Глава 14

Мне понадобилось время, чтобы встать на ноги. Я не просто ослабла: без привычной рутины работа – дом дни казались вялыми, как недоваренные яйца. Я привыкла видеть их другими, аккуратно разложенными по полочкам.

Глядя на сад, я поняла, что пришло лето: он стал похож на сонный гарем, пропитанный головокружительными ароматами и увитый кипенно-белым кружевом. Когда мне наконец захотелось туда войти, я распахнула французские окна и вышла на улицу. Я так хорошо его знала – каждый кирпичик в стене; прорытая белкой нора на лужайке; участок, где прогнил забор. Когда дети были маленькие, они требовали, чтобы я посадила траву и сделала лужайку и французский крикет, но, когда они выросли, я, словно голландец, претендующий на защищенную дамбой землю, отвоевала клумбы обратно.

Олива в горшочке накренилась назад и покрылась серо-зеленой листвой. Олива была символом мира, символом дома. Из ее плодов делали зеленое масло с ароматом тимьяна и майорана, в которое так хорошо макать корочку хлеба. Олива была символом всего хорошего.

Хэл подарил мне оливковую ветвь по окончании нашей второй совместной экспедиции – пешего похода по полуострову Мани. Худые, грязные, пыльные, счастливые, мы направлялись домой. В Киеросе мы присели в рощице оливковых деревьев и стали ждать автобуса, который отвезет нас обратно в Афины. Мы ели хлеб и сыр фета. Солнце жарило; в горячем воздухе плыла сухая травяная пыль. Нагруженные ослики карабкались по склону; по краям полей и у дороги цвели маки. Я облокотилась о рюкзак и подумала, что в жизни не видела такой пронзительной красоты: серо-зеленые оливы, каменистая местность, алые маки и голубое небо. Хэл выбрал этот прекрасный, волшебный, жгучий момент, чтобы сказать, что планирует пока остаться в Англии. «Почему?» – спросила я. Он достал перочинный нож и встал. «Ты знаешь почему», – ответил он, повернувшись ко мне спиной.

Хэл срезал ветку с клинышком ствола на конце и подарил ее мне. Завернутая во влажную салфетку, она пряталась в моем рюкзаке, пока мы не добрались до дома. Я смешала землю с компостом в одном из горшков Ианты – не слишком густо, ведь это дерево любило жару и пыль – и посадила ветвь. В нашем климате оливковые деревья не растут, разве я не знала? Ианта была подозрительно безучастна. Но я оказалась настойчива, и в один прекрасный день сквозь землю пробились два ростка.

И вот теперь я сжимала между пальцев листок. Поднялся ветер, и, ослабленная болезнью, я задрожала.

Пока я бродила по саду, меня холодным туманом окутала депрессия. Без моей заботы роза Айсберг исхудала и ослабла. Паслен почти похоронил под собой мускусную розу, и я не пришла ей на помощь. Мои розы не привыкли к пренебрежительному отношению, и волнообразная оболочка тли разлилась по стеблям, поедая зародыши бутонов. Я остановилась, схватила ветку Испахан и, не обращая внимания на шипы, провела по ней пальцами, уничтожая тлю.

На пальцах горело желто-зеленое пятно – я вытерла их о траву. Потом вошла в дом и заперла стеклянные двери на задвижку.

Мне не хотелось возвращаться в сад. Не могу объяснить, но мне казалось, что он меня подвел.

Позвонила Ианта: она всегда звонила раз в неделю:

– Ты поговорила с Натаном? Поговорила?

Позвонил Роберт Додд (его звонки обходились мне в двадцать фунтов). Натан попросил его обсудить со мной детали развода, который грозил серьезно подорвать наши финансы.

Поппи позвонила бог знает откуда и сообщила, что она жива.

Позвонила Мазарин из Парижа.

– Ты должна приехать.

– Не могу, – ответила я. – Я не хочу никуда ехать. – Я выглянула в окно на улицу, которая казалась невообразимо широкой, и ощутила дрожь в коленях. Чем больше времени проходило, тем меньше я была способна предстать перед внешним миром. – Мне даже из дома тяжело выйти.

