Любовь без обмана

Глава 12

Когда теплые руки Эшмора вращали и вели ее, Минна порадовалась, что они никогда не танцевали в Гонконге. Потому что потом она не смогла бы танцевать ни с одним мужчиной, который не мог бы двигаться так свободно. Фин легко вел ее между остальными парами, и после первой мелодии она перестала смотреть на других: она закрыла глаза и отдалась своим ощущениям.

Если он ищет пользы, то пусть поищет в другом месте — это она намерена прояснить. Она подняла руки над головой и закружилась прочь от него, и он порадовал ее, когда восхищенно присвистнул, снова поймав ее. Он нравился ей еще и потому, что сравнил ее с ножом, он говорил об инстинктах, а ее инстинкты всегда одобряли его. Это могло бы насторожить ее, потому что она не искала новых сложностей. Но тут никакой опасности не было! Это не ее страна, и вскоре она покинет ее.

На самом деле, пока они танцевали, Минна наслаждалась беззаботностью. На душе у нее давно не было так легко. Она найдет свою мать, и бурная радость вызвана не только перспективой их воссоединения, безопасности, но и ее триумфом: она способна на большее, чем считает Ридленд. Она перехитрила его и убедила помочь ей. И очень скоро она удовлетворит свое любопытство относительно его. Завтра, свободная, она найдет свою мать. И тогда все будет прекрасно, трагедия обернется большим приключением. Ее вдохновляла эта перспектива, она гордилась своими способностями. Воздвигните перед ней гору, и она разломит ее голыми руками. Об этом свидетельствовали восхищенные взгляды Фина.

Когда танец закончился, остальные жители деревни снова взялись за кружки, и они тоже с жадностью пили эль.

На этот раз между ними что-то изменилось. Минна решила соблазнить его сегодня ночью. Ее возбуждение передалось ему. Как она могла негодовать на мужчину, который двигается так красиво, кто не боится быть грациозным, как женщина? Лев, охотящаяся кошка, у него талант двигаться; его пальцы длинные и сильные, держат ее за талию и вращают, зубы у него белые и красивые. Смеясь, он похож на мальчика, для которого деревенские танцы и сельские сценки — привычная среда. Теперь она не могла представить себе выражение самоуверенности на его лице, хотя, если вспомнить, и эта сторона его характера нравится ей тоже. От его тела исходил жар, и он передавался ей, когда она приближалась к нему в какой-нибудь фигуре танца. Ее смех постепенно приобретал иное звучание. Ей хотелось прижаться к нему.

Казалось, он чувствовал то же, потому что его рука неохотно отпускала ее, а выражение лица стало серьезным, несмотря на окружающее их веселье. Когда мелодия стихла, его руки не отпустили ее. В маленьком расстоянии между их телами зародился ток, который привлек ее ближе к нему, она не могла бы отойти от него, хоть бы весь мир встал между ними. В толпе повеял теплый ветерок с ароматами празднества: жженый сахар, кисловатый запах пива, теплый золотистый аромат сена. Здесь жизнь была во всей ее сладости, удивляя ее, когда она ожидала этого меньше всего, превращаясь в откровение, напоминая ей, что иногда планы не нужны, что иногда что-то получается совершенно случайно, как будто Вселенная наконец сложилась в узор, который в конце концов порадует ее.

Они смотрели друг на друга, и когда музыка заиграла снова, никто из них не двинулся с места. Он протянул руку, чтобы отвести прядь волос с ее лица, и на мгновение сердце у нее упало, она подумала, что он на том и остановится. Но кончики его пальцев нежно двинулись вниз, по ее скуле, по линии подбородка, по шее, к краю корсажа. Ее бросило в жар.

— Вы — загадка, — пробормотал он.

— Да, — согласилась она.

— Я вас честно предупреждаю, мисс Мастерс. Я намерен вас разгадать.

Позже она вспомнит этот момент и удивится, насколько легкомысленно она отмахнулась от его предостережения, забыв многочисленные тяжелые уроки, всю мудрость, обретенную с таким трудом. Но сейчас от его слов у Минны перехватило дыхание. Она могла думать только о том, как он будет это делать. Она знала, что ему для этого понадобятся губы, и язык, и другие части тела, и гадала, будет ли он говорить, касаясь ее, как он это делал в своей гостиной.

— Попытайтесь, — сказала она и, встав на цыпочки, поцеловала его.

Фин не стал колебаться. Он подхватил ее под локти и поцеловал. Вокруг раздались радостные возгласы и запоздалые добродушные советы. Возможно, спиртного пролилось достаточно, чтобы размыть основы морали. Нет другого такого достойного общества, как в английских провинциальных городках. Ха! Бедная мама была бы шокирована.

Бедра у Минны задрожали, она отстранилась. Его рука последовала за ней, поддерживая ее затылок.

