Лиса в курятнике

ГЛАВА 36

— А я предлагаю организовать службу скорой помощи… скажем, целители и маги, которые в случае бедствия помогают людям. Это просто возмутительно, до какого состояния детей запустили! Да у них все, считай, с рахитом. Есть чахоточные, больные тифом… некоторым уже не помочь. — Как ни странно, Одовецкая к появлению ночных гостей отнеслась весьма спокойно и даже предложила остаться в ее покоях, благо были оные в достаточной мере просторны.

Спорить с нею не стали.

В покоях княжны Одовецкой остро пахло травами, особенно полынью, что навевало не самые приятные мысли: полынь сыпали от клопов. Но не может же такого быть, чтобы во дворце и клопы водились? Нет, дело в склянках.

Или в мешочках, которые висели, прицепленные к гардинам цвета лосося.

Или вот в черном целительском кофре, широко распахнувшем пасть… в склянках и скляночках, в фарфоровых ступках и каменном пестике, отложенном в сторону. В зельях, которые княжна, презрев всякие правила — а они должны были существовать, — готовила прямо в комнате.

Здесь же и чай поставила.

Как чай.

Спиртовка. Толстостенная колба, закрепленная на штативе. Вода. Травки… и мрачный взгляд, в котором виделось подозрение. Пожалуй, в любом каком случае Лизавета не рискнула бы этакий чаек пробовать. Но тут…

— Погоди ты с отрядами. — Таровицкая постучала блокнотиком по коленке. — Нам надо решить, что делать с людьми…

— А что с ними делать? Тяжелых госпиталь примет, с остальными я разобралась с большего… надо будет только следить, чтобы антисанитарию не разводили. И порошок против клопов раздать. Блох вычесывать, а лучше головы налысо обрить.

— Как каторжанам? — усмехнулась Таровицкая, принимая чашку с травяным отваром. — Думаешь, согласятся?

Одовецкая удивленно моргнула.

— Это вопрос здоровья.

— В том и беда целителей, что кроме здоровья вас мало что интересует. Ты вылечила — и молодец, конечно… но дальше что? Пусть помирают, главное, чтобы здоровыми?

— На самом деле проблем несколько. — Лизавета решилась подать голос. — Жилье и работа. Будет место, где жить, будет возможность трудиться и получать деньги, они сами устроятся наилучшим для себя образом. Но…

Таровицкая сунула ворох мятых бумажек.

Списки, стало быть.

И надобно просмотреть. Большей частью женщины, пусть и крепкие, горного народа… это и плохо, такая кровь в городе приживается с трудом. Да и какая работа тут сыщется?

— Допустим, можно договориться с мастерскими, чтобы взяли детей на обучение… — Таровицкая крутила чашку и принюхивалась. Отраву выискивает? — Только ученикам живется несладко, даже тем, за кого платят. А мы сможем заплатить?

— Я — нет, — сказала Лизавета. — Разве что рублей пятьдесят…

Потому что ей жаль детей, но сестер еще жальче.

— Не думаю, что это станет проблемой. — Одовецкая перебросила косу за спину. — Сколько их там?

— Детей старше семи? Мальчишек… с дюжины две. Девиц — около сотни…

— Почему так?

— Потому что, блаженная ты наша, — ответила Таровицкая, — мальчишки почти все в шахтах остались, они с малых лет там работают. И девок берут, но не всех. Если семья побогаче, то берегут, чтоб потом замуж выдать. С выработок не больно-то рады брать…

Одовецкая фыркнула, но смолчала.

— Девиц можно в прядильни или, если кто половчее, к швеям. Женщин…

— В прачки не пойдет. — Лизавета покачала головой. — Местные не пустят. Работы мало. Но они сильные, можно в пимокатни попробовать или… Только они все одно чужие городу.

Воцарилось молчание.

Задумчивое такое.

— А если… — Таровицкая почесала подбородок пером. — Если переселить?

— Куда?

— Так… к нам. Земель-то на Севере довольно. И у тебя, между прочим, хватает, что вовсе диких, что… проклятых.

— Это те…

— Именно. Местные там не селятся, хотя мы пятерых целителей вызывали, чтоб проверить. Все постановили, что безопасно. Даже избы поставили, чтоб людей приманить, но все равно ни в какую. Избы те уже, конечно, попорченные, следить-то некому, но подновить — все не наново складывать.

Одовецкая присела, опершись локотком на заваленный стол, глаза прикрыла.

— Думаешь, согласятся?

— Думаю, если дать подводы и пообещать подъемные на обустройство, то…

— Выбор должен быть. — Лизавета пролистала бумаги. — А еще, как у вас там с женихами?

— Что? — моргнули обе княжны одновременно.

— Женщины. — Лизавета потрясла стопкой. — Здесь несколько сотен женщин, многие из которых очень надеются отыскать мужа. Хозяйство — это хорошо, но там его женской рукой не удержишь. Потому и спрашиваю.

— А ведь… — Таровицкая прикусила кончик пера. — Она права.

