Месть женщины среднего возраста

Глава 13

Когда я носила Сэма, то глотала витамины и препараты, содержащие железо, литрами пила молоко и отказалась от вина, кофе и карри. Спала днем, регулярно ходила на осмотр к дантисту и каждую неделю заглядывала в учебник: что за это время произошло со скоплением клеток, впоследствии ставших маленьким футболистом? Я твердила малышу, что делаю все возможное, чтобы предоставить ему шанс; что, пусть и с большим трудом, но я поняла, что отказ от любимых лакомств и прочие небольшие изменения в поведении жизненно важны для его будущего.

Время тянулось бесконечно, недели медленно сменяли друг друга; март еле-еле кончился. Апрель и май ползли медленно, очень медленно. Пришел июнь, а моя горестная беременность никак не хотела заканчиваться.

Старые воспоминания намного острее и отчетливее недавнего прошлого. Думая об этом, я поняла, что именно с этим – отчасти – и боролся Натан, когда Минти заставила его критически взглянуть на свою жизнь. Ему показалось, будто те резкие старые воспоминания значили больше, чем размытые, спутанные, лихорадочные моменты нашей семейной жизни. Он боялся, что мое сладкое, живое пробуждение сексуальной страсти и любви к Хэлу запомнилось мне сильнее, чем годы, проведенные с ним.

При помощи Роберта Додда, адвоката, я подбила итог моего выходного пособия и подписала соглашение о том, что в течение полугода не стану наниматься на аналогичную работу. Отступные были разумные, но не щедрые.

– Должно быть, здорово, когда у тебя есть целых шесть свободных месяцев. – Роберт позволил себе всплеск неприкрытой зависти.

– Может, я еще к вам приду, – сказала я, чтобы заняться разводом. Но думаю, что этого не произойдет. Надеюсь, мы с Натаном сможем все уладить.

Роберт улыбнулся с профессиональной отчужденностью, в которой читалось, что его опыт говорит об обратном, и проводил меня к выходу.

Сэм стал приезжать по выходным, в мае привез с собой Элис. Я густо намазала губы красной помадой – пожалуй, даже слишком, приготовила на ужин куриные грудки в соусе из чеснока и фенхеля и весь вечер гоняла свой кусок по тарелке.

Сэм лишь заметил, что мне следует больше есть и меньше пить, и дальше сидел тихо, но Элис говорила за двоих. Хорошенькая, как куколка, в сером костюме и золотых украшениях, она обстоятельно расспросила меня о том, что произошло на работе.

– Надеюсь, они потом будут кусать локти, – наконец проговорила она, теребя браслет. Ногти у нее были накрашены блестящим бесцветным лаком; от этого руки выглядели очень аккуратно. Потом Элис спросила, что меня больше выбило из колеи: само увольнение или потеря заработка, и я поразилась ее прагматичности. Вопрос был хороший. – Наверное, тяжело не иметь финансовой базы, – заметила девушка. – Если у тебя нет денег, то нет и власти: во главе переговоров стоят другие.

– Опыт тоже кое-что значит, – возразила я. Она недоверчиво улыбнулась:

– Одного опыта недостаточно.

Мне нравилась честность Элис, однако еще чуть-чуть, и она могла задеть меня за живое. Я сменила тему и спросила, видела ли она последний фильм Спилберга.

– У Элис нет времени на кино. – При желании Сэм умел проявить своеобразную иронию. – Она занята только карьерой.

Продемонстрировав свои безупречные ногти, Элис поднесла к губам бокал с вином.

– Завидуешь, Сэм?

И все же, когда мы прощались, она удивила меня, поцеловав в щеку – коротко по-деловому, но все же.

– Я буду думать о вас, Роуз, – проговорила она. – Обещаю. И мне жаль… что так получилось с Натаном. – Она говорила искренне, и неожиданно я тоже ее поцеловала.