– Послушай. Ты сможешь. Это поможет тебе забыть твоем ужасном Натане и никчемной работенке.

– Это была не никчемная работенка.

– Как скажешь, chere.[11]

Куратор независимой арт-галереи, Мазарин до сих пор не хотела опускать планку, и постоянное столкновение ее высокоинтеллектуальных взглядов и моих популистских наклонностей доставило нам немало приятных минут. Если верить флаеру, который она прислала, темой новой выставки была «деконструкция мифологии нижнего белья».

Я сделала немалое усилие и взяла себя в руки.

– Как поживает твое белье?

– Прекрати, – зашипела она в трубку. – Жду тебя в следующий четверг.


Натану Мазарин не нравилась. По крайней мере в те дни, когда я еще не вышла на работу и мы с ней часто общались и были близки. «Она не в моем вкусе», – говорил он – и врал. Натан обожал таких женщин, как Мазарин: умных, привлекательных и с независимыми взглядами. Он недолюбливал ее потому, что Мазарин была связана с Оксфордом и Хэлом, то есть той частью моей жизни, к которой он не имел никакого отношения.

Неприязнь Натана не помешала нам регулярно навещать Мазарин в Париже и гостить у нее. (Когда Натана повысили, мы предпочитали останавливаться в отелях, которые постепенно становились все более и более шикарными.) В дни нашей с Мазарин дружбы мы сажали детей на заднее сиденье машины, и все путешествие они то и дело кричали: «Мы уже приехали?» Когда вопросы перерастали в вопли (так было всегда), я проделывала опасный маневр и перебиралась на заднее сиденье, садилась между ними в гору игрушек и печенья, прижимала их к себе и, перекрикивая гвалт детей и шум мотора, общалась с Натаном.

Как-то раз мы оставили детей с Иантой. Сэму тогда было тринадцать, Поппи – одиннадцать. Машина неслась к югу по автотрассе из Кале, и я заговорила о том, чтобы вернуться на работу.

Натан отреагировал мгновенно: нахмурился, сгорбился над рулем и проделал свой фокус с исчезновением – погрузился в себя.

– Зачем? Ты что, несчастлива? – Он злобно смотрел перед собой. – Ты так хотела иметь детей. Вот и заботься о них. Денег нам хватает.

– Ты тоже хотел детей.

Я почувствовала его внутреннюю борьбу – против чего, я не знала.

– Мама обо мне всегда заботилась, – наконец проговорил он.

Моя свекровь была той темой, которую мне никогда, никогда не хотелось развивать.

– Моя тоже, но она совмещала мое воспитание с работой.

Натан переключил внимание на грузовик, нагруженный домашним скотом.

– Ты могла бы работать дома. Ты думала об этом?

Я была в недоумении.

– Как странно, Натан. Я понятия не имела, что ты будешь настолько против. Я думала, ты меня поддержишь.

Малейший намек на его закомплексованность вывел его из себя:

– Я знаю, что многие матери работают. Я не против, наоборот, но нужно ли это тебе? Мы говорим о нас с тобой. Чем взрослее становятся дети, тем больше ты им нужна.

– Хватит, ради бога, – огрызнулась я. – Можно же найти компромисс. Если забота о детях так для тебя важна, сам за ними и ухаживай. – Он не ответил. – Ага. Не горишь желанием, не так ли?

– Проблема не в том, что ты выйдешь на работу, – вовсе нет. Я думаю о детях.

– А как же я? – Слова Натана меня потрясли. Я рационально, со всех сторон обдумала вопрос выхода на работу, и меня уязвило его предположение, будто я забыла о детях.

– Почему тебе нужна работа? Тебе чего-то не хватает?

Мимо промелькнула ровная гладь Па-де-Кале.

– Тебе не кажется, что это очень странный вопрос? А ты можешь представить себя без твоей работы? Натан, я тоже становлюсь старше, дело не только в детях, и если я упущу момент, будет уже слишком поздно. Неужели это настолько эгоистично?

– Нет, – ответил он, по-прежнему замкнутый в себе. – Конечно, нет. Просто мне казалось, что мы счастливы.

