Куко́льня (журнальный вариант)

20. Прыжок

Дождь продолжал обвязывать библиотеку.

— Потоп. — Юля высунула руку, по которой тут же прострекотала водная игла.

— Могу подбросить — я на машине, — Ромбов мысленно измерил путь до Бет — получилось что-то около двух минут.

— Нет-нет, — замотал головой Зелёнкин, — мне тут рядом. Я сам, — он стоял на крыльце растерянно, прижимая к груди пакет, с которого время отколупало часть краски.

— Николай Иванович…

Зелёнкин успел перепугаться, что сейчас его будут уговаривать, затянут в кокон Юлиного голоса и, опутанного и бессильного, повезут домой, словно спелёнутую мошку, под ястребиным взором оперативника.

Но она не стала его упрашивать:

— …Вы мне домашку не задали.

Он понял, что свободен, что его отпускают, и почувствовал одновременно облегчение и острую ревность, как будто внутренности прокрутили через мясорубку и теперь среди них царила фаршеобразная неразбериха.

— Учить лексику следующего урока… А ты? — Он проскакал взглядом по лужам в направлении автобусной остановки.

Юля засмеялась и обвила руками ромбовскую руку около локтя:

— Я на машине. Раз уж предлагают.

Зелёнкин поднял над головой пакет и потрусил по дорожке, перескакивая по карему многоглазию луж, в которых отражалось его неуклюжее тело, и стонущий мир, доживавший свои последние летние дни.

— Ну, где ваш белый конь? — Юля нетерпеливо огляделась.

— Он не белый, — Ромбов залился краской.

— А какой?

— Баклажановый.

— Баклажановый конь! А какой породы?

Мысли Ромбова забуксовали:

— Никакой.

— Конь — никакой! И где он?

— За углом.

— Чувство юмора тоже за углом оставили?

Она улыбнулась и потянула его за собой под дождь. Швейная дождевая машина строчила на все лады и за две минуты опутала их водяными нитями с головы до ног.

Бет приветственно пискнула. Забрались внутрь.

— Что это? — Юля потрясла жестяную банку, валявшуюся на сиденье.

— Ничего, — сказал Ромбов и переложил банку в бардачок.

— Оу.

— Куда вас везти?

— Как на счёт края света?

— На этой дороге нет заправок.

— Чувство юмора нашлось!?

— Оно не терялось.

Ромбов внимательно обошёл её взглядом; то, как падали с волос лёгкие капли на сиденье, как она стёрла тыльной стороной ладони влагу с лица, как дыхание жизни ходило в ней глубокими волнами, как облепило мокрое платье её красивое тело.

— Тогда везите на улицу Патриотов. Прямо до светофора и направо.

— Знаю.

— Знаете район?

— Я знаю весь город.

— А где, например, радиорынок, знаете?

— Между Ивлиева и Верхне-Печёрской.

— Стадион «Строитель»?

— Молодёжный проспект, 28.

— Ого! Можно было бы работать в такси.

— Мне хватает работы.

— А денег?

— Денег тоже…

— Какой выгодный жених! С хорошей памятью, работой, деньгами и баклажановым конём. Или вы уже женаты?

— Не женат.

— Девушка?

— Нет.

— Как так?

— С этим не ладится.

— Что, никогда?

— …

— Совсем никогда? Ни разу?

— Один раз мне нравилась девушка.

— А вы ей, судя по тону, не очень?

— Ей нравился другой.

— Давно это было?

— Пять лет назад.

— Оу.

— Девушка мне не нужна. Я с ними не умею.

— Как будто речь про шуруповёрт.

— Шуруповёрт у меня есть. С ним-то как раз всё понятно.

— К человеку же нет инструкции. Все учатся методом тыка.

— И многому вы научились методом тыка?

— Ну, нажимать кнопки научилась. Только не те устройства попадались.

— …

— Сколько вам лет?

— Двадцать три.

— А мне девятнадцать.

— …

— И за двадцать три года не было девушки?

— Хватит уже.

— Вам надо попробовать. Это может быть весело.

— Какой подъезд?

— Как-то мы быстро приехали.

— Вы бы следили за дорогой, садясь в незнакомую машину.

— Следить надо не за дорогой, а за водителем. Я следила.

— Так какой подъезд?

— Третий.

— И что выяснили?

— Что вы хотите пригласить меня на свидание.

— Это и есть женская логика, да?

— Не хотите?

