Куртизанка

Глава девятая

Стужа ледяными иглами кусает мне лицо и оседает в моем сердце. Мое дыхание обдает теплом щеки Кира, пока он несет меня вниз по засыпанной снегом тропе к чайхане Биарда.

Чайхана стоит на площадке, на которой, если позволяет погода, высаживает странников единственный подъемник. Зимой сюда заглядывают скалолазы, отправляющиеся в горы ради собственного удовольствия, и шипастыми туристическими ботинками топчут и продавливают слежавшуюся грязь и ковры под ногами.

Нас встретили кипящие самовары, полные янтарных угольев жаровни, булькающие кальяны, одуряющий запах мятного и жасминового чая, масла и овечьего жира.

Биард опускает глаза долу, его исламская вера и правила этикета требуют, чтобы он не смотрел в мои желто-зеленые глаза, которые, должно быть, во весь голос кричат о моей женственности, и на мои спутанные рыжие кудри, которые не скрывает шарф. Интересно, может быть, он отводит глаза еще и потому, что перед его мысленным взором возникает картина: мы с Киром лежим в постели — он необычайно высок, так что я едва достаю ему до груди? Дьявол внутри меня подбивает меня внести успокоение в его мятущийся ум, уверить его, что мы пока не сталкиваемся с трудностями в этой области. Он — друг Кира, и я чувствую себя как дома в этом месте, поэтому, в некотором роде, он смирился с моей эксцентричностью, а я — с его.

Он — плотный и коренастый мужчина среднего роста. Его густые соломенного цвета волосы похожи на перевернутую щетку, а борода из сплетенных косичек напоминает переваренную и подгоревшую кашу. Сидя по-турецки на устланном ковриками полу, он завязывает на своей бороде, которая касается его колен, несколько узелков под подбородком. Кряхтя, он пытается выпрямить ноги, тонкие как спички, несмотря на то что верхняя часть его туловища раздалась вширь вследствие неумеренного и обильного употребления овечьего жира и сыра.

С ним в юности произошло чудо, необыкновенный случай, который невозможно подтвердить, но о котором он вещает с такой горячностью и страстью, что нам остается только вежливо слушать. Ему едва исполнилось пятнадцать, когда его укусил тарантул, укусил вот на этом самом месте, где он впоследствии выстроил свою чайхану в знак уважения к случившемуся с ним чуду. С поистине садистским наслаждением он описывает паука-тарантула длиной в добрых семнадцать с половиной сантиметров — одного из самых крупных и ядовитых, — который парализует жертву перед тем, как начать высасывать из нее тканевую жидкость. Челюсти твари вцепились ему в лодыжку, острое полое жало под суставчатым хвостом пронзило кожу и начало закачивать яд ему в ногу. Отрава так быстро распространилась по телу, что к тому времени, когда его нашли и на самодельных носилках доставили к хижине ближайшего знахаря, все его тело распухло и посинело, а сам он, пребывая в горячечном бреду, заплетающимся языком неразборчиво декламировал стихи. Шаман вскрыл ему лодыжку и выпустил столько крови, что в течение многих последующих месяцев вены Биарда напоминали высохшие от жажды ветки. И хотя он выжил, чтобы построить свою чайхану, ноги его так и не обрели прежней силы.

Он медленно пробирается к нам, мышцы на животе и руках перекатываются под кожей, как рассерженные змеи, а огромный живот, на котором вытатуирован красный тарантул, подрагивает в такт шагам. Похожие на двух марионеток, отсеченных по пояс, его тонкие ножки, прикрепленные, казалось, от другого существа к этому массивному торсу, пытаются служить опорой мерно раскачивающейся верхней части его тела. В руках он несет стаканчики на тонкой ножке с горячим чаем, медные вазочки с кубиками сахара, финиками и сушеной шелковицей. Он никогда не нарушает освященную веками чайную церемонию — обжигающе горячий напиток подается в стаканчиках на тонкой ножке, демонстрирующих чистоту чая.

— Шаб бекеир, хош амадид.

— И тебе добрый вечер, давненько не виделись, — отвечает Кир. — Как ты поживаешь? — С этими словами он похлопывает Биарда по спине, как любимого брата.