— Комната в гостинице наша, — сказал он.

— Да, — шепнула она. Вся эта лаванда, растущая под окном, и ветки розмарина в комнате, обещающие уют, и наслаждение теплой чистой постелью.

Минна сама точно не знала, чего ожидала от Эшмора. Ее соитие с Генри всегда происходило в темноте, в тишине обтянутых шелком спален, при задвинутых портьерах, погашенном свете и молчании, чтобы их не услышали его слуги, его сестра, его племянник. Секс с Генри, насколько она помнила, имел вкус его стыда, и темноты, и его растущего раздражения от того, что она не позволяет ему сделать из нее "честную женщину", носить его кольцо, поэтому он гасил свет, прежде чем лечь с ней в постель.

Но их комната в гостинице, когда Эшмор отпер дверь, вызвала у нее предвкушение, что сейчас все будет совсем по-другому. Комнату заливал яркий дневной свет, отражаясь, как расплавленное золото, от половиц по краю ковра. Обернувшись, Минна увидела, что он всё еще стоит в дверях, не торопится закрывать окна. Он вообще не делал никаких движений. Он просто стоял и смотрел на нее.

Казалось, он сосредоточился на чем-то, и ее тело согласно участвовать в этом, хотя разум не был так в этом уверен, когда Фин смотрел на нее, во всех тайных частях ее тела начинали биться жилки.

— Нет, — сказал он. — Свет на твоем лице — это так красиво. Кажется, ты купаешься в золоте.

Она задохнулась. Комплименты ее красоте были делом обычным. Не было причины считать его слова чудесными. Но на сей раз по крайней мере ей было легко ответить.

— Подойди и поцелуй меня.

Он слегка улыбнулся. Одной рукой он расстегнул сюртук и бросил на пол. Фин отступил от него, занявшись своим жилетом. Даже самый тонкий сюртук работал против него, скрывая его силуэт, который теперь не скрывала рубашка: ширину его плеч, стройность его бедер. Ее взгляд скользнул ниже, к заметной выпуклости в брюках. Минна покраснела, как будто увидела это в первый раз. Он был готов уже некоторое время назад, она ощущала его твердость, когда поцеловала его на деревенской лужайке.

— Твоя очередь, — мягко сказал он.

Это удивило ее: он еще не разделся полностью. Но колебание длилось не долго, она была изобретательна, хотя и не очень опытна в играх подобного рода. Она начала с перчаток, снимая их палец за пальцем, а он наблюдал за ней, прислонившись к дверной притолоке, Казалось, ему очень удобно так стоять, лениво наблюдая за игрой, которая его развлекает, и она затягивала процесс, беря каждый палец в зубы, чтобы стягивать перчатку. Но он, похоже, не возражал против ожидания, лишь когда она подняла руки, собираясь вытащить шпильки из волос, он тихо проговорил: "Позволь мне", — и она обернулась, глядя на яркое синее небо, сияющее над кронами деревьев за окном, когда он приблизился к ней.

Его пальцы расположились на изгибе ее шеи, теплые и твердые. Губы прижались к ее затылку, открылись, жаркая, влажная тяжесть оставалась там, а его рука медленно двинулась вниз к ее груди. Долгое мгновение он не шевелился. Он просто держал ее, как будто предупреждая, что решение принято и вид из окна ее не касается; все, что ей нужно знать, — это то, что она полностью в его власти.

А потом вторая его рука погрузилась в закрученные на затылке волосы. Тяжелая волна волос кольцами хлынула ей на плечи, легкие касания разделяли их на пряди, приглаживали по всей длине. Минна закрыла глаза, млея от этих прикосновений, удивленная их нежностью. Этого она не ожидала, она не была уверена, что именно этого хотела. Это ощущалось скорее как ласка, тогда как то, что возникло между ними, было более простым и горячим, ничего похожего на нежность.

Ничто между ними не должно иметь отношения к ласке. Глаза ее открылись, она нахмурилась.

— Оставь мои волосы, — сказала она.

Смех его прозвучал мягко и жарко ей в шею. Он звучал странно, по телу побежали мурашки.

— Нет, — сказал он, и странная нотка в его голосе придала его медленным, осторожным поглаживаниям какое-то новое и таинственное значение.

— Да. — Она попыталась обернуться и посмотреть ему в лицо. Волосы натянулись у корней: он намотал их на руку, чтобы удержать ее на месте.

Его губы коснулись ее уха.

— Нет, — очень тихо повторил он. Его рука снова подняла ее грудь, потом медленно двинулась вниз, по животу, прижимаясь к ее юбкам в поисках того места меж ее бедер. Он накрыл ладонью ее холмик и прижал ее спиной к себе, его член теперь прижимался к низу ее спины, а снаружи ветви дуба раскачивались на фоне неба. Его пальцы сжались, и она почувствовала, что стала влажной, всхлипывание застыло в горле.