Теперь свободного времени у меня было в достатке, и мистер Сирс, мастер поиграть на моей совести, этим воспользовался.

Помимо воскресного ланча, который я готовила для мистера Сирса, моя благотворительность состояла в следующем: я кидала монетки в шляпы, протягиваемые нищими на улице, и раздраженно отвечала на телефонные просьбы о пожертвованиях. Однако от мысли о мистере Сирсе, который целый день сидит в своей грязной непроветренной комнате, было не так легко отделаться. Хотя он был сердит и придирчив как никогда, его обделенность жалила меня, словно колючка. В конце концов я сказала, что хочу вывести его погулять.

– Я не против, – ответил он; довольно хладнокровный ответ, если учесть, что он не выходил из дома три года.

Каким-то образом мне удалось запугать бездеятельные социальные службы, и они предоставили коляску и сиделку на несколько часов.

– И это ты называешь автобусом? – произнес мистер Сирс, когда к остановке подъехал одноэтажный автобус.

Мы с сиделкой занесли его в автобус восемьдесят восьмого маршрута, где старик обрел совершенное счастье. Мы втроем сделали два круга – это заняло большую часть дня. Мистер Сирс сидел у окна; он устроил нам обзорную экскурсию по городу: знакомые места, в основном пабы, превратились в бары и гриль-кафе.

– Чем им пабы не понравились? Захотели кофе – так полно кафе и ресторанов.

Нетрудно догадаться, какой вывод сделал мистер Сирс: учитывая предательски быстрые перемены, творящиеся в мире, ему лучше не выходить из комнаты.

Как только закончились выпускные экзамены, на Лейки-стрит материализовалась Поппи, раскидав свои вещи по всему дому. Дочка молниеносно собрала рюкзак, поцеловала меня на прощание и потребовала денег на такси до аэропорта.

– Запрещаю тебе переживать, – заявила она. – Переживания – это для слабаков.

В те выходные я купила газеты и «Дайджест» и пошла в парк. До сих пор я даже не притрагивалась к газете – боялась увидеть самое худшее. Я стала ходить вверх-вниз по дорожке, набираясь храбрости.

Кем бы Минти ни была, прежде всего она была профессионалом. Рубрика изменилась, но не стала хуже: больше знаменитостей, больше фотографий и книг, рассчитанных на более молодых читателей. И все же меня не совсем забыли, ведь Минти строила свое здание на существующем фундаменте; но мои идеи уже не занимали центрального места. Это был своеобразный компромисс, поклон отношениям, которые нас когда-то связывали.

Поразительно, но пока я читала, испытывала не ревность, а растушую отстраненность от всего, что прежде занимало меня. По дорожке пронесся маленький марсианин в блестящем шлеме и наколенниках; вслед за ним – пыхтящий взрослый. Я следила за ними, чувствуя, что могу вздохнуть более свободно: что касается профессионального соперничества, мне дали передышку. Не то чтобы мне было все равно; однако так сильно меня это уже не заботило.

Я просмотрела другие рубрики. «Куда собираются наши сотрудники этим летом?» – гласил заголовок статьи под съежившейся картой мира. Редактор городских новостей отправлялся во Францию; редактор отдела статей – в Италию (как обычно), а вот и редактор книжной рубрики – эта дама планировала провести две недели на уединенном греческом острове. На странице красовалась фотография Минти в топике с глубоким вырезом и крошечной юбочке. «На острове Кеа по-настоящему жарко и безлюдно, – пояснила она. – Море и песок, и ничего больше».

Я дважды перечитала. Очевидно, Минти поленилась выяснить, как Натан переносит жару, но я-то знаю, что он всегда ненавидел ее и жутко раздражался.

Ветерок оживил страницы в моих руках. По дорожке шла женщина и везла в коляске двойняшек. Встревожено, размашистыми прыжками, мимо пробежала собака: наверное, потеряла хозяина.

Бедный Натан.

