Лиса в курятнике

ГЛАВА 15

К себе Лизавета возвращалась поздно вечером. Признаться, были у нее опасения — до того подруг у Лизаветы не случалось, вернее, были какие то, кого она полагала друзьями, но после смерти родителей и отчисления они куда-то подевались, — что проведенный наедине с Авдотьей день будет утомителен, но…

Она вдруг оказалась весьма занятной собеседницей.

Авдотья говорила о границе.

Ярко.

Вдохновенно.

Рассказывала о бескрайних полях, которые по весне расцветают алыми маками, и тогда вся земля кажется укрытой драгоценным кхирским ковром. Правда, длится сие великолепие недолго. Горячий южный ветер срывает лепестки, и наступает время вихрей и свадеб.

О лете и песках, которые заносят колодцы.

Об узких каналах.

И о домах, выдолбленных в скале. О пещерном городе Аль-Уддахе, где царит вечный мир и никто, даже чужаки, незнакомые с местными порядками, не рискуют лить кровь. Зато в Аль-Уддахе базар открыт и днем, и ночью. Он сам, сокрытый во глубине гор, живет какой-то своей жизнью, и люди обычные не рискуют задерживаться там больше чем на сутки, ибо тогда горные боги заберут себе душу, прикуют ее незримыми цепями, и в Аль-Уддахе появится очередной жилец.

О ветрах, которые осенью поют, и многим в песне их слышатся голоса ушедших. Осенью патрули удваивают, а колокола махоньких церквушек звонят почти не смолкая. Но и это не помогает, каждый раз кто-то да уходит.

Куда?

А разве ж она знает.

Авдотья и сама слышала что материн ласковый шепот, уговаривающий открыть окошко, а после выйти в сад, что звонкий голосок единственной своей подруги, которая однажды поддалась на уговоры ветров. Она звала поиграть, просто поиграть…

Авдотья сумела.

Устояла.

А когда рассказала батюшке, тот в пансион и сослал, благо ненадолго, поскольку уж очень душили Авдотью каменные стены пансиона. Там, на границе, все иначе.

Свободней.

И никто не глянет косо на девку, коль у нее на платье два ряда пуговиц вместо одного. Моды? Да, журналы папенька выписывал — для порядку и еще потому, что у офицеров тоже жены имеются… свое общество. И разговоры свои.

И умение держаться верхом там важнее, чем знание ста двадцати семи правил этикета. Вон было время, когда офицерские жены сами садились в седла и дрались не хуже мужей. Благо что магички через одну. А кто не умел огня родить или водяную плеть выплести, тем хватало работы за городом досмотреть.

Авдотья тоже умеет.

Ей четырнадцать было, когда татарва в набег пошла, и хитро так, дождались, когда полки на учения отойдут. Ночью перешли Салабынь-реку и марш-бросок устроили к самым стенам Адавынской крепости. В ней же комендант старенький и офицерского составу лишь треть. Эта треть на стены и пошла, а вот город за Авдотьей остался.

Почему?

Так дочка генеральская… ей положено… командовала. Папенька после хвалил, конечно, только вновь отослать попытался, на сей раз к тетке. Авдотья не поехала. Город? Что город? Ничего-то особенного она не сделала… небось там каждый свое место знает, а кто не знает, тому живо местные укорот дадут… тетка же со своими этикетами куда как страшней…

Написать бы про это.

Правда, писать с чужих слов Лизавета не привыкла. И опять же, набросай историйку, получится, несомненно, презанятно, да и публика, сколь она успела разобраться в симпатиях общества, проникнется к Авдотье любовью, только… вновь же, рассказывали не для публики, а для Лизаветы.

Говорили, прикрыв веки, поглаживая янтарную змею, что устроилась на груди Авдотьиной.

А вот про шутку она написать вполне может.