Она судорожно сглотнула.

— Ну хорошо, — холодно сказала она. — Поступай как знаешь. Может быть, это произведет на меня впечатление.

— Надеюсь, — сказал он. Тяжелые волосы мягко тянули ее голову к левому плечу. Она закрыла глаза и покорилась, ощущая деликатное прикосновение его языка к шее. Он отпустил руку с ее холмика, и она испытала чувство внезапной потери, которую лишь слегка восполнило то, что его руки двинулись к крючкам на ее платье. Не нужно было надевать корсет, отстраненно подумала Минна. Это все осложняет. В одном из своих живописных нарядов она уже была бы раздета, и это любопытство было бы удовлетворено: она бы уже узнала, каково это — ощущать его губы на своей груди.

Но она недооценила его сообразительности. Платье распахнулось, с шумом оседая, как будто протестуя против дурных манер своей хозяйки, позволившей мужчине действовать так грубо. Теперь зашуршали шнурки, которые расшнуровывали, его руки подняли ее из всей этой неразберихи и повернули лицом к нему.

Лицо у него напряженное, почти свирепое в солнечном свете. Его глаза и волосы нисколько не посветлели от солнца, густой каштановый цвет не рыжеет. Но красивый контур его губ показался ей по-новому красивым, высеченным с еще большей выразительностью, чем у святых мучеников Бернини. Она провела пальцем по его губам, и он втянул ее палец в рот, не переставая наблюдать за ней, как будто желая знать, что она об этом думает, так, словно это для него очень важно. Ее губы раскрылись. "Я вся таю и дрожу", — хотелось ей сказать, но он отпустил ее палец и слегка улыбнулся — в этом нет нужды, поняла она. Он взял ее влажный палец в руку и провел им по подбородку, к ложбинке под адамовым яблоком. И тут ей пришло на ум — похоже, она переоценила себя: она понятия не имеет об играх, на которые намекает его улыбка.

— Мы будем наслаждаться друг другом, — пробормотал он.

— Да, — шепнула она в ответ. Она не испугалась вызова.

Она высвободилась из его рук, стянула с него подтяжки, вытащила рубашку из брюк, сбросила рубашку с его плеч. Нижняя часть его торса, обнаженная, являла собой золотистую кожу с рельефными мышцами. Она легко коснулась его живота, пораженная его твердой плоскостью, эти мышцы показались ей плодом фантазии художника. Когда его живот поджался, она могла видеть, как работают его мышцы, она снова положила ладонь на его живот, чтобы почувствовать, как они двигаются.

— Ты красив, — сказала она. Никогда еще она не говорила таких слов мужчине, не думала, что слово может быть таким уместным. Эта мысль привела ее в восторг, она показалась себе очень сильной. — Очень красив, — поправилась она. А потом вдруг развеселилась, вспомнив все случаи, когда ее саму так хвалили, и пошутила: — Ты подошел бы самой Венере, Эшмор.

Фин рассмеялся, и Минну это удивило, она взглянула на него, и удивление перешло в чувство удовлетворения — он понял, что она хотела этим сказать.

— Я не буду отвечать комплиментом на комплимент, — сказал он. — С Венерой было бы хлопот намного меньше. Но вот Елена… — Он потянулся к ее рубашке, и она подняла руки, помогая ему. Он вздохнул, его дыхание коснулось ее лба, он смотрел на нее. — Елена, — подтвердил он и опустился на колени, чтобы поцеловать ее талию и груди.

Минна обхватила руками его голову, ощущая мягкую гриву его волос. Ей захотелось закрыть глаза, но, закрыв их, она почувствовала, как закружилась голова. Она снова открыла их и увидела, как он языком коснулся ее соска, потом взял его в рот. Это вызвало в ней сильное, почти болезненное чувство, ее руки крепче обхватили его голову, и она удивилась самой себе, вцепившись в него так, будто лишится равновесия, даже стоя на ногах. Ей не хотелось стоять, ей хотелось лежать рядом с ним, или нет, ей хотелось наблюдать за ним, как он, обнаженный, будет подходить к постели.

— Сними одежду, — хрипло произнесла она.

Его зубы еще раз потянули за ее сосок, прежде чем он встал. Его руки потянулись к ширинке, но она расстегнула крючок и стянула брюки с его бедер. Она сказала самой себе: не нужно скрывать любопытство, он не ждет от нее застенчивости. Но она никогда раньше не видела мужчину при свете, и ей было неловко увидеть его обнаженным. Минна накрыла рукой его член и поняла разницу между мужчинами, с ним у нее будет больше проблем, чем с Генри, хотя ее телу его тело нравится больше.

