Леди, которая любила лошадей

Глава 18

Он все же решился навестить Беллу Игнатьевну, однако дверь в ее нумер оказалась заперта. И пусть Демьян отчетливо ощущал присутствие человека за этой дверью, но по всему выходило: Белла Игнатьевна вовсе не желала беседовать с ним. И потоптавшись, чувствуя себя преотвратно, — видать, прав Никанор Бальтазарович в том, что для подобной работы нужны люди совершенно особого складу, — Демьян отступился.

Он вернется.

Позже.

Правда… сумеет ли он что-то изменить, Демьян не знал. Но это же не повод вовсе ничего не делать?

…и к вечеру дверь оказалась заперта.

А женщина за нею явно пребывала в замешательстве. Она подходила к этой двери и тут же отступала, словно боясь открыть. И вновь подходила.

Вновь отступала.

Пряталась где-то в глубине нумера, и Демьяну приходилось отступать. А на следующий день стало как-то вовсе не до Беллы Игнатьевны, хотя совесть и нашептывала, что человек порядочный сыскал бы время, подобрал бы правильные слова, сумел бы…

…выходило, что он, Демьян, не настолько порядочный, ибо время вдруг исчезло.

Оно, это время, уходило вместе с силами в землю старой конюшни, которая сама-то вся проросла туманом.

За одну ночь.

— Вот же ж погань, — сказал Ладислав, разглядывая пышные серые поля, если, конечно, он видел также, как Демьян.

Не туман.

Пыль.

Та легкая, что имеет обыкновение зарождаться под кроватью, сбиваясь в клубки, а те уже, сцепляясь друг с другом, образуют легчайшее сизое покрывало.

Нынешнее еще и шевелилось.

— Не ты ли, друг мой, — Вещерский тоже смотрел, но было очевидно, что ничего-то он не видел, вон, головой крутит, взгляд скользит поверху, ни за что-то не цепляясь, — Не ты ли говорил, будто огонь вычистит это место.

— Значит, слабый огонь был.

Некромант поглядел на Демьяна, которого вызвали спозаранку, толком ничего-то не объяснивши. И вот стоял он теперь, разглядывая нынешние пыльные россыпи с немалым сомнением и с преогромным желанием вновь пустить очищающее пламя. Правда, что-то подсказывало, что не поможет.

Меж тем некромант, что-то для себя решив, ступил-таки на ковер. И замер.

Ничего не произошло. Разве что туман зашевелился, но как-то вяло, будто через силу. Клочья его зацепились за чересчур уж узкие клетчатые брюки, но не удержались.

И вернулись к исходной куче.

— И как оно? — Вещерский к туману не приближался.

Вот ведь странно, видеть его не видит, однако ощущает, и ощущения эти, похоже, ему совершенно не по душе. Вон как кривится, будто от зубной боли. А стоит туману шелохнуться — к слову, Вещерский его беспокоит куда больше некроманта, — и княжич отступает.

— Не знаю пока… как на старом капище, там, где землю кровью заговаривали…

— Думаешь…

— Нет, убивать здесь никого не убивали. Нарочно. Смерти были, но слабые… животные, — Горецкий закрыл глаза и раскинул руки. Пальцы его паучьи зашевелились, и на легчайшее это движение туман отозвался.

Все еще нехотя.

Тяжело.

Он сползался к некроманту, явно откликаясь на безмолвный зов его. И вот уже серые клочья накрыли штиблеты, коснулись ткани, поползли по ней.

Ладислав поморщился.

И сказал:

— Говори.

— Что говорить? — уточнил Демьян.

— А что видишь… все…

— Туман. Серый. Как пыль. Был по всему полу, а теперь к тебе ползет. Только как-то… не знаю, будто мешает ему что-то.

Некромант кивнул:

— Вот и мне кажется, что мешает. Но понять не могу, что именно. А главное почему…

На этот вопрос Демьян совершенно точно ответить не мог. Зато подал голос Вещерский.

— Оцепление выставим, только… чтобы оно дальше не пошло.

— Не пойдет, — Демьян теперь видел границу, столь явную, что странно было, как он прежде ее не заметил. Она пролегла по земле, эту землю изменив, серым порохом, призраком пепла. — За пределы конюшни не выйдет. Тут его держат.

