Лиса в курятнике

ГЛАВА 21

Она все-таки опоздала.

Самую малость.

Она увидела их издалека: пеструю толпу, собравшуюся вокруг чего-то…

Кого-то…

— …И вы должны осознавать, что все зависит исключительно от вас… — дама в темно-синем наряде гофмейстерины с портретом ее императорского величества на груди оглядела собравшихся красавиц, задержавшись взглядом на Лизавете, — и только от вас. Понятно?

— Да, ваше высокопревосходительство, — хором ответили красавицы.

А Лизавета вздохнула.

И отступила, позволяя даме — не узнать Анну Павловну Керненскую, супругу его высокопревосходительства генерала Керненского, было сложно — пройти мимо. Она замерла, боясь дышать, ибо веяло от княгини чем-то таким…

Недобрым?

Скорее равнодушным. Будто бы ей все равно было и что Лизавета опоздала, выказав тем самым немалое неуважение, и что прочие смотрели вслед с завистью, и что, не дождавшись ухода, зашептались, обсуждая и стати Анны Павловны, и родимое ее пятно, изуродовавшее левую щеку, однако не помешавшее некогда сделать великолепнейшую партию, и платье, и даже фрейлинский шифр на банте. Хотя его-то уж чего обсуждать?

— У вас не так много времени. — Анна Павловна не ушла вовсе, но присела в тени плетеной беседки и вытащила круглые, мужского вида часы. — И оно уже пошло…

Тут-то девицы засуетились, ринулись к длинным столам, которые Лизавета только теперь заметила. И главное, как ринулись, позабывши про чины и достоинство, подпихивая друг друга локотками, а порой и вовсе матерясь, правда, шепотком и с оглядочкой.

— А… — Лизавета сглотнула, осознав, что спрашивать не у кого. Она огляделась, но Авдотью не заметила. Видать, не сочли ее в достаточной мере здоровою… или просто не пошла, решивши, что хватит с нее конкурса? После Лизавета заглянет, но… Снежка стоит у столика, раскладывая какие-то веточки.

И Лизавета решилась.

Подошла.

— Привет, — сказала она, пытаясь сообразить, что говорить дальше. Но Снежка поняла и без вопросов.

— Надо составить букет, — сказала она, пытаясь пристроить веточку полыни меж двумя срезанными розами. — Который отразит состояние души… и с учетом языка цветов. Но это глупость. Люди не могут слышать цветов.

— Ага…

— Там можно взять… материал. — Снежка махнула в сторону столов.

— Только там?

Девицы расходились, унося охапки зелени и цветов, а столы… столы радовали взгляд пустотой. Снежка же задумалась.

— Нам, — она пришла к определенным выводам и даже повеселела, — сказали, что мы можем воспользоваться материалом на столах, но нам не говорили, что мы не можем взять что-то еще…

Ага…

Три раза ага… и что это дает? Лизавета огляделась и, заприметив махонький столик, вроде того, за которым работала Снежка, подошла к нему. Прочие девицы тоже заняли свои места, правда, столики оказались слишком малы, чтобы уместить на них добычу, поэтому многие свалили горсти срезанных цветов прямо на землю.

Розы белые.

Розовые.

Желтые с лепестками, слегка тронутыми позолотой. Алые и пурпурные в кровь… тонкие фрезии и тяжеловесные лилии, которые издали казались каменными.

Язык цветов…

Лизавета читала ведь.

Когда-то давно… что-то там желтый цвет нехорошее означает, но… ладно, слева от Лизаветы девушка увлеченно выплетала башню из роз, время от времени останавливаясь, чтобы сунуть пальцы в рот. Похоже, удалять шипы садовник не стал…

Справа из горы белых роз выглядывали тонкие ветки аспарагуса.

Так.

Успокоиться надо, в конце концов, Лизаветина же специализация. И глядеть отнюдь не на красавиц, которые нет-нет да оглядывались, чтобы полюбопытствовать: вдруг кто удачное придумал. Лизавета обернулась.

Кусты.

Снежноягодник, правда, с листьями темно-пурпурными. Если взять веточку… а вот и хмель. Обыкновенный, но Лизавета ведь недаром училась. У нее с растениями получалось ладить куда лучше, нежели с людьми. Она отняла боковой побег, быстро зарастив ранку, а с хмелем поделилась силой, которой ему явно не хватало. Хотя странно, императорский сад пронизан нитями заклинаний, а хмель до магии очень охоч.