Она сжала крепче, и он задохнулся. Она едва перевела дух, потому что ощущение того, как он прыгает в ее ладони, заставляло ее пульс биться сильнее. Она чувствовала себя открытой, готовой для него. Она хотела сказать ему это. Можно ли? Слова простые, но их порядок и значение будут для нее необыкновенными, возможно, ей нужно порепетировать, хотя сейчас ничего на ум не приходит. Она снова стиснула пальцы.

— Я хочу этого, — сказала она. Это было самое лучшее, что она могла сделать.

Фин подхватил ее, и ей это не понравилось — не понравилось напоминание о том, что она легкая, как пушинка. Но когда он бросил ее на кровать, она увидела его во весь рост: ляжки, перевитые мышцами, бедра, изгибающиеся, когда он встал коленями на матрас, — и она забыла свое недовольство. "Я, женщина светская, — подумала она, — хочу отдаться этому мужчине, мужчине, не склонному к интригам". Не беда, что она так довольна собой, во всяком случае, это привлекло его к ней, его язык у нее во рту. Возможно, он хочет попробовать на вкус ее улыбку; сам он на вкус был как эль и темные коридоры, до того как она стала бояться темноты, она бежала туда, на самом деле полная планов и надежд, в тот вечер, желая его, даже если он ее не хотел.

Теперь это все сошлось: их руки и ноги, его глухие стоны, ее собственное бормотание, этот голод внутри ее, терзающий и раздувающийся, когда его рука гладила ее между ног, прошлое и настоящее, Гонконг, деревушка.

Она коснулась его члена и двигала его, пока его головка не коснулась ее влаги. Вожделение, думала она, — это не просто желание. Не важно, есть свет или нет. Минна вскинула бедра и застала его врасплох, он произнес что-то невнятное, и она почувствовала его давление.

Фин с трудом проникал в нее, по лицу было видно, что он еле сдерживает себя. Она ощутила жгучий дискомфорт, почти такой же острый, как в первый раз, когда не чувствовала ничего, кроме боли. Тогда она еще подумала: не зря это называют дефлорацией — цветы не чувствуют удовольствия, когда срывают их головки, — но на этот раз мысль скоро исчезла и она ощутила наслаждение. Ее бедра раздвинулись, обхватили его бедра, он закрыл глаза. В эту минуту было странно думать, что он похож на невинного мальчика. В теле, лежащем на ней, нет ничего мальчишеского. Минна обняла его, Фин был массивным, твердым, он вибрировал от напряженности своих личных переживаний. Она поцеловала его в плечо и попыталась двигаться вместе с ним. Ритм задел какой-то нерв, капля пота упала с его лица, и она ощутила это как ласку, когда слеза покатилась по ее плечу.

Растущая сладость была слишком жидкой и бесформенной, чтобы ей можно было доверять. Минна опасалась, что если покорится ему, то распадется на миллион кусочков, которые никогда снова не соберет. "Я тебя не знаю", — подумала она. Теперь настало время для тьмы, чтобы они могли быть незнакомцами. Она была неприятно поражена, почти испугана, что глаза у него открыты и он смотрит на нее. Даже теперь он чего-то ждал от нее. Минне это не понравилось. Он прошептал ей: "Давай". Минна не поняла: что еще она может дать ему?

— Минна, — сказал он. Но он не вправе требовать от нее чего-либо. Это акт совершается с ее собственного согласия.

И вдруг он прочитал ответ на ее лице, потому что глубокий поцелуй, которым он одарил ее, показался более полным и трезвым, чем дикий штурм несколько секунд назад. Его толчки усилились, как будто он устал и хотел с этим покончить. Минна впилась ногтями в его спину и ждала. Теперь она стала чувствовать, как его тазобедренные кости больно впиваются в нее, и как у нее самой болят суставы, и как подступает обида и ощущение, которое она испытает потом: потерянность и опустошенность, — как будто она отдала нечто, чего ей теперь не хватает, и тщетно пытается это вернуть.

Он упал на живот рядом с ней, прерывисто дыша ей в плечо. Глупо испытывать разочарование, думала она, глядя в выбеленный потолок, огромная трещина прошла по нему, слабый след от недавнего дождя. Минна хотела использовать момент и порезвиться, и ей это удалось. Она испытала новые ощущения, которых не знала раньше с Генри. Когда Эшмор схватил ее за волосы и проник между ее ног, она поняла Клеопатру, и Иезавель, и Еву.

Минна хотела сесть. Фин поймал ее за руку.

— Мы еще не закончили, — мягко сказал он.

Она высвободилась из его рук и так толкнула его в бедро, что он перевернулся на бок и оперся на локоть. Выразительно посмотрев на влажную дорожку между ними, Минна вскинула бровь:

— А я думаю, закончили.

Он развеселился.

— Ты весьма сведуща в подобного рода делах, не так ли?

Он что, смеется над ней?

