На руинах «Колдовства»

4

— Вы должны выслушать, мадемуазель! — Его голос был тихим и настойчивым.

Дрожа от страха и бешенства, Симона попыталась выдернуть руку, но он крепко держал ее. Наказание за приставание к белой женщине — смерть. Понимал ли он это? Кожа его руки была гладкой и теплой, и почти такой же светлой, как ее собственная.

Он как будто почувствовал ее растерянность и сказал:

— Как сострадательная женщина, вы не можете отвернуться от женщины, с которой так жестоко обращались. Даже если ее кожа темнее вашей.

Что-то новое примешалось к ее ярости и страху. Она увидела этого цветного с приятным голосом не как слугу, а как привлекательного мужчину, свободного, достойного вежливого, но не почтительного. Такого раньше никогда не случалось. Это было так удивительно, что она совершенно была сбита с толку.

Он призывал ее помочь беглянке в ситуации, о которой креольские женщины по молчаливому соглашению никогда не упоминали, червоточине, разъедавшей сердце, ране, слишком болезненной, чтобы ее обсуждать. Он говорил с ней не как с рабовладелицей, а как с женщиной, которая, по его мнению, должна помочь менее удачливой женщине. Всего несколько дней назад она случайно услышала как кто-то — Роб? — говорил: «Слишком много освобожденных рабов в Новом Орлеане. Они забыли свое место. Если бы моя воля, я бы всех их отослал обратно в Африку».

К собственному удивлению, она ответила Чичеро Латуру, как белому мужчине, бросившему ей вызов:

— Как вы можете просить помощи у меня, белой женщины? — Она почувствовала, как он окаменел, но пылко продолжала: — Вы думаете, что если я не замужем, то не знаю об этих альянсах, о цветных любовницах наших креольских мужчин?!

Его печальные глаза потемнели. Он тихо сказал:

— Вы держите наши жизни в своих руках, мадемуазель. Милу пытается спасти своего ребенка для отца, который зачал его в любви. Все, что мы просим, — не сообщайте, что видели нас.

— Если вы помогаете сбежавшей рабыне, вы делаете это на свой страх и риск, месье Латур! Но я не могу поверить, что она рискует жизнью. Месье Бруно явно ценит ее, — горько сказала она, — а он не жестокий человек.

— Вы знаете его надсмотрщика?

— Откуда я могу знать его надсмотрщика? — спросила Симона, гордо тряхнув головой, но задрожала, потому что образ сбежавшего раба, преследуемого собаками и этим ужасным человеком, снова вспыхнул в ее памяти. Однако любой плантатор из ее знакомых послал бы своего надсмотрщика с гончими и не отказался бы сам погнаться за беглецом в компании соседей.

— Я вижу, что вы его знаете, — сказал цветной с тихим удовлетворением.

Он отпустил ее руку. Бессознательно Симона потерла ее об юбку, и он иронически улыбнулся.

Девушка испытывала ужасную тревогу, ее мысли все возвращались на залитую лунным светом галерею, где при ней Арист разговаривал с надсмотрщиком. «Мы поймаем его к утру». Но раба не поймали, иначе Арист не дал бы объявление в новоорлеанские газеты.

Беглец явно растворился в массе чернокожих, в тайной юдоли, куда не мог войти ни один белый. Она осознавала реальность этого мира так ясно, как никогда раньше. Как будто приоткрылась дверь и она в первый раз заглянула в общество рабов и свободных цветных, существующее параллельно с ее собственным миром. Это был теневой мир, который креолы и американцы ограничили комендантским часом и огромным количеством других запретов, однако знали о нем очень мало, хоть и пользовались его услугами.

Конечно беглецов прятали среди свободных людей и других рабов! Куда еще могли они пойти? Болото большей частью было непроходимо и полно опасностей. Чтобы уйти куда-нибудь с плантации, если только они не сопровождали белого человека, рабам требовалось разрешение. Они не могли купить билет на корабль или поезд. Правила были очень строгими.

Свободным цветным приходилось носить бумаги об освобождении или доказательства их рождения свободными. И беглецы, и помогавшие им люди рисковали так сильно, что Симона удивлялась, как вообще рабы осмеливаются бежать. Однако двое сбежали из Бельфлера.