— И насколько я знаю, с невестами на Севере всегда было… туговато.

— Правильно знаешь.

— А если приданое…

— Не кидайся деньгами, — велела Таровицкая, — пригодятся еще… так, думаю, пяти рублей на обустройство будет достаточно. Кур дать… и коровы нужны…

— Лучше козы.

— Чем лучше?

— Едят меньше, а молока дают столько же, только надобно брать породы дойной. У нас при монастыре были…

— Доила? — Таровицкая лукаво усмехнулась, а Аглая лишь рукой махнула, пожаловавшись:

— Чтоб их… характер поганый. Но если молочная порода… под корову сарай нужен теплый, сена сколько. Сумеют ли заготовить? Успеют ли? Обоз порталами не потащишь, слишком уж дорого встанет, а пока своим ходом…

— Может, ты и права…

— Значит, козу в приданое, а если берет вдову с дитями, то и две… — припечатала Таровицкая, что-то черкая в блокноте.

— А еще… — Лизавета поерзала, чувствуя, как вспыхивают щеки. Просто у них… козу, две, по пять рублей на обзаведение… а она что? Она ничего.

Выходит, бесполезная.

И поле зря восстанавливала. Хотя… нет, миру помочь — это всегда верно.

— Надо в газету написать.

— Зачем?

— Потому что… мы не можем всегда и всем помогать сами. Есть люди… разные люди. И среди них найдутся такие, которые с радостью помогут. Может, козой и не одарят, но… нельзя, чтобы люди про других забывали. Понимаете?

И обе княжны, переглянувшись, кивнули. А Таровицкая, залпом выпив отвар, присела и сказала:

— Теперь давайте все по порядку… и кто выступать будет? Предлагаю, каждый рассказывает о своей части…

Димитрий прикрыл тело простыней, раздумывая, как объяснить скорбящим родственникам вырезанное сердце. Отец Святозар, опустившись на пол, тихонько покачивался и оное сердце выпустить не спешил. Но стоило тронуть за плечо, как вздрогнул, обернулся, мазнув взглядом…

— Это не я, — вздохнул Димитрий, мысленно благодаря рыжую, которая из особы преподозрительной стала вдруг весьма и весьма важным человеком.

Лишь она могла подтвердить, что ночью Димитрий чаи пил, а не лишал жизни незнакомую девицу.

— Я знаю. — Святозар протянул комок плоти. — На вас нет следа, да и… простите, но ваша кровь… лучшее доказательство вашей невиновности.

— В каком смысле?

Не то чтобы Димитрий возражал против доказательств, все же пренеприятно осознавать, что тебя могут заподозрить в этаком… Нет, мертвая в суде не выступит, а даже если вздумается, то вряд ли люди, властью облеченные, согласятся этакие показания выслушать. Но…

Лешек слышал.

И этот, то ли святой в кротости своей, то ли грешник, тоже. Он, вытирая руки грязною тряпицей, сказал:

— В вас нет ни капли той, древней, которая способна была бы удержать силу.

И Димитрий кивнул: как есть, ни капли. Рожден он обыкновенной женщиной подлого сословия и от отца такого же, правда, имя его матушка так и не раскрыла, а когда Димитрий любопытствовал, лишь отмахивалась. Мол, ни к чему дурное вспоминать, а уж доброго, верно, не случалось. Как-то прежде он вовсе не задумывался, как вышло, что она, не слишком умная, не искушенная в интригах и вовсе далекая от блеска царских покоев, вдруг оказалась Лешековой кормилицей. Неужто не было иных?

Неужто не приготовились к появлению на свет наследника?

Ведь должны были… по штату кормилицы значатся, ажно дюжина, а к ним помощницы, мамки, няньки и прочая обслуга, которой цесаревич с рождения окружен был.

Или…

Желтые глаза, вертикальные зрачки… каков он был младенчиком? Небось детских снимков вовсе не сохранилось. Случайно ли?

— А он вновь собирает души… позовите свягу, пусть проводит ее туманным путем. — Клинок святой отец отчищал старательно, хотя должен был понимать, что оставить этакую преопасную штукенцию ему не позволят. — И, если позволите…

Он замолчал, подняв клинок за рукоять, прищурился здоровым глазом, оглядывая кривоватое лезвие его. Вздохнул:

— Я не думаю, что эти девушки — единственные жертвы.

— Почему? — Лешек поднялся, теперь он и двигался иначе, текуче, словно вода. И было во всей его фигуре нечто такое… до крайности неприятное.

Хотелось попятиться.

Отступить.

Забиться за гардину и… Глупость какая. Это та, другая, кровь пробудилась. А люди боятся змей, потому-то и вынужден скрывать он… не только он… и скрывали, не сказать чтоб уж очень тщательно. Сперва-то, конечно, прятали, да… так и время было смутное. Народ, жаждавший спасения, видел в новом императоре надежду. И не след было портить образ его величественный. Императрица и без того многим казалась неправильною.

Явилась из ниоткуда.

