Над бурей поднятый маяк

Глава 6

Френсис пересекла кабинет легким шагом, глядя на расшитые бисером носки домашних туфель и шелестя подолом халата персидской парчи. Конечно, она могла бы и переодеться — благо, чтобы добраться от маленькой пристани в саду до ее покоев через весь Эссекс Хаус времени требовалось предостаточно. Но, испытывая этим праздничным утром приятную во всех отношениях негу, она решила, что гость, так внезапно объявивший о себе, не так велик — обойдется.

Впрочем, как бы ей ни хотелось сомкнуть собственные украшенные перстнями пальцы на горле этого наглого, как боевой петушок, поэта, чье имя, презирая все и вся, продолжало греметь по всему Лондону с театральных подмостков, кое в чем она могла быть ему благодарна. Подарок, преподнесенный Китом Марло своей новоявленной товарке по счастью и несчастью тягаться с отвратительным влиянием Ричарда Топклиффа на старую рыжую обезьяну, занимающую своей тощей задницей английский престол, был великолепен. Хоть что-то великолепное и новое в этой однообразной жизни!

Вернувшись ко двору Ее Величества, Френсис очень быстро поняла, что скучает по опальному затвору. Ей не претили сплетни и безнравственные игры одной бессовестности против другой, не претили двусмысленные взгляды и любезности с тройным смыслом. Не претило даже гнуть спину в нижайших реверансах перед той, кто, должно быть, как когтистая ведьма по ночам втыкал булавки в ее портрет.

Но то, что позволял себе ее глупый муж, выводило графиню Эссекс из себя гораздо сильнее, чем снисходительные замечания Леди мать ее Королевы насчет ее нового туалета.

О, она всегда знала, что Робин (так же величала его Бесс — о мой Робин, мой верный вассал и друг) слишком горяч. Он не страдал невоздержанностью в выпивке и умел обуздывать себя в суровом быту вояки. Но была на свете вещь, что делала его не только невоздержанным — но и превращала в безумца: слава. Френсис оставалось только кусать колечко, наблюдая за тем, как покрывший себя славой граф Эссекс, кричаще красивый — не для нее, конечно, да и зачем, — позволяет себе вести себя с девственницей, тягающейся девством с самой Мадонной, как добрый муженек со своей любимой, хоть и норовливой женушкой.

Да ведь он даже с Френсис не разговаривал таким отвратительным тоном!

Они с Робертом ссорились чаще обычного — и все из-за одного.

— Я не препятствую тебе приглашать любовников поразвлечь тебя прямо в супружеской постели! — крикнул он в последний раз, прежде чем хлопнуть дверью так, что вывешенные над нею шпаги с отвратительным звоном повалились на каменный пол. — Так и ты, будь любезна, не суй свой острый, как у папаши, нос в мои дела. Иначе, обещаю, тебе не поздоровится, как и всякому, кто смеет указывать мне, что делать!

Все эти перемены были не к добру — и беспокоили леди. Винни приносила на своем птичьем хвостике подтверждения ее беспокойству — поговаривали, что Топклифф позволял себе на людях небывало дерзкие высказывания о неких сердечных привязанностях нашей христианнейшей королевы. И почему это все сходило им с рук? Жестокая, как гарпия, к женщинам, старушка Бесс могла быть необычайно мягкотелой с потомками Адама.

Френсис со вздохом потянулась — халат слегка разошелся на ее нагой груди. Что же, не поддеть сорочку под парчу, принимая гостей, было, пожалуй, несколько смело — но для несмелости нужно было прилагать усилия, вовсе необязательные для хозяйки, находящейся в своем доме.

За дверью послышалась какая-то возня и возмущенный вскрик Винни:

— Нет, нет! Я сама доложу! Ай!

Леди так и застыла с заброшенными за голову руками, удивленно воззрившись на вошедшего. За спиной Марло раскрасневшаяся от волнения камеристка делала страшные глаза, а он выглядел так, словно и сам недавно покинул постель — где весело проводил время с полком этих своих мальчиков, которым стоящий на Темзе город перемывал кости с не меньшим рвением, чем героям нашумевших пьес. Расхристанный, самоуверенно-всколоченный, с темными кругами под глазами и выражением какого-то сумасшедшего самодовольства в глубине зрачков — таким Кита леди Френсис еще не видала.

Но больше всего ее позабавило то, что верхнюю одежду он, судя по всему, накинул прямо на голые плечи.

— Я вижу, ты хорошенько празднуешь грядущее воскресение Христово, — покривила она рот в подобии гостеприимной улыбочки, даже не думая прикрываться. — Приятно, что кому-то действительно бывает весело в эти дни.

Гость был под стать хозяйке, о да. Он улыбнулся ее едкому замечанию — на удивление тепло и широко, как никогда прежде. Ни капли яда не было в этой улыбке.

Ни капли совести и здравомыслия не было в том, как он, в пару шагов преодолев расстояние между ними, сгреб взвизгнувшую Френсис в объятия и крепко, горячо поцеловал в губы.

Дом на Хог-Лейн встретил Уилла тишиной и чистотой. Ничто не напоминало здесь о том, что Уилл видел вчера, даже сильный густой запах трубочного дыма и розового масла, столь смутивший Уилла вечером больше не ощущался.

А по разным углам большого стола, тоже в кои-то веки приведенного в порядок, сидели нахохлившиеся Отуэлл и Гоф. При виде Уилла оба сорвались с места:

— Вы видели мастера Кита, сэр? Вам удалось что-то разузнать?

— Мастер Шекспир, скажите хоть вы ему, этому упрямому болвану: мастер Кит разрешает убираться в доме только мне! И пусть ваш Гоф больше свои грязные ручонки не тянет ни к чему в этом доме!

В ответ на эту атаку Уилл сурово нахмурил брови, но не смог сдержать рвущейся наружу улыбки. Как не мог ее сдерживать все время, пока добирался от постоялого двора почти на самом берегу Темзы до Шордича. Улыбался, несмотря на тянущую боль при каждом шаге — такую желанную, долгожданную боль! — на нависшую над ними опасность, на грядущий побег, переворачивавший всю их жизнь. Все это становилось неважным, стоило вспомнить счастливые, яркие глаза Кита и его поцелуй — перед тем, как дверь гостеприимной таверны «Хорн» закрылась за ними.

И Уилл отвечал обоим сразу:

— Да, я видел его, Роберт, с ним все в порядке, он скоро вернется домой. Джорджи, мастер Кит велел Гофу приглядывать за домом в свое отсутствие — не вижу причин противиться его приказу. А что Роберт убрал в доме до твоего прихода — так я бы на твоем месте только порадовался.

Гоф сиял, как начищенная монета, торжествуя свою маленькую победу над извечным соперником:

— А я тебе говорил, я говорил!

А Отуэлл снова хмурился и фыркал.

— Вот еще, стану я радоваться… Было бы чему, да мастер Кит ему все уши оборвет, как увидит, что он со столом ихним сделал. И правильно, я считаю. Нечего соваться в те дела, где ничего не смыслишь!

— А что там смыслить, что я сделал — вытер за тобой пыль?! — препотешно возмущался маленький Гоф, и его фарфоровое личико — личико Джульетты и Лавинии — хмурилось, будто на солнце набегали тучи.

Настоящее же солнце светило неистово, проникая даже сквозь опущенные шторы и створки окон. Уилл всегда любил весну: за буйство красок, за яркое солнце, за то, что зимние тревоги в одночасье оставались позади, и казалось, что впереди нет ничего, кроме любви и счастья. И сейчас, вопреки всем грядущим испытаниям и тревожным переменам, вопреки Топклиффу и его подручным, Уилл чувствовал себя возрожденным. На улице брала верх весна, с ним была любовь Кита — и это наполняло Уилла радостью. Но время было неумолимо — и ему нужно было собираться тайно, и покинуть этот дом тайно, чтобы встретиться с Китом в «Розе», как они и условились А, значит, и Джорджи, и Гофа нужно было выставить вон.

— Джорджи, — сказал он, обращаясь к хмурому нахохлившемуся Отуэллу. — Мастер Кит велел согреть ему воды до его прихода и приготовить еду. Ты не забыл, что репетиция начинается через четверть часа, Роберт?

Как ни зол был папаша, как ни ругал своего сумасбродного сына, которому ни с того ни с сего пришла в голову идея побриться налысо, а все ж ему пришлось отпустить Дика на сегодняшнее представление в «Розу». Хенслоу, по непонятным причинам остался без своего ведущего актера. Поговаривали разное: что Аллен подрался, и расквасил нос, что новая покровительница оказалась весьма требовательной и буквально запирает Аллена у себя в спальне, что на этой почве племянница Хенслоу расцарапала Неду лицо от ревности. И владеле «Розы» готов был отстегнуть хороший куш, лишь бы не сорвалось предпасхальное представление.

В «Розе» появление Дика произвело небывалое оживление. Даже нанятые для мелкого ремонта рабочие побросали свои занятия и разглядывали Дика так, будто самое меньшее, у него вместо человеческой выросла собачья голова.

У Хенслоу же при виде Дика отвисла челюсть.

— Скажи-ка мне, благоразумнейший мастер Бербедж, — сказал он, когда, наконец, смог совладать с собой. — Какая муха тебя укусила? Где ты видел лысого Эдуарда Второго? А?

Леди Эссекс вырывалась и выдиралась — не слишком рьяно, — и возмущенного дыхания, то и дело всколыхивавшего почти уже выставленную на обозрение гостя грудь, было куда больше, чем настоящей воли к свободе. На вкус она была, как апельсин в патоке — щиплющая язык горечь, спрятанная под толстым слоем карамели.