Девушка смотрела в понимающие темные глаза окторона, и у нее появилась неприятная мысль, что он точно знает, о чем она думает.

— Я просто не могу представить. Мой отец великодушно обращается со слугами, — неуверенно сказала она. — Он освобождает некоторых. Наш надсмотрщик — свободный человек, работающий за плату.

— Оюма? Он должен быть свободным. Он — Роже.

Симона вскинула голову:

— Это невозможно!

— Вы не знали, что он сводный брат вашей двоюродной бабушки, тети вашей матери, вырастившей ее?

— Я не верю этому!

Ее сердце вдруг бешено заколотилось. В Оюме кровь семьи ее матери? Он — прямой потомок одного из двух аристократов братьев Роже, бежавших от французской революции в Санто-Доминго, а затем в Луизиану, когда раб Туссен Увертюр возглавил ужасное восстание рабов, — восстание, о котором она слышала столько рассказов в детстве?

Это не может быть правдой!

— Кто вы? — спросила она. — Почему вы думаете, что хорошо знаете семью моей матери?

— У Нового Орлеана нет секретов от своих слуг. Моя мать была служанкой.

— Я не верю вам! — снова сказала Симона, но вспомнила, как долго Тони разговаривала с матерью наедине накануне своей помолвки с Робером, ее потрясенное лицо, когда она вышла из комнаты.

Когда Симона пошутила: «Тебя проинформировали о твоих „супружеских обязанностях“?» — Тони вспыхнула: «Вот подожди, пока сама захочешь выйти замуж!» — и отказалась разговаривать об этом.

Симона всегда находила утешение в том, что ее отец не содержит то, что креолы испанского происхождения называли «маленьким домом». Он не был креолом и воспитывался в совершенно других традициях. Она верила, что он никогда бы не предал доверия ее матери.

Но ее мать — из рода Роже. Симона подумала о необычайной преданности старого Оюмы семье, и у нее появилось тошнотворное ощущение, что Чичеро Латур действительно знает что-то, чего не знает она. Кожа Оюмы была такой же светлой, как у человека, стоявшего перед ней.

Он смотрел на нее выразительными темными глазами. Удивительно привлекательный мужчина. Симона с тревогой поняла, что воспринимает его, как белого человека.

— Насколько хорошо вы знаете эту плантацию, — место, где выросла ваша мать? Вы много времени проводите здесь?

— Нет.

— Пойдемте со мной. Я кое-что покажу вам.

Симона колебалась. Если и было что-то постыдное в истории ее семьи, она не хотела узнать это от него. Она заставит Тони рассказать то, что открыла ей маман.

Но она обнаружила, что не может отказаться. Она должна была услышать то, что мог рассказать ой Чичеро Латур.

— Это недалеко, — говорил он. — Дорожка заросла, но я помогу вам пройти. Только не отставайте от меня.

Он протиснулся в густые заросли, и Симона последовала за ним.

— Мой отец был белым, — рассказывал он. — Отец моей матери также был белым. Во мне только одна восьмая часть африканской крови, однако это делает меня «дикарем». Мой отец послал меня в Париж получить образование. Я мог остаться там совершенно свободным человеком. Но я вернулся, чтобы организовать школу для детей свободных цветных… и бороться с рабством.

Он привел Симону к простой мраморной усыпальнице, покрытой стелющимися растениями, которую она помнила с детства.

— Я знаю об этом, — сказала Симона, пожимая плечами. — Месье маркиз, муж моей двоюродной бабушки, похоронен здесь.

Он не ответил, только вытащил из сапога страшного вида нож. Симона задохнулась… как она могла так рисковать! Но что-то в этом мужчине успокаивало страхи и внушало доверие. Она оставалась рядом с ним, пока он срезал растения, одолевшие мрамор. Постепенно появилась надпись:

«Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз.

1804–1824».

— Посмотрите на даты, — сказал он. — Месье маркиз, его отец, похоронен во Франции. Мать Жана-Филиппа была рабыней-окторонкой, но ваша двоюродная бабушка, у которой не было своих детей, вырастила Жана-Филиппа как своего белого сына, и она также вырастила вашу осиротевшую мать, свою племянницу. Они росли, считая себя троюродными братом и сестрой, и влюбились друг в друга.