Помолчал и добавил:

— Или ее…

— В каком смысле? — Ладислав присел и коснулся пыли.

Или земли?

— Не знаю, — вынужден был признать Демьян. — Ощущения… и не надо трогать.

Не то, чтобы пыль эта представляла опасность для некроманта. Нет, опасности Демьян как раз не ощущал. Но недовольство — всей кожей. И недовольство это было… женским.

Определенно.

— Выйди, — жестко сказал Вещерский.

И Ладислав не стал возражать.

Отступал он осторожно, пятясь и щурясь, вглядываясь в серое полотнище, которое за прошедший час изменилось мало. Пыль вновь расползлась по конюшне, обжила камни, доела остатки пепла.

— И что делать будем? — Вещерский вытянул шею. Вопрос отчего-то прозвучал жалко. — Марья не даст здание ломать…

— И правильно. Вот что вы, стихийники, за люди такие? Вам бы все ломать… Зачем, спрашивается? Со временем развалится само, — Ладислав стоял на пороге и пялился в темноту. — Но сперва понять бы, с чем дело имеем…

Он обернулся и уставился на Демьяна.

И Вещерский тоже уставился.

И от взглядов этих стало как-то вот неловко, а спина мерзенько зазудела, будто намекая, что без эксперименту не обойтись, и в этом эксперименте Демьян будет самым что ни на есть главным экспериментатором.

Или правильнее будет сказать экспериментуемым?

— Оцепить, — выдал решение Вещерский. — И щит поставить.

Демьян покачал головой:

— Не надо. Ей магия не нравится.

— Тогда просто оцепить, — спорить Вещерский не собирался, и та готовность, с которой он просто принял слова Демьяна на веру, несколько смущала.

— Может… — Ладислав обернулся на леваду, где уныло бродили лошади. — Убрать куда? И людей тоже…

— Нет, — Демьян точно знал, что людям, если внутрь не полезут, вреда не будет.

И это вот знание, взявшееся из ниоткуда, откровенно пугало.

— Понятно… что ничего-то не понятно, — проворчал некромант. — Что ж… будем работать.

Следующие несколько дней прошли столь спокойно, что Василиса поневоле начала подозревать неладное. Нет, спокойствие это не было вовсе уж бесхлопотным.

Дом наполнился жизнью.

Появились слуги и служанки.

Рабочие.

Мастера.

Каталоги с образцами обоев и шелковых обивок, а то и вовсе новой мебели, выбор который, кажется, всецело захватил Марью. И на шляпки-то новые времени едва-едва оставалось.

— И все-таки пюсовый[11] — это совсем не то, — она снимала лоскуток ткани и совала Василисе. — Сама посмотри. Как по мне, пюсовый — чересчур уж бледно, клёкло даже.

И Василиса соглашалась.

— В моде, конечно, английская зелень или еще слышала, что появилась саксонская зелень, но как по мне зеленый слишком уж тяжел. А тебе не кажется?

— Не знаю, — признавалась Василиса тихо, ибо меньше всего ей хотелось листать бесконечные эти альбомы, сравнивая все оттенки зелени и размышляя, чем же один столь уж отличен от другого.

И олива ей милее или осиновый лист.

— А может если только обивку… или лучше кармелитовая[12], с золотым узором? — на старый диван ложились новые клочки, и Марья задумчиво склоняла голову.

Взгляд ее затуманивался.

И Василиса получала шанс ускользнуть. Нет, конечно, вечером Марья всенепременно выскажется… в очередной раз, а Василиса повинится и даже ткнет в пару клочков пальцем, и конечно, неудачно, ибо выяснится, что аккурат эти вот именно лоскутки были положены просто так, выбирать же надлежит из иных.

Из тех, что в альбомах.

Ибо Марья не знает, как Василиса хочет обставить оживающий дом. И она не желает верить, что Василиса сама этого не знает, что она бы сказала всенепременно, если бы имела хоть малейшее о том представление. Она бы вовсе оставила все, как прежде, но вот беда, и сама-то Василиса понимала, что дом пришел в полное запустение, что сам он требовал перемен. Вот только каких?

В стеклянные витрины вернулись куклы.