Кит не стал удерживать ее дольше, чем ему самому того хотелось — и чем хотелось ей.

— Доброе утро, миледи, — с почтительной непочтительностью сказал он, глядя, как Френсис прижимает тыльную сторону ладони к покрасневшим губам — холодом камня и металла к горячему и живому, как после доброй пощечины. — Прошу меня простить за нахальство — не сдержался.

— Я ему говорила! Я говорила ему! — крикнула Винни Тернер, и тут же громко захлопнула дверь, стоило Киту весело обернуться.

Френсис медленно, как бы нехотя, запахнула халат переливающейся на солнце персидской парчи — золотые тюльпаны и огненные птицы по алому лугу, — и задумчиво протянула, оценивающе смерив своего посетителя помутневшим от удивления взглядом:

— Да что с тобой сегодня такое, черт возьми…

Продолговатая стрелка жемчужно-белой кожи, от напряженной шеи до дымчато-затененной ложбинки меж грудей, снова показалась из-под непослушной, твердо топорщащей края ткани.

— Могу сказать две вещи, если тебе хочется, чтобы я был сдержан и краток. Первая: я вынужден как можно скорее делать ноги из Лондона, потому что наш с Топклиффом диалог зашел в тупик. Вторая: я счастлив и доволен своей жизнью, как безумец.

— «Как»… — передразнила его леди, продолжая разглядывать, склонив небрежно и явно наскоро причесанную голову к плечу. — И что же за диалог, мой друг? Только не говори, что ты попытался убить его. Мне достаточно мужа-идиота, который не сегодня-завтра начнет пошлепывать королеву по сморщенному задку, пытаясь показать всему этому бестиарию, кто в клетке лев. Тебя я искренне считала чуть более искушенным во всех этих змеиных свадьбах… Выходит, зря?

Кит схватил ее снова — за плечи, осторожно, но в то же время так, что она не смогла бы вырваться, даже если бы желала — разве что ей пришлось бы резануть его спрятанным в тюльпанах и фазанах тонким ножом или шпилькой.

— Может, и зря… Я не советую тебе думать обо мне лучше, чем следует — однажды это уже подвело тебя, помнишь? — зачастил он смешливой скороговоркой, и успокаивающе поцеловал Френсис в зеленоватую, часто бьющуюся жилку на шее. Леди встрепенулась — куда более боевито, чем в первый раз. — Но случилось непредвиденное, и, смею заверить, не по моей вине… Скажем так: ты помнишь пользующегося популярностью среди нежных дев и грубых шлюх поэта Уилла Шекспира?

— Тот ушастый идиот, с которым ты, как говорят, до сих пор живешь? Как же! Оставь я его при себе подольше — мне пришлось бы менять полы, так как он затопил бы их своими слезами и беспокойным потом…

— Положим, он бывает мягок и впечатлителен, это верно. Но вчера ночью он сотворил кое-что дерзкое. Это поставило жизнь Дика Бербеджа — и его собственную — под угрозу. И я вынужден угнать их обоих из Лондона, как добрый пастырь не в меру храбрых овец, желающих помериться силами с волком.

Кулачки леди сжались — он ощутил это, держа ее за запястья. Кусая губы и морща гладкий даже без слоя пудры лоб, Френсис судорожно размышляла.

— Хорошенькое дело… — фыркнула она, стрельнув потемневшими зрачками из-под ресниц. — Славные сонеты, трогают за душу — а ума, как у курицы.

Слушая ее, глядя на нее, продолжая держать ее, Кит вдруг понял, что до сих пор улыбается — лишь потому, что даже теперь они говорили о мытарствах Орфея.

Какой певец, миледи, какой поэт, если он верен поэзии, как мог быть верен вам, или мне, или легиону легких на передок девиц, изнывающих от вдохновения быть вдохновленными, сохраняет свой рассудок до конца?

— Дорогая моя графиня, что здесь у вас…

Неприметная низкая дверь, припрятанная за тяжелым гобеленом, на котором, о странность, Аполлон продолжал преследовать Дафну — от самой Флит Стрит, — приоткрылась, и из нее, пригнув голову, выступил сам Тамерлан. Нед Аллен, такой же измятый и истрепанный, как его леди и его драматург, мог считаться совершенно обнаженным — если бы не скомканная женская рубашка, горстью прижатая к чреслам.

Белла резво перепрыгивала первые весенние лужи, торопясь в «Театр», где нынче дневала и ночевала ее подруга Кэт. Уж такое у Беллы было нынче настроение — летела, будто на крыльях, будто это ей сделали предложение, будто это она живет в доме, как настоящая леди.

Да и весна — сколько себя не помнила, Белла очень любила весну, и когда день с каждым разом становился чуть длинней — на заячий хвостик всего-то, а небо из сизого делалось все синее, и воздух прогревался настолько, что можно было не кутаться в бесконечные плащи, лишь бы не замерзнуть. Ей казалось: пережила зиму — все остальное переживет тоже. Лондон еще не вонял, как летом, когда под ногами колыхалась смесь глины и содержимого ночных горшков, — и за это Белла тоже любила весну. А еще за Пасху, когда можно было вдоволь наесться сладких пряных булочек — их Белла любила с самого детства.

Вообще-то, конечно, ее звали не Белла, это чудное имя, похожее на звон колокольчика, дал ей мастер Кемп — рыжий, как и она сама, известный на весь Лондон комик из «Театра». Дал совсем недавно, и ей понравилось. С тех пор, если спрашивали, то она так и звалась: Белла.

А крестили-то ее Лиз, Елизаветой, значит. Да только при ее ремесле да при ее волосах — отливавших на солнце червонным, высшей пробы золотом, при ее бледной, с веснушками коже, без пудры — совсем как Леди Королевы, у нее бывали кавалеры и оттуда, аж из самого двора, уж наслышалась, — так вот, при такой внешности да при ее ремесле прямая дорога на виселицу. Вот и приходилось опускать глаза, краснеть, как будто она ни разу за свои года мужского уда не видывала, да лепетать: «Как вам будет угодно, сэр». И всех это устраивало, всем приходилось по вкусу. Уж кем она только не побывала. Каких только женских имен не давали ей, прежде чем торопливо присунуть, задрав юбки в одной из подворотен на Нортон Фолгейт, или разложить на какой-нибудь затертой чуть не до дыр постели, на постоялом дворе, из тех, что подешевле. И хорошо еще, когда дело заканчивалось только этим, когда добрые с виду господа не норовили заломать руки, да избить до полусмерти — с ней самой, правда, такого еще не бывало, но наслышалась про такие дела за все время на улице, наелась такими сплетнями — больше не надо, благодарю покорно.

И потому порой она завидовала своим товаркам из борделей. И старалась не ходить одна по постоялым дворам или домам — не бывала никогда такой отважной, как Кэт, а потому и не видать ей никакого счастья. Подружка вон не побоялась, а теперь — пожалуйста, сразу после Пасхи замуж выходит, да не за абы какого завалящего парня, за джентльмена, считай, за Дика Бербеджа. А кто в Лондоне не знает его Ромео, или этого, и сейчас который шел, как его — Ричарда Третьего? Страшный он, конечно, Ричард, но мастер Дик был просто диво как хорош. Так хорош, что они с Кэт, бывало, еще до того, как Кэт замуж мастер Дик позвал, ни одного спектакля не пропускали. И мастер Шекспир, тамошний сочинитель, был тоже красивый — страсть, одни кудри его черные да глазищи синие чего стоят, а уж как глянет ими — будто в душу заглядывает. Про него знакомые девки рассказывали, что охочий он до этого дела, и нежный при том, ласковый, что телок. Да только Белле ни разу до недавних пор не доводилось с ним пересечься — видно, рыжих он не особо жаловал, а когда свела их судьба — все у того же мастера Кемпа, то Белле тоже, считай, ничего не досталось, так, пара поцелуев, правда, сладких, что персики, тут не соврали. А еще утренний вопрос: а как на самом деле тебя зовут? Белла удивилась, но ответила, а мастер Уилл лишь кивнул задумчиво, рассматривая ее с головы до ног. Сразу видно — поэт.

А вот Кэт — та да, с ним бывала, и звал он ее смешно, как кошечку какую: Китти. Так оно и пошло: Белла да Китти, а что, имена хорошие, хоть сейчас ставь в какую пьесу. Жаль, конечно, что женщинам играть нельзя, срам это.

А Белла любила театр, — столько там всего красивого, чудного, как в сказке! Так бы и поселилась там, будь ее воля. Сейчас, конечно, можно ходить чаще — мастер Кемп вон снова звал в субботу, а она и рада. Вдруг не только мастер Кемп, вдруг и мастер Уилл там будет? А то и сам мастер Марло?

Кэт-то хорошо, Кэт вон даже в доме у мастера Марло бывала, а все почему — отважная, не такая трусиха, как Белла.

Они обернулись одновременно, однако, леди не сделала шаг назад, хоть и могла, а Кит не выпустил ее запястий, хотя был должен. На фоне мастерски вытканной зеленовато-бурой декорации в виде гобелена стоял Нед Аллен — в этом нельзя было усомниться. Кит слишком хорошо помнил каждый изгиб его тела — и не сомневался, что графиня Эссекс уже превзошла его в памятливости.

Нед застыл на месте, как древнее изваяние из бронзы, и совсем не величественно захлопал глазами. Должно быть, беспечный любовник не рассчитывал, что в кабинете его покровительницы может оказаться другой мужчина. Должно быть, он думал, что его новая муза имеет обыкновение громко и внятно разговаривать сама с собой по утрам — если этот странный полдень можно было назвать утром.