— Не исключено. — Она потянулась за одеялом, соскользнувшим на пол, и прикрыла им грудь. Фин не сводил с нее глаз. — А ты в этом сомневался?

— Вовсе нет, — просто сказал он, — Только мне кажется, что твое образование не полное. У тебя ведь не было оргазма, правда?

Она перевела взгляд на трещину в потолке. Теперь, когда тело ее охладилось, становилось все труднее не чувствовать себя глупо и немного растерянно. Казалось, будто она пришла в себя после представления, которое, как она думала, устроила она, а теперь зрители смотрят на нее, недовольные, и никаких аплодисментов. Эшмор, казалось, не верил, что она может думать, будто делает все хорошо. Будь он проклят за это!

— Мои извинения, если вы не получили удовольствия, — сказала она.

— Можно поспорить, что это не имеет отношения ко мне, не считая удара по моему самолюбию. — Он помолчал. — Или так и есть? Ты думаешь, что это имеет отношение к тому, чего я хочу?

— Не знаю, что ты имеешь в виду. — Может быть, она и не знает; когда он продолжил изучать ее, она почувствовала упрямство и немного злости. Кажется, он твердо решил вытащить ее из скорлупы. Но он и так уже это сделал: она голая, и он развлекся с ней. Пусть поищет в другом месте, если ему нужно дополнительное развлечение.

— Сядь, — сказал он.

— Ты и так уже все видел.

— Светская женщина, а боишься показать мне сиськи?

Она уставилась на него:

— Опять твой грязный язык.

Он пожал своим мускулистым плечом:

— Я могу выражаться еще грязнее.

— Нечего этим гордиться.

Он улыбнулся:

— Не прикидывайся, будто тебе это не нравится. — Он сорвал с нее одеяло. — Расставь ноги, Минна.

— Зачем? Ты уже кончил.

— А ты — нет.

Ага. Теперь он хочет произвести на нее впечатление. Она лежала не двигаясь, когда он раздвигал ее ноги. Его намерения были ясны.

— Чтобы быть еще грязнее, — задумчиво произнес он, — могу дать несколько названий этой твоей сладкой маленькой щелочке. Ты какое предпочитаешь?

— Никакое, — с трудом проговорила она. Она не знала никаких имен для себя. — Мне все равно, — добавила она. — Какое хочешь, если тебе так уж нужно говорить об этом.

Он поднял бровь:

— Если мне нужно говорить об этом? — Он встретился с ней взглядом. — А почему бы и не поговорить? Ты умная, увлекающаяся. Меньше похожа на варенье, чем на фуагра или икру, без сомнения, и мне, — он скривил губы, — это по вкусу. Нам ни к чему ходить вокруг да около. Потрогай себя.

Его намерение ясно. Минна судорожно сглотнула, когда поняла, что он не собирается задвигать портьеры. — Я не подчиняюсь твоим приказам, — ответила Минна.

— Я это заметил. Ты боишься уступить хоть на дюйм, поэтому я и сижу тут, не распускаю руки, несмотря на все это изобилие, лежащее передо мной. Действуй сама, Минна. — Он помолчал. — Если только… если только ты не знаешь, что тебе не обязательно иметь мужчину, чтобы получить удовольствие.

Она почувствовала себя пригвожденной его твердым горячим взглядом. И хотя его голос, казалось, излучал чары, которые заставляли ее не отводить от него взгляда, рука ее не пошевелилась. Коснуться себя в его присутствии — это больше чем бесстыдство.

Впрочем, чувство стыда ей чуждо. Минна положила ладонь на свое тело, ощутила его жар и влажность, вызванную их соитием. Она сделала это вызывающе, задрав подбородок, он смотрел, как она это делает. Это было ужасно. Минна не чувствовала бы себя более обнаженной, даже если бы он снимал с нее кожу, слой за слоем, как итальянцы очищают за завтраком фрукты, аккуратно, с помощью ножа и вилки.

Фин протянул руку, и его пальцы легли поверх ее руки, теплые и твердые, от чего она испытала шок. Он подвигал ее рукой, пока ее средний палец не коснулся самой интимной части ее тела. Ее тихий стон привлек его внимание.

— Да, — сказал он, — а теперь толкай.

Он шокировал ее. Было пикантное удовольствие в том, чтобы ошеломить женщину, твердо решившую оставаться неподвижной, а потом он будет наслаждаться выражением ее лица, пылающими щеками и сладким взглядом на ее язык между приоткрытыми губами. Но сейчас все его чувства сосредоточены на другом, он не может позволить себе созерцание неважных побед. А важно вот что: неосознанное обещание ее тела, ее упрямый отказ получить удовольствие и его растущая уверенность в том, что еще одна часть ее маски висит на волоске, готовая упасть, стоит ему подтолкнуть ее.

