Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Глава 10. Удары

Странное дело, я не испытывала страха.

Стояла. Слушала. Удивлялась тому, до чего холодная земля. А ведь еще лето, кажется. И росы выпали ранние, значит, к полудню распогодится, верная примета.

И светлеющее на востоке небо, смущенное словно, предупреждает о скором появлении солнца.

Наверное, надо бежать, пока Янгар не вспомнил о моем существовании.

Куда?

К отцу? Или в храм, дверь которого, возможно, открыта?

В заросли бересклета, уже украсившиеся розово-лиловыми серьгами соцветий?

Но я стою. Смотрю, как он одевается. И здесь, в сумерках, его лицо выглядит по-настоящему черным. Янгхаар Каапо страшен в гневе.

Сказал бы хоть слово…

А я по-прежнему нага, и если в храме Кеннике нагота представлялась мне чем-то естественным и правильным, то теперь мне было стыдно.

Жаль, что волосы мои не столь пышны, чтобы стать плащом…

Янгар оделся, подтянул голенища сапог, нож в ножны опустил и медленно, как-то слишком уж медленно, точно опасаясь сорваться, повернулся ко мне.

Вот и все.

— Ты слышала?

Каждое слово.

И теперь я поняла, что задумал отец. Он не просто унизить желал Янгхаара, но уничтожить.

— Слышала, — в руке Янгхаара появляется плеть.

Надо же, как у отца, только коричневая, но тоже плетеная и с шариком на конце. В нем наверняка спрятан кусочек свинца, и воздух плеть рассекает со свистом. А кожу рвет и вовсе легко… и кожу, и мясо… однажды отец в приступе гнева запорол раба. Остыв же, приказал тело повесить на воротах, чтобы каждый видел, чем неповиновение чревато.

Я видела.

И помню.

И смотрю на руку мужа, смуглые пальцы, нежно поглаживающие рукоять. На саму эту рукоять, резную, с волчьей головой, в пасти которой вставлен красный камень. И на ременный хвост.

— Скажи, почему он это сделал? — пальцы Янгара приподнимают мой подбородок, заставляя смотреть в глаза.

Снова бездна. Черная, как кровь Укконен Туули.

И нежность, с которой мой муж касается меня, пугает.

— Он ведь собирался убить меня… — голос низкий, бархатистый, ласкающий. — И гнев богов пал бы на твою голову, Пиркко…

— Нет.

Надо молчать.

Или упасть на колени.

Умолять о прощении, которого я, возможно, и не заслужила.

— Что «нет»? — плеть касается шеи. — Он не верит в богов?

Верит. Но в себя — больше.

— Ну же, скажи, почему Ерхо Ину пожертвовал любимой дочерью?

— Не любимой, — мой голос звучит тихо, жалко. И Янгхаар не спешит задать следующий вопрос. Он просто ждет, смотрит.

Улыбается.

А черные глаза темнеют. Знаю, что невозможно такое, но я вижу, как расплывается в них иная, предвечная тьма. Бездна выбралась наружу.

— Ты не Пиркко, — толстяк роняет лоскут ткани под ноги и проводит по клинку ладонью. — Ты ведь не Пиркко?

— Нет. То есть, да. Я — не она.

— А кто? — пальцы сдавливают подбородок.

— Аану. Аану Ину.

Аану Каапо.

Я больше не принадлежу роду Ину. Но и не смею причислить себя к роду мужа.

— Рыжие волосы, — заметил толстяк. — Я ведь тебя предупреждал.

Янгхаар его не слышал.

— Аану, — он повторил мое имя со странным выражением. — Аану Ину…

И плеть соскользнула с шеи, уперлась в грудь.

— Почему я о тебе не слышал?

Потому что отец не любит вспоминать о давней ошибке, да и само мое существование позорит древний славный род.

Позорило.

— Ты и вправду его дочь?

— Да.

Невозможно лгать, глядя в эти глаза.

— Я его дочь. Незаконнорожденная.

Моя мать была рабыней. А отец совершил ошибку, признав меня. Но разве я виновата хоть в чем-то?

Ноздри Янгара раздулись, а губа приподнялась.