— Какая встреча, Нед, — приветливо кивнул Кит, и разжал пальцы. Френсис, изгибая стройную шею, смотрела и смотрела на свою новую любимую зверушку для развлечений, и было сложно понять, улыбается она, или кривится от досады. — Я вижу, что вы с миледи нашли общий язык очень быстро — и рад, что, со своей стороны, немного поспособствовал вашему счастью и довольству…

— Какого хрена, Кит? — только и выдавил из себя Аллен.

— Ах, Нед, доброе утро… — вдруг заговорила Френсис, преодолев неловкость, если это была она — а не игра, могущая посрамить даже новоявленное украшение этой строгой комнаты. — Мы с твоим другом обсуждали крайне важные вопросы, и не сказать, чтобы приятные, а твое появление оказалось просто-таки лучом весеннего солнца в унылой ночи придворных интриг…

Этот тон, соловьино звенящий в чуть вытянутом ради выражения крайнего внимания горле, Кит знал. Именно так графиня Эссекс разговаривала со всеми своими зверушками, пока они находились у нее в милости — иными словами, пока не начинали нагонять на нее скуку и прыгали через подставляемые все выше жердочки с исправным подобострастием. Кажется, Нед Аллен пока справлялся — Дьявол даровал Фаусту достойную Елену Прекрасную.

— Мне нужно будет уехать, Нед, — сухо и коротко сказал Кит, и, обойдя хозяйку этого дома и ведущего актера театра «Роза», направился к Аллену. У того беспокойно дернулся кадык, пока он заворожено следил за рукой Кита, огладившей край тяжелого дубового стола. — Возможно, надолго. И я бы хотел, чтобы ты пинал Джорджи хотя бы раз в день приходить ко мне домой и присматривать, все ли хорошо, не было ли краж или, того хуже, обысков. Если пожелаешь, можешь делать это сам… я был бы тебе благодарен за подобную услугу.

— Что стряслось?

— Топклифф взбесился раньше, чем мы могли предполагать, и удумал размазать по стене Гейтхауса Дика Бербеджа и Уилла Шекспира, который вчера наделал некоторых… глупостей, — пояснил Кит, но его слова тяжело достигали сознания Неда. Не стоило вчера столько пить — но Френсис была так щедра, а вина, известные на всю Англию сладкие вина ее мужа так хороши… — А потом соскрести их останки со стены и осквернить еще десяток раз. И я хочу помочь несчастным. Один из них — мой друг, второй — друг моего друга, и значит — почти мой друг тоже.

Когда Кит оказался совсем рядом, вплотную, так, что можно было ощутить запах и тепло его плохо прикрытого одеждой тела, Нед не нашел ничего лучше, чем огрызнуться:

— С каких это пор ты вдарился в христианскую добродетель и рассыпаешь налево и направо благодеяния?

Мягкое прикосновение пальцев, что могли быть вовсе не так ласковы, к щеке, не отрезвило его. Кит улыбался — улыбался ему, и был близко, так близко, как вчера была добрая леди, теперь взирающая на них издали с неподдельным интересом, вспыхнувшим в прищуренных глазах.

— Это не добродетель и не благодеяния. Я люблю Уилла, и его дурость заодно, Уилл считает Дика своим ближайшим другом. Ты же любишь меня, и потому сделаешь то, о чем я прошу.

— А если не сделаю?

Леди чуть слышно вздохнула. Что это был за вздох, Аллен успел изучить накануне.

— Если не сделаешь? — переспросил Кит все с той же сонной, счастливой, самодовольной улыбкой, которую хотелось стереть с его лица кулаком, и с усилием опустил и отвел руку Неда, сжимавшую тонкую ночную сорочку. — Все, что я описал тебе, называется — связи. Так бывают завязаны друг на друге герои пьесы, а бывают — живые люди из плоти и крови. Чаще всего. И людей много, друг мой, очень много — в этом чертовом городе и за его пределами. Так вот… Ты спрашиваешь, что будет, если я получу отказ? Ничего не будет. Значит, я найду кого-нибудь другого, кто лучше удовлетворит мои потребности.

Дик сначала хотел сказать: «Не ваше дело». Грубо, конечно, ну а кто такой ему Хэнслоу, чтобы вычитывать его, как мальца какого-нибудь, вроде Гофа?

Хватит и папаши с Катбертом, сыт по горло отеческими наставлениями и братскими увещеваниями, будто им больше делать нечего: Дик то, Ричард се. А что Дик, что Ричард? Посмотрел бы он на них, какие бы они стали, посети они этого мерзкого старикашку хоть раз, увидь ту страшную комнату с волосами. Или вот поцелуй… При мысли о поцелуе Топклиффа к горлу вновь подступила тошнота. Дик испугался не на шутку — не хватало еще опозориться в «Розе», и так смотрят все как на дурачка какого — посреди зимы побриться на лысо, да еще и кому — актеру!

Паша так и орал: «Ума совсем, — говорил, — решился, последние крохи растратил! А все из-за придурковатого твоего Шекспира, из-за Марло, кол ему в глотку, тоже нашел с кем связаться. Я ли, — кричал папаша, — тебя не предупреждал, не говорил тебе по-доброму! А дальше что — сосаться будешь со своим Шекспиром и Марло по подворотням, позорить мои седины? Хватит того, что шлюху в дом привел — на улицу выйти стыдно, в глаза соседям глянуть!» Про шлюху, значит, вспомнил, даром, что Кэт была тут же, бедная девочка, как будто ее вина была, что другого ремесла для хорошей одинокой девушки в Лондоне днем с огнем не сыскать. А про тридцать сребреников, за которые родного сына палачу продал — так про то молчал, как в рот воды набрал. Ну а что говорить, сыновей много, можно одного на ремни для Топклиффа пустить, не жалко.

Дик тогда, конечно, не смолчал, все сказал, что думал: и про то, как папаша сам женился, и про Топклиффа, и про то, что носится со своим театром, как курица с яйцом, а дальше носа не сунет, а кругом такие дела творятся — страшно честному человеку жить на этом свете! Тогда — не смолчал, папашу чуть удар не хватил, перепугались не на шутку все, Кэт вон посреди ночи за водой даже бегала к колодцу — к вискам папаше приложить, да к шее.

Тогда — не смолчал, а вот при Хенслоу приходилось опускать глаза в пол, как девице на выданье. Хотя Хеэнслоу был тот еще пройдоха — такой и за полпенни кого угодно продаст, хоть сына, хоть мать родную, и глазом не моргнет.

— Это для роли, сэр, — пробормотал Дик. — Новая роль в новой пьесе.

И старый лис, конечно же, уцепился, в него, как гончая, даже кустистые брови задвигались, как гусеницы, в предвкушении тайны конкурирующего театра.

— Новая роль?

И Дик врал отчаянно, напропалую, понимая, что пропал, играл такого себе простачка-дурачка, в конце концов, актер он, или нет?

— Да, новая пьеса, знаете ли, планируем ставить после Пасхи, комедия, несколько авторов… — и добавил для вежливости и убедительности, — сэр.

Хэнслоу забарабанил пальцами по столу.

— Комедия, значит… Несколько авторов… Ну, хорошо, мастер Бербедж, подыщем вам какой-то парик…

Какая счастливая все-таки подруга, думала Белла, когда по одному только слову, что она-де к невесте мастера Бербиджа, тяжелые двери «Розы» растворились, впуская ее внутрь. Белла с трепетом вступила за расшитый золотым и алым занавес, и замерла в нерешительности, не зная куда идти. Все было такое чудное, такое чарующее — ну прямо в сказку попала! Вот бы и ей так, вот бы тут поселиться и жить — что бы угодно делала, мешала бы краски, шила бы, вышивала бы, убиралась и таскала актерам сидр и пиво, ублажала бы, может, даже — а что, да за такую жизнь ничего не жалко.

Подруга нашла ее сама, обняла порывисто, зачастила:

— Ах, душка, как хорошо, что ты пришла, а я так переживаю за мастера Дика, душка, прям страсть. Сам не свой прямо, с тех самых пор, как первый раз поехал к милорду Топклиффу, а уж со второго — как подменили…

— Неужто бьет тебя? — всплеснула руками Белла, вглядываясь в подругу. Вот и счастье, вот и благородные, все они одинаковые, одни миром мазаны, разве что может, вот мастер Уилл не таков, да мастер Марло. Поэты — они ж как небожители…

— Нет, что ты, что ты, душка Белла, мастер Дик хороший, он же никогда… нежный такой, — Китти даже слегка покраснела. — А только знаешь, так и мечется, так и мечется, ночами не спит, а как спит, так тоже мечется, стонет, кричит, бывает даже!

— Ты-то? — горько усмехнулся Нед, и упоительные ночи, проведенные в этом доме, расползлись из его памяти, как туман или наваждение, уступив место другим, совсем другим воспоминаниям. Ему говорили — те немногие, кто сразу узнал об удаче быть представленным одной знатной леди, поклоннице Тамерлана и его завоеваний: берегись, чем больше у бабы денег, которыми она может распоряжаться на свой суд и ряд, тем опаснее становятся ее желания. Оступишься — и она тебя сотрет в порошок, сколько ни гоняй азиатских царей в своей сколоченной из шпона колеснице. Но настоящая опасность, настоящая топь — она была ближе, и понятнее, и страшнее. Нед стоял на одинокой кочке посреди бесконечного болота, так и норовящего затянуть его. На одном берегу была мисс Вудвард, белокурая Джоан, носящая ему свои знаменитые, тающие во рту пироги в накрытой салфеткой корзинке каждый день. На втором — роскошные прелести графини Эссекс и запах ее восточных духов.