— Не уверен, что это нужно.

— Ну, как хотите. Вы будете жалеть об этом всю жизнь.

Она открыла дверцу машины, добежала до подъездного козырька и, помахав, скрылась за тяжёлой дверью.

Он положил подбородок на руль и вздохнул. Дождь успокаивался.

Ромбов не мог заснуть. Он вертелся в кровати и чувствовал себя червяком, прорывающим ход под землёй. Из крупиц памяти, словно из шерстяного волокна, скатывалась темнота вокруг него, тёплая, с тревожно-сладковатым запахом дождя. Из неё вышагивал Цезарь на коне и переходил Рубикон, всеми забытая Нина Ромашка с провинциального холма следила за движением войск, ветер покачивал её светлые тонкие волосы, напоминавшие жёлтую траву, легко вздыхавшую у кладбищенской ограды, а прислонившись к ограде, где-то между неизвестностью и углом его спальни, стояла девушка в мокром, почти что прозрачном платье, ветер прижимался к её соскам, пытался поднять юбку и потрогать тёмные волосы под ней… В ужасе и блаженстве Ромбов открывал глаза, переворачивался на другой бок, скомкав лёгкое одеяло в податливого удава, на которого забрасывал ногу, понимая, что всё, что он видит, ему пригрезилось в дремоте, что всё неправда, а злостная мешанина из порно, его могильных девочек и сегодняшнего дня, который никак не утаптывался на дно сознания.

Он ворочался в полусне до утра и, еле-еле поднявшись с будильником, так и не смог заставить себя сделать зарядку, не смог позавтракать и сосредоточиться на телеэкране с новостями.

Чуть ли не впервые в жизни он опоздал и, пробегая через проходную под недоумённым взглядом Витька, поскользнулся на мокром полу. Залетел в кабинет, растрёпанный и раскрасневшийся.

— О, спящая красавица! — ухмыльнулся Медведев.

— Что же это, где носило нашего мальчика? — Зиновьева преувеличенно охнула и скрестила руки на груди.

Ромбов понуро поплёлся к чайнику, нажал на кнопку и понял, что его банка с цикорием осталась в бардачке. Вслед за ней в воображении всплыл и образ вчерашнего дня. Губы сами собой разъехались в улыбке. Он заварил чай и бухнул туда два кубика сахара, чего тоже никогда не делал.

Медведев и Зиновьева переглянулись.

— Кажется, мальчик в ауте! Кто это его так?

— Мне-то откуда знать…

— Можно прекратить обсуждать мою личную жизнь? — Ромбов шумно пододвинул кресло к столу.

— Ого, Миша, у кого-то завелась личная жизнь, — протянула Зиновьева, сопровождая высказывание выразительным взглядом.

— Совсем взрослый, — подыграл Медведев, смахивая воображаемую слезу.

— Очень смешно, — пробурчал Ромбов, включая компьютер.

Редкое ворчливое внимание коллег было ему приятно. Как будто младшеклассника позвали курить за школу старшаки после того, как тот подсадил биологичке жабу в сапог.

Поскольку основную работу никто не отменял, Ромбов продолжал свою бумажную войну, мониторинг соцсетей и сбор всевозможной информации. Он уже несколько месяцев сидел в антифа-группе, разнюхивал, что да как. Вышел на контакт с несколькими активистами и подкарауливал их на подложной страничке с суровой аватаркой в платке на морде. Чувствовал, что-то назревает, и ждал новых сообщений. Чуйка не обманула. Подсветился диалог с парнем, с которым он долго переписывался про тягу народа к свершениям, объединение усилий, разгребание дерьма, вороватых олигархов и быдло, которое гадит и гадит.

— бро, пора выйти из сумрака

Ромбов набрал ответ:

— Когда, где?

— сегодня в «Археологии» на Death Bridge, точно знаю, будут гости. Ты с нами?

— Что нужно?

— всё для защиты

— Сколько их будет?

— до хера

— Точно?

— 100 % нужны все силы

Ромбов испытал странный прилив энергии из-за ощущения, что он дожал клиента.

— Тут вечером планируется большое месилово между антифой и нацами, — бросил он в другой угол комнаты.

— Откуда инфа, Гугл? — Медведев навострил уши.

— Сам посмотри, — Ромбов показал на экран.

Медведев и Зиновьева нависли над его плечами, как ангел и демон.