Он взял ее руку за запястье и направил ее пальцы. Ощущение ее жара и влажности подняло бурю в его груди. Он подавил вздох, вместо этого сосредоточившись на ее приглушенном дыхании. Она пытается скрыть свои собственные звуки. Он направил ее пальцы по клитору, почувствовав удовлетворение, когда ее бедра слабо вздрогнули.

Но вдруг она побледнела и прикусила нижнюю губу. Она по привычке старалась выиграть битву, которую он не позволит ей выиграть. Она смотрела ему в глаза, принимая решение. Он стиснул зубы, выдохнул и нежно убрал ее руку, прижав к матрасу рядом с ее бедром.

Плечи у нее опустились. Может, от облегчения, но ее поза выражала разочарование. Он не стал льстить себе этой мыслью. Она женщина страстная, и ее тело, возбужденное, все еще трепетало от возбуждения. Себе она может говорить, что потребность чисто физическая, не имеющая внутренней связи с ним. Может, это даже правда. Но ненадолго. Удовлетворить ее потребность — он намерен сделать для этого все.

— Значит, мы закончили, — прошептала она.

— Почти, — ласково произнес он и взял ее за плечи, его большой палец легко нажал на ключицу, а остальные пальцы твердо нажимали на спину. Он опустил ее — она уже не сопротивлялась — на подушки. Минна посмотрела на него, но поскольку он не шелохнулся, закрыла глаза и вздохнула.

Он был благодарен ей за это. Потому что наслаждаться ею полностью — созерцать розовеющую сливочную кожу, украшенную только розовыми сосками и легким платиновым облаком между ног, — было все равно что стукнуться о стену: у него все снова и снова перехватывало дыхание. Такие перспективы, огромные водопады и яркие восходы и совершенство женщины, нежное и сладостное, требуют смирения от наблюдателя, чувства собственной ничтожности по сравнению с огромным количеством чудес, которые открывает мир.

Но он не смирился. И тут есть разница. Она — чудо, да, но не для всего мира. Она — его чудо, и его намерения рассчитаны точно, также тщательно подсчитаны, как тригонометрическое уравнение. Он наклонился и одним быстрым движением — сейчас он не позволит ей раздумывать — раздвинул ей ноги и прижался языком к ее интимному местечку.

У Минны перехватило дыхание. Он смутно заметил это, но, чувствуя ее вкус на губах, не придал этому особого значения. Он лизнул ее еще и еще, ее бедра дернулись, и она попыталась уклониться, но он удержал ее и заставил лежать спокойно, нацеливаясь на одно место, — это должно заставить ее решиться. Раньше он, не смущаясь, назвал бы это место "киска", и другие, более грубые синонимы пришли бы ему на ум, но сейчас у него для этого места нашлись только ласковые выражения: горшочек меда, нектар, пир, небеса, сердце, рай. Хотя сейчас она и не стала бы насмехаться над ним, произнеси он эти слова, но делать этого он не будет, иначе ему придется прервать свое занятие.

Ее плоть трепетала, но Минна не сопротивлялась ему. Крепко вцепившись в копну его волос, она притягивала его голову к себе. Ему было немного больно, но он не возражал против этого, даже поощрял ее, нежно куснув за внутреннюю сторону ее бедра. Большим пальцем он потрогал ее клитор, затем проник языком туда, куда раньше проникал его член. Минна застонала, выкрикнула его имя, умоляя, тогда он ввел в нее пальцы, заполняя ее, а ее нежные бедра сжали его щеки.

Он продолжал целовать ее, теперь более нежно, от клитора к внутренней поверхности бедра, вверх по животу к пупку, который сжался и задрожал под его языком.

Когда стихли последние судороги наслаждения, он вынул пальцы и, опершись на локоть, лег рядом.

Ее лицо пылало. Минна смотрела на него, уголки ее губ подергивались, пальцы вцепились в простыню, свидетельствуя о крайнем смущении. Он улыбнулся, поднял пальцы, доставившие ей такое удовольствие, и облизнул их.

Она отвела взгляд и судорожно сглотнула.

Он не получит от нее то, что она хочет утаить. Фин наклонился и поцеловал, языком соблазнив ее раздвинуть губы. Когда он отстранился от нее, ее руки вцепились в его плечи.

Минна не хотела, чтобы он прерывал поцелуй. Она пыталась, как ей казалось, вернуть то, чего он ее лишил. Но дрожь внутри говорила — она лжет себе, она не такая сильная, как ей казалось, или он не тот мужчина, за которого она приняла его. Ее тело продолжало трепетать, после того, что он с ней сделал, так просто, без всякого участия с ее стороны, ей было просто любопытно. Боже Всевышний, Генри никогда не делал с ней ничего подобного!