А вокруг, куда хватало зрения, носились в безумной пляске зеленоватые огоньки — фонари сумеречных мертвецов. Демоны, самые темные, самые постыдные желания. О них было легко забыть, не видя лица Кита Марло, и пытаясь убедить себя в том, что за въедающимися под кожу, как порох, и такими же горючими строками не стоит человек — а, может, и не человек вовсе. Но как только он сам находил Неда, как только брал его за руку, болото возвращалось — и добраться до его края оказывалось невозможно.

Слишком сильно хотелось утонуть.

— Ты — можешь. Я даже не сомневаюсь, что можешь. Сколько их у тебя, этих, что по первому щелчку пальцев побегут бросаться с крыш, чтобы позабавить тебя в твоей вечной скуке?

Он говорил глупости, молол такое, о чем вскоре собирался пожалеть. Рядом была Френсис, все еще теплая и расслабленная после постели, где она провела ночь с ним, с ним, ни с кем другим, и собиралась, если можно было верить ее воркованиям, провести еще много ночей. Она была прекрасна — предел мечтаний любого мужчины в здравом уме.

В здравом уме!

Разве стала бы она иметь с ним дело, и, что греха таить — давать ему деньги, после того, что созерцала сейчас?

Но Нед говорил, жадно глядя Киту в лицо, пока Кит держал его за руку — и оба не могли остановиться.

— Хватит, Кит. Играй с кем-то другим в эти твои игры. Зачем тебе все это? Потешить самолюбие? Пополнить коллекцию? Показать всем, как ты хорош? Я не хочу больше бегать за тобой, как собачонка, привязанная за шею к телеге. Лошадь понесет, телега рухнет прямо в Темзу с моста — и собачка за ней… Так тебе нравится?

Кит сузил глаза и облизнулся.

— Ты вроде как пытаешься сказать, что я — бессердечное чудовище, использующее таких, как ты, поклонников моего поэтического дара, в собственных низких целях… Понимаю. Но со стороны может прозвучать иначе: Нед Аллен намекает, что его драматург, ненавидимый многими Кит Марло, несмотря на свою репутацию, а то и благодаря ей, был удобным деловым партнером только в дни благоденствия. Когда мы оба гребли деньжата лопатами, и я отдавал тебе всех тех обезумевших шлюх, кого не мог трахать сам. Когда людей давили, когда им ломали кости в драках у ворот «Розы», потому что на «Тамерлана» или «Жида» не хватало билетов… А сейчас этот чертов хуесос тебе уже не нужен. Пригревшись под крылом прекрасной леди, не так удобно иметь дело с тем, на кого вострит зуб сам Топклифф, так?

И тут, посреди напряженного, звенящего, как сталь, молчания, раздались аплодисменты. Леди Френсис, или просто Френсис, или чужая жена, еще чья-нибудь любовница, зрительница, в конце концов, восторженная любительница театра, сидя на краю стола, хлопала в ладоши, глядя на них с Китом горящими глазами.

— Браво! — воскликнула Френсис, осознав, что услышанное заставило ее забыть о былых терзаниях. — Браво, господа! Признаться, Кит, я уже бросила надежду увидеть то маленькое представление, с которого началось наше с тобой пренеприятное знакомство… Но сегодня, о чудо, ты снова даровал мне надежду!

Она хохотала — искренне, тепло, схватив со стола мелко написанные, но не запечатанные пока письма, и обмахивая ими полуоткрытую шею и грудь. Рыжая макака, до неузнаваемости пудрящая свою морщинистую, как жопа мумии, рожу, и мозги дорогого муженька, показалась такой далекой и незначительной, что лишь за это Нед Аллен был достоин получить доплату — сверх договоренности.

Кит Марло, впрочем, прощения не заслуживал — пока что.

— Мне думается, — продолжала леди, пока листы задорно порхали в ее руке. — Тебя просто нельзя оставить более-менее наедине с каким-нибудь красавчиком, чтобы не началось вот это… И я боюсь, что мне придется покончить с тобой все дела, как бы выгодны они ни были — иначе ты просто уведешь всех, кого я приглашаю скрашивать мое почти вдовье одиночество!

Лиззи, что теперь Беллой была, слушала страшную повесть, открыв рот, даже слезинки заблестели в серых глазах.

— Бедная ты, Китти, бедная, — причитала она, обнимая подругу. — И мастер Дик бедный! Как же это вы? Что ж теперь будет-то?

А Китти что, Китти себя не жалела, да и чего жалеть. Пресвятые яблочки, да она никогда еще в жизни не жила так богато и роскошно, как сейчас — как сыр в масле каталась! Даже если отбросить косые взгляды миссис Бербедж и мистера Бербеджа — все равно было хорошо! И душка Дик ее любил всем сердцем, а брат его был с ней — такой вежливый, такой джентльмен, будто она была леди самых чистых кровей. То дверь откроет, то ведро поможет поднести. И видно было, что от чистоты сердца это, ни от чего больше. Может, для кого, конечно, такое и было привычным, но для нее — нет, не было. А потому Китти ценила каждую минуту, что была сейчас. Вот помирились папаша с Диком, перестал папаша грозить карами земными и небесными, а Дик в ответ упрекать его — и то хорошо. Вот они с Лиззи после репетиции пойдут помогать миссис Бербедж печь сладкие булочки — совсем прекрасно, как будто семья у нее, думала Китти, и тут же себя одергивала: а почему как будто? Так и есть, очень скоро, пресвятые яблочки, совсем недалеко уже, какая-то неделя от силы, может, две — станет она женой Дика, новой миссис Бербедж. Обзаведется хозяйством, слуг будет гонять — совсем как мамаша Дика. А что та смотрела косо свою будущую невестку — так что сделаешь, видать, жаль ей своих дочерей, неустроенных. Одна бог весть где нынче, а другая — хорошо хоть в Англии, на родной почве, как говорил мастер Уилл. А думать о будущем — так до него еще дожить надо. Как знать, что там будет, дальше-то.

За сценой зашевелились, забегали, Китти с Беллой вдруг оказались в центре вихря: суетились рабочие, вытаскивая декорации, суетились актеры, готовясь к выходу на сцену. Китти обняла все еще тревожно заглядывающую ей в лицо младшую подругу, увлекла поглубже от сцены, туда, где душно и сладко пахло пудрой и висели в воздухе среди груды всякой одежды ее золотые облачка.

— Пойдем, пойдем, — зашептала, сейчас начнется этот… как его… почти спектакль. Прогон в костюмах! — вспомнила Китти и улыбнулась сама себе: вот до чего нынче была грамотной, не всякая и леди знала то, что знала она.

Прогон, однако, все не начинался.

Вот и декорации были вытащены и расставлены, и все, кто был занят в грядущей пьесе, подтянулись ближе к сцене, разодетые, как полагалось. Дик тут только головой качал: ставить «Эдуарда» в канун Пасхи — удумали же. А пауза затягивалась, и по багровевшему лицу Хэнслоу стало очевидно, что что-то пошло не так.

Хэнслоу кусал усы от недовольства, а Дик, знай себе, нахлобучивал черный, пллотный и жаркий парик на глаза, да старался сдержать улыбку.

— Доус! — орал Хэнслоу, уже, должно быть, позабыв и о присутствующем на сцене конкуренте, и о том, что хотя бы в Страстную пятницу даже такому греховоднику, как он, полагается прикусить язык. — Где его носит, чертяку? Найдите его и передайте, что если этот мерзавец не явится в течение четверти часа, я вычту с него двадцать шиллингов, как за полноценный спектакль!

Впору было — смутиться, прекратить это странное, дикое представление, отступить, удалиться прочь. Но Кит лишь усмехнулся криво, покосившись на миледи искристым взглядом — Нед был готов проклясть и сам себя, и его, и даже прекрасную госпожу, сделавшую его счастливым и чуть более богатым в эти дни: это было самое настоящее кокетство, ужимка, полунамек, присущий дамам, знающим цену своей красоте и притягательности.

Дамам, которые знают, что держат за яйца очередного помешанного на плотских утехах идиота.

— Вы мне льстите, графиня, — промурлыкал Кит, и Нед понял, что представление продолжается. Истинный драматург делает если не трагедию, то нелепый, и тем до колик смешной фарс из своей собственной жизни — и втягивает в исполнение главных ролей всех, кто был достаточно неосторожен, чтобы довериться ему хоть на минуту. — Не советую верить всем слухам и сплетням, что полощут мое имя то тут, то там, на обоих берегах Темзы. Как видите, мистер Аллен поверил, и теперь нет ему покоя…

И тогда Нед схватил его за подбородок, сильно сжав пальцами щеки.

— Я говорю — хватит. Я сделаю то, о чем ты просишь.

Он выделил выражением голоса последнее слово, но все равно никого не смог обмануть. Зритель попался — слишком уж искушенный.

Френсис тяжело дышала от восторга. Ей казалось, что именно для нее, пусть и ценою множества усилий и потерь, была поставлена невиданная доселе, захватывающая дух пьеса. Отсматривая ее от неожиданного начала до финала, развязка которого была все еще скрыта под пологом тайны, она позабыла обо всех своих несчастьях окончательно — выбросила их из головы, распустив непослушные после сна волосы по плечам, и ослабив пояс халата.

Ничто не должно было мешать ей дышать — и созерцать.

А зрелище было достойное и самых бурных аплодисментов, и недурной суммы денег. Нед Аллен, горячий, как огонь, на сцене, оказался весьма недурственным любовником — особенно рядом с выпивохами и рохлями, с которыми леди так намучилась в последнее время. Их развелось так много среди любителей театра, актеров, певцов, музыкантов и поэтов! И вот он, подарок судьбы — актер и любовник в одной реторте, пусть даже жжет взглядом и прикосновением не ее — на сей раз.