— Ублюдок, значит… видишь, Кейсо, до чего славно получилось… я ублюдок… она ублюдок… нас уже двое. Ерхо Ину подобрал мне достойную невесту.

Его слова причиняли боль.

Я думала, что уже привыкла к ней, и к презрению, и к гневу, к насмешкам, пожалуй, ко всему… люди жестоки. И почему Янгар должен отличаться от них?

— Остынь, Янгу, — сказал толстяк, поднимаясь. — Уходить пора.

Только Янгар не услышал.

Он наклонился ко мне и сделал глубокий вдох, втягивая запах моего тела.

— Почему, богов ради, ты ничего не сказала?

Боялась.

Сначала отца.

Затем его.

И того, что будет со мной.

И того, чего я лишусь. Одна лишь ночь — разве это много? Но ночь закончилась… и что теперь? Я найду тысячу причин, но каждая из них — слабое оправдание, но… разве был у меня иной выбор? Возможно, что был.

— Она делала то, что ей сказали, и только, — Кейсо поднялся. — Уходим.

— Погоди.

Теперь и я ощущала его запах, резкий, какой-то звериный. А плеть вновь поднялась к лицу, и основание рукояти уперлось в лоб.

— Ты ведь не знала, что он собирается сделать?

Нельзя врать, глядя в его глаза.

Я не знала. Я догадывалась, что отец задумал недоброе, но…

— Скажи, — попросил Янгхаар. — Хоть что-нибудь.

И наверное, слепая Акку, цвет которой — синий, а губы вовек зашиты суровой нитью, поскольку слишком злые слова произносит раздвоенный ее язык, предъявила на меня права. Иначе почему я, глядя в черные лютые глаза мужа, произнесла:

— Мой отец просил передать, что Ерхо Ину не прощает обид. И не боится псов. Даже бешеных.

Я видела, как дернулся Янгар. Отпрянул.

И лицо его вдруг стало белым, а из ноздрей хлынула кровь.

Я видела, как медленно, очень медленно поднялась его рука. И плеть в ней, очертив полукруг, устремилась ко мне черной гадюкой. Она скользила по воздуху, разворачивая петлю за петлей.

Я видела, как Кейсо кинулся к Янгару, пытаясь остановить удар.

И упал на плечи, сбивая с ног, вдавливая в землю. И как Янгар с рычанием, с воем, пытался высвободиться из объятий толстяка. Он выворачивался, неестественно запрокидывая голову, и обнаженные десны были белы. А в уголках рта появилась пена.

Я видела, как лошади шарахнулись в сторону. Землю, вывернутую копытами битюга. Раздавленную траву. Желтые одуванчики, словно монеты, рассыпанные на зеленом покрывале.

Я видела все и сразу, и наверное, могла бы увернуться, но… боль опалила лицо. Кажется, кто-то кричал, возможно, что и я. Боль была такой жгучей, невыносимой, что я почти ослепла.

Но отняв руку от лица, уставилась на ладонь.

Красная… красной краски мне не досталось. Была желтая. И еще рыжая. И синяя. А вот красная — она для Янгара.

Он затих. И только скулил, как-то жалостливо, по-собачьи. А толстяк, одной рукой вдавив голову Янгара в мох, второй гладил по волосам и что-то говорил, успокаивая.

Кейсо обернулся ко мне и сказал:

— Сейчас отпустит.

Кто? И кого?

Он. Янгара. И позволит встать. Вернет плеть и право добить меня. Боги будут против? Что за дело богам до безумца и глупой девчонки? Да и есть ли они вовсе?

— Десять лет, девочка, он учился жить. И всего-то несколько слов…

Щека пульсировала болью, нервно, мелко, и я сама того не замечая, поглаживала рану.

И пятилась.

— Погоди… — толстяк попытался встать, но Янгхаар рванулся под рукой, пытаясь избавиться от живых оков. — Он очнется и…

…и добьет меня.

— Аану…

Да, это мое имя.

И я не та дочь, которую Ерхо Ину любит.

И не та жена, которую желал бы получить Черный Янгар.

Я просто ублюдок.

Ошибка.

— Это приступ… но у него давно не было приступов… он не понимает, что делает… что сделал… не уходи, — Кейсо не спускал с меня взгляда. И если бы не необходимость удерживать Янгара, он схватил бы меня. — Это пройдет… всегда проходит и он…

Я не стала слушать дальше.

