Куко́льня (журнальный вариант)

16. Хвостатый знак

Перезвонили с «Красной Этны» — молодой смотритель ответственно подошёл к делу: он поговорил с могильщиком, давно служившим на кладбище, и тот припомнил, что много лет назад на одном из памятников замазывали глаза и администрация заказывала работы по реконструкции.

Обитательницей могилы оказалась Наталья Ивановна Лазова, 1969 года рождения, умершая в возрасте десяти лет. Это позволяло подобраться к делу с другого бока. Все девочки были захоронены относительно недавно. И только Лазова — тридцать лет назад. Что если она была первым случаем, как в сериях, когда маньяк начинает с кого-то близкого? Возможно, он знал её? Возможно, это был человек её возраста, живший рядом? Мужчина? Старше сорока? Совершенно необязательно, но имело смысл. Следовало наведаться к Лазовой по месту прописки. Ромбов сделал запрос в ЗАГС.

По-прежнему, когда выдавалась возможность, он обзванивал областные кладбища. Те, с которыми телефонная связь была доступна. И откопал — не в буквальном значении слова — ещё трех пострадавших. Все они были девочками, похороненными в последние пять лет.

Не вписывалась в эту картину только Лазова. Чутьё подсказывало Ромбову, что именно она была ключом к разгадке.

Но теперь он мог доказать — это не хулиганство. Восемь девочек из таблички, территориальная разбросанность их могил, вплоть до областных поселковых кладбищ, то, что памятники обезображивались в разные годы, указывало на выверенную, терпеливую систему. Серию ритуалов, а не случайные проделки подростков. Стали бы дети таскаться куда-то в область ради шалостей?

А вот татарские могилы никак не укладывались в расширявшуюся картину и потому были отложены на время.

Ромбов по-прежнему катил сизифовы камни документооборота отдела. Но мысли его вились вокруг спрятанных в земле тел. В рабочее время через бумажные наслоения ему чудились чёрные полосы над воображаемыми живыми глазами, а поздними вечерами он маркером обводил места преступлений и кладбища на огромной карте. Чёрно-белую карту он распечатал на принтере из атласа автомобильных дорог на листах А4 и приклеил скотчем, словно собранный паззл, на стену в кабинете. Собранные фотографии девочек и мест захоронений прикрепил сбоку кнопками с цветными шляпками.

Понимая, что следует обсудить новые обстоятельства с начальством и ещё раз настоять на официальном возбуждении дела, он предполагал, что натолкнётся на сопротивление, и оттягивал момент разговора. Ему не хотелось делиться. Как ребёнку, нашедшему конфету, — вдруг заставят выбросить или отберут, а он так и не узнает вкуса, спрятанного под обёрткой.

Пришли данные по Лазовой: раньше она жила на улице Пермякова. Когда Ромбов припарковался у нужного дома, ему показалось, что интуиция кричит: это оно. Что «оно» — он ещё не знал, но район, в котором, с одной стороны улицы, как спичечные коробки, были натыканы серые однообразные девятиэтажки, а с другой — лежало озеро с выжженными солнцем берегами, казался именно тем местом, в котором то странное, с чем он столкнулся, могло произрасти.

Он направился к подъезду. По пути заметил всего двух человек. Дама с собачкой и понурый мужик средних лет в футболке с буквой «А». Ромбов позвонил в квартиру, в которой жила умершая. Ему не открыли.

Он попробовал — к соседям. Справа не открыли, слева тоже. Испытал ещё одну кнопку звонка.

— Кто? — спросил старушечий задверный голос.

— Полиция. По поводу соседей, — Ромбов показал удостоверение в глазок.

Дверь приоткрылась на цепочке, каких Ромбов не видел с самого детства. В щёлку глядела половина старческого лица со светло-голубым глазом, который был такого бледного цвета, словно уже готовился к исчезновению.

— Чего? — спросила половина рта, видная в щель.

— Вы давно здесь живёте?

— Да, давно живу, — заверило пол-лица.

— Помните Лазовых из пятьдесят второй?

— Так они не живут уже лет двадцать, чего их помнить.

Ромбов попросил, ещё раз поднеся к глазу удостоверение:

— Откройте, неудобно так говорить.

Звякнула цепочка. Широкую и приземистую бабулю стало видно целиком.

— Куда делись-то?

— Да куда? Померли, — сообщила она рассудительно. — Вначале дочка, потом сама Лазова.

