Лукавый сексуальный лжец

Глава 12

Люк

Могу с уверенностью сказать: сдавать мазок из уретры — не лучшее начало выходных. Поверьте на слово, можно придумать развлечение и повеселее.

— Эти анализы самые точные, — уверяет меня медсестра, не замечая моей паники и глядя в мою карту. — Мы возьмем мазок на сифилис, гонорею и хламидиоз и кровь на генитальный герпес и ВИЧ.

— Отлично, — хрипло отвечаю я. Пугающий, стерильно упакованный тампон лежит на подносе возле ее локтя.

— Боли при мочеиспускании есть? — спрашивает она.

— Нет, — я ерзаю, стараясь одернуть бумажную накидку, что мне выдали; та едва доходит мне до бедер. Небрежно кладу руки над тем местом, где хозяйство почти полностью видно, и сам не знаю, чего я так дергаюсь. Я уже делал это раньше, и довольно тесно знаком с медсестрой — в больничном смысле слова.

— Никакого зуда или выделений?

— Нет! — я инстинктивно прикрываю промежность рукой.

— Это хорошо, — улыбнувшись, медсестра идет мыть руки. — Краткий визуальный осмотр, а потом возьму кровь, ладно?

— А мазок? — спрашиваю я.

Она виновато морщится и, вытерев руки, выбрасывает бумажное полотенце в мусорное ведро, нажав на педаль.

— Это быстро, у меня легкая рука.

Издав щелкающий звук — который эхом раздается по кабинету — она надевает перчатки и подходит ко мне.

Все закончилось быстро — не ржать! — хотя теперь я всю жизнь буду помнить ощущение сухого тампона, засунутого в член, или как медсестра возраста моей матери дотошно проинспектировала все мои прелести. Но зато потом забор крови, и я свободен.

Выходя из клиники, чувствую себя обновленным, поскольку выполнил один пункт из всего списка «Начни новую жизнь». Но перед этим я не особо беспокоился. Даже с Миа я всегда пользовался презервативами.

Скорее это была понятная боязнь самой возможности появления венерических заболеваний. Плюс я не всегда занимался сексом на трезвую голову, и немало раз секс под алкоголем был достаточно акробатичным. Каковы шансы, что однажды презерватив порвался, а я и понятия не имел? А что, если у девушки, которая делала мне минет — а вот тут я никогда презервативами не пользовался, я идиот, знаю — был герпес?

Крепко схватившись за руль одной рукой, я выезжаю со стоянки клиники и другой рукой ищу музыку, чтобы заглушить свои панические мысли. Меня ждет внепланово свободный день. Всего месяц назад это был бы идеальный день и выглядел следующим образом: я бы отправился выпить пива с Эндрю или Дэниелом. Потом игра в поло в бассейне, а вечером бар.

Но на сегодняшний день все это уже не то. Дэниел и правда полный мудила. У него недавно родился сын от официантки, с которой он трахался несколько недель, и сейчас он рвет задницу на работе, чтобы платить алименты на ребенка, при этом все равно проводя вечера в барах в поисках перепиха.

Эндрю немногим лучше, по-прежнему каждые две-три недели меняя подружек. Коди активно пользуется секс-бонусами внезапно наступившей холостяцкой жизни, так что, думаю, он пережил расставание с Джесс. Только Дилан действительно классный парень. Он хорошо обращается с женщинами и заслуживает чего-то реально стоящего… Мне остается только надеяться, что он не запал на Лондон.

Лондон. Бля.

Каждый раз, как я про нее думаю, мой мозг начинает искать способы с ней увидеться. Столько удовольствия, сколько принес серфинг в прошлые выходные, я даже не могу припомнить. А после недели напряженной работы и совсем не видя ее у Фреда я как идущая по следу ищейка — не могу пройти мимо идеи провести с ней день, полный замечательного ничегонеделания.

Нажимаю на руле кнопку Bluetooth.

— Позвонить Лондон, — отдаю команду и делаю глубокий успокаивающий вдох, пока идет дозвон.

