Муж беспорочный

Глава 12

— Да быть того не может!

— Вот как есть слышал собственными ушами. Душенька, ну как ты можешь мне не верить! У кого же язык повернется врать, глядя в эти очаровательные глазки?

Так Некрас плавно перешел от одной из своих бесчисленных баек к сказочке совсем другого рода. Собеседница его довольно хихикнула.

Картинка, право, была пасторальная. На веселой лужайке, в тени раскидистой березы, растянулся на изумрудной шелковой мураве Некрас, нежно поглядывающий на сидящую рядом кудрявую, пухленькую и смешливую девушку, как раз в его вкусе.

— А вот что еще расскажу… — разливался соловьем рыжий прохвост. Ух, какой он оказался обаятельный! Кудрявенькая девка, служившая у Сычевых в няньках, слушала, затаив дыхание, время от времени смеясь и мило краснея. Возможно, в голове у нее уже звучали свадебные песни… Во всяком случае, она и думать забыла приглядывать за своей маленькой подопечной.

А Заюшке тем временем наскучило играть на лужайке, и она пошла обследовать окрестности. Целенаправленно углубляясь в заросли, Заюшка углядела впереди что-то любопытное, и ее маленькие ножки ускорили свой шаг, а затем и вовсе побежали вприпрыжку.

— Мама! Мама!

— Заюшка! Доченька моя милая!

Чтобы увидеть дочку, и таилась Милана в лесу, пока Некрас улещивал легкомысленную нянюшку.

— Это скажу тебе, просто ужас, что за князь, — трепался напропалую веселый стремянный. — Самодур из самодуров. Чуть что — сразу с кулаками кидается, — нагло врал Рыжий-Конопатый, как ни странно, почти не кривя душой. — Ваш-то, поди, не таков? Я краем глаза видал, боярин ва-а-жный…

Нянька прыснула.

— Да прям! На руку-то не тише вашего. Только мать на него управу и имеет. Ух и грозная старуха! Глянет — аж мурашки по коже. Как есть сычиха. А знаешь, что творилось, когда ваш князь нашего боярина на поле положил? Страх и жуть! Старая хозяйка орет, хозяин вопит, и оба скамейками кидаются.

— Ужас! — искренне восхитился Некрас. — А ты не ведаешь ли, из-за чего все дело было? Ей-ей, никому не скажу!

— Да не знаю, — с откровенным сожалением ответила болтушка. — Разбранились боярин с молодой боярыней, как обычно, потом боярыня выскочила — аж простоволосая! — на коня и дёру. А ты не ведаешь, правда ли у них с князем любовь была?

— Не ведаю! — поведал Некрас ужасным шепотом, отчаянно вращая глазами. — Ну так то их, господские дела. Пущай господа бранятся да ратятся, нам-то, слугам, отчего бы меж собой не дружить?

— Конечно! — с жаром согласилась девица.

— А и то, Сычевка от Светыни недалеко, чаю, ваши к нашим частенько в гости ходят, да и наоборот? Болтают, как раз перед тем, как боярыня сбежала, кто-то из наших был.

— Да вроде нет, — задумчиво протянула нянька. — Ой! Хорошо сказал «боярыня»! А девочка-то где? Зайка! Ох, пропала! Заюшка, птенчик, отзовись!

— Заюшка! — заголосил во всю свою луженую глотку Некрас, враз перекрыв нянькины причитания. Милана в последний раз расцеловала дочку.

— Ну все, миленькая, беги, кличут тебя. Только никому-никому про маму не сказывай.

После той ночи в шалаше князь Ростислав не перекинулся с Данькой и десятком слов. Привел в Светынь, сдал на руки тамошним слугам и распорядился вплоть до дальнейших указаний запереть в ее светелке. Затем уехал.

