Муж беспорочный

Глава 11

Данька уложила завернутые в тряпицу кольца и туго увязала четыре конца. Еще в маленьком узелке лежал хлеб, кусок вяленой рыбы, огниво и ножик. Вот и все. Больше ничего она не брала. Даже княжий перстень. Данька сжала его в руке, подержала, не решаясь расстаться. Все же со вздохом сняла через голову шнурок, поднесла заветный перстень к губам и убрала в ларец, где хранился и серебряный убор. Она не хотела усугублять свою вину кражей. Ей не нужно было чужого. Она забирала только серебряные височные кольца, подарок боярыни Миланы; это было ее.

Уходить, Данька решила это давно, нужно было после обеда, когда ворота были открыты, и все в доме отдыхали, не заботясь о том, куда делась ключница. И уходить именно сегодня. Сегодня истекали две седьмицы, и сегодня вечером должен был приехать князь. Если не переменил своего решения — а решений своих он, насколько было известно Даньке, он не менял. И если ничего не изменилось — а измениться, и это Данька знала неверное, ничего не могло. Следовательно, сегодня после обеда нужно было уходить. Уходить не хотелось. Уходить было страшно. Но и остаться Данька не могла.

Вот уже несколько часов Данька шла по лесу и, кажется, уже изрядно удалилась от села. По дневному летнему лесу чего ж не ходить! Шла она, избегая торных тропинок, порой перелезая через буреломы, порой с трудом отдирая юбку от цепкого терновника, и уже порядком подустала, но не хотела отдыхать, стремясь убраться как можно дальше. Шла она в сторону Новгорода.

Она перебиралась через толстенный замшелый ствол поваленной ели, когда неожиданно для себя услышала за спиной:

— Данька! Эй!

Она обернулась, уже зная, что увидит. Высокая худая фигура князя отделилась от деревьев; рыжая грива его в закатном свете пылала огнем. Данька, подхватив юбки, бросилась бежать.

— Данька! Стой! Стой, дура! — летело вслед.

Данька мчалась стремглав, не разбирая пути. Высокая трава цепляла подол, путалась в ногах, ветки хлестали по лицу.

— Стой! Данька, стой, чтоб тебя!

Узелок она потеряла еще вначале. Где-то осталась упавшая косынка. Тяжелые мужские шаги громыхали уже совсем близко. Данька бежала, спотыкаясь о какие-то корни, уже задыхаясь, и с ужасом слыша за спиной чужое дыхание. Она бежала, а ноги подкашивались, но ужас, холодный безнадежный ужас гнал ее вперед.

— Да куда ж ты! Данька! Нельзя! — хлестнул по ушам вопль. Через миг жесткая рука вцепилась ей в плечо. Данька рванулась, из последних сил, в последней, отчаянной попытке. Рванулась — коряга услужливо сунулась ей под ноги. Данька со всего маху грянулась наземь, что-то тяжкое навалилось сверху…

— Пусти! — кричала Данька, отчаянно извиваясь под придавившим ее чужим телом. — Ненавижу! — хрипела, задыхаясь, беспомощно барахтаясь, пока не сломила ее чужая сила, пока не осталась она, раздавленная, обессиленная, вжатая в землю, точно лягушка, попавшая под колесо.

— Все? Успокоилась? — отрывисто бросил князь. Данька жалко всхлипнула в ответ. — Тут же кругом болота, дура! Еще шагов десять — и помину не осталось бы!

— Ну и пусть! — выкрикнула Данька, глотая слезы. — Лучше уж в болото… Все равно уйду! Или утоплюсь, а только робой не буду! Я по рожденью вольная!

— Ладно, разберемся.

Ростислав наконец отпустил ее, поднялся, отряхивая с одежды приставшую хвою.

— Вставая, долго сидеть собираешься? — сварливо осведомился он. — Иди ищи свой узелок, где наверняка лежит много хороших вещей.

— Неправда! — возмущенно воскликнула Данька. — Я не воровка какая-нибудь!

Ростислав зло выругался.

— Не бранись в лесу, княже! — испуганно пискнула Данька.