— А муж?

— Какой там муж, слова одни, а не муж. Вначале ещё болтался, а потом не было мужа.

— Ребёнок один был? Наташа?

— Была, Наташа, да.

— Как умерла, помните?

Бабушка, поняв, что дело касается прошлого, стала разговорчивее:

— Ой, там такая история. Помню ещё как — всем домом обсуждали. Дочка мыться пошла и полотенцем провод под напряжением задела. А полотенце мокрое. Ну и как-то там её — всё… Не знаю, что за провод. Я уж сколько эту девочку к себе брала! После уроков у меня сидела. Но с такой матерью что сделаешь? Лазова-то нездоровенькая была, совсем. У неё люди вечно толпились дома, и в подъезде толпились… На похоронах что-то там пели, ну такое, магическое, во дворе сжигали, дай бог памяти, тряпки, что ли… Ну совсем такие, — старушка сделала характерный жест рукой, покрутив у виска.

— Секта? — догадался Ромбов.

— Да не знаю, секта — не секта. Но вот пели там всякое, ходили…

— Что пели?

— Да старые какие-то песни. Не народные. Не знаю, как это. Но вот прямо на лестничной клетке, как-то иду, стоят в кругу, за руки взявшись, прям тут, — она показала в подъезд, — и что-то там поют, приговаривают. От Ленки-то чего добьёшься? «Ведьма я», — скажет, и всё. А от Наташи тоже — вначале ребёнок, а потом подросла — смурной стала, уже ко мне не ходила.

— То есть вы видели ритуальные действия?

— Ну да, наверно. Но после дочки-то она совсем уж из ума выжила. И болела там что-то долго, ну и всё… тоже, — старушка махнула рукой.

— Может, помните людей, которые к ним ходили?

— Да это сколько лет назад было!

— А у дочки не помните какого-то странного друга, её возраста или постарше?

— Она замкнутая была. И без друзей. В школу — из школы. Я ей говорила: иди вон во дворе с ребятами погуляй. А она что? Мать, наверно, запрещала.

Ромбов чувствовал, что ухватился, наконец, за правильную ниточку, но она обрывалась в его руках. Он задал ещё несколько вопросов о соседях, записал бабуличье имя и номер квартиры, протянул визитку и велел звонить, если что-то вспомнится.

— А что ещё, например? Про гостей? — не поняла старушка.

— Про гостей. И всё необычное, что с дочкой было связано.

Он несколько раз прошёлся вокруг дома, оглядел его печальные суровые стены, берег озера с пожухлой травой и другие дома на Пермякова.

Он знал: отсюда всё началось.

Но он не знал, что делать дальше.

В почте обнаружилось письмо от администраторши Ново-Федяковского кладбища с обещанными сканами фотографий. На пяти татарских могилах по ширине всей плиты чёрной краской был начертан странный знак: из треугольного центра, завёрнутые внутрь себя и вправо, симметрично выползали три щупальца.

Концы не связывались.

Все выходные Ромбов провёл за чтением. Он аккуратно перерисовал символ на белый листок и отсканировал его. Запустил поиск по картинке. Хвостатый знак нашёлся. Он назывался «трискелион».

Существовало несколько легенд о появлении символа, но ясно было одно: трискелион использовали не только в Европе. Треножье могло означать три фазы солнца: восход, зенит, закат; или соединение стихий: вода, воздух, огонь; или время: прошлое, настоящее, будущее; или стадии жизни: детство, зрелость, старость; или три мира: живых, мёртвых и духов. В общем — любое триединство: авторы статей писали об этом так и сяк, каждый на свой лад. Знак использовали футбольные клубы, он был частью герба короля Шотландии, а некоторые считали, что если крутить его в одну сторону, то можно загипнотизировать человека. Нельзя было отследить ни точного времени его появления, ни географии. Трискелион был известен по всему миру со времён язычества. Особенно прижился у кельтов и скандинавов, буддистов и славян. У кельтов считался мощным оберегом. Помогал хозяину подружиться с силами природы, получить энергетическую защиту. В буддизме знак можно увидеть в колесе Дхармы. У славян олицетворял событийный круговорот и возможность поиска правильного пути, направления к богу Роду. В Средневековье применялся и христианами — три луча обозначали Бога Отца, Бога Сына и Святой Дух. В 1642 году римский папа Урбан VIII запретил особым указом использовать этот символ с упоминанием Tроицы, посчитав его ересью.