Я одернула себя. Брошенным женам приходится соблюдать печальное правило: если не проявить осторожность, то можно погрязнуть в критике ошибок и недостатков соперницы-узурпаторши. Она вульгарна… отравила гостей… ужасно обращается с детьми. Я видела, как этим болела Ви, и теперь стала замечать начальные симптомы у себя. Прекрати, сказала я себе, как обычно говорила мне Поппи.

Я выбросила газету в ближайшую урну и продолжила прогулку. Больше не стану из-за этого переживать.

Недавно прошел дождь, превратив траву в болото. Клен над рекой расправил новую листву; под ним цвела клумба поздних тюльпанов. Я наклонилась и пригляделась к ближайшему цветку. Тычинки разбухли и стали липкими; внутри гладкого выпуклого изгиба приютилась тля. Колокольчики лепестков казались такими неподвижными, застывшими, словно рокингемский фарфор. Словно ваза Натана.

Спокойствие куда-то исчезло. Это всегда происходило так быстро: достаточно было лишь намека, мимолетной ассоциации, и я снова возвращалась туда, где меня оставил Натан.

Мне нужно было отдохнуть от самой себя, и я повернула домой. Ветерок пролетел, я сняла свитер. И тут услышала щелчок. Щелчок. На секунду или две мои мысли вырвались на волю из сетки, в которую попали, и я увидела перспективу освобождения, будущего, в котором я буду свободна и чиста. Словно холодный свежий ветер ворвался в больничную палату. Словно иссушенный ландшафт проникся предчувствием дождя. Словно брызги хлынули из фонтана. Это длилось всего миг, и я и зашагала дальше, ступая грязными ботинками по мокрой траве.

Когда в понедельник утром я очнулась, Петрушки не было в кровати. Я отправилась на поиски и обнаружила ее растянувшейся в голубом кресле.

– Петрушка? – Кошка не ответила. От нее странно пахло, бока дергались. Я поняла, что ей больно, и у меня упало сердце. – Петрушка…

В последний визит к ветеринару Кит предупредил меня: «В ее возрасте на чудо надеяться не стоит». Но я надеялась. Надеялась.

Я погладила ее лапку. Я хорошо знала Петрушку и понимала, что она не хочет, чтобы я вмешивалась, что она предпочла бы пережить угасание и смерть по-своему, по-кошачьи. Я также знала, что бесполезно воображать, будто она испытывает те же глубокие эмоции, что и я. Я попыталась снова:

– Петрушка…

Мой голос проник в ее туманное небытие. С очевидным усилием кошка подняла голову и посмотрела на меня, на ту, которая так любила ее.

Когда Кит увидел меня в приемной с корзинкой в руках, его брови поднялись к самой линии роста волос; по утверждению его семьи, она была точь-в-точь как на портрете у Пятого Генриха. Такой лоб бывает у людей, которые всю юность вели себя отвратительно, но потом смирились с тем, что излишества стали слишком утомительны. У Кита была очень подходящая внешность для ветеринара: многолетнее общение с животными и их хозяевами, испытывавшими порой совершенно безумные эмоции к своим питомцам, наложило на него неизгладимый отпечаток.

Я достала Петрушку из корзинки. Кит положил мне на плечо костлявую руку.

– Ты знаешь, что я скажу, Роуз. Я могу под завязку накачать ее витаминами и антибиотиками, и она продержится еще день-два. Но больше в ее возрасте выторговать не удастся.

Он сжал мое плечо, и я отвернулась. Что бы сказали мои родные?

«Сделай это немедленно», – заявил бы Сэм.

«Нет, еще рано. У нас нет права вмешиваться в естественный процесс», – возразила бы Поппи.

Натан бы спросил:

«Сколько именно времени Кит поможет ей продержаться?»

– Ладно, – сказала я сдавленно Киту. – Только быстрее: ей здесь страшно.