***

— Выпьешь чего-нибудь? — спрашиваю ее через плечо, слыша, как она разувается и ставит сумку у двери. — У меня есть пиво, вода… сок из пакетиков…

Лондон входит следом за мной на кухню и заглядывает мне через плечо в холодильник.

— У тебя есть сок в маленьких пакетиках?

Я пожимаю плечами, стараясь незаметно придвинуться к ней поближе. Она пахнет пляжем и кокосовым маслом. Наслаждаюсь пятисекундной фантазией, как на пляже Лондон садится передо мной между ног, а я втираю в ее кожу кокосовое масло. Потом она расслабленно прижимается ко мне, а я намазываю маслом ее сись…

— Люк? Сок в пакетиках?

Моргаю несколько раз и наклоняюсь ближе к холодильнику, сконцентрировавшись на прохладном воздухе, обдувающем меня спереди.

— Вчера я сопровождал бабушку в походе по магазинам, а она всегда настаивает, чтобы у меня дома были запасы.

— И благодаря ей у тебя есть сок в этих маленьких пакетиках? — ее голос смягчается. — Это невероятно мило. Уже не терпится познакомится с этой женщиной.

— Она непременно будет присутствовать на нашей свадьбе.

Лондон смеется и отходит в сторону.

— Ну да.

Закрыв холодильник, я говорю:

— Еще она покупает мне крекеры и соленый сыр.

— Она думает, ты работаешь в детском саду?

Я смеюсь.

— Ей нравится, что у меня есть чем перекусить.

Когда она делает шаг назад, чтобы я взял из шкафа крекеры, мне удается еще раз почувствовать ее запах.

— Ты серфила сегодня утром?

— Ага. Пару часов на Блэк бич.

На Блэк бич, наверное, лучший серфинг во всем Сан-Диего. Сам я правда там не плавал, зато раньше это было любимое место моего отца — и стараюсь не думать, что в те времена там еще был нудистский пляж.

— Там толпы народу, — добавляет она. — И наглые серферы повсюду.

Тело реагирует на нее как на мою девушку, поэтому мне приходится приструнить самого себя. Взяв два сока и крекеры, я показываю в сторону гостиной.

— Кажется, у нас свидание с Титанами.

Лондон идет следом за мной.

— Что-то ты слишком самоуверен.

— Тренировался с того раза, как ты надавала мне под зад.

— А это неплохая идея вообще-то, — отвечает она, наклоняясь взять геймпад с кофейного столика. — Ты облажался по полной.

— В игре, ты хотела сказать. Потому что секс был умопомрачительный.

Лондон ничего не говорит, и в ответ на ее молчание меня так и подмывает надавить на нее, еще разок:

— Сидя здесь, ты не чувствуешь ностальгию? — спрашиваю я и беру свой геймпад.

— Нет, — отвечает она, а потом пихает меня в плечо, словно не хочет при этом по-мудацки себя вести.

Даже если я так себя сейчас и повел — самую малость.

Мы садимся рядом — не касаясь друг друга — и ждем, когда загрузится игра. Я поворачиваюсь к ней на звук рвущейся упаковки. Она достает соломинку и резко вонзает ее в пакетик, потом, не вынимая соломинку изо рта, говорит:

— Обожаю такой сок.

Блядский дьявол. Я в заднице.

Лучшее и худшее сейчас — это что я знаю: она не пытается флиртовать. И не динамщица. Она просто такая и есть — по-настоящему забавная.

Отвожу взгляд от ее рта обратно к телевизору.

— Обычно я фанат яблочного сока, но люблю и разнообразие.

Мы молча входим в игру, выбираем себе Титанов и карту. Когда меня отпускает навязчивая идея ее поцеловать, обнаруживаю, что быть с ней на удивление легко. Мы просто проводим вместе время, иногда что-то говоря друг другу, иногда нет — это ненапряжно в обоих случаях. Это все равно что сидеть рядом с другом-парнем, которого при этом хочешь трахнуть.