Осторожно если…

Ибо мало ли кто про эту забаву знал… а вот на границу съездить бы… конечно, Соломон Вихстахович подобного не одобрит, не говоря уже о тетушке. Она вовсе в ужас придет, узнай о подобном. Как же… отправиться на край мира, да без компаньонки…

Лизавете случалось расти на другой границе. Там тоже все было… иначе. И пусть те воспоминания были детскими, а потому вызывали некоторые сомнения своей правдоподобностью, но все же…

Она помнила голос старой шаманки, чье лицо было расписано белой и алой краской. Пальцы ее, казалось, едва касавшиеся кожи, и песню бубна.

То, как оживали рисунки на нем и катилось по-над горами квадратное солнце, гнало перед собой тучные оленьи стада. И вспыхивало под горами пламя древней кузни, грело склоны.

Помнила сосны, что упирались в небо.

И гортанные песни охотников, огромного быка, которого привезли в город на трех телегах, церквушку, куда и местные заглядывали, приносили к алтарю нехитрые свои дары, выражая уважение чужому богу, следы на снегу.

Отцовская наука.

Про это тоже написать бы.

— Ай, куда это такая красавица спешит? — Путь Лизавете заступил странного вида молодчик. И главное, странным было то, что он делает во дворце. На улице ни шелковая рубаха его, ни сам вид, в равной степени лихой и слегка придурковатый, не показались бы неуместными, особенно близ рынка если, но тут…

— Туда. — Лизавета моргнула, избавляясь от воспоминаний.

И от злости.

Зачем уехали? Ведь хорошо жили же… дом был, свой дом, в два этажа, с печкою, изразцами выложенной. Их отец по журналу заказывал.

И двор.

Кони.

Выезд. И в городе его уважали, знали как охотника преотличного… и Лизавета росла… матушка говорила, что дичкой, но это ведь неправда!

— Ай, красавица! — Типчик подмигнул и сделал попытку приобнять. — Зачем тебе туда… пойдем лучше со мной.

— Зачем? — Руку Лизавета стряхнула. А заодно уж сплела на пальцах простенькое заклятьице, аккурат сотворенное для защиты от таких вот… чрезмерно внимательных кавалеров.

Этот же провел пятерней по черным волосам.

Дыхнул перегаром.

И зло спросил:

— Чего кочевряжишься?

— Того. — Дальше Лизавета ждать не стала, добавила силы да и впечатала заклятьем аккурат в лоб.

Смуглявый и рухнул.

Надо же… на рынке люд покрепче.

— Что здесь… — говоривший запнулся и тише спросил: — происходит?

— Не знаю. — Лизавета вытерла руку о платье. — Подошел… верно, спросить хотел чего-то, а потом вот чувств лишился…

Стрежницкий разглядывал девицу, которая, в свою очередь, разглядывала Стрежницкого, и тот готов был поклясться, что прикидывала она, уложить его подле Михасика или дать шанс. Михасик же лежал тихонечко, спокойненько… вот же…

Произвел впечатление.

— Может, целителя позвать? — Девица вытерла ладошку о несколько измятое платье. — Как думаете?

— Думаю, не стоит.

— Тогда охрану?

Михасик встрече с охраной обрадуется еще меньше, чем свиданию с целителем, который давеча обещал лично Михасика мужской силы лишить, если тот на глаза попадется. И главное, из-за сущего пустяка… подумаешь, девчонка забрюхатела.

Так не насильничал он ее.

Точно не насильничал.

У Михасика на этом пунктик особый имеется… а что они на него сами вешаются, так то исключительно в силу подловатой женской натуры.

— Пусть лежит, стало быть? — Девица тронула Михасикову ногу туфелькой.

— Пол теплый…

— А вы заботливый, как посмотрю… к слову, если я все же охрану позову, не скажут ли они, что вы с ним знакомы?

Это смотря кто в охране попадется. Нет, патрули с дороги Стрежницкий убрал, само собою — ему сюрпризы не нужны, но вот… если она обратится к сторожевому контуру, то… в охране Стрежницкого не больно-то любят.