— Думаете, крупняк? — Ромбов неуверенно поглядел на старшего опера.

— Сто проциков, бро, — ухмыльнулся Медведев, пародируя переписку, и одарил лёгким тычком в плечо, означавшим похвалу.

— Уже доходили слухи, что собирается, но не знали когда.

— Ну что, идём к начальству? Разомнёмся сегодня.

Ромбов остановился завязать шнурок. В витрине отразилась его худощавая фигура в чёрных спортивках, толстовке, с шарфом на шее. От подобранных наспех линз слезились глаза. Он прижал локоть к карману — убедиться, что кастет на месте. Его потрясывало.

Казалось, что обрывки серого дня напихали между домами вместо стекловаты для заполнения пустот. Бесприютно мыкался ветер, шатался по подворотням, гнал к мусорным бакам уличных псов, те сбивались в небольшие стаи и рычали на бестолковую жизнь.

Ромбов должен был встретиться со своим контактом, Шекспиром: сойти за своего, поддержать знакомство, чтобы использовать его в будущем, запомнить лидеров обеих сторон, а потом откатиться куда-нибудь в уголок ждать опергруппу, как только начнётся заварушка.

У бара уже собралась весёлая толпа. Ржали, курили, закачивали в себя горючее, слишком расслабленно для надвигающихся разборок. Даже затесалось несколько девчонок. Ромбов набрал телефонный номер:

— Ты где?

Помахал — обозначил себя в пространстве; из центрального кружка вынырнул парень, напоминавший его самого, приземистый и тощий. Пожали руки.

— Готов?

— Пионер всегда готов, — Ромбов постарался придать голосу задорного безразличия.

— Наш человек… — Парень повёл его знакомиться с ближним кругом. — Это Андрей, это Лёха, Сокол, Иван, Масло.

Ромбов вглядывался в бодрые лица, пытаясь найти в них злость или замешательство, а находил только спесивый задор.

Они спустились в барный подвал, где дрыгались под гремящую музыку десятки тел. Вслушался в слова: «В мире, где царствует ложь, ты свою честь в руки возьмёшь, в мире бабла и ебланства не потеряйся».

— А почему Шекспир? — проорал он.

— Пизжу много.

Первые полчаса Ромбов ждал настороженно, как заяц, готовый броситься наутёк. Предупредительно выбрался из центра, куда мог прийтись основной удар, и обосновался сбоку от сцены. Потные тела раскачивались на танцполе; рычали колонки, как африканские звери, бежали вибрации по позвоночнику. Музыка была отвратительной, негармоничной, с тупыми текстами, но он почувствовал, как его втягивает в общий муравейник восторга, как его тело инстинктивно поддаётся, словно пластилин, подминающему звуку. Через час, когда нервы были выкручены до предела, наверху лязгнула дверь. Из неё посыпались люди, которые волной тел врезались в колебавшуюся человеческую массу. Поблизости грохнули петарды, послышался женский визг. Он нащупал в кармане телефон, чтобы дать сигнал, но не успел. Ему с размаху заехали локтем в спину, а пока он пытался разогнуться и нащупать дыхание, попал в волну истерической давки, и его оттеснили к стене. Это были посетители концерта, которые не понимали, что происходит, в основном девушки. Нескольких он схватил за шкирку, пытаясь затолкать под стол — рядом как раз был сектор с сидячими местами. Одна девчонка неверно истолковала его намерения и с размаху проехалась ногтями по лицу, оставив царапины на переносице. Он отпихнул её от себя и стал пробираться к углу между сценой и туалетом, который находился дальше от входа. По пути заметил, как метелили Шекспира, свернувшегося в позе эмбриона, два бритоголовых парня. Он нащупал в кармане кастет и зарядил одному сзади в шею, оттаскивая его назад. Второй бросился на Ромбова, попытался ударить его в лицо, Ромбов заблокировал удар, но тут его сбила с ног какая-то огромная туша, которая, казалось, до этого курила у входа в бар, он упал недалеко от Шекспира. Успел увидеть у того кровь — видимо кто-то хватил бутылкой или стаканом. Но как раз в этот момент ему заехали ботинком в подбородок. Он сгруппировался, спрятал голову, как черепаха. Его начали месить сразу несколько пар ног. Он зажмурился и представил себя на улице Патриотов, окутанной сладким летним дождём и чем-то ещё, чего никогда уже может не быть. Но услышал спасительное:

— Всем на пол!