Фин отклонился, наблюдая за ней, слегка запыхавшись. Она встретилась с ним взглядом, ожидая продолжения. Его член упирался в ее пупок, Фин не шевелился.

То ли он великодушен, что ему несвойственно, то ли дьявольски расчетлив.

— Я не мальчик, — сказал Фин. — Умею владеть собой. Не стоит беспокоиться.

— Я и не беспокоюсь, — быстро ответила Минна.

— Нет, беспокоишься. — Он помолчал. — Знаешь, Минна, у меня к тебе интерес не праздный. Тебя это радует?

Она неловко поерзала, не решаясь спросить, что именно он имеет в виду.

— Мне не нужна помощь.

— Хорошо, — медленно проговорил он. — Довольно откровенно. И возможно, по сути. Все это, — он жестом указал на смятые простыни (Боже, какой же распутной она себя почувствовала!), — о многом говорит.

Конечно, для них это ничего не значит. Зачем ему говорить об этом? Она откашлялась, потом заставила себя рассмеяться:

— Конечно, я знаю. Ты считаешь меня более наивной, чем я есть на самом деле.

Он покачал головой. Каштановый локон упал ему на глаза, и Минна с трудом сдержалась, чтобы не отвести его. Его кожа на вкус соленая и пахнет мускусом, она забыла укусить его и теперь очень об этом жалеет.

— Я хотел сказать… — Он снова заколебался. — Дело не в контроле, если ты не хочешь, чтобы так было. Если мы не решим сделать это так, — мягко добавил он.

"Если мы не решим". У нее перехватило дыхание. Он говорил так, будто все это — смятые простыни, стеганое одеяло, сбившееся на край кровати, его непринужденная нагота, проникающий в комнату свет, ее спутанные волосы — не последствия чего-то завершенного, а поле для переговоров, пространство нового мироздания, где достоинство и мужская гордость не играют роли. Они решат вместе.

Она села. Почему эта мысль так волнует ее? Что он действительно имел в виду? Одна фраза может иметь множество значений. Именно поэтому люди любят поэзию.

Фин так нравится ей, что она совсем запуталась.

Она расправила ладонями простынь и непринужденно натянула ее на себя.

— Я тебя не понимаю, — сказала Минна.

Но возможно, она поняла его правильно. Наверняка. Об этом ей сказала и его легкая улыбка.

— Ты не хочешь признаться себе в том, что я тебе хоть немного нравлюсь.

— Ты мне нравишься, — сказала Минна, иронично выгнув бровь. — В этом нет никаких сомнений. Какие еще доказательства тебе нужны?

Он долго изучал ее лицо.

— Тогда сбрось маску. По своей воле.

Она вздохнула. Ее поразили не столько слова; конечно, теперь он знает, что с ним она играла свою роль. Нет, ее поразило то, что он спросил ее об этом. Подумал, будто она сделает это ради него.

Что она, возможно, хочет это сделать.

— Я такая, какая есть.

— Да, — сказал он, — Именно.

"Нет, — хотелось ей сказать. — Ты не понимаешь. С тобой я такая, какой хочу быть. Не тебе решать". Но Минна подумала о его шраме, и у нее не повернулся язык это сказать. Фин был так честен с ней.

Все, что она могла сделать, — молча ждать, пока он отведет взгляд, и удивляться собственному разочарованию, когда он отвернулся и стал собирать свои вещи.

К тому времени как они спустились вниз к ужину, эпизод в постели уже казался сном. Фин наблюдал, забавляясь, но с некоторой долей раздражения, как она снова вернулась в удобное для нее обычное состояние. Она сделала это с намеренной прямотой, весело болтая за бараньей ногой о своей верной собаке, о том, как опасны кошки, как мило выглядели бы его волосы, если бы он воспользовался ее средствами. А когда они вернулись наверх, она не пригласила его разделить с ней постель.

Он тоже не стал предлагать это. Он спал на полу или пытался спать: ему не давали уснуть тихие звуки, которые она издавала. Сегодня ее сдержанность произвела на него впечатление; она даже попыталась отрицать, что ей доставляет удовольствие проявлять ее. Но во сне, когда губы у нее приоткрылись, как у ребенка, ее тело утратило контроль над собой. Постанывание, невнятный шепот, шуршание ног по простыне — эти мелкие бунты, говорил он себе, говорят о приятных снах. Но чем дольше он прислушивался, тем более скептичным становился.

Он мог бы разбудить ее, не будь его собственные намерения так очевидны. Он хотел не только коснуться ее. Коснись он ее один раз, и он коснется ее опять. А он начинает понимать Минну Мастерс. Как книга на плохо известном языке, она постепенно становилась понятной, хотя каждая новая страница давала ему понять, что история будет более длинной и сложной, чем он ожидал. У нее есть свои планы и стратегия, и сегодня днем она изменила свое мнение о том, как он может вписаться в них. Он был рад этому. Он не намеревался позволить ей включить его в свою историю. "Еще неделя, и ты меня никогда больше не увидишь".