Ой, погодите, нет!

Я стреляю не туда, и игра сбрасывается.

Лондон поворачивается ко мне с широкой улыбкой.

— В чем дело? Думала, ты натренировался.

— Просто одна шальная мысль — и я тут же стал недееспособным.

Покачав головой, она снова смотрит на экран.

— Только без подробностей.

Я снова загружаю карту, и на этот раз мы играем десять, двадцать, тридцать минут. Время от времени сталкиваемся локтями, а Лондон периодически запихивает в рот крекеры. Я тоже — целыми горстями в перерывах между схватками. Я сильно улучшил свою игру с прошлого раза, и от этого день становится еще прекрасней. Идея влюбиться в девушку, играющую в видео-игры, лопающую крекеры, словно Коржик из «Улицы Сезам», занимающуюся серфингом и работающую в баре звучит словно воплощенная мужская фантазия, но не все так просто: я знаю, что Лондон нужно большее. Эта моя жизнь — игры, бары, девушки — всего лишь преходящий этап; и знаю, что мои ближайшие десять лет — даже этот год — будут совсем другими. Через считанные месяцы я уеду в юридическую школу, что вдалеке от семьи потребует от меня максимум ответственности и выполнения обязательств. Но чего от жизни хочет Лондон?

Меня возвращает в реальность из этих нелепых рассуждений ее ошибочный шаг — она нажимает на кнопку прыжка вместо выстрела — и ее убивают.

— Черт! — кричит она и шлепает кулаком по подушке. — Да что за нахер!

Я поворачиваюсь к ней, радостно улыбаясь.

— Получается, я тебя сейчас сделал?

— Думаю, ты преувеличиваешь, — она смотрит на часы. — Мы играем целых…

Перебиваю ее, придвинувшись ближе:

— Признайся, что задумалась о моем пенисе, ну давай.

Она швыряет в меня пустую коробку от сока, и ее глаза округляются, когда я ловлю ее на подлете и бросаю ей в грудь.

Лондон бросается на меня, повалив на диван, и, взяв подушку, шлепает меня ею по лицу. Ее заливистый хохот завораживает меня, и, совершенно не готовый к ее нападению, кашляю от смеха и ее агрессивной щекотки.

Я пытаюсь стряхнуть ее с себя, все больше осознавая, что мы делаем — боремся — и на что это похоже — на прелюдию во всей ее красе, дамы и господа — и продолжаю сталкивать на диван, шлепая ее по рукам и щекоча ее подмышками и между ребер, а другой рукой хватаю подушку позади нее и запускаю ей в лицо.

Лондон сильно толкает меня и спихивает с дивана на пол, тут же запрыгивает сверху и, пригвоздив, пускает в ход серьезные борцовские приемы. Мы вопим и хохочем, кто-то сбросил пачку крекеров на пол, и они хрустят под ее плечом, когда я, перевернувшись, меняюсь с ней местами и нахожу место на ее талии, от щекотки которого она истерически взвывает.

Она отбрасывает мою руку, когда та приближается к ее груди, а я реагирую на ее пронзительные вопли, как извращенец, наклонившись вдохнуть ее запах в основании шеи.

Лондон визжит еще громче, и, жесть, кажется, я оглох. Одной рукой прикрыв правое ухо, другой я стараюсь отражать ее неотступное нападение.

И тут до нас обоих одновременно доходит, что я практически лежу на ней, устроившись между ее ног, и так же одновременно мы замираем. Я бы слез с нее, если бы она не держала меня так крепко, схватившись кулаками за футболку, и если бы не путешествовала взглядом по моему телу от живота до лица.

Кажется, можно было досчитать до ста, прежде чем каждый из нас сделал вдох.

Тут я чувствую, как она скользит ногами вверх по моим бедрам. Чувствую, как ее тело сдается под моим, отчетливо ощущаю мягкое тепло между ее ног. Лондон широко распахивает глаза, и я наблюдаю, как она гуляет взглядом по моему лицу и останавливается на губах.