Мне все равно, что будет с ним. С отцом. С Янгаром. С богами и людьми.

— Стой!

И страх вдруг вернулся.

Беги, Аану, беги.

Не важно, куда. Прочь от храма, от поляны, от плети и мужа.

Беги, Аану.

Лес пытается задержать, хватает за спутанные волосы кривыми лапами ветвей. Хлещет по лицу, разбивая его в кровь. Да и кровь льется из рваной раны, которая огнем пылает.

Беги.

— Стой!

Крик несется в спину. Подгоняет. И голос уже не принадлежит Кейсо. По моему следу идет Черный Янгар.

И слышу треск ветвей. Конское ржание.

Меня не собираются отпускать.

— Да стой же…

Лес ставит подножку, и я падаю в густой кустарник. Острые ветви добавляют ран, и в сетях бересклета остаются пряди моих волос.

Беги, Аану.

Боль — ничто. Эта, нынешняя, а промедлишь — будет хуже. Тот, кто идет по твоему следу, пытаясь продраться сквозь заросли, не знает пощады. И я падаю. Встаю. Пробираюсь сквозь решетки еловых лап. Зажимаю ладонью щеку, чувствуя, как пульсирует кровь, сочится сквозь пальцы. Мой кровавый след не потерять.

— Стой, я не трону тебя…

Ложь.

Он — охотник. И все ближе. С каждым шагом.

— Клянусь.

Уже клялся, там, в пещере. И чего стоила его клятва.

— Пожалуйста…

В какой-то момент земля уходит из-под ног. И лес, отвесив прощальный удар, отпускает. Я падаю. Качусь по ковру из гнилых листьев, которые прилипают к коже. Расцарапываю руки о корни и камни, которых как-то слишком много. И уже не в силах вынести этой, новой, боли кричу.

— Аану!

Падение останавливается на дне оврага. И я, всхлипывая от обиды, пытаюсь вдохнуть, подтягиваю колени к груди, кое-как переворачиваюсь на живот, понимая, что дальше бежать не смогу.

Я не хочу умирать.

И шорох сзади заставляет обернуться.

По дну оврага, неторопливо, неуклюже, прихрамывая на переднюю лапу, шел медведь. Он был стар, и бурая некогда шерсть поседела. Массивную голову украшали шрамы. А левая глазница зверя была пуста. Впрочем, вел его нос.

Я завороженно смотрела, как он, черный подвижный, нащупывает мой след. И зверь то и дело останавливается, словно опасаясь потерять кровавую дорожку, вычерченную мной на листьях. Но остановки эти длятся меньше мгновенья, и зверь движется дальше.

Осторожно.

Медленно.

Неотступно. Он подбирается все ближе и ближе. И я, встав на четвереньки, вновь отползаю, уже понимая, что сейчас — не спастись.

— Аану! — голос Янгара заставляет зверя остановиться. И тяжелая голова поворачивается к краю оврага. Приподнимаются губы, обнажая желтые клыки, каждый — длиной в два моих пальца. Из пасти раздается рычание.

— Аану, отзовись же…

А в следующий миг медведь нависает надо мной. Он привстает на задние лапы. И я вижу израненное, изорванное подбрюшье.

Его гнали.

Не сегодня и не вчера. Но долго, раз за разом спуская собак, которые окружали зверя, хватали за пушистые штаны, ошалев от крови, забывали о страхе, ныряли под брюхо лесного хозяина, давились шерстью и выдирали целые куски плоти.

Но медведь ушел.

Вот только раны загноились, и черные мясные мухи кружились над ними.

— Нет, пожалуйста… — шепотом попросила я.

Зверь вонял, но не звериным духом — болезнью, которая говорит о скорой смерти. И единственный уцелевший глаз был мутным, гноящимся.

— Пожалуйста…

Я не хочу умирать.

Но зверь помнит о боли, которую причинили ему люди. Он покачнулся и опустился на четыре лапы, нависнув надо мной. Из пасти на мое лицо капала слюна. А меж клыков показался длинный черный язык, который нежно коснулся рассеченной щеки. И боль утихла.

Наверное, потому, что я лишилась чувств.