И его оставили в покое. Он приподнял голову и осмотрелся: Шекспир тяжело дышал, но дышал, крови на нём было немного, кровил порез на плече. Повернуть голову в направлении танцпола и входа не было сил, шум драки угасал, сильно гудело в районе левой почки какой-то тупой, пчелиной болью. Его поднял молодой крепкий парень, как щенка, схватив за толстовку:

— Живой там? — поинтересовался он, как бы заглядывая в глухой колодец.

— Живой.

Его провели по ступенькам на улицу и с матюгами отправили в автозак.

Там он провёл около получаса, обретая контроль над телом.

В отделении его одним из первых вызвали давать показания, но в кабинет заводить не стали, отвели сразу на улицу.

У входа ждал Медведев:

— Ну, с боевым крещением! — сказал он, давя на асфальте сигаретного светлячка.

— Ага.

— В больницу надо?

— Да хрен знает. Вроде нет.

— Ты как?

— Бок болит.

— Садись, Рембо, дома отлежишься.

Медведев распахнул перед ним дверцу машины.

Солнце встало на веки тяжёлыми лапами. Он проснулся.

Оглядел себя в зеркало. На левом берегу его тела развернулось сине-багровое озеро гематомы. На ногах и плечах — мелкие островки. Через переносицу наискось пролегали три выразительные царапины.

Тело гудело, как улей, в котором шла природная работа. Но он чувствовал себя лучше, чем мог предположить вчера, когда Медведев выводил его из аптеки с пакетом медприпасов. Ромбов сунул в пакет руку и, как новогодний подарок из мешка Деда Мороза, вытащил первую попавшуюся мазь, обещавшую быстрое лечение и обезболивание. На тюбике был нарисован мощный чёрный конь. Лошадиная мазь. Он натёрся ею — кожу захолодило.

Но самым удивительным было то, что он чувствовал себя хорошо. Лучше, чем обычно. Как будто внутри были даже не пчёлы, а шло какое-то таинственное богослужение: в покорёженном храме, среди бытового гула взмывала под купол головы какая-то беспредельная радость, возвышенная сила и доверие к себе и к миру. Как будто он — соучастник великого плана, где ему назначена одна из главных ролей.

И он сделал то, на что бы раньше никогда не пошёл. Он набрал телефонный номер Зелёнкина.

— Николай Иванович, оперуполномоченный Ромбов вас беспокоит.

Из телефона вылетело тяжёлое «да».

— Я хотел узнать контакты вашей вчерашней студентки.

В телефоне разверзлось молчание.

— А что такое, зачем?

В голове прострекотали в разных направлениях поезда вранья и правды. Не говорить же, что это по работе. И ещё хуже ответить легкомысленным «по личному делу».

— Кое-что забыла у меня в машине, — в итоге соврал он.

— Ммм.

— Как её зовут?

— Метелькова. Юлия Метелькова.

— Вы можете дать номер телефона? Или номер квартиры?

— У меня нет сотового. И с чего бы мне знать номер её квартиры? — голос был сонный и раздражённый.

— Ну, вдруг занимались дома.

— Нет, дома мы не занимались.

— Ладно, спасибо, — вздохнул Ромбов.

С другой стороны промычали что-то невнятное и отключились.

Он припарковался у подъезда. Там, на лавочке, нахохленные, как кустарники, провожали лето две бабки.

Он спросил, знают ли они Метелькову.

— Да это ж Вовки-алкаша дочка, — прокаркала, как ворона, одна бабка.

— Жених, что ли? — спросила другая.

— Жених, — кивнул он.

— Да у неё, знаешь, сколько таких женихов? — хохотнула первая так, словно считала чужих ухажёров на счётах — только тем и занималась, что щёлкала костяшками. — Полный передник.

— Ну, дело молодое, — махнула рукой вторая.

— Молодое дело было у нас с тобой. А у неё блядство.

Ромбову захотелось стрельнуть в старуху, как в настоящую ворону. В детстве отец таскал его на воронью охоту. Мама была против, но отец в то время состоял в клубе. Ромбову охота не нравилась, но сейчас он бы с удовольствием зарядил пулю в каркающую бабку.

— Четвёртый этаж, справа квартира, — сказала её соседка.

Если бы его тело могло скрипеть, как покоцанная дверь на ржавых петлях, оно бы скрипело на всю округу. Но тело, стиснув зубы, поднималось на четвёртый этаж.