Как можно осторожнее мы завернули Петрушку в полотенце. Кошка немного посопротивлялась, и Кит выбрил участок на передней лапе, наклонил свой королевский лоб и поцеловал ее.

– Готова?

Мне трудно было быть готовой к такому, но когда игла скользнула под кожу моей любимой кошки, я держала ее в руках. Я так многим была ей обязана. Я должна была сделать для нее намного больше, но теперь оказалась бессильна выплатить долг. Петрушка была рядом, пока я училась быть мамой, терпела гвалт и растила детей: она была моим молчаливым, по-женски участливым компаньоном, свидетельницей бурлящего, материального домашнего мира.

Почти сразу же ее голова откинулась мне на плечо. Зеленые глаза расширились, впустили свет, потом потускнели, закрылись, и для Петрушки наступила ночь.

Кит сделал шаг назад; я баюкала ее, пока ручеек пульса не иссяк и не наступила тишина.

Вернувшись домой, я отнесла Петрушку в сад и положила ее под куст сирени, рядом с черной чемерицей и вильчатыми анемонами. Поднялась наверх, в комнату Поппи, и стала искать в ящике белую шерстяную шаль, в которую заворачивала своих кричащих детей и ходила с ними взад-вперед, чтобы успокоить.

Я достала лопату и вилы и принялась копать комковатую, заросшую вьюнком землю. Зубцы вил рвали белые волокнистые корни и выгоняли насекомых из подземных нор.

Хорошее и тихое местечко, Петрушка.

Щелчок в моей голове был забыт, как и спокойное предвкушение будущего. С меня хватит. Я хочу, чтобы мое горе умерло, желания кончились, тело было укрыто от чужих взглядов.

Я продолжила копать.

Я хоронила прошлое, брак, карьеру; тот забавный, изнурительный, отчаянный отрезок моей жизни, когда Петрушка кралась рядом, а ее коготки цокали о каменные и деревянные полы; она составляла мне компанию ночью, когда дети плакали, а Натан спал.

Вырыв достаточно большую яму, я опустила в нее Петрушку и стала возиться с краями шали, заворачивая кошку до тех пор, пока не осталась довольна. Шерсть была мягкой, как застиранная детская одежда, и все еще хранила слабый и очень характерный молочно-дрожжевой запах младенцев.

Я кинула в яму полную лопату земли; потом еще одну.

Могила Петрушки заполнилась быстро.

Я внушала себе, что мне необходимо что-то съесть, но утратила привычку питаться регулярно. Пальцы мои задеревенели и превратились в ледышки. Я плеснула себе щедрую порцию виски, прикончив бутылку, и потащилась наверх, в кровать.

Ночью меня ужасно тошнило. Тяжело дыша, покрывшись потом, я села на корточки. Я горела, просто сгорала изнутри. В спешке я проковыляла из спальни в ванную, не включив свет, и неоновый отблеск с улицы окрасил фарфор бледным, некрасивым оранжевым цветом. Я приложила ладони к лицу.

На рассвете меня опять вытошнило, и в животе поселилась постоянная боль. К утру поднялась температура, и день я провела, свернувшись калачиком в кровати. На второй день температура повысилась; меня кидало из лихорадки в жар и тяжелый, прерывистый сон. Я чувствовала, как сердце грохочет и колотится в груди. Может, я умираю от горя? Или умираю оттого, что никому не нужна? Время от времени мне казалось, что звонит телефон, но это был всего лишь церковный колокол, зовущий на похороны моего отца.

В моем бреду материализовался Натан – высокий и неумолимо амбициозный. «Я ухожу от тебя, Роуз», – произнес он. Я удивленно сказала, что он уже ушел. «Но все не так просто, Роуз», – загадочно сказал он.

Во время этого разговора у меня выросла пара крыльев, и я воспарила над Натаном, который уменьшился до размеров точки.