Симона была в смятении. Ее рассудок говорил ей: «Нет! Нет! Нет!» Но она чувствовала вторжение злого рока, потому что уже слышала эту историю, правда не такую ужасающую версию.

— Когда он решил жениться на вашей матери, ваша двоюродная бабушка сказала ему, что это невозможно, потому что он африканец. Он заявил, что женится на ком захочет, и она лишила его наследства, а потом и жизни.

— Это был несчастный случай! — запротестовала Симона. — Тетя Анжела была убита горем. Вот почему она ушла в монастырь и оставалась там до самой смерти.

— Это не был несчастный случай, — сказал Чичеро Латур. — Ваша двоюродная бабушка застрелила его, когда он пытался увести вашу мать силой. Чувство вины привело ее в монастырь.

— Нет!

— Настоящую правду никогда не говорили. Ваша двоюродная бабушка могла бы сказать, что стреляла в самообороне, но она не могла признать молодого человека, которого все считали ее сыном, незаконным ребенком своего мужа и горничной. Так что она заявила, что это трагическая случайность. Но каждый раб в Новом Орлеане знает правду.

— Я не желаю слушать! — рассвирепела Симона, поворачиваясь к нему спиной. — Неужели вы думаете, что эта фантастическая история заставит меня молчать?

— Спросите вашу мать. Или спросите Оюму.

Симона быстро пошла по дорожке туда, где оставила свою лошадь.

Чичеро Латур последовал за ней, тихо говоря:

— Мне придется оставить Милу в этом старом доме на несколько дней, пока я договорюсь о ее переправке на Север. Мне слишком рискованно возвращаться, и все это время Милу будет без еды.

— Почему вы говорите это мне? — воскликнула Симона. — Вы с ума сошли? Я не могу помочь ей!

Кобыла заржала, услышав приближение хозяйки. Девушки не было на галерее. Симона подумала о пустом разрушенном доме и представила пауков, и летучих мышей, и пресмыкающихся, которые могли скрываться там.

— Мы просим вас только об одном — молчать. Через несколько дней нас обоих здесь не будет, — спокойно сказал Чичеро. — Но если вдруг вы снова приедете сюда, вы могли бы принести Милу хлеба и сыра. Она должна есть ради своего ребенка.

Симона села в седло, не отвечая ему, и услышала его шепот:

— Да хранит вас Господь.

Не оборачиваясь, Симона чувствовала, что он смотрит ей вслед.

Почему он столько рассказал ей о себе? Неужели он не понимал, как рискует? Наказания были строгими, и не только за обращение к белой женщине, но и за помощь и укрывательство беглого раба. Вполне вероятно линчевание. Она должна была просто сказать отцу или Алексу, что он спрятал беглянку в старом доме. Если она этого не сделает, ей самой грозит тюремное заключение.

«Зачем, — сердито думала девушка, — Чичеро Латур доверился мне?»

Элен де Ларж налила чай Аристу Бруно на затененной бугенвилиями и выходящей во внутренний дворик галерее своего уютного каменного дома на улице Шартр. Передавая ему чашку, она спросила с очаровательным извинением:

— Может быть, вы предпочитаете виски, дорогой?

— Спасибо, не сегодня.

Его аристократическое лицо было унылым, почти угрюмым, как будто что-то мучило его.

Красавица Элен сосредоточила на любовнике напряженный взгляд сверкающих темных глаз. Небрежно развалясь в парчовом кресле, раскинув ноги, он сонно смотрел на нее, излучая такую мужскую силу, что у нее кровь разгоралась в жилах. Ей уже доложили с неприличным рвением о знаках внимания, которые он оказывал на охоте девице Арчер, и она не могла отбросить чувство тревоги.

— Я видела ваше объявление о сбежавшем рабе, — заметил она в надежде узнать причину его угрюмости. — Он был ценным?

— Довольно, — ответил Арист, пожимая плечами.

— Там было еще несколько подобных объявлений. Это становится эпидемией, не так ли?

— Проклятые аболиционисты, — мрачно сказал он. — Им следует оставаться на Севере и заниматься своими делами. Пикенз говорит, что механик, который ремонтировал мою сахарную мельницу, болтал с рабами об освобождении и подстрекал их к бегству.