– Конечно счастливы! – закричала я. – Это ничего не меняет.

Натан спросил меня, чем я хочу заниматься, и я призналась, что хотела бы стать редактором книжной рубрики в газете – если удастся добраться до таких вершин.

– Черт возьми, – рявкнул он, – это не работа. Нет, я не то хотел сказать… сам не знаю, что я хотел сказать.

Я тоже крикнула «черт возьми» и приказала ему остановить машину на следующей же стоянке. Я вышла. На скамейках, которые у французов повсюду, сидела семья, устроившая полуденный пикничок. Вокруг площадки вился ручей, обрамленный зеленым газоном. Я подошла к нему и встала на краю, глядя на воду. Кто-то бросил в ручей одноразовый детский подгузник, и белый пластик одиноко плыл по течению.

Натан подошел ко мне.

– Я не имел в виду, что это не работа. Это не так.

– Не надо смотреть на меня свысока.

– Я и не смотрю, – он пришел в искреннее недоумение, – но ты должна подумать о том, кто будет присматривать за детьми, и стоят ли того перемены.

Я оледенела от злобы.

– Я так зла на тебя… не помню, когда в последний раз так злилась. Можем ехать домой. Немедленно, – добавила я.

Натан пробежал руками по волосам и почесал затылок.

– Это просто неожиданно, вот и все. Я не люблю неожиданности.

– Не так уж это и неожиданно.

– Просто мне казалось, что у нас уже все устроилось, что все получается. – Руками он обрисовал коробочку. – Мы все так притерлись друг к другу.

Я отошла к тополям, которые взмывали в небо, и яростно крикнула ему:

– Я хочу что-то изменить в себе. Все меняются. Даже ты.

Натан откинул голову и закатился смехом. Семья французов прекратила есть, чтобы понаблюдать за скандалом у дороги.

– Ты выглядишь так смешно.

– Неужели? А как, по-твоему, выглядишь ты?

Он улыбнулся, и, как обычно, улыбка преобразила его лицо и сгладила напряжение.

– Так же глупо. – Муж подошел и взял меня за руку. – Только не меняйся слишком сильно, хорошо?

Все еще злая, я вырвала ладонь.

– Посмотрим.

Мы сели в машину и весь следующий час ехали почти молча. На подъезде к Парижу движение усилилось, и Натан был вынужден сосредоточиться. Лишь когда мы проехали поворот на Сенли, муж вернулся к разговору.

– Я, конечно, поспрашиваю в газете, – сказал он. – Так я хотя бы смогу за тобой присматривать.

И тут я поняла, в чем проблема. Натан волновался, что я распахну дверцу и выпорхну из клетки. Он боялся, что я расправлю крылья и унесусь прочь.

Но мне ничего подобного не хотелось.


В облегающем алом жакете с короткими рукавами, юбке и черных туфлях на остром каблуке Мазарин ждала меня у Северного вокзала, где пахло французским табаком и горячими круассанами. Настроение чуть-чуть поднялось. Снова оказаться в Париже…

– Выглядишь отвратительно, – вынесла свой вердикт Мазарин и чмокнула меня, она редко демонстрировала привязанность открыто. – И что это такое? – Она указала на мой льняной брючный костюм.

– Это очень милый костюм, но признаю, в нем жарковато. Я и забыла, как жарко может быть в Париже.

– Ужасный покрой, – бросила Мазарин. – Подчеркивает недостатки фигуры. – Как бы демократична ни была моя подруга, но поздний бездетный брак с бизнесменом утвердил Мазарин в роли шикарной парижанки, предпочитающей шелковые шарфы, сумочки с монограммами, узкие юбки и высокие каблуки.

Она усадила меня в такси и довезла до входа в «Мими», ресторан с полосатым золотисто-голубым навесом.

– Я сейчас не могу много есть, – призналась я.

– Я вижу, но здесь главное не есть, здесь главное быть. Наслаждайся, хороший ресторан – лучший психотерапевт.

Я рассмеялась. Умница Мазарин.