Биард искоса смотрит на меня, прежде чем перевести взор на Кира. Вот уже несколько месяцев я прихожу к нему в чайхану, но, очевидно, все еще озадачиваю его и сбиваю с толку. Интересно, как бы он отреагировал на декольте Франсуазы, голубые волосы мадам Габриэль или на то воздушное прозрачное ничто, в которое я была одета дома, в отличие от красующихся на мне сейчас шерстяной юбки и черного свитера.

Кир поправляет мой шарф, завязывая его узлом под подбородком.

— Не сердись на меня. Не сегодня. Что бы ты хотела съесть?

Мы оба голодны, мой ребенок и я, но я молчу. Впервые в жизни я действительно разозлилась на Кира. Я отворачиваюсь от него и начинаю слушать Биарда.

Стоя на шкуре тигра-людоеда, на которого он когда-то охотился в джунглях Мазандарана, он перечисляет сегодняшнее меню, состоящее из аппетитных и не очень блюд: овечьи мозги и потроха, печенка и яичница, горячий кебаб с луком и свежим овечьим жиром.

Кир заказывает барбари, горячий хлеб и табризский сыр со сладким чаем. Я откидываюсь на подушки. У меня уже текут слюнки.

Прежде чем я успеваю проглотить последний кусочек хлеба со сладким чаем, Кир достает карманные часы, чтобы посмотреть, который час. Я чувствую, как от него пахнет табаком и кардамоном, который он жует, чтобы отбить запах, исходящий от его клиентов, — как он говорит, запах лжи и обмана. Под глазами у него образовались круги, а вокруг губ залегли складки.

— Я устал после долгого пути домой, — говорит он, отодвигая от себя нетронутую тарелку.

Он несет меня наверх назад так, словно я сделана из драгоценного хрусталя. Он пересекает каменистую дорогу, скользкую площадку, короткую, вымощенную гравием тропинку к нашему дому, отпирает ворота, широким шагом идет по саду, укрытому искрящимся снегом, и поднимается по трем ступенькам крыльца. Его губы касаются моего живота. Блеск в глазах делает его моложе тридцати двух лет, когда он гладит мою грудь, раньше казавшуюся мне такой маленькой, и плоский живот, который становится больше чуть ли не с каждым часом. Пожалуй, сегодня утром в нем пустили корни новые артерии, которые соединяют его с нашим пока еще нерожденным малышом.

— Это мальчик. Назовем его Илия.

— Девочка тоже неплохо, — отвечаю я. — Ты скажешь мне, что собирался сделать со своим бриллиантом, если я пообещаю подарить тебе сына?

Он зарывается лицом в мои кудряшки, покусывает меня за мочки ушей. Его язык скользит по моей шее и останавливается во впадине ключицы.

— Мы поговорим завтра. Обещаю. Рано утром мне надо быть в городе. Ты еще будешь спать. Спокойной ночи, юнам.

— И кто же это занимается делами в такую рань?

— Короли. — Он горько улыбается. — На закате. На рассвете. В любой момент, когда чувство вины не дает им уснуть.

— И в чем они чувствуют себя виноватыми?

— Ты даже не можешь себе представить. — Сурово сжатые губы и непоколебимое упрямство в его глазах не располагают к дальнейшему разговору.

У меня появляется мрачное опасение, что он беспокоится о нашем финансовом положении.

— Продай коня. За него можно выручить хорошие деньги.

— Нет! Только не коня. Когда-нибудь он будет принадлежать Илии. Наш сын не станет настоящим мужчиной, пока не научится обращаться с лошадьми. — Он тянет за эластичную ленту вокруг своего хвоста на затылке, и она со щелчком, ударяя его по руке, развязывается. Он морщится, проводит рукой по своим распущенным волосам. — Симона, пообещай мне, что воспитаешь нашего сына честным человеком. И научи его носить кинжал, не стесняясь.

Он отворачивается, мягкий свет падает сбоку ему на лицо, и серебряным набалдашником своей тросточки он открывает дверь в нашу спальню.