— Логан?

Она втягивает нижнюю губу в рот, чтобы сдержать улыбку,

Подаюсь бедрами вперед — совсем чуть-чуть, но все же достаточно, чтобы сильнее почувствовать ее нежный жар. Ее взгляд тяжелеет, рот приоткрывается, а по груди разливается румянец. А от одного ее сдавленного вдоха я из полутвердого превращаюсь в отчаянно жаждущего ее.

— Люк.

— Блядь, — рычу я и, наклонившись, прижимаюсь ртом к ее шее, ритмично прижимаясь к ней бедрами.

Я чуть не кончил от ее звуков: приглушенных сдержанных вскриков, — и, трахая ее сквозь слои нашей одежды, облизывая и посасывая ее кожу, я чувствую, как становлюсь невменяемым от такой близости.

Моя потребность в ней набирает обороты, перерастая из обжигающей безумной страсти во что-то большее, в нечто, что стискивает легкие и грозит меня сокрушить.

— Мне не хватало этого, — не отрывая губ от ее шеи, говорю я. — Мне пиздец как не хватало этого ощущения тебя…

Три грубых толчка, и она, проведя руками мне по груди, снова сминает в кулаках край футболки.

Она запросто может снять ее всего одним движением.

Я чувствую, как она словно стоит на распутье, принимая решение, и нерешительно замирает подо мной.

— Люк. Погоди. Остановись.

Я перестаю двигаться и закрываю глаза, лицом прижавшись к ее шее.

Нет. Пожалуйста.

Держа в кулаках мою футболку, Лондон отталкивает меня от себя. Мое сердце может связать само себя в узел — напряжение в нем еще более невыносимое, чем в теле.

— Мы не можем, — сдавленно выдохнув, говорит она. — Не должны.

Оттолкнувшись руками, я сажусь на пятки и смотрю, как она поднимается на ноги.

— Извини, — отвечаю я. И я совершенно серьезен. Знал ведь, что она не так ко мне относится, как я к ней, но продолжал напирать.

— Нет, ты меня извини. Это все я.

Лондон протягивает мне руку, но я отмахиваюсь и встаю.

— М-да, стало неловко, — тихо застонав, говорю я.

— Да нет… — со смехом отвечает она, но это явно означает да.

Я не знаю, что теперь делать. Смотрю в сторону, чувствуя ее дискомфорт и захлебываясь в нем.

Потом мы одновременно оборачиваемся друг на друга.

— Думаешь, стоит поговорить о… — начав, замолкаю я.

— Э-э. Нет, — напугавшись, отвечает она. — Это была минутная слабость, которой больше не повторится.

Минутная слабость? То есть она как бы это хотела?

— Но что, если я хочу поговорить?

— Ну о чем тут говорить? — она беспомощно пожимает плечами.

— Просто… — я пытаюсь собраться с мыслями и сажусь на диван. — Ладно. Послушай. Несмотря на то, что мы договорились оставаться только друзьями, сам факт, что мы переспали, так и будет присутствовать между нами. Каждую секунду, что мы вместе, я это чувствую, и я бы соврал, если бы утверждал обратное.

— Я решила, что ты как никто другой можешь притвориться, будто ничего не произошло, — подшучивает она, но шутка не удалась.

Это пиздец как больно, и я не прячу это со своего лица.

— Ну, ты ошиблась.

Она кивает.

— Хорошо. Прости.

— Знаю, ты считаешь меня безнадежным блядуном — и, наверное, я заслуживаю это — но я был всего с одним человеком, с тех пор как мы с тобой…

— Люк, но ведь прошел целый месяц.

Я издаю смешок.

— О да, и когда-нибудь я расскажу тебе, насколько это жутко и смешно, — она начинает спрашивать, но я ее перебиваю: — Знаешь, я пытаюсь начать новую жизнь. Что требует таких размышлений, какие для меня совсем не привычны… — я делаю паузу, чувствуя, что должен предоставить ей возможность вставить тут что-нибудь остроумное, но к моему облегчению она молчит.