Он перевёл дух, утихомирил скакавшее то ли от напряжения, то ли от подъёма пешком сердце и нажал на кнопку звонка.

Юля открыла дверь, и из коридора на него набросился смешанный запах: спирта, жареной капусты, пыли и восточных духов. Он успел зафиксировать в памяти грязные, в разводах обои прихожей, мужскую фигуру за столом на кухне и горку туфель на полу у двери.

— Неожиданно, — она выскочила в подъезд, прикрыв за спиной дверь. — Ещё и жизни не прошло. Откуда это вы, такой красивый?

Всю уверенность с него сдуло, словно ветром шапку с одуванчика.

— Не надо было? — он нерешительно посмотрел ей в глаза, но, не выдержав, отвёл взгляд куда-то в направлении её раздражающе розовых тапочек с помпонами.

Она рассмеялась, накручивая каштановую прядь на палец:

— Я же говорила, что меня не забудешь.

— …

— Ладно. Подожди на улице.

Он устроился на лавочке напротив бабок и стал ждать. День получился тёплым, хоть и с темнотами. После вчерашнего дождя глядели в брюхатое небо лужи в ожидании новой воды. Растрескавшаяся, давно не крашенная лавочка хранила память об околоподъездных поцелуях, опрокинутых пивных баклажках и сигаретном пепле, развеянном навсегда, как судьбы седоков, чьи ладони так же лежали на тёплых лавочкиных ребрах.

— Кто это тебя, лицо со шрамом?

Его мысли снова собрались в стрелу и влетели в Юлю.

Он вскочил:

— Одна женщина, — и потёр переносицу.

Юля подняла бровь.

— Какие страсти, а по тебе и не скажешь. Поехали?

— Поехали.

Он завёл машину:

— Куда?

— Я покажу. Сейчас направо.

Панельный дом остался позади.

— Может, просто скажешь адрес?

— Неа.

Его раздражало её нежелание сказать ему, куда они едут. Раздражало воспоминание о пузырящихся грязных обоях, которые он успел подсмотреть, о розовых помпонах на её тапках. Как будто всё в ней было призвано лишить его контроля над ситуацией. Как будто он переходил пропасть по навесному мосту и она, как буря, раскачивала мост изо всех сил. И в то же время у него дух захватывало.

— Вот здесь, — показала пальцем на здание с вывеской «Экзотариум».

Она влюблённо посмотрела на вывеску:

— Самое прекрасное место на земле!

На кассе он замешкался:

— Мне купить один или два билета?

По её лицу прокатилось удивление:

— Конечно, можешь купить билет только мне и подождать здесь… но лучше два.

Они начали с пауков.

— Мохнатик, — сказала Юля и постучала в стекло к чёрно-красному, как будто там сидел котёнок. — Это мой любимый.

— Мексиканский паук-птицеед. Когда он волнуется, то сбрасывает с брюшка волоски, а это может вызвать аллергическую реакцию.

— Этого нет в описании, — отвлеклась Юля от разглядывания Мохнатика, ещё раз проверив табличку.

Ромбов кивнул.

— А как тебе эта синелапа? — показала она сквозь стекло на притаившуюся в углу самку.

— Такую можно держать дома. Этот вид из Венесуэлы, они неприхотливые. И плетут много паутины.

Юля посмотрела на него с любопытством:

— Ты увлекаешься пауками?

— Просто как-то читал.

— Ах, какая память-то, мне б такую! — пропела она с южной хрипотцой.

Птицы были ей неинтересны, они обошли их быстро. Затем следовал зал с рептилиями.

— Я сюда ради них прихожу, — Юля уткнулась лбом в стекло одного из террариумов.

— Тебе нравятся змеи?

— Черепахи. У меня есть своя маленькая черепашка, подъездная. На меня похожа. Не веришь? Прихожу сюда и представляю, что это её семья. Вот та большая со звёздами — мама. А вот эта угольная — папа.

— А твоя со звёздами или угольная?

— Да нет, обычная.

Ромбов почесал затылок:

— Вряд ли так бы могло получиться.

Юля закатила глаза.

В следующем зале смотрели амфибий. Юля расстроилась после разговора про черепаховое потомство. Он понял, что что-то не так, но не понял почему, поэтому просто шёл за ней по пятам.

— А эта похожа на твоего препода, — он ткнул пальцем в красноглазую квакшу с выпученными глазами.

