Леди, которая любила лошадей

Глава 5

Утро Демьян встретил в гимнастическом зале, который имелся при вилле и был оборудован по самому последнему слову техники. Тут даже обнаружилось целых пять агрегатов Зандера[7] и механический велосипед Лоуденса[8], который Демьян, пусть и несколько смущаясь, но все же опробовал.

И обнаружил, что крутить педали не так-то и просто.

Мышцы тотчас заныли, а следом и тело.

Застучало сердце.

Бросило в пот…

— Вы слишком спешите, — произнес знакомый голос, заставив обернуться. — Надеюсь, вы не скажете, что я не в свое дело лезу?

Пахотина Белла Игнатьевна глядела с вызовом, готовая ответить, если вдруг окажется, что Демьян как раз-то и полагает, что она лезет не в свое дело. Но Демьян кивнул.

Сердце стучало так, что и дышать-то было тяжело, не то, что говорить.

— Сперва надо размяться, — Белла Игнатьевна присела, оттопырив зад. И поморщилась. — Заниматься в юбках совершенно неудобно. И кто придумал, что женщинам нельзя носить брюки?

— Не знаю.

Одну женщину в брюках Демьян точно видел, и со всею определенностью мог сказать, что впечатление подобный наряд производит… неизгладимое.

Белла Игнатьевна снова присела, встала и помахала руками над головой, будто мух отгоняя. Потом наклонилась в одну сторону, в другую…

— Повторяйте, — велела она строгим учительским тоном. — Мышцы необходимо подготовить к нагрузкам. Странно, что вы этого не знаете.

— Как-то вот… не доводилось бывать в залах.

Демьян слез с механического велосипеда, в простоте конструкции которого теперь ему мерещился подвох. А то ведь не понятно, с чего это вдруг ему плохо стало.

Может, магия какая?

Хотя… нет, не магия.

Просто возраст. И удар… и досталось ведь не только тонкому телу, то, которое живое, пострадало не меньше. А что Демьян не чувствует слабости, так это потому как к слабости он не привычен.

— Да, к сожалению, в этом плане мы значительно отстали от Европы, — Белла Игнатьевна оседлала тренажер, и на лице ее появилось выражение высочайшей сосредоточенности. — И не только… в этом… а вы идите погребите.

— Куда?

— Да вон же, — она указала на некую конструкцию, в которой угадывались очертания лодки. Разве что весла были непривычно коротки. — Мужчинам это нравится. Но тоже, особо не усердствуйте.

Стоило взяться за весла, как приспокоившееся было сердце вновь заухало, заторопилось. Стало жарко. И появилось желание немедля снять пиджак, и будь Демьян один, он бы так и сделал. Однако неподалеку с мрачною решимостью крутила педали Белла Игнатьевна.

— Смелее. И сильнее, — велела она. — Больше замах.

И тут же улыбнулась, спохватившись.

— Мой муж говорит, что работа учительницы слишком уж сильно меня изменила. И порой я становлюсь невыносима.

— Ничего, — просипел Демьян. Сердце успокаивалось, то ли весла ему были больше по вкусу, то ли вправду вспоминало тело, что привычно ко всяким нагрузкам.

На настоящей лодке грести сложнее.

И вообще…

— Я пытаюсь себя сдерживать, — Белла Игнатьевна остановила велосипед. Она раскраснелась, и этот румянец неожиданно преобразил бледное ее лицо, будто красок плеснули. И стало видно, что в былые времена она, Белла Игнатьевна, была весьма даже хороша собой.

Что черты у нее правильные.

Аккуратные.

Глаза огромные.

Губы пухлые. И вся-то она прелестна. Была… и возможно, что будет, если и вправду чахотку вылечила.

— Я… пока тоже долго не могу… — она встала у сложного механизма и перекинула через шею петлю. — Но стараюсь. Доктора сказали, что полезно, что способствует восстановлению…

Белла замолчала.