Ни родни. Ни связей. Ни богатства. Красота одна, но разве ж это аргумент для людей серьезных. Тогда-то ждали, что надоест этакая бесполезная жена его императорскому величеству. И не сказать, что смута была, аккурат-то смуты боялись, но… прознай кто про кровь змеиную, пришлось бы тяжко.

А после уже и по привычке хоронились.

Да и ради наследника.

— Души ушли. — Святозар спокойно убрал клинок в ножны. — А с ними и сила. Логичней ему было бы спрятать тело, а он его будто нарочно вам выставил.

Димитрий потер подбородок, заставляя себя отрешиться от мыслей о прошлом. Настоящее важно. А что в настоящем? Тело девицы, которое, будто издеваясь, оставили цесаревичу этаким подарком крайне сомнительного свойства.

Зачем?

И… прав Святозар, если убийца лишился двух душ, то ему понадобилась бы замена. Стало быть…

— Ему обязательно убивать здесь? — уточнил Димитрий, и святой отец задумался.

— Не знаю, — произнес он наконец. — Моя сила требует прямой связи с жертвой. Наш род имеет власть над кровью, и пока та тепла, мы можем многое. Что умеет он, я не знаю. И я не уверен, что вам надобен мужчина.

— То есть? — То, как Лешек это произнес, заставило Димитрия вздрогнуть.

— Над телами не надругались. Посмотрите, к ним отнеслись бережно, будто даже с любовью. — Святозар присел и погладил девушку по волосам. — Видите? Не спутанные. Их раздели. Расчесали. Уложили. Украсили…

— Убили, — уточнил Димитрий.

— Убили… но чтобы задушить, не нужно так уж много сил. Закинуть ленту на шею и затянуть… вам ли не знать, что многие благородные девы не столь уж хрупки, каковыми кажутся. Мою сестру обучали и верховой езде, и шпажному бою. И некоторым иным, скажем так, не совсем женским умениям. У старых родов свои обычаи.

Которые лишь прибавят головной боли.

— Я помолюсь за душу ее, — сказал Святозар. И, вздохнув, попросил: — С вашей стороны будет любезно предоставить мне бумагу и перья. Или человека, который писал бы под диктовку. Так было бы даже проще, но…

Куда опасней, ибо тайны подобные на людях предурно сказываются. И вот бывает, что человечек приличный, получивши к знанию запретному доступ, преображается престраннейшим образом.

То власти ему.

То богатства.

То просто от силы собственной новообретенной голову теряет.

Нет уж, пусть сам пишет, а Димитрий после почитает при случае.

— Перо, — сказал он. — И чернила.

— Моя сестра не единожды предлагала написать то, что мне известно. Порой становилась весьма настойчива…

— А вы?

Святозар поднялся, опираясь неловко на подлокотник кресла.

— Сперва я… даже начал писать. Основы… знание, которое не должно исчезнуть. Мой долг перед родом… меня всю жизнь учили, что род превыше всего. Но после я вдруг подумал, а почему, собственно, я должен оставлять это миру? Я видел мою сестру с ее честолюбием и жадностью. И я испугался… я тоже слаб.

— Ваш отказ ее разозлил?

— Несказанно… она кричала. Называла меня неблагодарным. Потом… она вдруг успокоилась.

И святой отец решил, будто сестрица смирилась?

А она смирилась?

Или…

Димитрий потер лоб. Голова болела, глаза чесались, как бывало, когда он уставал чрезмерно, будто тело напоминало, что хоть и маг он приличный, хоть доверием облечен высочайшим, но все одно не стоит забывать: слаб человек.

В отдыхе нуждается.

А еще в том, чтобы распоряжения отдать.

Пусть проверят, не пропадал ли кто из обслуги, которой во дворце стало чересчур уж много. И наверняка не обошлось без происшествий всяких, они и в обычное-то время случаются с завидной регулярностью, а уж теперь…

И в городе тоже, а то мало ли, вдруг да родовые знания позволяют после души в нужное место перенести.

Выяснить, кто она вообще, покойная.

А еще, кому она рассказывала о большой своей любви. И если рассказывала, то…

Слухов не избежать.

Проклятье, при общей к нему любви, даже если Димитрий прилюдно клятву на крови принесет, что не виновен, ему не поверят.

И может, оно часть всего?

Эта вот история о несчастной любви. Девицы, которых убили. Слухи, вдруг очнувшиеся, расползшиеся, множатся, что клопы в дурном трактире.

Кто и зачем?

Чего ждать?

Он дождался, пока тело уберут. И самолично проводил Святозара в покои, ныне ставшие камерой. И руку протянул, но Бужев покачал головой:

— Подобные вещи не стоит трогать. Это… магия на крови. И передать его я могу лишь тому, кто кровью со мной связан. Или истинному императору. В противном случае сработает проклятье. Отсроченное, но все одно пренеприятного свойства.

— Императору?

— Именно. Не наследнику. — Святозар выложил клинок на стол. — Но я могу поклясться, что не использую его во вред людям.