Потом садится рядом со мной на диван и слушает.

— Но вот в чем дело, — продолжаю я. — Четыре года назад я был влюблен в Миа. Думал, что мы вместе навсегда. Знаю, я был наивен, потому что так не бывает, но когда наши отношения закончились, это было очень тяжело. Понимаешь, мы же были вместе со средних классов. И потом я уже не хотел отдавать столько эмоций кому попало. Поначалу я считал себя… — я смотрю по сторонам, подыскивая слова, — не знаю, ну, будто я ей изменил, будто позволил что-то почувствовать по отношению к кому-то другому, хотя на тот момент мы с Миа уже расстались. А потом череда девушек и никаких обязательств стали таким облегчением… Это ведь означало, что прощания будут легче. И я привык. Это ощущалось качественным изменением. И я не хочу сказать, будто ненавидел себя, нет. Но оглядываясь назад, понимаю, что больше так совсем не хочу.

Кивая, Лондон слушает меня, широко распахнув голубые глаза и внимательно вглядываясь мне в лицо.

— Хорошо.

— Я просто хочу, чтобы ты знала, — я откидываюсь на спинку дивана и, положив руки под голову, смотрю в потолок. — Твой последний парень тебя обидел, но не хочу, чтобы ты думала, будто все парни такие. Не хочу, чтобы ты думала, будто я такой.

Лондон снова кивает, чуть быстрее на этот раз, и, наклонившись вперед, кладет сцепленные руки между сжатых коленей. Она выглядит взволнованной. Мне хочется сказать ей, что она не должна обсуждать это со мной, если не хочет, но, честно говоря, я не хочу, чтобы она замкнулась в себе и закончила разговор — а так и произойдет, если она промолчит. Лондон самая милая девушка из всех, кого я встречал, но она будто в панцире, и у меня есть подозрение, что она не часто говорит людям о происходящем в ее голове.

Тишина, кажется, тянется бесконечно, и расстояние между нами на диване словно увеличивается, и чем дольше она молчит, тем дальше меня отбрасывает от нее. Я закрываю глаза, пытаясь хотя бы мысленно этому сопротивляться. Кто-то из нас должен заговорить, и совершенно точно это должен быть не я.

Наконец она делает глубокий вдох и медленно говорит:

— Мой отец изменял матери, с тех пор как мне исполнилось шестнадцать. В доме даже завелось негласное правило: никогда это не обсуждать, хотя все обо всем знают.

Ужаснувшись сначала, потом… я чувствую, как еще один фрагмент встал на место в головоломке под названием «Лондон». Хотя от услышанного в груди словно взрывается бомба. Я думаю о своих родителях, о том, как они смотрят друг на друга, и как бы справился, если бы знал, что все это ложь. Я бы не смог.

— Это… Мне очень жаль, Логан.

— Я всегда говорила себе — и маме, когда она со мной спорила — что никому не позволю так с собой обращаться, — какое-то время она молчит, а потом, снова глубоко вздохнув, продолжает: — Я знаю Джастина всю свою жизнь, — говорит она. — Наши с ним мамы лучшие подруги, и мы всегда были близки… но встречаться начали летом перед нашим выпускным классом. Потом он переехал сюда со мной из Колорадо. Я поступила в UCSD, а он в SDSU [Государственный Университет Сан-Диего — прим. перев.], хотя планировал сначала в Боулдер [имеется в виду Колорадский Университет в Боулдере — прим. перев.]. Но для меня Сан-Диего всегда бы вторым домом. Я всегда хотела тут учиться и ждала с нетерпением, когда смогу уехать из Денвера, — замолчав на несколько секунд, она заправляет прядь за ухо. — Думаю, у нас с ним было что-то похожее на вас с Миа, и так же, как и ты, я думала, что это навсегда, — посмотрев на меня, она говорит: — Он познакомился с кем-то на втором курсе, и в их отношениях не было разве что жизни вместе. Я однажды застукала их, — помолчав немного, она тихо добавляет: — Это был выпускной курс, сразу после похорон моей бабушки. Он сказал, ему нужно на работу, но…

У меня в животе все сжимается, и я выпускаю протяжный выдох.