Она сосредоточенно крутила ручки, и широкая кожаная лента поворачивалась то вправо, то влево. Со стороны сие действо выглядело чудовищно, но не похоже, чтобы оно причиняло женщине боль.

Демьян остановился и аккуратно положил весла.

— Правда, сомневаюсь, что я восстановлюсь настолько, чтобы… — она замолчала. — Но я хотя бы попробую… и никто не посмеет сказать, что я не пробовала!

— Вы опять поссорились?

В обстоятельствах иных Демьян точно не стал был задавать подобного вопроса, до крайности неуместного от человека по сути постороннего, но…

— Нет. Не с ним…

— С кем?

— С его матушкой. И сестрами.

Она вздернула тонкую шейку повыше, и бледная кожа натянулась, обрисовывая синие узоры сосудов, каких-то чересчур уж выпуклых.

Демьян взял в руки литую гирю.

С гирями он знаком был в отличие от прочих конструкций, наполнивших пустой зал. И теперь-то казались они уже не привлекательными, но пугающими сложностью своей. Вот запутается он в ремнях, то-то веселья будет.

Или не веселья.

— Не приняли?

— Ваша правда, — она скинула петлю с шеи и снова помахала руками. — Не приняли… и не примут, наверное, никогда. Я ведь его предупреждала… а он… знаете, он все еще верит, что мы сумеем найти общий язык. Только любезная Софья Евстахиевна спит и видит, как бы от меня избавиться.

Худенькие кулачки сжались.

— Она мне так прямо и заявила, что, мол, с такою, как я, и церковь разведет быстро, главное, попросить правильно. И что, если у меня есть хоть капля совести, то противиться не стану. И что мне бы сейчас самой в церковь пойти, попроситься в монастырь какой, благо, полно их…

На щеках Беллы Игнатьевны проступили алые пятна.

— Простите, не понимаю, почему я вам все это говорю, — она дернула плечом и поникла. — Наверное… больше некому.

Она часто заморгала.

А Демьян отвернулся, ибо женские слезы действовали на него самым угнетающим образом. Да и не из тех дам была Белла Игнатьевна, которые потерпели бы случайного свидетеля собственной слабости.

— Вы мужу расскажите, — посоветовал он.

— А… если он не поверит?

— Тогда и будете думать, что дальше.

— И вправду… как просто… кому поверит? А если и поверит, то… что он сделает? Или что сделать мне? Нет, спасибо… — она опустилась на низкую лавку и вытянула ноги. Положила пальцы на бледное запястье. — Это все… лекарства… от них меня то в сон клонит, то злость вдруг накатывает такая… до сих пор стыдно.

— За что?

— За лошадь. Или правильнее будет, что перед лошадью? Говорю себе, что я тоже живая, а живые люди часто злятся, но прежде со мной такого не было.

— Какого?

Демьян тоже опустился на скамейку, и отодвигаться Белла Игнатьевна не стала. И позволила взять свою тонкую, что ветка, руку, которая в собственной руке Демьяна казалась прозрачною, будто из стекла сделанною.

— Сердце просто… невозможно, — сказала она, облизав посиневшие губы. И тени под глазами стали глубже. — Раньше… слабость была. Просто слабость. И сон постоянный. А теперь… я понимаю, что это из-за лекарств и терпеть надо, но…

Ее сердце и вправду колотилось, что безумное.

— А откуда у вас лекарства? — осторожно осведомился Демьян.

Он отметил испарину на высоком лбу Беллы Игнатьевны, и шею ее, покрытую мелким бисером пота, запавшие глаза, круги под которыми в одночасье стали глубже.

Дрожь в пальцах ее.

Расширившиеся зрачки, из-за которых глаза ее казались черными, глубокими.