— Но какая глупость! Немногие смогли бы пройти отсюда до свободных штатов!

— Они не уплывают из Нового Орлеана на кораблях, — сказал Арист. — Законодательные власти ввели новые ограничения, такие суровые, что ни один раб не смог бы выбраться из порта.

— Тогда беглеца найдут. Он несомненно воспользовался тем, что Бельфлер был полон гостей.

— Да.

— Мне так жаль, что мы пропустили охоту, Арист.

— Вы ведь не любите скакать верхом за гончими, дорогая… Как здоровье месье Филиппа?

— Не очень хорошо. Он почти не встает с постели.

— Мне жаль.

Она вздохнула, затем беспечно сказала:

— Как я понимаю, мадемуазель Арчер утешала вас в наше отсутствие.

— Мадемуазель Арчер — замечательная наездница.

— Я это слышала. — Элен была очень проницательна и сообразительна. Она произнесла эти слова, многозначительно скривив полные губы, давая ему понять, что слышала всю историю.

Он не засмеялся.

— Ваши информаторы не подвели вас, — признал Арист. — Симона сама руководит разведением своих великолепных арабских скакунов.

— Но это не подобает женщине!

— Очень необычно, — согласился он.

Но от взгляда его полуприкрытых глаз у нее холодок пробежал по коже. Его рассеянность исчезла, и, хотя он не шевельнулся, он казался более оживленным. Она немедленно насторожилась. Значит, эта Арчер — угроза. Элен слишком тщательно и слишком долго строила планы, чтобы потерять Ариста теперь, когда месье де Ларж с каждым днем становился все слабее.

Она наклонилась вперед, привлекая внимание к своему декольте, почти обнажившему роскошные груди, и сказала:

— Арист, вы не останетесь пообедать со мной? — Прежде чем он успел ответить, она добавила: — Я буду одна, если вы не останетесь. Месье уже попросил снотворное.

— Сожалею, мадам, — беспечно сказал он. — Сожалею, но у меня встреча с друзьями в клубе.

Арист поставил на стол чашку и встал.

Элен постаралась не показать, как унижена небрежным отказом, и протянула ему руку для поцелуя. С едва заметным раздражением в голосе она сказала:

— Ну что же, я не должна мешать вашей карточной игре. До свидания, мой друг.

Наблюдая за его уверенной походкой, она решила познакомиться с этой Арчер и выяснить о ней как можно больше. Она давно предвидела возможность того, что Арист заинтересуется более молодой женщиной, и выработала свою стратегию. Но Симона Арчер — не молоденькая девица. Она представляла совершенно иную проблему.

Ее охватили дурные предчувствия. Месье де Ларж уже одной ногой в могиле, в любой момент он может оказаться там полностью.

В ужасе от этой мысли, она пошла в спальню к своей скамеечке для молитв и попросила прощения у Девы Марии. Затем стала обдумывать, как очернить Симону Арчер в глазах Ариста. Она не собиралась терять его, когда брак с ним был так близко, что, казалось, до него можно дотянуться.

Арист шел к клубу, поздравляя себя с избавлением. Мысль о том, чтобы лечь в постель с Элен, когда-то такая соблазнительная, была странно неприятной теперь, когда ее муж, этот великодушный старый джентльмен, возможно, умирал. Пришла пора порвать эту связь, и раньше представлявшую для Ариста не больше чем промежуточный эпизод, приносивший удовольствие и молчаливо одобренный его старым другом, любящим и заботливым мужем, который больше не мог удовлетворять свою молодую жену.

Арист подумал, что, наверное, следует выполнить свое обещание прокатиться верхом с этой восхитительной искренней мадемуазель, так забавлявшей его и гостей во время охоты. Он представил, что бы подумал его отец, услышав, как она защищала оленя, и громко рассмеялся. Старик бы рассвирепел, если еще вспомнить, что она обогнала его сына на своем прекрасном арабском скакуне.

Мысли об отце напомнили ему, что, если бы тот был жив сегодня, он бы сказал, что Аристу пора завести семью. Он попросит Элен начать подыскивать ту юную и послушную, воспитанную в монастыре жену, которую выбрал бы ему отец. Элен будет польщена и искусно предупреждена, что ей не стоит рассчитывать на слишком многое.