Это было волнующе. Это возбуждало куда больше обычных любовных игр, предложенных добротным и пылким Недом Алленом своей покровительнице — что же, он старался, но удивить искушенную даму было не так уж просто. Но Кит Марло, этот увертливый ублюдок, побуждал и в нем, и в ней какие-то особенно острые переживания — ненависть, слишком похожую на животную похоть. И пользовался этим с наглостью разбойника, забирающегося под юбки терпящей нападение женщине — чтобы найти спрятанные деньги, конечно. За каждым его выпадом следовал обман, за обманом — разочарование. Но стоило перекипеть гневу, слитому в тигли, чтобы принять форму мести — он являлся снова, и говорил вещи, требующие прощения.

О, леди Френсис прекрасно понимала Неда Аллена, Тамерлана, сброшенного со своей знаменитой колесницы и посаженного в баязетову клетку, чтобы кормиться с меча подачками в виде сырого мяса, будто дикий зверь.

— Имейте же совесть, джентльмены, — попросила она, с ногами забравшись на стол, и открывая бедро меж скользнувших в разные стороны пол халата. Конечно же, всей своей позой, своим голосом и взглядом, своим видом и жестами, она требовала — забыть, что такое совесть, или поиметь ее в действительности. — Вы заняты друг другом так страстно, когда дама в вашем присутствии скучает в сторонке… А ну-ка быстро разошлись по углам и не надо так сверкать очами друг на друга!

Ее восклицание возымело эффект — или Киприда решила сжалиться над своей вернейшей служительницей.

— Спасибо, — молвил Кит своему актеру, и без лишних расшаркиваний поцеловал его в губы — так же, как еще недавно целовал саму Френсис.

Размышлять о причинах его удивительной любвеобильности, одарившей сиянием даже бедняжку Винни, чьи мысли занимал один лишь Дик Бербедж, Френсис не хотелось. Она уселась поудобнее, и, наматывая прядь волос на палец, приготовилась любоваться открывающимся ей зрелищем.

А любоваться было чем — чтобы сжать чужие плечи, Нед выпустил на пол ее ночную сорочку.

Дорога через весь город, от Шордича до Саутуорка, показалась сегодня не слишком длинной: Уилл все думал и думал о том, что было между ними с Китом вчера, что случилось с ними вообще, и боялся даже помыслить о том, что могло быть, если бы…

Если бы он никогда не встретил Кита.

Если бы Кит не подошел к нему, не взял за руку.

Если бы не полоснул по руке ножом, смешивая их кровь — в одну, становясь с Уиллом — одним.

Если бы Кит не вернулся ос своего путешествия, или, хуже того — вернулся другим.

Если бы они не помирились вчера.

Если бы Кит больше не захотел с ним знаться. Никогда.

Это — было по-настоящему страшным. А все остальное — неважно, неважно, неважно.

С блуждающей на губах улыбкой Уилл потянул на себя дверь «Розы» — и почти услышал разносящийся по всему театру рык Хенслоу, походивший на рык одного из его медведей.

— Как заболел? А кто будет играть Гавестона? Кто будет играть, я вас спрашиваю? Кочерга?!

Нед отпихнул его первым — его движения стали на удивление неловкими, ладонь соскользнула с плеча, пальцы скомкали жесткую стеганую ткань рукава. Кит решил не размышлять о том, что это было — триумф самообладания, или, напротив — слабости. Ему вообще не хотелось поддавать что-либо вскрытию, хотя бы один день он стремился не быть мрачным чернокнижником, похищающим безжизненные тела с кладбищ, чтобы надругаться над ними с помощью ножа и книг во имя истины.

Покойники были надежно упакованы в своих могилах, а живые должны были двигаться вперед и бежать, чтобы оставаться таковыми.

— Нед, — он погладил Аллена по щеке там, где красовался набитый им же синяк. — Ты ведь играешь завтра моего Эдуарда? Неужели здесь ты забыл о репетициях?

Нед отвел его руку от своего лица, и, быстро подняв облакоподобную кружевную сорочку из-под ног, обвязал ее вокруг бедер — хотя ему так и не удалось скрыть другие нескромные последствия череды их перепалок.

— Нет, никого я не играю, — буркнул он, направляясь туда, где сидела, обмахиваясь исписанными листами, будто веером, леди Френсис. Взял ее руку в свою, и почтительно, несмотря на свой внешний вид и ее, поднес к губам. — Хенслоу взбеленился из-за того, что мы устроили в моей гримерной. Орал, топал ногами, потел, да и запретил мне выходить на сцену в субботу с синяком на лице. Даже не знаю, Кит, благодарить ли тебя за это. Учитывая то, что ты подарил мне «Эдуарда» — выходит как-то совсем глупо…

Он был смущен, и густо краснел под смуглостью кожи. Он решил отступить вовремя, чтобы продолжить войну после — когда представится возможность. В этом Кит даже не сомневался — он слишком хорошо знал своего Неда, говорящего из-под его пера, но думающего так, как ему вздумается. Нед не мог превратиться в существо с глазами барашка, попавшего под нож — как Томми Кид, но и сбежать никуда не мог. Он был связан со своим драматургом — деньгами, славой, восторженными воплями влюбленных девиц и ладанными объятиями леди Френсис. От таких обязательств отказываются только недалекие дураки, а Нед Аллен, взяв понемногу от каждого из сыгранных им героев, надевая то одну маску, то другую, и сам того не ведая, привык брать все, что преподносила ему судьба — пусть для этого и приходилось преодолевать трудности, продираться сквозь тернии.

И, в конце концов, это премилый вызов — когда твой терновый путь ведет к тому, кто пишет для тебя фразы, которыми так легко греметь со сцены из-под личины славного героя.

— Как жаль, — пожал плечами Кит, продолжая прозрачно, вешне, солнечно улыбаться. — Я хотел бы увидеть тебя в этой роли прежде, чем уеду.

Леди Френсис, не по-женски крепко пожав Неду руку, вмешалась в этот странный, завивающийся речными водоворотами разговор:

— Пускай в этот раз мистер Аллен отдохнет — скоро великий праздник, и ему это будет простительно, с учетом того, что он и так работает на износ. Но если господин Хенслоу еще хоть раз попробует отстранить нашего друга от роли — я лично приду к нему, и как следует отдеру за уши. Я, хоть и родилась на свет слабой женщиной, могу постоять за тех, кто мне… дорого обходится. Ты знаешь об этом, Кит, как никто другой. А тебе, Нед, еще предстоит узнать. Наконец, неужели во всей этой вашей «Розе» не нашлось ни одной склянки достаточно густых белил, чтобы попросту затереть ими чертов синяк?

Казалось, миледи, как попавшая под росу и ласковый мягкий дневной свет роза, была готова расцветать на глазах, упиваясь собственным манящим ароматом. Вот так, в очередной раз бросив играть и вывернув свою душу, как пьяница выворачивает свой скудный завтрак, перебрав с элем, Нед Аллен сумел удивительным образом угодить своей новой покровительнице.

Да и Кит, хоть и делал вид, что ершится, тоже остался доволен.

Им обоим было некуда бежать друг от друга — и Нед знал, что если Кит останется жив, то обязательно придет в его гримерную, размалеванную цветами, еще раз.

Оставалось с тоской думать о том, что скажет Хенслоу в ответ на подобный визит высокой особы — не ей, о нет, перед прекрасной дамой в бархатной полумаске он станет мести пол рукавами, пытаясь поцеловать край ее платья. Но что еще хуже — где-то вдали, за плечом своего ухватистого и ушлого дядюшки, стояла мисс Джоан Вудвард, держа на локте корзинку с пирожками, и смотрела на будущего мужа с немым сдержанным упреком. Этот взгляд можно было назвать смиренным — если бы Нед не знал, что кровь не водица, а жирная мамаша Джоан была той еще набитой деньгами и спесью стервой.

Выходило, куда ни бросайся — Тамерлан Великий в двух частях, в первой и второй, был продажен до мозга костей, и все зависело лишь оттого, которая из окруживших его плотным кольцом дам поставит больше.

Страсти улеглись, уступив место отвратительно тянущей, набившей оскомину повседневности.

— Благодарю вас, миледи… — Нед еще раз приложился к теплой, цепкой ручке графини, и поднял глаза на Кита — без желания удушить его на месте, но с ощущением крепкого, шероховатого поцелуя на губах. — А ты, Кит, ни о чем не беспокойся. Если госпоже будет угодно посвятить меня в дело, что занимает вас — я смогу быть полезен.

Кошелечек леди Эссекс развязался в очередной раз — и из него показалась блестящая золотая монетка, готовая упасть на раскрытую ладонь алчущего актера.

Старик Хэнслоу раздухарился — любо-дорого посмотреть.

Крыл направо и налево, брызгал слюной, вытирал с багровой лысины пот, и, глядя на него, нельзя было сказать, сколько в том было игры, а сколько — настоящего гнева. Все они тут были актеры, как ни крути. Театр затягивает, учишься играть, даже просто стоя на сцене и, может быть, не желая того. Но на то он и театр, за то Дик и любил его, а вот Катберт — тот нет, не понимал, считал пустым кривлянием, но вслух при папаше не озвучивал. Так они оба были воспитаны — в почтительности и уважении к старшим, не привыкли говорить поперек. Хотя вот сейчас, думал Дик, — вот это воспитание, накрепко вбитое папашиной тяжелой рукой, ему впрок не пошло.