Кельты и славяне не вязались с татарами, позитивная сила знака, оберегающего носителя, с темой смерти, а футбольные клубы и большая часть добытой из недр интернета информации так же не пришивалась к делу, как к кобыле хвост. А главное, неясна была связь между девочками и памятниками татар. Разные социальные группы, разные символы на памятниках, разные ритуальные задачи. Два направления ничто не связывало, кроме чёрной краски и одного места преступления.

Данных было много. Но Ромбов чувствовал, что упёрся в стену. Трискелион и татары, по всей видимости, не имели отношения к его девочкам. Девочки не имели отношения друг к другу. Самая перспективная ниточка с Наташей Лазовой тоже оборвалась — дело было так давно, что вспомнить что-то конкретное про оккультную группу матери никто не мог. Важной была информация, сообщённая матерью Гусевой. У Ромбова появилась новая догадка: возможно, он имел дело с некрофилом, который раскапывал могилы и помечал освоенные. Именно эта версия теперь казалась ему самой реальной. Но не мог же он взять да и поехать на кладбище проверять, что с телами, на месте ли они? Требовалось разрешение на эксгумацию. Хотя иногда, признаться, у него руки чесались просто пробраться ночью куда-нибудь в Гавриловку и посмотреть.

Витёк рассыпал словесные опилки. Ромбов слушал невнимательно, а больше думал о том, что его товарищ чем-то похож на пылесос. Раньше у них был такой. Пылесос фирмы Vitek, в народе — Витёк. Он хранился в старом шкафу, окружённый гайками, проводами, поломанными переходниками и прочим хламом. По субботам мама вынимала его и тащила за хобот в кухню — оттуда начиналась уборка. Ромбов помнил, как ходил за мамой из комнаты в комнату с тряпкой для протирания пыли, как освобождал от серого плена полки с мамиными духами и папиными бумагами, стенки тучных шкафов, подоконники с жёлтыми кругами от цветочных горшков, спинки кроватей, трюмо с тремя зеркалами. Старопородный пылесос громко шумел — говорить не получалось, поэтому во время уборки молчали. В молчании склеивалась субботняя близость. Живой Витёк тоже издавал много шума, и ещё у него был большой орлиный нос, кнопочные глаза и резко прочерченные скулы. Если рядом поставить две фотографии — портрет младшего сержанта и крышку пылесоса — получилось бы, как ни странно, похоже. Как мама умерла, Ромбов каждую субботу вытаскивал старенького Витька из шкафа и тщательно обходил с ним квартиру по её маршруту. Шаг в шаг, в субботнем молчании. Но пылесос скоро сломался, купили новый. Старый по привычке ещё болтался несколько месяцев в шкафу, а потом отец выбросил его.

— И скажи: мне что, теперь ради неё из шкуры вылезти? Красивая, да. Но истеричка. Сплошные претензии. То, это, хочу, не хочу, сам догадайся. Жесть. И при этом думаю постоянно: ну какая же красивая…

Про то, как Витёк собирается бросить свою стервозную девицу, они говорили каждую встречу. Поскольку Ромбов не обладал никакими сведениями по поводу девушек, он кивал, иногда поддакивал, дескать, — да, истеричка. Ответить на вопрос, зачем он тратит время на этого человека, ведь, по сути, в людях необходимости он не испытывал, было сложно. Витёк сам прилепился. Ромбов стал считать, что иметь приятеля — это ярлык нормальности. И раз в неделю нёс барную повинность.

Они гнездились в подвальной рюмочной, совмещённой с магазинчиком, куда втискивалось всего три стола и где пекли обжигающие, сочные чебуреки. За прилавком клевал носом, уткнувшись в судоку, скучающий кассир.

Последние недели Ромбов был особенно отстранённым, мысли его разбредались по погостам Нижегородской области, по следам, оставленным на рыхлой земле.

— Да что с тобой? — Витёк раздражённо грохнул на стол кружку со взволнованным пивом.

— В смысле?

— Ты не слушаешь.

— Я слушаю.

— Не знаю, кого ты там слушаешь, но не меня.

— «То, это, хочу, не хочу, сам догадайся. Жесть. И при этом думаю — ну какая же красивая», — повторил Ромбов. — Я слушаю.

— С тем же выражением я могу тебе схему эвакуации пересказать.