— От… целителя… Глебушка привел… семейный их… чахотку еще в госпитале залечили… в Петербурге… но я плохо помню, что там было. Сказал, я дура, коль так себя запустила. Я не дура… сестрам деньги нужны были. Приданое. И из дому уехать… вы не представляете, какое это счастье, уехать из дому.

Она выдохнула и часто-часто заморгала, но уже отнюдь не от слез.

— А потом… вернулись из Петербурга… у него дела, а я… мне тамошний климат вреден. Прописали… настойки… укрепляющие и закрепляющие. С рецептом… сказали, что любой изготовить способен.

Ей приходилось делать вдох перед каждою парой произнесенных слов, отчего речь Беллы Игнатьевны казалось разорванною, неправильной.

— …изготовил… семейный… сперва ничего… я пила… вставать начала. Силы вернулись. Но, наверное, их нельзя долго, если вдруг… я не хотела на него кричать, на Глебушку, а все одно накричала. И перед лошадью неудобно… я никогда-то лошадей не обижала. И людей тоже не обижала. Даже не знаю, что со мной приключилось…

— Настойку свою вы из дома привезли?

— Из дома, — она уставилась на Демьяна, ожидая продолжения. Но что ему было сказать.

— Не пейте ее больше…

— Но…

— У вас еще осталось?

— Осталось.

— Много?

— Пять… флаконов… сделали с запасом. Сказали, что в составе травы редкие…

— Вы мне дадите один?

— Зачем?

— Другу своему покажу. Большому специалисту в медицине.

Белла Игнатьевна выпрямилась.

— Полагаете, решили меня отравить? Но зачем ему? Он ведь сам… это он настоял на женитьбе. Я готова была и без женитьбы… поэтому и спорили… пять лет вместе и все пять спорили за эту вот женитьбу.

Стало быть, роман с Пахотиным начался задолго до свадьбы и, в отличие от многих иных незаконных связей, все же закончился в храме, венчанием. Только… если Демьян что-то да усвоил, так это, что мысли человеческие темны.

— Незачем ему… совсем незачем… мог бы просто сказать, что… надоела, что устал от меня, такой неправильной, такой… дуры кромешной, — она все-таки расплакалась и от стыда, от смущения, закрыла лицо ладонями. Плечи ее мелко подрагивали. — Это все… нервы… только нервы.

— Идемте, — Демьян подал платок. — Посмотрим, отчего у вас там нервы приключаются. Может… не знаю, какой травы мало влили. Или много. И вообще… мой друг, тот, который большой специалист, говорил, что и самая обыкновенная ромашка навредить способна.

— Вы… и вправду в это верите?

На него глядели с такой надеждой, что Демьян не нашел в себе сил ответить правду:

— Да.

Василису разглядывали.

Как-то вот не привыкла она, чтобы ее разглядывали. И этак прямо, не скрывая интереса, который, однако, был неприятен.

— Весьма рад знакомству, — произнес, растягивая гласные, светловолосый господин в английском костюме, который, пусть и сидел превосходно, но все же был жарковат для нынешней погоды. Господин же, припавши к ручке, поглядел на Василису со значением.

И ручку обмусолил.

Да так, что перчатка не спасла.

Ручку Василиса забрала, за спину спрятала и на всякий случай к двери отступила, если вдруг господину Одзиерскому в голову взбредет странное.

— Я по поводу лошадей, — робко произнесла она и подумала, что уж Марья точно не стала бы теряться перед этаким неприятным типом. Хотя, конечно, собою Теодор Велиславович Одзиерский был весьма даже хорош. Высокий, статный, широкоплечий, он больше походил на военного, нежели на ветеринара.

Однако же…

— Да, да, я знаю… печально, весьма печально…

Он был светловолос и голубоглаз.

И, пожалуй, издали его вполне можно было бы спутать с Александром. Или… нет? Нет, конечно, сходство это было столь мимолетным, что уже через минуту Василиса сама удивилась, как вообще подобная нелепая мысль пришла ей в голову.