Дик стащил с головы парик, отчего по затылку сразу пробежал холодок, забегая за шиворот. Дик поежился, запахнулся в королевскую багряницу, присел на край сцены, наблюдая за развернувшейся в «Розе» нешуточной драмой. Его дело маленькое — скажут играть, будет играть, благо роль — вот она, а на память Дик никогда не жаловался, мог запомнить любой объем за сутки, с самых ранних пор, как только папаша выпустил его на сцену в роли мальчишки-оруженосца. Смешно сейчас вспомнить, как дрожал тогда — аж ноги подкашивались. Боялся упасть, боялся, что полный зал, который тогда сливался в одно страшное многоглавое чудовище, будет смеяться над ним. Но обошлось. Потом была вторая роль, третья — и все мальчишки, слуги, оруженосцы. А девчонок он никогда не играл — за этим папаша следил строго. Дик не понимал, почему кому-то можно, а ему — нельзя. Но лишь до поры, потом уразумел, что прав папаша, нечего ему в этих ролях делать, если, конечно, хочет сохранить себя и не стать кем-то вроде Марло.

Так и хранил, а для кого — получается, для Топклиффа? То-то радости. Сейчас, конечно, поутихло все, до воскресенья, а то и до понедельника, спасибо — Страстная. А что дальше будет, Дик и загадывать боялся. А ведь как славно все могло быть без этого чудовища, поймавшего его в свою липкую, мерзостную паутину. Его Кэт, Китти — такая милая и нежная, что Дик не мог даже сейчас не улыбнуться, стоило глянуть в ту сторону, где из-за занавеса с любопытством выглядывала ее светловолосая головка.

Вот это — счастье, вот это — радость, что бы там папаша ни говорил, а говорил он о Кэт разное, и по преимуществу — ничего хорошего. Ну а что, ну не Аллен он, не может взять да и безо всякой любви жениться на племяннице Хенслоу, или дочке, черт их разберет, с их семейными связями, кто там она ему. Не таков Дик. Ему мечтается, что если и семья, то обязательно чтоб душа в душу, вот как у Уилла в пьесе. Хотя нет, с таким концом, как в той пьесе, пожалуй, не надо. И так, как у Уилла сейчас, — не надо тоже. Дик бы после того, что Марло сотворил, никогда бы к нему и на милю не подошел, Уилл же вон, побежал вприпрыжку. Интересно, чем у них там все закончилось, помирились? Наверное, раз Уилл так и не вернулся. Вот уж прихоть судьбы, — подумалось Дику, — никогда даже в страшном сне не приснилось бы, что будет переживать за отношения Кита Марло больше, чем за свои. А оно вон как все складывается.

Дик так задумался, что сцена «Розы» будто бы отошла на второй план и звуки вокруг затихли. Такое с ним бывало частенько, и Катберт в детстве подшучивал над ним, а папаша драл уши обоим. Кто-то сильно дернул его за полу плаща.

— Дик, да Дик же! — послышалось снизу, и опустив глаза, Дик, наконец, увидел Уилла. Ну, надо же, легок на помине. Уилл был взъерошен, растрепан, отчего-то перепачкан сажей и за плечами его болтался туго набитый мешок.

— Дик! — выпалил Уилл, глядя на рассеянного, будто вынырнувшего из сна друга. Как хорошо, что ты здесь. Надо поговорить. Срочно!

От обилия забот и воздуха голова слегка шла кругом. От усталости — ломило плечи и поясницу. Если бы Кит был кем-то вроде Уилла Кемпа, он бы поцепил на ноги серебряные бубенцы, пристукнул пятками, подскочив, и добавил что-то вроде: «А от счастья — болит задница», — но это было слишком нелепо даже для легкомысленного дня прощания с Лондоном.

Со сточной канавой, в которой, облипая грязью, варились все они — короли и шлюхи, чернокнижники и дьяволы, дамы и их поклонники — кем только судьба ни заставит сделаться того, кто нарекся актером.

По Темзе уже вовсю сновали лодки, похожие на сельдей, отодвигая носами надоедливый рыхлый лед — солнце пригрело как следует, и Пасха обещала быть что надо для гуляний, танцев и балаганных развлечений. Столица шумела, как шумела она в любой другой день — ей было плевать на тех, кто был исторгнут из ее зловонного, пестрого чрева прочь, точно так же, как скоро надоедали ей лезущие обратно. Кит же был весел — и он знал, что именно его веселье заставляет солнечный свет быть таким ярким, будто блики от лучей отражались разом в сотнях начищенных зеркал. Он и сам был зеркалом — в которое смотрелся лишь один человек.

Он и сам был солнцем, готовым выжечь дотла любое воспоминание и любую действительность, если бы в ней крылась угроза для впервые сделавшегося до боли четким отражения.

На Броадуолл народ толпился, напирал — но не было слышно привычного для вавилонских столпотворений стоголосого галдежа, замешанного на свином визге или гусиных криках.

— Так предайте же презрению этот рассадник разврата, эту гнойную кучу, где копошатся не люди — но отвратные черви, пожирающие нечистоты и гниющую плоть! Отвратите лица свои от соблазна и льстивой, обманчивой красоты греховных зрелищ — и взгляните в сторону церкви! — раздавалось над любопытно задранными шляпами, чепцами и голыми макушками совиное уханье пуританского проповедника, зажавшего подмышкой пухлую кипу яростно отпечатанных листовок, вышедших из-под чистейшего, святейшего и девственнейшего станка, что был бы, наверное, и вправду угоден Христу — если бы Спасителю не было чем заняться, болтая ногами с ближнего облака, зацепившегося за крыши Святого Павла. — Ибо те, кто называет себя языческими именами и шутит языческие шутки — суть обман и прелесть, лицедейство и обезьянье кривляние! И, прельщенные блеском, и краской, и реющими флагами, и ударами в барабаны, и пушечным стрелянием, вскоре обнаружите, что все исчезло, как пороховой дым, рассеялось туманом! Там, где были отроки, переодетые отроковицами, вертящиеся перед глазами мужчин, чтобы вводить их во грех — предстанут черти с вилами и вертелами! Где жид, сопровождаемый овацией, сигал в котел со смолой — окажетесь вы сами, и его мнимые муки будут казаться игрой рядом с муками истинными, вечными!

Кит зацепился о проповедь, как всякий щеголь хоть раз цеплялся прорезью в рукаве о дверную ручку или некстати подвернувшуюся голую ветку. Несмотря на спешку, он остановился — позади всех, кто слушал, раскрыв рот от сопереживания или же ухмыляясь с презрением. Его лица не коснулась ни одна из гримас крайности. Он был счастлив, он был свободен — потому мог говорить, не так уж ненавидя тех, кто выступал так же, как актеры и певцы, продавался так же, как шлюхи — только обманом пытался назваться иначе. Пузо очередного черно-белого пророка, взмахивающего рукавами, как куцыми крыльями, очевидно было налито и напитано пивом, как переспевшее яблоко — соком и солнцем. Или, быть может, слуга Божий был на сносях от Святого Духа, желая посрамить и переплюнуть Леди Богородицу?

— И всех, каждого, кто пойдет на это богопротивное представление, — потрясал оратор лубком, на котором Кит, сощурившись, уже успел разобрать собственное имя. — Всех вас, да-да, каждого из вас, будет ждать кара — на Страшном Суде, пред ликом Справедливого Судии! Получив удовольствие от созерцания отвратительных ужимок размалеванных мужеложцев, прославляемых всем известным богоборцем и содомитом, вы будете держать ответ там, где сегодняшние мелкие радости гордыни покажутся вам тщетой! И черти в Преисподней, взяв раскаленную кочергу…

Кашлянув в ладонь, Кит спросил — громким, хорошо поставленным голосом, так, что малейшую тень смеха смог бы различить даже бездельник, взобравшийся на дерево у края улицы:

— Прошу прощения, святой отец… У меня, как у недалекого мирянина, наивно любящего всю ту забавную хрень, которой потчует нас старый Хенслоу на пару с этим безнравственным ублюдком Марло, возник вопрос — прошу вас, помогите его разрешить для спасения моей души!

— Я слушаю тебя, сын мой, — великодушно крякнул проповедник.

— Так вот… Вы, святой отец, утверждаете, что с разрешения Господа нашего Иисуса Христа черти в Аду будут лично пихать раскаленную кочергу мне в зад, если я осмелюсь-таки посмотреть «Эдуарда Второго» в канун Пасхи… Не кажется ли вам, отче, что Спаситель как-то странно, как для сына Человеческого, заинтересован в том, что делается у меня в жопе? Не кажется ли вам, во-вторых, что Спаситель пытается украсть отличную идею у мастера Кита Марло, уже использовавшего ее в своей ужасающей пьесе?

Мистер Хэнслоу крыл ругательствами всех и вся, и смотреть на это, то и дело выглядывая вместе с Китти на сцену из-за тяжелого бархатного занавеса, было забавно. Как будто она снова возвратилась в детство, в ту счастливую пору, когда еще даже не помышляла, что есть на свете такой город — Лондон, и что в нем столько недобрых, а то и вовсе злых, людей. Вот как мистер Хенслоу — про него она тоже была наслышана. Вот уж в чей бордель точно никогда бы не хотела попасть. Да и в театр, родись она мужчиной, тоже. Шутка ли, вычитать такие деньжищи из жалования! Да ей бы пришлось за эти двадцать шиллингов не разгибаться несколько дней к ряду, и это еще хороших дней! А тут…

Правда, Белла не совсем понимала, в чем там было дело, от чего мистер Хенслоу злился так, что его, того и гляди, хватит удар: разве нельзя заменить одного актера другим? Ну, пускай бы мастер Слай играл этого… Гавестона, или даже позвать мастера Кемпа из «Театра» — вот смешно было бы. А уж как здорово! Лучше мастера Кемпа никто не плясал, это было всем, кто ходит в театры, известно.