Его в принципе нигде особо не любят, и на то свои причины имеются.

— Не понимаю, о чем вы, — сухо произнес он. — Мне показалось, я слышу крик о помощи…

Кричали девицы, как правило, душевно, а уж помощь встречали с великой благодарностью. В отличие от некоторых. Как правило, Михасик отделывался парой затрещин, которые после щедро вознаграждались. И потому нехитрой работенки этой он не чурался.

До сегодняшнего дня.

Чем это она его?

Руки чистые… амулет какой? Или сама… да, по профилю магичка, хотя и недоучившаяся. Но с магичками Михасику случалось дело иметь, да и амулетики у него имелись, целая связка.

— Показалось. — Девица отступила от тела.

— В таком случае… вы не будете возражать, если я вас провожу?

— Куда?

— Туда, куда вы направляетесь… коридоры дворца небезопасны…

— Ах, бросьте… — отмахнулась девица. — Могли бы и поинтересней что придумать… а то, право слово, рыночные уловки сюда тащить. И не смотрите… там, правда, двоих-троих нанимают, чтобы уж точно впечатление произвести. А вам денег не хватило?

И голову этак набок склонила.

Смотрит с насмешечкой.

И от насмешечки этой зубы сводит куда сильнее, чем ото всех оскорблений, которые ныне младшенький Боровецкий вылил. С убогого что взять, а девица…

— Мне кажется, у вас нервы разыгрались. Или фантазия.

— У меня? — Она приподняла бровку. — А давайте и вправду охрану вызовем… я заявленьице подам… о нападении и попытке изнасилования.

Вот заявления были ни к чему.

От заявления Михасику отбрехаться будет куда как непросто, тем паче что врагов у него во дворце хватает, в том числе и в охране… особенно в охране… кого-то он там то ли соблазнил, то ли не соблазнил, то ли в жены взять отказался. В общем, затаили на него…

И отыграются.

— Зачем заявление?

— Затем, — девица ладошки о юбку вытерла, — что сегодня он меня подкараулил, а завтра еще кого… и как знать, оставшись безнаказанным, не учинит ли настоящее насилие?

— Не учинит.

— Уверены?

— Всецело, — сквозь зубы процедил Стрежницкий и, бросивши взгляд на Михасика, который явно в себя пришел, но лежал смирнехонько, что доказывало — толика мозгов в лихой этой голове имелась все же, признался: — Вы правы. С моей стороны было… не слишком порядочно использовать… подобные методы.

Извиняться он не умел.

Не сложилось как-то. А девица ишь, стоит, смотрит темными глазищами. И прямо-таки душит взглядом.

— Однако меня оправдывает лишь… врожденная робость.

— Опять лжете, — с обидой произнесла она.

Менталист, что ли?

Нет, в деле указали бы… или… не всегда о подобных способностях заявлять спешат.

— У вас взгляд в сторону идет, — подсказала девица. — И за нос себя трогать начинаете… люди, которые лгут, часто так делают…

— Да?

Стрежницкий спрятал руки за спину и заставил себя смотреть на Михасиковы ботинки. А ведь после сегодняшнего провала надо будет отсылать. Хотя и жаль, пусть шельмец, повеса и на девок его изрядно золота уходит, но… он всю войну рядышком был.

И жизнь спасал не раз.

И…

Хрен ей, рыжей, а не Михасик. Эта нынешняя сегодня есть в разработке, а завтра и забудут, как ее зовут. Михасик же… пусть в Сегенях отсидится месяцок-другой, матушку опять же проведает, заодно и управляющего погоняет, чтоб не забывался.

— Вы мне приглянулись. — Стрежницкий решил говорить кратко, небось тогда на обмане его поймать будет сложнее. — Решил познакомиться. Но… меня здесь не слишком любят.