А Данька осталась сидеть под замком — день, другой, третий… Впрочем, кормили ее прилично и вещей не отобрали, оставили даже серебряный убор. Все это рождало надежду, что наказание ее домашним заточением и ограничится. Рано или поздно выпустят, кто же станет даром кормить купленного раба. Но, конечно, Ростислав теперь для нее потерян навсегда. Любовь умерла, не успев и родиться. Потому что он никогда не простит обиды; ни один мужчина не простил бы. Господин, чья роба сотворила такое дело, либо возьмет ее насильно, либо прогонит с глаз долой. Больше никак. Первого он не сделал… Впрочем, жене, все это задумавшей, тоже придется ой как не сладко. Оскорбленная мужская гордость — это очень опасно. Мысль о том, что и княгиня получит свое, Даньку несколько утешала. Впрочем, утешение было слабенькое. В эти пустые дни много у Даньки было времени для размышлений, и размышлений с каждым днем все более горестных.

На утро четвертого дня за Данькой явились. Конюх Неждан, не глядя ей в глаза, велел собираться. Данька спросила, куда. Неждан ответил, что говорить не велено. Даньке осталось только повиноваться. Увязав в узелок серебряный убор, кольца и немногочисленную лопоть[67], Данька спустилась вниз и села в приготовленную повозку. Неждан, все так же не глядя на нее, тронул коня. Трясясь на ухабах, Данька пыталась понять, куда ее везут. Неужто на торг? Повозка въехала в незнакомое село; остановилась у ворот.

— Заходи, — распорядился Неждан.

Данька вошла.

— Здравствуй, Дана.

Князь Ростислав спустился с крыльца ей навстречу. Он улыбался, и как будто даже… смущенно?

— Прости, я не мог оставить тебя совсем без наказания, чтобы не подавать челяди худого примера. Но, Дана… выслушай меня. Я благодарен тебе, потому что ты заставила меня задуматься об очень важном. О том, как легко потерять человека. То есть, если кто-то относится к тебе хорошо, какой малости бывает довольно, чтобы… чтобы это превратилось в ненависть. Я перед тобой виноват и прошу: прости меня, если сможешь. И еще… вот, это тебе.

На широкой грубой ладони лежали два тонких золотых кольца.

— Княже… — Не вздохнуть. Не поверить. — Я… я вольная?

Только сейчас она поняла, что князь назвал ее Дана, как свободную женщину[68].

— Я… могу… идти, куда захочу?

— Можешь, конечно, — Ростислав светло улыбнулся. — Но, надеюсь, прежде, чем уходить, осмотришь свои владения?

— Свои… что?

— Это все твое. Дом, земля, челядь и все хозяйство.

От изумления она не смогла вымолвить ни слова. А Ростислав быстро прошел мимо нее со двора. Она сообразила, что даже не сказала спасибо.

И вот Данька, то есть теперь уже Дана, отправилась осматривать хозяйство. Великий Сварог, чего здесь только не было! Вся полнота простого сельского счастья. Дана пересыпала в ладонях тяжелое золотое зерно. Щупала пузатые тугие кочаны. С трудом дотягиваясь, подносила к лицу связки пряных трав, подвешенных на сушку. Наполняла деревянные резные солонки ровной и мелкой белой солью. Пробовала тягучий, душистый, темно-золотой мед.

Во дворе суетились пестрые куры, крошечные пушистые цыплятки бесстрашно лезли под ноги, а между ними вышагивал важный кочет. Розовые поросятки, чистенькие, пузатенькие, весело повизгивали в хлеву около своей мамаши. Сбились в кудрявую белую кучу овечки. Рыжая и черная корова глядели своими огромными печальными глазами, ожидая хозяйку с подойником. Двое добрых коней нежными губами брали с протянутой руки ломти круто посоленного ржаного хлеба, пофыркивая, когда Дана гладила их шелковистые гривы. Здоровенный Полкан и маленькая Жучка радостно мели хвостами, прыгали вокруг и тыкались влажными кожаными носами. Дымчатая кошка выгнула спину, всем своим видом давая понять: хозяйка здесь я, но так и быть, разрешаю меня погладить.