Всего неделю назад и он надеялся на это. Но теперь она пробудила в нем интерес к себе. И не просто интерес.

И вот он лежит тут, внимательно вслушиваясь в симфонию ее сна: вздохи, шепот, вот ее рука скользит по подушке, крахмальная простыня шуршит под ее белыми, прекрасными ногами. Она в самом деле загадка, как горный хребет, на который не удается взобраться, или озеро, которое на первый взгляд кажется чересчур глубоким, чтобы в него нырнуть. Но он провел не один год, покоряя, как топограф, сложные местности. Процесс был трудоемкий, требовалось кропотливо собрать бесчисленные мелочи, пытаться сложить из них целую картину, разобрать ее, как только заметишь дефект, сложить кусочки по-другому и начать все сначала. Но он хорошо подходит для такой задачи; ведь он как-никак сын Стена Гренвилла, и большая часть его жизни, насколько он помнит, прошла в попытках найти себе другое приятное времяпрепровождение, нежели пьянки и карты. Шелдрейк был первым, кто нашел лучшее применение его талантам, а Ридленд указал ему на еще один, но теперь он обнаружил, что хочет использовать их для себя. Он обратил все свое искусство на нее. И картина начала проявляться в долгие часы тьмы; он стал постепенно понимать: она не сложится как надо, если он не включит туда себя.

И ему показалось, пока он тут лежал, что карта Минны Мастерс перехлестнулась с его картой более глубоко и на более долгий срок, чем ему казалось. Нет другого способа оценить то, что он почувствовал сегодня, когда коснулся ее, неземное чувство совпадения, как будто, прижимаясь к ее телу, его собственная кожа начала сидеть на нем как нужно. Это напомнило удивительную историю, прочитанную им, когда он был мальчиком: как однажды, в давние времена, магнитные полюса повернулись и Земля изменила свое направление. Мысль о таком беспорядке напугала маленького Фина: ему мерещились компасы, потерявшие ориентир. Теперь он удивлялся, очарованный: может, его собственный компас потерял ориентир гораздо раньше, чем он догадался об этом?

Конечно, поворот на сто восемьдесят градусов начался не тогда, когда он открыл письмо Ридленда. Он вернулся мыслями назад, к тому первому моменту в Гонконге, когда он хотел ее и отшатнулся. Вот тогда, возможно, его полюса и сдвинулись. Пропустив мелкие признаки, сосредоточившись на других целях, он бранил себя за непокорные стремления, ошибочно считая их проявлением своей слабости. Пойми он тогда, что она достойна того, чтобы ее желали, он, возможно, нашел бы в себе мужество сделать то, что ей казалось таким естественным: оглядеться в запертой комнате и обнаружить возможности, достойные того, чтобы ради них стоило разбить окна.

Он сел, пользуясь тем, что лунный свет, проникая сквозь тонкие занавески, отражается в зеркале и заливает холодным светом ее лицо. Неужели желание может так преломляться, словно свет, становясь сильнее, когда прыгает от прошлого к настоящему? Чем дольше он смотрел на нее, тем больше все неудачные шаги в Гонконге, все моменты, когда она раздражала и смущала его, испытывая его терпение, и внушала ему сочувствие и желание, казались все более важными, пока более недавние события не стали казаться неотделимыми от давних, сливаясь в единый безбрежный поток все возрастающего откровения. Глядя на нее по-новому, он видел, какой большой путь он проделал и как изменился с тех пор, когда мечтал о таких милых хорошеньких девушках, как мисс Шелдрейк.

"Почему вы так со мной разговариваете?" — спросила она, и то, что он понял в тот момент, но не высказал ей, на самом деле было очень просто: "Я разговариваю с вами так, потому что знаю, вы все понимаете, и не знаю, как вы можете так легко к этому относиться".

Минна Мастерс понимала принуждение. Но она не поняла, что такое беспомощность. Ей хотелось узнать, как убить мужчину, но она не стыдилась своего желания, потому что доверяла своему суждению. Кровожадностью в женщине было бы странно восхищаться, и, возможно, он ненормальный с точки зрения общепринятой философии. Но не с точки зрения философии, которой руководствовалась она. "Я сама по себе", — сказала она, и это было не бахвальство, она на самом деле так думала и не извинялась за те меры, которые могла бы принять ради защиты своих интересов.

Нет, его восхищение ею не ошибка. Если уж на то пошло, это больше чем восхищение, или "восхищение" — слишком слабое слово для этого. Тогда менее элегантное слово: когда он смотрит на нее, он вожделеет ее. Она так замаскировалась, что никто не может ее разглядеть. Он сидел в темноте, смотрел на нее и никак не мог насмотреться.