Я знала, что она не станет расспрашивать об интимных деталях ухода Натана. Ей достаточно общих представлений и изящных теорий, которые придавали подруге силу. Никаких «если», «но» и путаных воспоминаний, по крайней мере о Ксавье, ее покойном муже, который был на несколько лет старше нее.

– Итак… ты собираешься его убить? – Мазарин разложила салфетку на коленях.

Я сосредоточилась на цикории, его тонком, горьковатом вкусе.

– Нет. Куда больше ущерба я причиню, убив себя.

– Если ты серьезно, то, пожалуй, я не возьму тебя с собой по магазинам – зря потратишь деньги.

Я рассказала Мазарин о жене министра. Подруга вздохнула:

– А чего она ожидала? Что жизнь – сплошные удовольствия и ни капли боли?

– На ее долю выпало слишком много боли и ни капли удовольствия.

Мазарин задумалась.

– Как думаешь, есть хоть какой-то признак того, что Натан опомнится?

– Он уже давно уехал. Его нет с февраля – целую вечность. И поэтому наладить отношения будет намного сложнее, даже если он надумает. Ему хотелось перемен. Хотелось прикоснуться к фантазии, пока не поздно… Он больше не верил в меня. И, как ни странно, думаю, Хэл тоже приложил к этому руку.

– Та старая история? Вот это да.

– Впрочем… – Я вспомнила, как Натан вскочил на ноги, когда Минти его позвала; вспомнила ее мягкий, гладкий румянец. – Натан без ума от Минти.

Мазарин резко оборвала меня: – Молодые и симпатичные умеют быть злыми, и Минти сходит это с рук – пока.

Яркая обстановка ресторана потускнела.

– То же самое чувствуешь после смерти… тебе ли не знать. Только нет тела, которое нужно оплакивать.

Мазарин поправила серьгу, и меня поразил ее вид: на редкость смущенный.

– Надеюсь, ты устраивала ему бурные бесконечные сцены.

– Да нет. Хотя сейчас, конечно, жалею об этом.

– Разумеется. Англичане унылы не только в радости, но и в горе. – Я пропустила это замечание мимо ушей. Мазарин поковыряла моллюсков у себя на тарелке, и ее накрашенный рот скривился в горькой усмешке. – Никогда не знаешь, чем наши так называемые любимые нас удивят, не так ли? – Пауза была слишком долгой. – Когда Ксавье умер, мне пришлось перебрать бумаги. Как же иначе. И я нашла кое-что, чего никогда, никогда бы не ожидала увидеть. – Еще одна пауза. – Когда просматриваешь документы покойного, у тебя появляется преимущество, которое тебе вовсе не нужно…

Официант принес тарелки, на которых был и красиво разложены палтус и зеленая фасоль. Мазарин не удостоила блюдо критично-проницательного взгляда, как обычно.

– Когда Ксавье умер два года назад, у него осталось много всего: пекарня, собственность и прочее. И оказалось, что у него есть дом. Прекрасный дом в шестнадцатом округе.[12]

Я была озадачена. Прекрасный дом в шестнадцатом округе – разве это не приятный сюрприз? Я накрыла ладонью ее руку – она дрожала.

– Мазарин?

– Оказалось, что в этом доме находился элитный бордель. Очень дорогой и эксклюзивный. Теперь понимаешь?

Палтус остыл. Вокруг нас по-прежнему раздавался стук дорогих столовых приборов, сервируемых к дорогому ланчу. Жара, крахмальные скатерти, небрежно-шикарные наряды других гостей ресторана, солнце, заливающее золотисто-голубой навес, – все это напоминало артхаусные фильмы, на которые мы с Мазарин бегали в Оксфорде и сюжет которых чаще всего был нам непонятен. Она повторила:

– Это прекрасный дом, в нем полно прекрасных вещей, и мне говорили, что Ксавье тщательно продумывал обстановку и хорошенько все устроил. Все женщины красавицы. Судя по всему, многие потом удачно выходят замуж и делают карьеру. Становятся специалистами по раковым заболеваниям и телеведущими. – Она посмотрела на меня безжизненным взглядом. – Старый дурень. Мог бы сказать мне… Клянусь, я бы не стала устраивать сцен, это стало бы нашим общим секретом.