Белла прыснула в кулак, толкнула локтем Китти — захотелось поделиться придуманной шуткой. Но случайно кинула взгляд в ту сторону, куда неотрывно смотрела подруга — там, ссутулив спину и спустив ноги со сцены, сидел мастер Дик, — и еле успела зажать себе рот рукой, чтобы не взвизгнуть от неожиданного открытия.

Возле мастера Дика, глядя на него снизу вверх, стоял мастер Уилл — вот ведь, правду, значит, говорили, что они друзья, каковых не сыскать. Мастер Уилл что-то горячо говорил мастеру Дику. А тот с каждым словом, что говорил мастер Уилл, делался все бледнее и несчастнее, а мастер Уилл хмурился все больше. Что же это, неужто ссорятся?

А тут и мастер Дик помог, замахал руками, подзывая свою невесту.

Чувствуя, как сердце заколотилось в груди, что пойманный птенчик, Белла схватила подругу за локоть:

— Китти, Китти, а это мастер Шекспир? Ух, страсть как люблю таких красавцев, как мастер Дик или мастер Уилл…

И осеклась, когда поняла, что мастер Уилл смотрит прямо на нее.

— Надо уходить, Дик.

Брови Дика страдальчески заломились, и он посмотрел на друга так отчаянно, что Уилл в который раз за день почувствовал острый укол совести: именно он втравил Дика в это. Втравил с самого начала, своей пьесой, не будь которой, возможно, Топклиффу никогда бы не пришла на ум мысль, что Дик может стать очередной его игрушкой. Втравил теперь еще и неосторожным, бездумным, безумным поступком, который сулил — и Уилл ни разу не обманывался в этом — ужасную смерть им всем. Не только ему самому — но и непременно Киту, и, конечно же, Дику — Топклифф не откажется отыграться и на нем тоже.

— Прямо сейчас, да? — спросил Дик упавшим голосом. — И никак нельзя отложить… до Пасхи, до понедельника?

Уилл помотал головой. Дик снова вздохнул, смял лежащий на коленях парик.

— Что же… пойду собираться.

Уилл снова схватил его за рукав, пригибая к себе, зашептал:

— Нет, не привлекай к себе внимания. Я видел, здесть Китти — пусть она соберет, что нужно и принесет сюда. Тебе нельзя появляться больше дома — так сказал Кит, а уж он-то знает наверняка.

Мистер Хенслоу очень удачно покинул сцену — как раз в тот момент, когда они с Китти пробирались за занавесом поближе к тому месту, где были мастер Дик с мастером Уиллом. А стоило им появиться — и мастер Дик сразу вскочил на ноги, увлек Китти подальше и о чем-то с ней заговорил, а Белла осталась наедине с мастером Уиллом — тот упер локти в доски с цены и смотрел невидящим взглядом куда-то мимо Беллы. Он был такой красивый, даже не смотря на синяк в пол-лица, наоборот, из-за этого синяка Белле только жальче его стало — такой красивый и несчастный, и ведь больно ему, наверняка! И Белла, подобрав юбки, присела, заглядывая ему в лицо, гладя по небритой щеке самыми кончиками пальцев — не осмеливаясь на иные вольности:

— Мастер Уилл, кто это вас так? Может, принести что-то? Льда или тряпицу?

И потому, что мастер Уилл по-прежнему смотрел, не понимая, добавила:

— Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Кто-то похабно, не по праздничной поре, заржал. Другие подхватили — и Кит задумался на мгновение, кого же с большим упоением ненавидят добрые протестанты: тех, кто не чтит их возлюбленного Господа, висящего на поперечине, или же других, кто чтит его слишком уж рьяно.

— А молодчик-то дело говорит! — гавкнули с дерева. — Неча тут разводить проповеди, можно подумать, перед светлым Воскресением уж и порадоваться нельзя! Когда ж радоваться, если не нынче — весна на дворе!

В дерево полетели камни и комья грязи — как обычно, в толпе нашлось кому и с кем спорить о божественных материях, вместо того, чтобы, к примеру, следить за прущей прямо по ногам скрипучей повозкой, успевшей в последний момент разогнать тех, кто толпился совсем позади. Ругань с извозчиком, невозмутимо чмокавшим на понурых лошадей, немного отвлекла добрых лондонцев от вопросов веры и неверия — ведь всем было известно, что внимание столичной толпы переменчиво.

Если бы у Кита спросили, на кой черт он вообще ввязался в этот спор, когда на кону находились три головы, пока что все еще прикрепленных к шеям, он бы ответил: потому что и его имя эти люди забудут так же, как имя Бога, если им не напоминать о существовании обоих.

— Ты кто такой, чтобы спорить с волей Божьей? — вскрикнул черно-белый проповедник, наконец, выискав его взглядом и выдернув из толпы повелительным жестом указующего перста. Полетела наземь аляповатая афиша грядущего, как Христос воскресший, «Эдуарда». Несколько десятков голов, как по команде, повернулись к Киту.

И он почувствовал, как кровь закипает у него в жилах — и бросается к скулам. Он снова был на сцене, всегда — на сцене, даже когда в макушку упиралось острие дамоклова меча, который держала за рукоять недрожащая рука, затянутая в тонкую черную кожу.

— А ты кто, чтобы утверждать, что нынче с утреца Бог решил поделиться своей волей с тобой?

Сзади тянулась следующая повозка — из тех, что без конца ползли через Бэнксайд к мосту, чтобы затем, после многих часов толкотни и того до зубовного скрежета медленного движения, что приводило порой к убийствам, перекинуться на противоположный берег. Толпа смешалась, кто-то швырнул горсть волглой земли, целясь Киту в голову, но попал в женщину, качавшую позади него ребенка.

Женский крик смешался с детским, смех — с бранью. Проповедник вопил еще что-то о повапленных гробах и кочергах, пытаясь увязать их в единую риторическую фигуру и брызгая слюной из разинутого рта. Второй ком земли оказался на поверку камнем — и шлепнулся Киту прямо под ноги.

От веселья распирало грудь.

— А ты сам ли не Кит Марло? — вопрошала, накричавшись, молодая мамаша, качая своего все еще орущего, багрово-красного отпрыска с такой силой, что это начинало походить на тряску. Свободной рукой она все хватала Кита за рукав — пока Кит, работая локтями, пытался выбраться из толпы и заодно не оказаться раздавленным под грузом бочек с маринованной рыбой. Рыба воняла так, что, скрываясь от этого запаха, было впору попроситься в Пекло — к чертям, кочергам и Божьему промыслу.

— Я вот приду чтобы поглядеть на твою пьесу, слышишь? — не унималась женщина, и заглядывала в глаза с безумной улыбкой той, кто следующей фразой предложит не только свое присутствие в партере, но и себя — и заодно своего младенца. — Я очень хочу! Если ты будешь в театре, ты обязательно меня увидишь, обязательно!

Обернувшись, Кит убедился в том, что за ним собирается вторая толпа — и вскоре он смог бы одной-единственной проповедью надрать зад протестантскому пузану. Где-то позади с очередной повозки упала бочка, и рыбный смрад, должно быть, убил все живое, и Бога с Сатаной заодно.

— Берегись полета стрел, милашка, — подмигнул Кит своей неотступной поклоннице, и ускорил шаг.

Уилл посмотрел на возникшую чуть ли не у самого его носа девушку с безмерным удивлением.

— Простите, мисс, вы что-то сказали?

От его вежливого обращения девушка смешалась и залилась краской.

— Ваш нос, сэр… Может, вам льда приложить нужно, болит же очень? — И добавила. — Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Ее ловкие нежные пальцы мягко гладили Уилла по щеке, а замешательство в серых больших глазах и на всем усыпанном веснушкам округлом простодушном личике было таким искренним, что Уилл улыбнулся, хотя улыбаться было нечему. Он вспомнил.

— Нет, — Уилл, взяв Лиззи за руку, осторожно отвел ее в сторону, — уже почти не болит. Я подрался вчера в кабаке и получил по заслугам, — сказал он и подумал: вчера.

Все это: его собственное отчаяние, и столь же отчаянное безумие Кита, вечеринка в доме на Хог-Лейн, черная карета Топклиффа, увозящая Кита в неизвестность, он сам, лезущий по стене Гейтхауса на верную погибель, злость Топклиффа и злость их собственная, бурное примирение до самого рассвета и клятвы, клятвы, перемежаемые признаниями, — все это было только вчера.

А ведь ему казалось, что между вчера и сегодня пролегла вечность. И та же вечность, подобная черной зеркальной глади Стикса, пролегла между ними — вчерашними и сегодняшними. Стикс был пройден, преодолен с разбегу, как и положено — без возврата. Они оба, нет, теперь все трое, стали другими, и назад пути не существовало. Пусть даже Дик отчаянно отрицал эту очевидную истину — и отрицание это слышалось в снова ставшем высоковатым голосе, которым он говорил с Китти, в заломленных бровях и ссутуленной спине.

«Если бы ты знал, Дик, как на самом деле опасно то, во что мы ввязались, — думал Уилл, — ты бы бежал, не сомневаясь, прихватив свою белокурую Китти, бежал из «Театра», из Лондона, из Англии, даже не думая вернуться. И не факт, что бежал бы с нами, а не от нас, как можно дальше от нас с Китом, от двоих безумцев, в чьих сердцах вопреки всему расцветала любовь».

Китти не нужно даже было слов, достаточно взглянуть только на Дика — растерянного сгорбленного, побледневшего, чтобы понять: произошло что-то очень плохое, может даже непоправимое. И все же, услышав то, что ей поведал Дик, она зажала рот ладонью.