— Я очень сочувствую вам, Василиса Александровна, — к счастью Одзиерский все же отступил и вернулся за свой стол. — Ужасающий, просто-таки невозможный случай! Я буду свидетельствовать в вашу пользу.

— О чем? — осторожно уточнила Василиса, которой от этого господина требовались вовсе не свидетельства.

— О поразительном обмане! Воспользоваться слабостью, женским незнанием… — он укоризненно покачал головой. — Простите за прямоту, но те лошади, что у вас, годятся исключительно на мясо. И то…

— Мясо?

— Я знаю пару барышников, которые могут заняться, но… особых денег вы не получите, хорошо если в итоге пару рублей наберется.

— Спасибо, но нет.

Александр иначе держался. И двигался тоже. И не было в нем этакой странной готовности угодить.

Хотя… быть может, просто Василису неправильно поняли? С нею такое частенько приключается.

— Их можно вылечить?

— Зачем? — вполне искренне удивился Одзиерский. — Василиса Александровна, то, что я видел… это просто крестьянские клячи. И лечение станет вам дороже, чем стоимость здоровой лошади. Если еще получится сделать ее здоровой.

Возможно, что и так.

И, наверное, другой человек, куда более рационально мыслящий, согласился бы с господином Одзиерским, признавши правоту его и доводы. Но здравомыслия Василисе никогда не хватало.

— Их можно вылечить? — повторила она вопрос, глядя в яркие голубые глаза. Отстраненно подумалось, что господин Одзиерский, наверное, имеет немалый успех у местных дам, а потому и привык держаться, пожалуй, чересчур уж вольно.

Вот и опять стол обошел.

К Василисе приблизился, протянул было руку, но она свои убрала за спину, и подумала, что не стоило идти сюда одной, что…

— Ах, вы так прелестно жалостливы! — воскликнул Одзиерский, склоняясь над Василисой. Пахло от него дорогою туалетной водой, бриллиантином и мятным полосканием для рта. Последним — особенно сильно. — И это чудесное, просто-таки чудесное свойство для женщины… женское мягкосердечие воистину готово спасти мир…

Голос его сделался низким, мурлычущим.

И сам он склонился еще ниже.

И показалось, что вот-вот он, ободренный бездействием Василисы, которое вполне можно было бы интерпретировать, как молчаливое согласие, сделает что-то воистину недопустимое.

— А знаете, я проклята, — сказала Василиса, глядя прямо в глаза.

— Простите?

— Проклята. Не слышали? Четыре моих жениха умерли. В муках, — на всякий случай добавила она, потому как просто известие о смерти на Одзиерского, похоже, не произвело впечатление. — Родовое проклятье… семейное… мужчины, которые… мне не нравятся…

Она выразительно посмотрела на Одзиерского, но, похоже, мысль, что он мог кому-то не понравиться, просто не приходила ему в голову.

— …умирают.

— Все? — выдохнул он.

— Избранные, — Василиса осторожно попятилась. Она не сводила с Одзиерского взгляда, уже жалея, что пришла сюда. — Так вы возьметесь?

— Простите?

Он моргнул, верно, приняв какое-то решение и, определенно, не в пользу Василисы. Взгляд его изменился, да и не только взгляд.

— За лошадей, — терпеливо повторила Василиса. — Возьметесь их лечить? Я заплачу…

— Простите, Василиса Александровна, — и голос его звучал иначе, исчезла бархатистая хрипотца, сменившись тоном равнодушным. — Однако к превеликому моему сожалению я не вижу смысла тратить силы на животных, которые в любом случае… бесполезны.

— Что ж, — Василиса подавила в себе желание сказать, что зачастую куда более бесполезны бывают люди, но… не поймет же.

И деньги не возьмет.

И… и, наверное, стоило бы молчать про проклятие, хотя бы пока… у него ведь явно интерес имелся, который можно было бы обратить к собственной выгоде. Вот только Василиса не умела так.

Глупая.