А рояль вдруг обрел голос, пусть бы мастеру-настройщику пришлось немало с ним повозиться. Заблестел восстановленный паркет, обзавелся утраченным некогда лаковым лоском. Засияли медные ручки дверей и накладки на мебели. И даже треснувшие плафоны на люстрах больше не выглядели так, будто вот-вот рассыплются.

Но в остальном…

Пюсовый?

Или все-таки кармелитовый? Или орельдурсовый, который в простоте своей именуют еще цветом «медвежьего ушка»? И ковры также выбрать надобно. И фарфор столовый, обыкновенный, ибо найденная на чердаке посуда, пусть и цела большей частью, но слишком уж разнообразна, чтобы можно было подавать ее на стол, тем паче гостям.

А еще фарфор парадный.

И парадные же скатерти. Шторы. И тонкие газовые занавеси, ибо газ в этом сезоне только-только в моду вошел. Витые шнуры. И салфеточки, без которых нет приличного дома… постельное белье, столовое серебро, великое множество иных вещей, обязательных и всенепременно нужных, но навевающий тоску смертную, правда, кажется, лишь на Василису, ибо даже Ляля, проникнувшись важностью момента, время от времени подавала голос. А Марья снисходила до того, чтобы этот голос слышать.

И отвечать.

Нет, Василиса осознавала, что должна принимать участие, но…

Она сбегала.

Из дому.

До конюшни, где уже ждал Хмурый, а с ним и молчаливый конюх, который отправлялся следом за Василисой, а она старалась его не замечать. И почти даже получалось.

Правда, она так ни разу и не решилась пустить Хмурого в галоп, чувствуя, что, случись ей вдруг «потеряться», то отнесутся к этому безо всякого понимания.

На старых же конюшнях Василису встречал Аким, порой с некромантом или Вещерским, которые оцепили первое из строений, отговорившись делом государственной важности. Порой Василиса видела там и других людей, пытавшихся скрываться под пологами, но именно здесь, в Крыму, странная ее способность чувствовать чужую силу увеличилась.

Жаль, что собственных не прибыло.

А конюшни преображались, куда быстрее, чем старый тетушкин дом, но, верно, потому, что тут не были важны ни ткани, ни цвета. Здесь больше не пахло гарью, но напротив — свежим деревом и смолой. Краскою. И горячим железом. Стучали молотки, гудели пилы, то тут, то там раздавались голоса. И Василиса, говоря по правде, в этой суматохе вдруг вновь ощущала себя лишней.

И чувство это с каждым днем становилось сильней.

А с ним появлялось иное, будто Василису обманули, обещали одно, а дали… мастеровыми командует Аким, который то и дело принимается ругаться с благообразного вида старшим, но не столько по делу, сколько выясняя, кто туточки старше.

Оставшимися лошадьми занимается Акимов племянник, который на Василису поглядывает искоса.

За всем порядком присматривает Вещерский.

Или вот некромант.

И выходит, что в присутствии на стройке самой Василисы нет никакой-то надобности, что, если вдруг исчезнет она, то никто и не заметит. Что, даже если и заметят, то лишь вздохнут с немалым облегчением.

Или с пониманием.

Поигралась барышня, и буде.

Сегодня она прошлась вдоль красной стены, отметив, что исчезли потеки гари, а вместо темного пепла лежит ковер из тончайшей стружки. Заглянула в ворота, которые сняли, чтобы вместо них, попорченных, приладить другие.

Вдохнула смесь запахов, не способная понять, нравится она Василисе или нет.

И отступила тихонько.

Едва не налетев на неказистого мужика, который с видом пресосредоточенным волок ведра с дегтем.

— Извините, — пролепетала Василиса, отступая. И желание уехать сделалось совсем невыносимым.

Запрыгнув в седло, огляделась, убеждаясь, что ничего-то не изменилось. Сопровождающий и тот исчез, скрывшись в старой конюшне. И следовало бы обождать, проявить благоразумие, но не сегодня.

Василиса тихонько свистнула.

В конце концов, она-то, в отличие от Вещерского и Марьи никому не нужна, и то, что произошло в городе, всего-навсего совпадение.

Несчастный случай в своем роде.

Да и амулеты у нее имеются.

И…

И она далеко отъезжать не станет. Ей просто надобно мысли в порядок привести.