Дана открывала лари, ларцы и ларчики. Множество сорочек, простых и нарядных цветных, поневы, все беровских цветов, праздничные платья-навершия, из узорной браной ткани[69] и вышитые, платки, пояса, несколько плащей и две шубки, лисья и кунья, множество поясов, из них один золототканый; сапожки и черевички; разноцветные бусы, перстни и обручья, несколько кокошников, один шитый жемчугом, остальные — бисером и стеклянными бусинами, и в дополнение убора — множество лент и тончайшая полупрозрачная фата[70]. Все это женское богатство явно было собрано руками мужскими: даритель щедро наполнял сундуки хорошими и дорогими вещами, не особенно заботясь, как будут они сочетаться друг с другом. На глаза наворачивались слезы. Он! Князь! Сам! А она…

Незаметно свечерелось. Девка-холопка позвала новую госпожу ужинать. Хлебая густые наваристые щи, Данька ловила себя на мысли, что так и норовит вскочить подавать-убирать. И пыталась убедить себя, что все сложилось не так уж и плохо. Даже хорошо. Редко кому улыбнется такая удача. Не надо мечтать о несбыточном. И так куда уж лучше! Сейчас поест, встанет и пойдет по своим делам, а посуду мыть не будет. Вот так!

Трепетал огонек на догорающей лучине. Дана, сидя у окна, расчесывала на ночь косу, и негромко напевала. И отчего-то она совсем не удивилась, когда в дверь тихо постучали. И еще меньше удивилась, когда, приотворив, увидела Ростислава.

— Данюша, впустишь меня?

Лучина, вспыхнув в последний раз, погасла. Дана распахнула дверь.

Три дня, три счастливых дня, как в песне… как во многих песнях. Три дня провели вместе Дана и Ростислав, и это время думали только друг о друге и не могли насытиться друг другом. Затем князь уехал. Он не мог позволить себе надолго оставить город.

Скрыть случившееся Ростиславу не удалось, да он и не старался. Любава обо всем догадалась сразу и, не откладывая дела, едва осталась наедине с мужем, прямо спросила:

— Ответь, у тебя есть другая хоть[71]?

— Есть, — так же прямо ответил Ростислав, пытливо глядя на жену. — А ты этим не довольна?

Любава смешалась. Совсем не такого разговора она ожидала.

— Если так, то это весьма странно, — продолжал Ростислав с деланной невозмутимостью. — Поскольку, насколько мне известно, ты сама приложила к этому все усилия. Или я ошибаюсь?

— Не ошибаешься, — отмерла наконец Любава. Запираться смысла не было. — Думаешь, ладо, мне это было так легко? Я ведь тебя люблю… Ради Белоозера, ради земли нашей решилась я на то, что разрывает мне сердце! Только в глубине души, глупая, надеялась, что ты меня любишь и не поддашься.

— Прости, не сообразил, — молвил Ростислав со всем сарказмом, на который только был способен. — Я-то, лада, так тебя люблю, что ни в чем отказать не могу.

Хотел добавить еще что-то, не менее обидное, но осекся. Любава плакала. Она не всхлипывала, не утирала глаз. Просто молча смотрела на мужа, а по лицу ее струились слезы. И отчего-то в этот миг она казалась еще прекраснее…

— Что же теперь будет… — проговорила она, даже не спрашивая.

— Будет, чему должно. Ты останешься княгиней. А Дана, если пожелают боги, родит мне наследника. И вот еще что, Любава. Не надо так… так относиться к людям.

— К кому — к людям? — выкрикнула Любава с обидой. — К Даньке-холопке, что ли?

— К Дане. Бывшей челядинке, — твердо поправил ее муж. — Да и не в том дело, Любава. Конечно, ты не обязана считаться с прислугой. Но ведь ты и ко мне так же! Не надо за нас решать, ссылаясь на благо земли. Я — князь в этой земле, я буду принимать решения, и если я ошибусь, я буду держать ответ перед богами и миром. И не надо, Любава… не надо относиться к людям, как к племенной скотине.

Ростислав был зол. Зол настолько, что в самый раз было уйти, грохнув дверью так, чтобы с потолка посыпались хлопья сажи. Но… на шее Любавы трепетал выбившийся черный завиток, а в бездонных темных очах плескались тоска и невысказанное желание… Словом, они помирились, как нередко бывает между людьми, которых связывает если уже не любовь, то хотя бы привычка и чувственное влечение. А вскоре случилось такое, что стало не до семейных ссор.