— Охуеть можно! Выпускной курс?

— Да. Он изменял мне почти три года… — она замолкает и качает головой. А я даже не могу справиться с собственным выражением лица. У меня челюсть отвисла. Я на грани нервного срыва от этого ебаната. — И они, кстати, до сих пор вместе… — шепотом говорит она. — Скоро женятся даже… такие дела.

Моя реакция на все это — по чему-нибудь хорошенько ударить.

— Какой-то мешок с дерьмом.

Она кивает.

— Мне потребовалось много, очень много времени, чтобы перестать чувствовать бессильную ярость. Хотя на самом деле я все еще ее чувствую. Я думаю, что если отдаю сердце, отдаю и всю себя. Принять подобное решение, это как все или ничего, понимаешь?

Лондон морщится, словно это что-то нелепое, а у меня в груди стискивает так сильно, что я даже не знаю, как реагировать. Я хочу сделать для нее все что угодно. Хочу отделать мудака, который заставил ее чувствовать так, будто ее любовь была никому не нужной.

Поняв, что я старательно подбираю слова для ответа, Лондон продолжает уже более беззаботным тоном:

— В общем, когда выползла из трясины унижения, единственное, что я чувствовала, — это убежденность, насколько плохо я разбираюсь в людях.

— Нет, Лондон, — возражаю я. — Вовсе не плохо.

— Ох. Еще как плохо, — она улыбается мне так сладко и так ранимо, что внутри меня что-то дает трещину. Собрав волосы на макушке, она придерживает их обеими руками. Черт, поговорить с ней откровенно — это так хорошо. Помимо бешенства из-за случившегося с ней, я чувствую невероятную радость, что она сейчас здесь… рассказывает мне, о чем не говорила другим, а может, и совсем никому. — Я про то, — говорит она, — что умею распознавать явных мудаков. Как и все бармены, кстати. Но те, кто поумней, неплохо шифруются. И вот на что я злюсь больше всего: что даже если мне кто-нибудь нравится, я не могу тут себе полностью доверять. Знаешь, каково это — ощущать, будто твое понимание людей больше никуда не годится?

Весь этот разговор придавливает меня к дивану, что трудно пошевелиться.

— Это ужасно угнетает, — соглашаюсь с ней я.

Лондон разводит руками.

— Мне ли не знать!

— И это во многом объясняет, почему ты та еще штучка, — усмехаясь, говорю я, ожидая, что она опять улыбнется.

— Ты тоже, — кивнув в мою сторону, отвечает она.

— Наши прошлые отношения совершенно удручающие. Расскажи мне что-нибудь смешное.

Она вздыхает, раздумывая. Наконец говорит:

— «Вагину» с латыни можно приблизительно перевести как «ножны».

Я поворачиваюсь к ней.

— То есть ее назвали аксессуаром для пениса?

— А чего ты ждал? — спрашивает она, с удивлением глядя на меня. — Привет. Патриархат ведь!

— Но и в те времена это кошмар, — отвечаю я. — Для них ведь латынь была разговорным языком. То есть, в отличие от современных людей, все тогда понимали, что вагина и ножны одно и тоже. И женщинам приходилось называть свои прелести ножнами. «Как твои ножны?» — «К сожалению, сейчас пустые».

— Прелести? — с удивленной улыбкой переспрашивает она.

— А что? — улыбнувшись в ответ, говорю я. — Ты вон вообще говоришь «орхидея».

— Ну да, — она тяжело откидывается на спинку дивана и стонет: — После воспоминаний о Джастине я отвратительно себя чувствую. Мне срочно нужно что-нибудь сладкое.

— Слева от раковины, на верхней полке, — она поворачивает голову в мою сторону, и я добавляю: — Там всегда припасено вкусненькое.