– Ты собираешься там жить?

– Жить в этом месте? Нет, я продам дом и выручу хорошие деньги.

Я собралась с духом:

– Ксавье не собирался умирать, Мазарин. Он бы не скрывал этого долго. Рано или поздно он бы тебе сказал.

Мазарин смотрела куда угодно, только не на меня. Официант принес крошечные кофейные чашечки и оставил посреди стола кофейник. Я разлила кофе и протянула ей чашку. Все это было слишком сложно и болезненно.

Мазарин прикрыла глаза.

– Какая же я дура. Почти такая же, как ты.

Я вяло улыбнулась:

– Да уж. Давай посмотрим, что мы получили за верность. За то, что ты была хорошей и красивой женой, тебя отблагодарили борделем, что, должна заметить, намного интереснее, чем быть брошенной ради молоденькой женщины.


После обеда Мазарин повела меня по магазинам.

– Цель этой поездки – привести тебя в порядок, – заявила она. – Думаю, ты должна посмотреть правде в лицо и уделить внимание своей внешности.

– Неужели я на самом деле выгляжу так плохо?

– Да.

– И поход по магазинам мне поможет?

Она пожала плечами:

– Через это надо пройти.

Первой остановкой был бутик «Ля Бель Дам Сан-Мерси», специализирующийся на нижнем белье. В витрине висел постер – реклама выставки Мазарин.

– Да, да, Роуз. – В магазине, она передала меня заботам поразительно красивого юноши. – Женщины его не интересуют, – прошептала она.

Я оглядела себя в зеркало.

– Мне повезло.

Пока продавец обмерял и ощупывал меня, я смущенно таращилась на узелки кремовой атласной ленточки, поддерживающей занавески. Мазарин и юноша совещались и толкали меня туда-сюда, будто я была невесомой.

Зеркало в полный рост подтвердило мою худобу, но я не была ей рада, как раньше. Что это за женщина в зеркале, с отсутствующим взглядом, сгорбившаяся?

– Ну-ка, Роуз. Примерь вот это. – Мазарин протянула мне первую из многочисленных вещиц.

Я подчинилась и почувствовала, как моя плоть скользнула в каркас из кружева и проволоки.

– Вот так-то, – проговорила она, словно волшебница, довольная своей работой. – Хорошо.

Если вам интересно, коэффициент удовольствия от того, что ты без труда влезаешь в черное кружевное боди, вышитое крошечными бабочками, очень высок.

– Как у тебя с финансами? – поинтересовалась Мазарин, когда мы вышли из бутика, нагруженные дорогими пакетами.

– Мне выплатили зарплату за полгода вперед. По крайней мере час назад она у меня еще была.

У Мазарин был самодовольный вид.

– Это инвестиции в твое будущее.

– Я не ищу нового мужа.

– Кто говорил о новом муже? Следующей остановкой стал бутик «Зу-Зу», владелица которого, стройная, роскошная женщина, похоже, была в прекрасных отношениях с Мазарин. Они быстро и эмоционально переговаривались, частенько указывая в моем направлении, и у меня создалось впечатление, будто они считают, что в моем гардеробе нет ни одной приличной тряпки. Запихнули потом меня в кабинку и практически сорвали с меня одежду.

Вокруг меня мелькали руки, слышалась болтовня; кто-то что-то подкалывал мне булавками.

Я обнаружила, что на мне надето льняное платье без рукавов, скроенное в о-очень французской манере. Но боже мой, похоже, пуговицы никак не могли договориться с моим бюстом. Признаюсь, меня это порадовало. В жизни мы так много теряем или тратим понапрасну – упаковку в супермаркете, эмоции, годы, потраченные, чтобы построить семью, – но в этой области ничего нельзя упускать из виду. Пуговицы, выгодно выделяющие линию груди, помогают залечить раны, нанесенные временем и любовью, разверзшиеся и начавшие кровоточить после всего лишь одной фразы: «Я нашел другую».

Загрузка...