— Почему?

— Репутация…

Как ни странно, девица кивнула и сказала:

— А я ведь и чем сильнее приложить могла.

Михасик протяжно застонал, она же отступила подальше и с упреком произнесла:

— Вот не надо, оно совершенно безболезненное, и, к слову, приданого за мной не дадут.

Это Стрежницкий знал.

— И лет мне почти двадцать пять. И характер отвратительный. А еще на иждивении две сестры…

Сестры, к слову, значились на содержании у некой Пульхиной, почтенной вдовы.

— …Тоже бесприданницы.

— Тогда вам тем более пригодится состоятельный супруг.

— Супруг? — А вот теперь ее удалось удивить. И это, пожалуй, можно было счесть победой.

— В содержанки вы не пойдете… и не подойдете.

— Почему?

— Староваты. И характер поганый.

Сама ведь призналась, а еще на всякий случай Стрежницкий решил говорить только правду. Ну, насколько это в принципе было возможно.

Он ждал, что девица обидится, а она лишь кивнула:

— Ваша правда… стало быть, для жены это недостатком не является?

— Жену берут для порядка. А содержанка — для удовольствия.

— Верно, а какое удовольствие, если характер поганый…

— Ваша правда.

Шла она широким шагом, не пытаясь казаться слабой и беспомощной, напротив, старалась держаться будто в стороне, и Стрежницкий подозревал, что, будь на то ее воля, девица вовсе предпочла бы избавиться от его компании.

— Все равно не понимаю. — Она остановилась, повернулась и, заложив руки за спину, окинула Стрежницкого придирчивым взглядом. — Вы ведь вполне способны подыскать себе кого-нибудь… помоложе. И с характером получше… зачем тогда?

Затем, что имелось задание, но девице — это Стрежницкий знал вполне определенно — знать о том не стоило.

— Говорю же, мне с вами интересно.

Чистая правда, между прочим.

— Понятно…

Что именно ей было понятно, Стрежницкий не понял. А девица почесала пальчиком кончик курносого носа и спросила:

— Звать-то вас как… жених?

— Богдан… Стрежницкий. — Имелось искушение назваться другим именем, все ж во дворце Стрежницкий имел репутацию вполне определенного толка. А с этой рыжей вряд ли выйдет сослаться на злые языки и всеобщее непонимание прекрасной души, но мысль эту Стрежницкий отбросил. Поймает на вранье, тогда контакт точно будет потерян.

— Стрежницкий… где-то я о вас слышала. — Она слегка нахмурилась и тут же радостно улыбнулась: — Точно! Это вас в прошлом году граф Кунеев у супруги застал, после чего грозился матерно вас достоинства мужского лишить…

— Гм…

— И дуэль еще была! Помню, много шума наделала… вы на шпагу повязали платочек, супругой Кунеева подаренный… а его ранили…

— Надо было думать, куда лезешь… — Что-то издевательское почудилось в этаком пересказе даже не подвига, а…

Кунеев сам виноват. Слишком уж разошелся, вовсе потерял страх, почти открыто приторговывая если не секретами — кто ему что серьезное доверит? — то информацией личного свойства. Вот и вывели из игры…

— Это да… это всем надо, — ответила девица. — А еще, помнится, вы увезли баронессу Фитхольц от супруга… правда, после вернули.

И скандал получился знатным.

После него царь батюшка изволил сильно гневаться и на два месяца отлучил Стрежницкого от двора, а Фитхольц вынужден был вернуться на родину.

— Еще…

— Признаю, виноват. — Стрежницкий наклонил голову.

— В чем?

— Во всем.

— Вот так сразу?

— А есть ли смысл тянуть. — Он издал тяжкий вздох. — У меня тоже… характер…

— Поганый? — подсказала девица, откровенно насмехаясь.

— Увы…

— И потому, полагаете, мы друг другу подойдем?

— Надеюсь на это.