— Благослови тебя Господь, — я пялюсь на ее задницу, когда Лондон встает и идет на кухню. Слышу, как она возится по шкафам, а потом кричит: — О боже! Ты вообще как, в своем уме?

Я в беспокойстве выпрямляюсь.

— А что такое?

— У тебя открытая и недоеденная пачка «Поп-тартса»! [печенье — прим. перев.]

Выдохнув с облегчением, я встаю и иду на кухню.

— Ну да. Припас одну печеньку на утро.

Раскрыв рот, она поворачивается ко мне, держа в руке пачку, и спрашивает:

— Кто вообще оставляет только одну печеньку?

— Мне кажется или… — я облизываю палец и поднимаю его вверх. — Да, точно, отчетливо слышу насмешку.

— Уверена, ты один их тех няшек, кто покупает столько печенья, чтобы потом его хранить.

— Няшек? — прищурившись, медленно переспрашиваю я.

— Я про то, что ты не сжираешь все печенье разом, как настоящий мужик, — не обращая на меня внимания, продолжает она. — И тебе нужен герметичный контейнер, потому что следующую печеньку ты съешь спустя часы.

Я опираюсь бедром о край стола и улыбаюсь ей.

— И скотч тебе не нравится, — подначивает она. — У тебя вообще пенис настоящий?

Меня это смешит, и приходится держать руки в кулаках, чтобы сдержаться и не притянуть ее к себе поближе, запустив палец в шлевку.

Наклонив голову в сторону, она спрашивает:

— И ты, наверное, ешь салатики на обед.

— Сама же видела, как я ел начос, — напоминаю я.

— Всего раз. Причем вегетарианские.

Я открываю рот, чтобы возразить, но она меня перебивает.

— Я по твоему лицу вижу! Обедаешь салатами. Еще, наверное, заправкой не поливаешь.

Это совсем не так, но мне доставляет слишком много удовольствия наблюдать, как она спорит со мной.

Лондон трясет коробку с печеньем.

— Я могла бы помочь тебе доесть эту печеньку, ну там, чтобы в коробке стало красиво, но поскольку тут только одна, прямо и не знаю, как быть.

Понимающе кивая, я отвечаю:

— Одной тебе ни в коем случае нельзя ограничиваться.

— Точно, — она кладет печенье обратно в коробку. — Это все равно что съесть только половину банана.

Я вздрагиваю.

— А что, кто-то съедает целый?

Лондон замирает и смотрит на меня, будто я повредился в уме.

— А кто нет?

— Я, — решительно говорю я. — Последние кусочки просто ужасные, — я снова демонстративно вздрагиваю, — такой слишком интенсивный банановый вкус. И плевать на размеры банана, все равно не доем.

— Ты с приветом.

Пожимаю плечами, разведя руками.

— Скорей всего. Но знаешь, мне-то, няшке, хватило бы и этой одной печеньки, — она стонет, понимая, к чему я веду, — а вот тебе…

— Помолчи.

— …можно сжирать у меня дома столько печенья, сколько найдешь.

Лондон выдает мне настороженную полуулыбку, но потом, проиграв битву с самой собой, улыбается во весь рот. У меня в груди слишком горячо, а пульс слишком быстрый. Это как предвкушение состязания, но в разы лучше. Как бы то ни было, эта девушка меня опьяняет. Когда нахожусь рядом с ней, заставляю ее улыбаться, она творит со мной невероятные вещи. Она видит это, да я и не скрываю. Я чертовски опьянен этой девушкой.

Наконец судорожно вздохнув, она шлепает меня по груди.

— Ты просто безнадежен.

Прежде чем она успевает убрать руку, я хватаю ее и прижимаю к груди. Знаю, она сейчас чувствует биение моего сердца, и если можно счесть пульс у нее на шее за намек, то ее сердце бьется так же сильно. Глядя, как смягчается выражение ее лица, я улыбаюсь.

— Думаю, ты права, — отвечаю я.