— Наконец-то страшно стало? Сейчас будет еще страшнее. Потому что ночевать нам придется здесь. Надеюсь, ты догадалась захватить хлеба. Так что, пока не стемнело окончательно, иди ищи свой узелок, если не собираешься ложиться спать голодной. Лично я — не собираюсь.

И Данька отправилась на поиски, чего же ей оставалось делать. Саднила каждая царапина, болели все бесчисленные ушибы; будут наверняка синяки, и от врезавшихся в тело металлических блях пояса, и от рукояти меча, и от грубых пальцев… Эх, да что там! Это, видать, еще малый задаток. Она знала, что бывает с беглыми рабами. Ей было настолько страшно, что страшно уже не было. Будь что будет.

Узелок Данька искала долго. Не помня пути, блуждала между елей, взмывавших ввысь стремительными жалами. Небо на западе уже пылало старым золотом, словно огненные перья, мчались по нему долгие облака, а вокруг них клубилась, сгущаясь, фиолетовая дымка, опускаясь все ниже, ниже… Вот-вот должна была пасть ночь. Ночь белая, летняя, но в лесу будет достаточно темно. Сейчас, в темноте, у нее появлялся крошечный, призрачный шанс уйти. Вот только мысли уйти даже не возникало. От него, от Ростислава… Он велел вернуться, и Данька вернулась, во мраке идя на мерцающий между деревьями огонек.

Ростислав уже разжег костерок, и теперь ломал ветки для шалаша, помогая себе засапожным ножом. Увидев Даньку, кинул ей убитую птицу, затем и нож.

— Ощипи, разделай и зажарь.

— Не боишься, княже? — спросила Данька, поигрывая ножом, потому что ей было уже все равно.

Князь неожиданно добродушно рассмеялся:

— Ну уж если не достал меня ни ворог стрелой, ни разбойник кистенем, ни косолапый когтем, видать, и впрямь суждено мне погибнуть от красной девицы да от собственного ножа.

Данька принялась за дело. Вскоре князь и рабыня уже мирно ужинали подле весело потрескивающего костра. Как будто ничего и не произошло… Вот только Данька заметила, что князь разрезал краюху ножом, а не разломил. Переломить вместе хлеб — это не то же самое, что смешать кровь, но близко к этому. Если чужие мужчина и женщина переломят хлеб, телесная связь между ними будет страшным грехом. Вот, значит, какое ей уготовано наказание. Хуже кнута. Что ж, если он распорядится так, значит, он такой же, как все. Обыкновенный рабовладелец. И значит, всему конец. Простить она не сможет никогда. Но пока князь и рабыня сидели рядом и ели, как ни в чем ни бывало, и Данька старательно дела вид, что нет здесь ничего особенного, и даже пыталась поддерживать застольную беседу.

— Скажи, княже, как ты меня нашел?

— А чего и искать-то было! Ты же наследила, как стадо зубров. Куда ни глянь, а на каждом сучке то ниточка бурая, то ниточка малиновая.

— А ответь еще… почему сам искать пошел, почему не послал слуг?

— Еще скажи, псов по следу пустить!

— Можно было и псов.

— Можно, Даня. Только не нужно. Далеко бы ты не ушла все равно, и схорониться нигде не схоронилась бы. Ты же, верно, всю жизнь в городе прожила, и в лесу как кутенок новорожденный. Тебя не ловить — спасать пришлось. Ну послал бы слуг, ну нашли бы, бока намяли, желая перед господином отличиться… Гм… тут уж, прости, сама напросилась. Не держал бы — нырнула бы прямиком в топь. Не затем я за тобой пошел, чтобы вернуть и наказать, а затем, чтобы узнать, что случилось, и отчего ты в бега подалась. Знаю, что без веской причины ты бы этого не сделала. Ну да об этом после. Ешь пока.

«После» настало, когда, покончив с небогатым ужином, они устроились в шалаше, на мягких наломанных ветвях. Жалко, застелить их было нечем, подумалось Даньке, вся сорочка перепачкается зеленью, отстирывай потом.