Лизавета провела по веточке мизинцем, сосредоточиваясь на внутренних ощущениях.

Вот так… с красным хорошо будет белый смотреться… и такой, полупрозрачный, будто хрустальный. Она выбрала невысокую приплюснутую вазу. Проверила губку… а воды не налили, что странно. Или еще одна часть испытания?

Кувшин под столом.

Три кувшина.

В одном вода пересолена, в такую ставить растения нельзя. Вторая… не та, причем сложно сказать, что именно с ней неладно, но пальцы закололо, и Лизавета спешно вытащила их. А испытание грозило быть интересным. Она нашла взглядом Снежку и подняла кувшин. После показала три пальца, надеясь, что свяга поймет правильно и что врожденного ее чутья хватит.

Не выгнали бы за подсказки.

Хотя…

Беседка, в которой устроилась портретная дама,[6] была оплетена все тем же плющом и столь плотно, что казалась сотворенной из него. Нет, оттуда не видно, и…

Еще одна веточка снежноягодника… но Лизавете пришла в голову интересная идея. А что, если немного ускорить? Цветы у снежноягодника невзрачные, розоватые, но ягоды будут в тему… сил потребуется немало, с другой стороны, в последнее время она и не тратилась.

Растение откликнулось охотно, будто только и ждало.

Листья чуть приподнялись.

А цвет стал мягче, лишь по краям осталась темная кайма… цветы… ягоды… крупные, и еще крупнее, этакие гроздья белых шаров… вот так. С хмелем вроде бы смотрится, но чего-то не хватает…

— Деточка, — раздался скрипучий голос, отвлекая от работы. Лизавета обернулась. — А не подскажешь, как отсюда выйти-то?

Женщина была немолода.

И одета просто.

Темное вдовье платье, чистое, аккуратное, но от Лизаветиного взгляда не укрылось — перелицовывали его и подшивали, старательно, но несколько неумело. Кружевной воротничок, служивший единственным украшением наряда, пожелтел от старости.

Шляпка давно вышла из моды.

А ридикюль потрескался на уголочках.

— Простите…

— Сын у меня тут служит… навещала вот, — смущаясь, произнесла женщина. И плечи ее опустились. — А он в карауле… сказали, сегодня не сможет… так-то он меня провожал, а тут пошла и заблудилась… сынок у меня хороший…

Она вздохнула и замолчала.

Только смотрела так растерянно, напомнив тем самым тетушку, которая тоже не умела просить. Вот вышивать умела, и крестиком, и гладью. Шить и вязать. Дом содержать. Готовить… а просить — нет.

И как быть?

Недоделанный букет смотрелся несколько жалковато, особенно по сравнению с цветочными фигурами других конкурсанток, но…

— Идемте. — Лизавета торопливо сунула в горшок веточку золотистого вьюнка. Все одно ей не победить, а у человека беда. И как знать, не обидят ли? Среди гвардии тоже всякие встречаются. Увидят. Пристанут с расспросами, потом, может, еще и сыну несчастной попадет, что ходят по саду всякие… — Только я тоже не очень хорошо тут ориентируюсь… а вас к воротам?

Женщина закивала.

— Здесь обойдем… ни к чему нам лишний раз на глаза попадаться…

А то мало ли, вдруг да взгляд благородной особы оскорбится.

— И тропиночкой… сын, стало быть?

— Единственный, — вздохнула женщина, прижимая ридикюльчик к груди. — Батюшка нас оставил… теперь вот маюсь… когда б не Лешечек, точно в монастырь бы ушла…

— К чему вам в монастырь? — удивилась Лизавета. Никогда-то ей, любящей жизнь, не было понятно это вот стремление укрыться от мира.

— Людям служить…

— Так по-разному служить можно. — Лизавета огляделась. Кажется, вот тот огромный трехъярусный фонтан находился в самом центре сада, тогда им надо чуть левее… или правее? Вот же… хотела сделать доброе дело, а в итоге… — Сходите в городскую лечебницу, им всегда свободные руки нужны.

— Я не умею…

— Научат. Там не сложно… главное, желание. Или вот еще… школ много, а учить грамоте некому. Вам за это и платить будут…

Сущие гроши, но все же… и тетушке учить нравилось. Сперва она тоже не больно-то хотела идти, приговаривая, что чему она научить способна? А после втянулась. Почувствовала себя нужной и вовсе не такой уж беспомощной, как самой представлялось.