Оставалась одна проблема. Послушные шестнадцатилетние девицы оставляли его холодным. Его привлекали непокорные. Такие, как сама Элен и жизнерадостная Симона Арчер.

Симона вернулась на конюшенный двор и огорчилась, увидев чужой экипаж. Значит, в Беллемонте к обеду, как часто это случалось, — гости. Ее мысли кружились, как мутная вода Миссисипи во время весеннего разлива, и ей не терпелось расспросить мать, но теперь все откладывалось. Симона вошла в дом через заднюю галерею и, услышав в салоне голоса, поднялась по черной лестнице. Она нашла Ханну в спальне. Служанка раскладывала на кровати ее темно-синее платье с кружевной черной верхней юбкой и черными кружевами на рукавах.

— Я опаздываю, Ханна, но я должна вымыться.

— Да, мамзель, вы пахнете лошадьми.

— Побыстрее. Кто внизу?

— Родители господина Робера. Они останутся на ночь и завтра поедут к господину Роберу, мадам и внукам.

— Это хорошо, — сказала Симона, но сама расстроилась.

Сегодня вечером не будет возможности поговорить с матерью, зато и не придется рассказывать о присутствии на земле Беллемонта Чичеро Латура и сбежавшей горничной месье Бруно. Она решит, что делать с этим после того, как пообщается с матерью.

Почему такой порядок вещей показался ей логичным, она не знала и не задумывалась. Ее первой задачей было пережить семейный обед с родителями мужа Тони и вести себя так, чтобы никто не догадался о том, какой шок она испытала…

— Вот и она! — воскликнула мать.

— Я уже собирался послать грума, чтобы посмотреть, не сбросила ли тебя кобылка в канаву, — пошутил отец.

— Эта кобылка прыгает прекрасно, папа. Извините за опоздание. Я не сдерживала ее, и мы ускакали гораздо дальше, чем я представляла себе. — Она присела в реверансе перед гостями. — Месье. Мадам.

Месье Робишо, представительный джентльмен с военной выправкой человека, проводящего большую часть своего досуга в добровольной луизианской полиции, подал ей руку и расцеловал в обе щеки, затем мадам Робишо также тепло приветствовала ее.

— Обед готов, — сказала Мелодия Арчер, взглянув на мужа.

Тот предложил руку мадам Робишо. Мелодия последовала за ними через холл в столовую с месье Робишо. Алекс предложил одну руку своей юной жене, а другую сестре. Они разместились за длинным столом, и Мелодия позвонила в колокольчик, чтобы принесли еду.

Симона изучала мать, мило болтавшую с мадам Робишо об их общих бесценных внуках, и старалась увидеть в любимой матери семейства, чью красоту до блеска отполировали годы, юную девушку, внушившую роковую любовь окторону, считавшему себя наследником французского титула и луизианского состояния.

Увлеченная своими беспорядочными мыслями и воспоминаниями о странной встрече в старом особняке, она почти не уделяла внимания разговору за столом.

Алекс и его молодая жена шептались и успешно находили предлоги, чтобы коснуться друг друга. Симона и Тони называли их «наши влюбленные».

Жаль, что сестры не было. Было бы легче задать вопросы Тони, а не матери.

Ароматный вечерний воздух вливался в комнату через высокие открытые окна, выходившие на галерею. Неожиданно раздались суматошные звуки: лай собак, крики мужчин и топот лошадиных копыт на подъездной аллее. Пламя свечей на столе заколыхалось. Все перестали есть и прислушались.

Лошади не остановились у дома, а проскакали дальше по аллее к жилищам рабов. Собаки лаяли и выли, истерично визжа, когда пугающий свист хлыстов рассекал воздух.

Джеф Арчер отложил вилку и посмотрел на сына. Алекс встал, бросив салфетку на стол, и последовал за отцом из комнаты.

Минуту спустя со своего места в дальнем конце стола Симона увидела, как они остановились у парадной двери у стойки с оружием и взяли винтовки. Симона вопросительно посмотрела на мать и заметила в глазах Мелодии отражение собственной тревоги.

