляд на Веру, прохладно спросил:

— Вы хотите, чтобы я подарил Артуру книгу?

— Ни в коем случае. Вы подарите, стиснув зубы и от сердца оторвав, и будете злиться и винить меня.

— Чего вы от меня хотите?

— Я хочу, чтобы когда вы сами захотите дать ему почитать эту книгу, и вам это принесет радость, и не принесет отрицательных эмоций, вообще ни единой… я хочу, чтобы вы мне об этом сказали.

— Зачем?

— Я за вас порадуюсь.

— Вы очень, очень странная женщина.

— Сказал человек, который ревнует книгу. По вам психотерапия плачет горючими слезами, на вас десяток мозгоправов озолотиться может.

Он улыбнулся и прищурил один глаз:

— Я слишком жаден для этой фигни.

Вера неконтролируемо улыбнулась и тут же отвернулась, прикусив губы, укоризненно посмотрела на министра и сказала:

— Это не смешно.

Он с улыбочкой развел руками:

— Но вы улыбаетесь.

Она отвернулась, кожей чувствуя, как в дверном проеме расцветает пышный фонтан самоуверенности и самодовольства, министр усмехнулся и с поддевкой шепнул:

— Вы. Меня. Любите. Я знаю. Вы можете врать по этому поводу что угодно, и придумывать железные оправдания, но я знаю правду — вы пошли бить эту суку потому, что она подняла на меня руку. Вы ее спровоцировали, раздразнили, унизили, искалечили, и получили от этого удовольствие. И получите еще не раз. Не потому, что мы банда, а потому что вы считаете меня своей собственностью. Как вещь, которой вы можете не пользоваться, она может вам вообще не нравиться, может валяться в шкафу годами, но если ее кто-то тронет, вы сломаете ему руку, не потому, что вы жадный человек, а просто за наглость. И я вас прекрасно, всей душой понимаю. Пойдемте спать, вы тоже устали.

Она молчала и пыталась решить, к кому идти за ответом. Адвокат уже мысленно чесал министра во всех измерениях, истекая слюнями и дрожа от кайфа, прокурор психовал и пытался найти в его словах противоречия, и не мог. Третий, циничный и молчаливый, вообще не шевелился — его позиция не менялась никогда, он просто смотрел на часы, отсчитывающие время до неизбежной свадьбы с какой-нибудь одобренной обществом цыньянской девственницей.

— Вера, я сейчас пойду в спальню, возьму одеяло, и постелю вот сюда, — он указал щедрым жестом на пол перед столом. — Лягу, сниму амулет против храпа, и буду создавать вам неповторимый аккомпанемент к рассуждениям о моих конкурентах. Это поможет вам сделать правильный выбор, я уверен.

Она это представила и начала неконтролируемо улыбаться, пыталась с этим бороться, но получалось плохо. Министр рассмеялся и сказал:

— Пойдем. Здесь, конечно, не такая кровать, как дома, но тоже большая, будет удобно.

«Дом.»

В памяти вынырнули из тумана серые камни и шпили, она перестала улыбаться и сказала:

— Нам нужно поговорить.

— Прекрасно, я знаю для этого идеальное место, здесь совсем рядом.