— Куда это вы собрались? — поинтересовался уже знакомый писарь, выбираясь из кустов. А Лизавета в очередной раз подивилась, во-первых, его вездесущности, а во-вторых, престранной привычке местного люда игнорировать дорожки.

Для них же проложены.

А он кусты ломает. Им, между прочим, неприятно.

— К выходу, — честно ответила Лизавета и новую знакомую под руку взяла. А то еще перепугается, чиновники на обычный люд воздействие оказывают парализующее — что на волю, что на разум.

— Решили удалиться, окончания конкурса не дожидаясь?

— Решила помочь. — Чем-то сей господин, который в серости своей казался еще более унылым, нежели большинство его собратьев по чину, раздражал Лизавету. — Если позволите…

— Позволю, отчего ж не позволить… но вы не в ту сторону идете… — Чиновник поправил очочки. — И если уж на то пошло, то вам бы вернуться, барышня… а то ж время…

Он часы вытащил.

Преотменнейшие, подобные Лизавета видела в мастерской, куда батюшкины носила, пытаясь заложить.

За батюшкины ей предложили пятнадцать рублей, и то сироту жалеючи, а вот подобные этим стоили двести пятьдесят семь. Она точно запомнила.

И откуда у обыкновенного писаря подобное богатство?

Он же по стеклышку пальчиком постучал и ручку скрутил бубликом, предлагая почтенной вдове. А та, помявшись, ручку приняла, только зарделась слегка.

— Идите, идите. — Писарь махнул рукой. — А то опять опоздаете…

А он откуда?..

Когда рыжая скрылась за поворотом, Димитрий позволил себе скинуть маску. Не полностью, нет, но спина распрямилась, плечи расправились, и дурной пиджачишко затрещал, предупреждая, что не стоит вовсе уж из образа выходить.

— И позволено ли мне будет узнать, что сие означает? — осведомился он, глядя на спутницу свою строго. А та лишь отмахнулась: мол, что вы к слабой женщине прицепились.

— Устала я сидеть… тоскливо…

— А если кто узнает? — произнес Димитрий с упреком.

— Кого? Анастасию Павловну? Узнают всенепременно… сын у нее тут служит, она к нему каждый месяц наведывается. В этом вот прихворнула, так не страдать же мальчику без солений…

— Я серьезно…

— Дорогой, неужели полагаешь, что моих сил не хватит на такую малость, как смена обличья? Поверь, даже если встречусь я с мальчиком, он матушку свою во мне признает…

— Морочишь?

— Не без того. Но люди и сами морочиться рады.

Пара добралась до арки из плюща и падуба. Красные ягодки поблескивали в темном глянце листьев, будто кто-то бросил горсть ярких бусин.

— Зачем?

— Хотелось своими глазами взглянуть… знаешь, она восьмая, к кому я подошла…

— И?

— И первая, кто согласился помочь…

— Их больше сотни, — проворчал Димитрий, испытывая не то чтобы гордость, но всяко чувство странное, несколько непривычное.

— Так и я ведь не одна. Аннушке это тоже показалось забавным, а найти помощниц… здесь любят игры.

В этом Димитрий не сомневался.

— И что теперь?

— Теперь… не знаю. Посмотрим, но… конкурс — на то и конкурс, чтобы были и проигравшие, с кого-то да надо начинать. А ты здесь что делаешь?

— Да… — Признаться, что просто прогуливался, было как-то неловко. Дел у него множество превеликое, а он прогуливается, будто бездельник дворцовый. Того и гляди сонеты писать начнет.

А может, и вправду?

В отставку — и сонеты…

Луна, глаза, слеза и роза, и что там еще, может, какая мимоза. Очарованье ночи… главное, потренироваться, а там уж стих пойдет. А то навалилось… вот-вот должен был прибыть Кульжицкий, отец покойной, с которым беседа предстояла непростая. Там и Тарушкевич, с ним тоже поговорить следовало, и тягостно, и перепоручить неприятное дело некому…

Стрежницкий опять же, зараза белобрысая… не мог не подставиться… и вот теперь валяется, пытаясь справиться с неизвестною отравой. Лешек, конечно, помог, но и он не всесилен. Что сумел, то сделал, только поздно позвали…

А промедли еще с четверть часа, так и вовсе пользы не было бы.

Хитрый яд.

Как попал? С отравленною пулей? Иначе и не объяснишь… а звучит как бред из грошового романчика, до которого прислуга так охоча… но свезло Стрежницкому, иначе и не скажешь… целитель сперва не заметил, а когда уже заметил, то…

И главное, рыжая там опять отметилась.