Юля рассмеялась:

— И правда.

Они подошли к следующему отсеку, где сидела коричневая и толстая жаба-ага.

— А эта напоминает моего бывшего.

— Он был не очень?

— Просто урод! Разве не видно?

Ромбов ткнул в следующую лягушку-быка с цветным брюхом:

— Эта тоже на какого-нибудь похожа?

— Раньше я об этом не думала. Но да! Это же Костя Печёнкин. Такой же быковатый. Он меня как-то в гости пригласил. Я расфуфырилась, приготовилась к романтике. И он такой даёт мне половую тряпку и говорит: на вот, а то у меня мама уехала в командировку, а я убираться не умею.

— А этот? — Ромбов показал на следующий экспонат, рядом с которым висела табличка «лягушка-помидор».

— Ты посмотри на его ухмылку! Это Игорёк. Игорёк был ничего, но оказалось, что он на балконе выращивает коноплю в промышленных масштабах и что ему нужна не столько я, сколько мои курьерские услуги.

Юля ткнула в пупырчатого, зелёно-чёрного лишаистого веслонога:

— А этот постоянно врал. Он даже про то, что ел на завтрак, врал, никак не мог остановиться. А главное — непонятно зачем! Говорил, что идёт на математику, а сам шёл на античку, говорил, что идёт играть на компе с другом, а сам шёл с сестрой по магазинам… А когда я его бросала, сказал, что так меня любит, что спрыгнет с моста. Канавинский мост, прикинь. Метров тридцать в высоту. Я говорю — ну, давай, раз любовь такая. И знаешь что? Он тогда просто развернулся и ушёл.

В следующем отсеке плавала китайская саламандра.

— Эта, кажется, самая отвратительная, — произвёл осмотр Ромбов. — Надеюсь, с таким ты не встречалась?

Юля замерла перед стеклом напротив хищной коричневой амфибии и несколько минут смотрела, как извивается её противное тело в воде.

— Этого я любила.

Он заметил, как в глазах у неё собрались слёзы.

— Хочешь, я прыгну с моста? Или вместе прыгнем? — сказал он, чтобы отвлечь её.

Она обернулась:

— С высокого?

— С высокого.

— Я слишком молода и прекрасна, чтобы помирать.

— Этого и не требуется. Пойдём.

В городе обосновался ранний вечер. С ржавым небесным призвуком он развернулся над площадями и улицами, построил парадными фигурами облака, скомандовал подтянуться строевым придорожным деревьям, которые шелестели в знак приветствия бегущим машинам и легко покачивались, провожая горожан с работы домой.

Юля смотрела в окно машины; у неё не было сил разговаривать.

Они остановились у моста на набережной Федоровского.

— Здесь же нет воды, — Юля с недоверием поглядела вниз.

— Зато есть верёвки, — подмигнул Ромбов. — Не бойся, это безопасно.

Инстинктивно она взяла его за руку. В его теле сразу как-то всё обострилось, окислилось и одновременно оживилось, будто вместо крови пустили по венам апельсиновый сок.

На середине моста дежурили роуп-джамперы. Ромбов отозвал бородатого и отдал ему голубую купюру.

— Вы вдвоём или по очереди?

— Вдвоём, — сказал Ромбов.

— Я боюсь высоты вообще-то, — запротестовала Юля, влезая в страховочные ремни.

— Готова? — спросил бородатый, проверив дюралевые карабины.

— Не очень.

Инструктор велел им забраться на небольшую металлическую пластину над ограждением и обнять друг друга.

Они стояли там, над глубоким оврагом. Мимо проплывали вечерние зеваки, клеились взглядами. Небо оттеняли золотые разводы, словно наверху разлили шампанское.

Юля вцепилась в Ромбова, она дрожала.

— Я, кажется, не хочу, — сказала она.

— А мне кажется, что хочешь, — он крепко сплёл руки в замок на её спине и нырнул вместе с ней в пропасть.

У неё перехватило дыхание. Это было так, как будто они сейчас врежутся в землю и всему придёт конец. Он заорал от боли в боку, когда они повисли, раскачиваясь, на верёвке, хотя сам не вполне понял, от боли это или от восторга. Он по-прежнему держал её в объятьях, пока они болтались, сцепленные друг с другом.

— Ну как? — Ромбов оставил очки наверху, поэтому видел нечётко.

— Как будто только что родилась, — рассмеялась Юля и поцеловала его.