Теперь меня дергала и тянула Минти. У нее был расстроенный вид. «Что ты думаешь обо мне, Роуз? Какого ты мнения о своей бывшей подруге?»

«Если хочешь знать, я считаю тебя невеждой, – ответила я и по-доброму добавила: – Но ты только себе сделала хуже. Вот постареешь и поймешь».

По ее лицу покатились крупные слезы: «Я отказываюсь стареть! Я всегда буду носить крошечные топики и короткие юбки!» Я покачала головой, и она завыла, как ребенок: «Это так несправедливо!»

Мощно хлопнув своими замечательными крыльями, я взмыла в небеса, которые появились на месте потолка моей спальни. Далеко внизу мокрое, перекошенное лицо Минти казалось плоским и невыразительным, как болото.

– Роуз…

Надо мной склонился Натан; я заморгала. Язык стал как войлок, губы так потрескались, что я ощущала вкус крови; похоже, был вечер.

– Натан, что ты здесь делаешь?

– Ты выглядишь ужасно. – Он заметил термометр у кровати. – Вот, поставь градусник.

Я попыталась поднять голову.

– Я не могу.

Он сделал шаг назад. Натан принадлежал к числу мужчин, которые ненавидят, когда кто-то болеет (кроме них самих), и в подобных ситуациях никогда не оказываются на высоте. Если я осмеливалась сказать, что чувствую себя неважно, он протестовал: «Не так уж тебе и плохо» – и принимал страдальческий вид. В течение одного-двух дней он все время вздыхал и бросал на меня взгляды, означавшие только одно: «Мне приходится тащить семью на своем горбу». Довольно скоро у него появлялись похожие симптомы, только хуже, «намного хуже, чем у тебя, Рози». В результате я редко когда соблюдала постельный режим: матерям болеть некогда.

– Мы шли на ужин к Таймону, и я решил проверить, как ты: звоню, звоню, и никто не отвечает.

– Я не могла взять трубку.

– Подожди, – сказал он. – Я позову кого-нибудь на помощь. – Натан исчез и через несколько минут появился вместе с Минти.

Я еще витала в бреду, и чтобы думать о ее присутствии слишком ослабла, чтобы испытать злость. Они переговаривались в дверях: температура… кошмар… врач. Минти переминалась с ноги на ногу и бросала на меня многозначительные взгляды своих раскосых глаз.

Я сделала огромное усилие.

– Натан, ты не мог бы принести мне воды? Самый умный ход – дать Натану задание.

Его это всегда успокаивало.

Пока его не было, Минти соблюдала дистанцию.

– Я не хотела заходить, – призналась она. – Натан меня заставил. Но я бы не…

Я закрыла глаза.

– Мне все равно, что ты делаешь.

Она замолкла; я открыла глаза. Минти осматривала комнату: оставшуюся одежду Натана – сквозь чуть приоткрытую дверь шкафа; фотографию Сэма и Поппи в тот редкий момент, когда им нравилась компания друг друга; стопка книг на половине кровати Натана. У нее был жадный, впитывающий взгляд, и я поняла, что она выискивает подсказки, которые помогли бы ей понять его.

Лишь тогда я поняла, как сильно она зациклилась на Натане, как горячо стремилась к тому, чтобы у них что-то выгорело, и как втайне страшилась, что ей так мало известно.

Я не могла обвинять ее в том, что она хочет Натана. Как я могла? Ведь я тоже его хотела.

Но разве не Минти заявляла: «Привязанность? Не смеши меня».

Она как будто прочитала мои мысли:

– Люди меняются, Роуз, особенно если дело касается такого человека, как Натан. – Она потеребила свой свитер из голубого мохера с глубоким вырезом – он едва доходил ей до талии. Стоило ей двинуться, как оголялся участок кожи. Можете смотреть на меня, как бы говорила она, вот я какая – красивая и спелая, – завидуйте и вожделейте.

– Мне двадцать девять, – проговорила она удивленным голосом.