Ромбов сделал глоток безалкогольного:

— Мне не даёт покоя одно дело.

— Что за дело? — Витёк обрадовался, как щенок, которого запустили в комнату и позволили устроиться на лежанке в углу.

— Это неофициально…

Приятель кивнул с готовностью.

— Я нашёл следы… некрофила… или какого-то культа.

— Иии?

— Там есть знаки… Но я не знаю, как их расшифровать.

В рюмочную ввалилась компания весёлых вечерних гуляк. Они сделали заказ и расположились по соседству.

— А что за знаки? — Витёк понизил голос.

— Их несколько, — уклонился от точного ответа Ромбов, который уже сам не понимал, зачем завёл разговор, — он ни с кем не собирался обсуждать эту тему.

— Ну… если ты в чём-то не разбираешься, то надо найти того, кто разбирается. Тебе нужен спец по символам.

Ромбов отхлебнул понуро из кружки:

— Где ж такого найти… Спеца по символам. Ничего не успеваю: Медведев заваливает меня работой. Как фабрику по переработке бумаги.

Понимал ли он, что это нездорово — вести тайное расследование по поводу изрисованных памятников? Не о маньяке, не о теракте, не о бандитских разборках… Просто странная серия ритуалов, до которых никому не было дела.

Он всегда жил на условной границе между нормальностью и ненормальностью. Диагностированная у него гипертимезия, способность воспроизводить в памяти почти любую полученную информацию, делала его незаменимым и одновременно отталкивающим. Одноклассники терпеть его не могли и считали зубрилой — он всегда всё знал идеально и при этом соблюдал правила, в то время как они списывали, получали двойки и прогуливали занятия. В академии его недолюбливали за чопорность и неумение влиться в компанию, за его показательную отдельность, хотя отдельность не была позицией — он просто не умел по-другому. В Центре «Э» его не воспринимали всерьёз, потому что считали бумажной крысой, хотя сами же и засадили его разбирать бумаги и анализировать данные. Он знал, что гипертимезия считается некоторыми учёными формой ОКР, и знал, что его мозг в какой-то степени был нездоровым. Он не выносил хаоса. Он не мог быть спокоен, когда нарушались прямые линии, когда не находились ответы на вопросы, когда в жизнь вторгалась грязь или разболтанность в любом виде. А поскольку люди в целом были непрямолинейны, нечисты и разболтанны, он предпочитал к ним не приближаться.

Ромбов не раз спрашивал себя, почему он уцепился за историю с захоронениями? И не мог дать ответа. Потому что ему невыносимо скучно было сидеть на месте и копаться в форумах? Потому что он хотел проявить себя, а интуиция подсказывала, что он наткнулся только на несколько соломинок от целого стога сена? Потому что разгадка была далека, как раскалённая Венера, в чьей атмосфере лопались самые прочные машины? Потому что никому другому это не было интересно? Потому что он чувствовал связь с этим делом? Оно притянуло его к себе и больше не отпускало — жужжало в голове, как пчела, которую он не мог прихлопнуть. В уравнении содержалось слишком много неизвестных.

«Нижегородский рабочий» попался ему на глаза у въезда на автомойку. На грязном пластиковом столе лежала газета, помятая с краёв и подсвеченная утренним солнцем. Она была раскрыта на восьмой странице и придавлена камнем.

Ромбовский взгляд упал на неё случайно и зацепился за чёрно-белые ярко отпечатанные картинки, на которых теснились разные символы, в том числе трискелион. Он вытащил нужные страницы и, захлопнув дверцу машины, набросился на статью о солярных знаках. Про трискелион он не разведал ничего нового, там было всего несколько предложений, но автор статьи явно разбирался в теме.

На работе, оставшись один, Ромбов набрал номер, указанный на последней странице издания. После долгих гудков, со второго раза, ему ответил сонный мужской голос:

— «Нижегородский рабочий». Редакция.

Ромбов представился и сказал, что хотел бы связаться с сотрудником по имени Николай Зелёнкин.

— Могу я узнать, что случилось? — голос на другом конце встревожился.

— С ним — ничего. Хотели привлечь его в качестве консультанта.

— Аааа. Да, с этим ему часто звонят. Обычно, правда, из менее тревожных учреждений…

В обрастающую буквенным жирком папку с расследованием Ромбов вложил листок с номером телефона Николая Ивановича Зелёнкина.