— Ну, рассказывай, — приказал князь.

— Не спрашивал бы ты, княже. Лучше тебе этого не знать.

— Нет в моей земле ничего, чего мне не следует знать! Рассказывай.

— Как прикажешь, княже. Только невеселый это рассказ. Меня купила твоя княгиня с особенной целью. Она велела мне сделать так, чтобы тебе понравиться, и чтобы ты взял меня себе в наложницы.

— Врешь! Зачем? — не поверил своим ушам Ростислав.

— Зачем — не знаю, княже.

— Я знаю, — мрачно заметил Ростислав. — Чтобы проверить. Продолжай.

— За это княгиня обещала мне свободу. И я согласилась. Не осуждай меня, светлый князь! Не прошу понять. Ни один человек этого не поймет, пока не погонят его на челядинный рынок, голого, на торг, где всякий прохожий будет щупать его, как кусок сукна, и спрашивать цену. Не дай бог тебе понять. А осуждать… Что ж, можешь осудить. Потому что ради свободы я на что угодно пошла бы. Я ведь вольной родилась! А воли не помню. А тут всего лишь лечь с молодым и привлекательным мужчиной, да еще князем. Да половина белозерских девок согласились бы за так, и еще сочли бы за честь! Вот и я согласилась. За свободу, княже мой! И ты должен признать, у меня почти получилось. Только чем дальше заходило дело, тем яснее я понимала, что не смогу… А потом, тогда, в день праздника, я услышала твои слова, что ты вернешься через две седьмицы, и решилась бежать. Я ведь ждала до последнего дня, но не смогла я, княже, остаться. Потому что я полюбила тебя, княже, и не хочу вот так, обманом. Не хочу и не могу. Вот и все. Делай со мной теперь, что хочешь.

Данька впервые с начала своего рассказа посмотрела на князя. Не так, как смотрит на господина провинившийся раб. Так, как смотрит поверженный воин, признавая за противником победу.

Ростиславовы карие глаза почернели. Вся кровь прилила к лицу. Мертвенной белизной рассек лоб старый, почти незаметный обычно рубец. Для тех, кто знал, это были признаки крайнего гнева… Данька не знала. Но и она отпрянула. Беспорочный Муж был в этот час страшнее обезумевшего викинга.

— Значит, не хочешь обманом, — проговорил Ростислав, растягивая слова. Голосом безжизненным, как пепелище. Данька пыталась отползти по наваленным веткам… Шалаш был так мал.

Ростислав рванул ее к себе. Теряя равновесие, оба повалились на ветки. «Ненавижу!» — успела она шепнуть, прежде чем чужие губы лишили ее возможности говорить. Чудес не бывает, думала Данька, не пытаясь сопротивляться. Но… как снег под солнцем, под жаркими поцелуями таяла, исчезала без следа ее ненависть. Мужские губы легко-легко коснулись ее опущенных ресниц… Данька не помнила больше ни о чем. Не было уже ни унижения, ни злобы, ни… Только любовь. Только блаженство. Рука Ростислава легонько скользнула по ее шее, спустилась ниже, под сорочку, обещая еще большее наслаждение. Данька попыталась расстегнуть царапавший ее дружинный пояс. В тот же миг Ростислав, словно опомнившись, резко оттолкнул ее.

— Где две бабы сговорят, мужчине только удавиться! — зло бросил он, садясь. Затянул до отказа пояс, как будто оберег. Снова откинулся на ложе из ветвей. Приказал:

— Ложись сюда.

Данька, запутавшаяся и обиженная, без слов повиновалась. Ростислав притянул ее к себе, заставил положить голову к себе на грудь… и больше не прикоснулся. В конце концов усталая Данька заснула, а Ростислав долго еще лежал без сна. Мышцы уже затекли, но он все лежал в неудобной позе, не позволяя себе шелохнуться, смиряя свою плоть и вою ярость. И думал, чего же ему хотелось больше: — сжать в объятиях мерно дышавшую рядом женщину или надавать ей затрещин. Пожалуй, больше всего — выскочить из шалаша и разнести что-нибудь вдребезги.