С огромным усилием я повернулась набок, чтобы ее не видеть.

– Ты очень худая. – Она наклонилась и по-хозяйски разгладила мокрые простыни. – Тебе надо лучше следить за собой.

Я чуть не задохнулась от жара и ненависти.

– Если в тебе есть хоть капля сочувствия, уходи.

Минти зацокала каблучками по коридору, оставив меня в усталых размышлениях о тех семейных ценностях, которые когда-то якобы презирала. Годы замужества – это периодические войны, компромиссы и безмятежный, безопасный мир. Натан женился на девчонке в джинсах, которая стала мамой, превратилась в карьеристку, носившую брючные костюмы, таскавшую сумку с книгами и читавшую деловые письма. Иногда эта женщина поздравляла себя с тем, что ей удавалось сочетать эти различные состояния и сохранять рассудок и оптимизм.

Вскоре после свадьбы Натан сменил пиджак в стиле сафари на двубортные офисные костюмы; пуговицы на брюках приходилось все чаще перешивать. Бывали дни, когда муж приходил домой, насвистывая себе под нос: верный знак, что он чувствовал себя счастливым и был уверен в своих решениях. Но в другие дни я заставала его в кабинете: он смотрел в окно и раздумывал о проблемах. Когда было трудно с деньгами, мы составляли списки – на чем можно сэкономить. Несколько таких списков, пожелтевших от времени, до сих пор висели на холодильнике на магнитах. Летом Натан сидел в кресле в саду и наблюдал, как я работаю. Зимой умолял, чтобы я приготовила пастушью запеканку и шоколадный пудинг – «Чтобы придать мне сил, Рози». (Снова придется переставлять пуговицы.) Мы ели за кухонным столом, говорили о детях, о наших амбициях. Дети росли, и у нас появлялось больше энергии; мы меньше обсуждали домашние дела и чаще говорили о политике, газетах и неспокойном положении в мире, регулярно проверяли духовную географию друг друга, которая казалась нам правильной, естественной, счастливой.

– Ну вот. Я приготовил тост и принес тебе аспирин. – Натан поставил чашку на прикроватный столик. – Покормить Петрушку?

При упоминании ее имени на глаза моментально навернулись слезы. Натан встал на колени у кровати.

– Рози, что с тобой? Тебе больно? Я все ему рассказала.

– Бедная Петрушка. – Он погладил меня по щеке.

– Сделаешь для меня кое-что?

– Если смогу.

– Причеши мне волосы. Я ужасно себя чувствую.

Натан взял щетку, приподнял меня и прислонил к плечу. Зубья впились в свалявшиеся, как пакля, волосы.

– Ее время пришло, Рози. Я вытерла лицо простыней.

– От этого только хуже. Я думала, что она будет жить вечно.

– Помнишь, как Петрушка пропала, и я нашел ее в том странном доме, где все окна были переплетены ползучими растениями?

– Это я ее нашла, – пробормотала я. – Ты был на работе.

– Нет я. – Натан запнулся. – Ты крадешь мои воспоминания.

Я подняла голову и взглянула на него.

– Ну и что. А ты крадешь мои.

Он наклонился и прижался щекой к моей щеке.

– Ну и что.

– Натан? – позвала Минти с первого этажа. Натан прекратил расчесывать мои волосы, но я позволила себе облокотиться о его плечо. – Натан… – Минти возникла в дверях, и ее глаза злобно сузились. Может, она разглядела луч в конце тоннеля, освещающий то прошлое, с которым она должна была соревноваться? – Натан, мы опоздаем к Таймону. – Она развернулась, чтобы уйти, и голубой свитер задрался на животе.

Натан немедленно отстранился от меня и поднялся – мой энергичный, амбициозный муж, который знал, чего хочет, и до сих пор вел себя разумно и предсказуемо. Я отвернулась, не в силах видеть произошедшую в нем перемену.

– Уже иду, – произнес он.