Симона встала:

— Оставайтесь с гостями, маман…

— Ерунда, мадемуазель! — вмешался свекор Тони, вытирая рот и приподнимаясь, но Симона сказала:

— Пожалуйста, оставайтесь с дамами и заканчивайте обед, месье Робишо. Я выясню, что случилось.

Не обращая внимания на неодобрительные взгляды, она быстро прошла через вестибюль на заднюю галерею, с которой только что сошли отец и брат. Повариха и ее помощники стояли во дворе, таращась вслед мчащимся галопом всадникам.

— Возвращайтесь на кухню! Продолжайте обслуживать мадам и гостей, — приказала Симона.

— Да, мамзель, — покорно ответили они, все еще глядя вслед незваным всадникам.

Луна поднималась, отбрасывая длинную желтую дорожку на аллею, ведущую мимо молчаливой темной сахарной мельницы к хижинам рабов. Всадники остановились возле первой хижины, где жил Оюма. Пожилой надсмотрщик с достоинством стоял на их пути, его белые волосы сияли в лунном свете, рубашка была расстегнута. Джеф и Алекс виднелись двумя бегущими к этой группе тенями.

Оюма что-то сказал. Симона была слишком далеко, чтобы расслышать, и ведущий всадник завопил:

— Это нехорошо, старик.

К своему ужасу, Симона узнала надсмотрщика месье Бруно.

— Я не позволю обыскивать хижины моих рабочих, Пикенз, — сказал Оюма. — Если беглянка прячется здесь, я скоро узнаю. Я сообщу вам завтра.

— Я посмотрю сам. Прочь с дороги!

Пикенз послал лошадь вперед и поднял хлыст, но Оюма не шевельнулся. Джеф закричал:

— Стойте! Что здесь происходит?

Хлыст надсмотрщика просвистел в воздухе, ударив Оюму по лбу прямо под белыми волосами. Кровь полилась на глаза из открывшейся раны. Оюма медленно опустился на колени.

— Ты, ублюдок, — закричал отец Симоны. Он поднял ружье и выстрелил над головой Пикенза.

Испуганные лошади встали на дыбы, и все три всадника, с трудом сдержав их, повернулись лицом к Джефу и Алексу.

— Эй, не стреляйте, мистер Арчер! — крикнул Пикенз. — Мы ищем беглянку из Бельфлера, ее след привел сюда. Она пряталась в старом особняке.

Она? Сердце Симоны как будто перестало биться. Они были в старом особняке! Что они нашли? Что случилось с девушкой и красавцем октороном, ее защитником?

— Как вы смеете хлестать моего надсмотрщика? Убирайтесь с моей земли! Немедленно!

Симона никогда не видела отца в таком бешенстве. Он широким шагом прошел мимо всадников и склонился над Оюмой. Лошадь Пикенза попятилась от его дымящегося ружья.

Алекс нацелил свое заряженное ружье на незваных гостей и спросил:

— Женщина-рабыня? Мне казалось, что месье Бруно потерял мужчину.

— Сбежали двое. Мы взяли ее след у пристани с этой стороны озера.

— Откуда вы знаете, что она была в старом доме?

— Повсюду в пыли следы. Кто-то прятался там. Но собаки потеряли след, когда нашли остатки еды на передней галерее.

Алекс коротко рассмеялся:

— Очевидно, собаки нашли крошки, которые мы с женой оставили белкам.

У Симоны закружилась голова. Когда Алекс и Орелия гуляли там?

Ее отец все еще был в ярости.

— Если вы сделаете что-нибудь подобное снова, я буду стрелять без предупреждения. Если вам что-то понадобится здесь, вы сначала придете ко мне. Ясно?

— Да, сэр, — сказал Пикенз со злобной гримасой.

— Я сам объясню это вашему хозяину.

Пикенз кивнул своим приятелям. Симона стояла в стороне, пока они не проскакали мимо, затем подбежала к Оюме, которого поддерживал отец. Старик все еще стоял на коленях, оглушенный и окровавленный. Кости черепа виднелись через глубокую рану.

Алекс оттолкнул Симону и вместе с отцом дотащил Оюму до задней галереи. Они уложили его на длинный стол, обычно используемый для обедов на свежем воздухе.

— Приведи маман, — сказал Джеф Симоне, — и принеси ткань для бинтов.