— … говорит, что Топклифф убьет всех нас сразу после Пасхи, всех: меня, Уилла, Марло… говорит, надо бежать, а я… Кэт, милая, я не знаю что делать… Как думаешь, может, это меня не коснется? Может… может, не стоит бегать… Я же играю пока Ричарда, он же заплатил!.. Сами же говорили: пока не отыграю все спектакли, он меня не тронет! А может… сбежим вместе, а? Куда-нибудь в Стратфорд, к сестре? Плотничать стану, — голос Дика дрогнул, соравашись.

«Вот и все, — подумала Китти, — вот и сходила замуж, побыла мужниной женой, хозяйкой дома».

Впрочем, глупая девка и есть глупая девка, только о себе и мысли! А ведь ее бедному Дику грозит страшная, смертельная опасность, а она вздумала горевать о своем! Какое замуж, когда тут живого человека могут разорвать собаками — ох, она и не такое слышала про тот страшный дом, в который Дика возили так часто в последнее время, так часто!

— Что ты, — обняла окаменевшие плечи своего так и не состоявшегося мужа, зашептала горячо, убедительно, хотя и сама не верила ни слову из того, что говорила. — Все правильно они решили — мастер Кит и мастер Уилл, сбежите, пересидите недельку, другую, может месяц, а потом Топклифф о вас и думать забудет! А там, даст бог, все образуется, слышишь, Дик. Ну, же? Булочек возьмешь в дорогу — ну?

Дик улыбнулся, неуверенно, кривовато, и Китти понял, что все-таки убедила.

Она приподняла руку, и погладила его по щеке. Нежно, трепетно даже — будто боялась спугнуть неприрученного зверя, или же разбить хрупкую оболочку видения. Хотя, о видениях — это, конечно, было слишком. Обычно лондонских шлюх было видно за милю — и уж что не было им свойственно даже по мимолетной причуде клиента, так это глубокомысленность.

Наблюдая, и не в силах отвести взгляд от происходящего на берегу сцены, или же на краю партерного моря, Кит только и мог ощущать, как горький, полынный ком, зародившись в горле, медленно приподнимается, чтобы отравить желчью привкус во рту. Казалось — от каждого пройденного узла улиц Бенксайда, от толп, от криков, от обычных уличных препирательств осталось одно — тухлый смрад кое-как соленой рыбы, червями повалившей из разверстого чрева сломанной бочки.

Кит прислонился плечом к перегородке нижнего ряда балконов. Уилл, его Уилл, его Орфей, еще утром готовый проливать слезы, еще ночью клявшийся в умопомрачении, сочинявший какую-то околесицу о холоде и невозможности согреться, теперь стоял, облокотившись на край сцены — так, чтобы удобно было нежиться под лучами солнца и бегучими пальчиками медно-рыжей девицы, щебетавшей прирученным соловьем. Девица была хороша — наклоняясь, чтобы дотронуться до разбитого носа своего любезного собеседника, она с простотой пасторальной деревенщины, или, как бы выразился Шекспир, златокудрой нимфы, колыхала увесистой грудью.

— Я Белла, ну, Лиззи, что у мастера Кемпа позавчера была, помните, сэр?

Кит закусил губу и отвел взгляд, только теперь заметив поодаль ссутуленную спину Дика Бербеджа и мелькнувшие вскользь светлые пряди его так называемой невесты. Вот оно что — этого следовало ожидать. Лучше всего давать клятвы и читать заклинания ночью — ведь ночью все, от кожевенника до поэта, становятся немного безумными. А солнце — солнце, и солнечно-рыжие девушки, продающиеся за бесценок, придают разуму остроты и возвращают рассудок.

Уилл взял девушку за запястье.

Небо, раскачиваясь из стороны в сторону, рухнуло на Содом и Гоморру дождем из пламени и серы.

«Я бы отдал тебя Топклиффу, — мельком думал Кит, сгорая заживо и возрождаясь из пепла, пока ореховые скорлупки кругло хрустели под ногами. — Тебя, и твоих шлюх. И смотрел бы, смеясь и лузгая орехи, как ты умираешь. Если бы ты был кем-то другим. Если бы я был кем-то другим. Если бы мы оба могли выбирать».

— Здравствуй, Уилл, — проговорил он приветливо. — Я беспокоился, не пошатнули ли сложившиеся обстоятельства твое настроение… Но ты, как теперь вижу, не скучал и не собираешься скучать. Это похвально.

Оба замолчали. Девица, вблизи еще более сдобная, была из тех, кого можно было назвать хорошенькими — и глядела на Кита во все глаза, растерянно приоткрыв пухлый ротик. Шелест ее юбок был близко, так близко. Кит откинулся на край сцены спиной, и с тем же застывше-веселым выражением зудящего от гнева лица кивнул на нее:

— Не представишь меня своей подружке, Шекспир?

Где-то за занавесом, вспучившимся от сквозняка, как брюхо беременной бабы, затопали ногами, и Хенслоу заорал громовым голосом капитана тонущего корабля:

— Конечно, я всегда мечтал об этом! Загадывал только это желание на Рождество на протяжении сорока лет! Еще одно слово, Слай, и я сам пойду играть этого злоебучего Гавестона!

Не на скрип ореховых корок под легкими шагами, не на вкрадчивый вопрошающий голос — Уилл обернулся на дуновение воздуха, принесшего знакомый запах и знакомое тепло, от которого жгучая нежность разом сдавила грудь, перекрывая дыхание.

Позади стоял Кит.

«Ты пришел, — хотелось сказать Уиллу, — ты пришел, а я, представляешь, все еще боялся, что ты не придешь, что все, что было вчера — лишь сон. Но боль при каждом шаге напоминала мне о тебе — и я радовался, что все по-настоящему. Мог ли я когда-нибудь думать, что буду радоваться боли? Это удивительно, Кит, и смешно до чертиков, и я так счастлив. И все это дал мне ты, ты, ты».

Уилл обернулся стремительно, всем телом, тут же забывая о девушке на сцене, о своих тяжких размышлениях и их общих проблемах.

— Кит, тут такая история… — он улыбался навстречу Киту. Тянулся к нему, как тянулся всегда, стоило лишь его увидеть. Хотелось немедленно прикоснуться к Киту, заключить его в объятия, вновь нарушая все правила и все приличия поцеловать его прямо здесь, наплевав, что на них смотрят, на них не могли не смотреть, смотрели — всегда. Он потянулся — и осекся, напоровшись на уже знакомый, стальной и твердый взгляд Кита, на обманчиво-ласковый вопрос.

— …Подружка? Какая подружка, Кит? А, ты про Лиззи, то есть Беллу.

Уилл обернулся, наконец, вспомнив, о девушке, с которой говорил до появления Кита. Кажется, она спрашивала его о чем-то, но о чем — Уилл уже не мог вспомнить. Да и была ли она, не померещилась ли с усталости?

Девушки на месте не оказалось. Подобно сонму других театральных призраков, она растворилась в воздухе, едва завидев солнце. Уилл махнул рукой:

— А, ерунда, Кит. Эта девушка чем-то приглянулась Кемпу, и он назвал ее Беллой, а на самом деле ее зовут Лиззи… Кит?

Белла, конечно, не осталась бы ни на минуточку в своем ремесле, если бы не владела искусством вовремя исчезать. И знанием, когда наступает это самое «вовремя». Конечно, дурочкой она не была, несмотря на возраст и простоватую внешность, и могла бы понять, что не нужная, лишняя еще много раньше.

Да вот только мастер Уилл был такой добрый, хоть и рассеянный, и уходить от него ну никак не хотелось — так тепло было от его улыбки, что вопреки всему Белла норовила подольше побыть рядом. И говорил он ней, будто она была леди какая — вот так чудо.

А потом Белла увидела мастера Марло. Да так и застыла, глупая курица, с открытым ртом. Какие же они все-таки были красивые оба — что мастер Марло, что мастер Уилл. такие красивые, хоть такие разные, что у Беллы даже дыхание сперло — вот же везучая она сегодня! А потом мастер Марло глянул на мастера Уилла, и Белла увидела — да что там видеть, это и слепой мог бы увидеть! — так смотрят только на того, кого любят без памяти. И так же ревнуют.

И бежать бы ей сразу, да вот не подумала даже, что мастер Марло может ревновать к ней. И только когда он глянул на нее — будто шпагой проткнул сквозь улыбочку, Белла струхнула: а, ну, прирежет и вправду? Шлюшья жизнь не стоит и полпенни, а про мастера Марло ходили такие слухи… Теперь, глядя в его глаза, Белла верила, что все, что о нем говорили, правда. И она поторопилась, отступила за занавес, пока мастер Уилл обернулся к мастеру Марло — ну, а вдруг все же забудет. Эх, трусиха она все-таки, как есть трусиха. От того и счастья не видать.

Глупая курица оказалась курицей не столь уж глупой — и исчезла, будто подхваченный ветром осенний лист, стоило Киту бросить на нее быстрый взгляд. Конечно, сплетен в ее хорошенькой головке было больше, чем веснушек на вздернутом носу — и она знала, когда и перед кем стоило качать бюстом, а от кого — делать ноги, да побыстрее. Уилл улыбался — заискивающе, лепетал что-то — опять про Кемпа, снова про ту проклятую ночь, что, по всему, запомнилась ему куда больше, чем он пытался показать.

Отвернувшись и скрестив руки на груди, Кит смотрел туда, где за Беллой, или Лиззи, или, мать ее, продажной сукой, ублажавшей Уилла Шекспира в ночь, когда он решил покинуть дом на Хог-Лейн навсегда, качнулся тяжелый пыльный занавес.

На занавесе были вышиты десятки мохнатых звезд — с тех самых пор, как в «Розе» впервые дали «Трагическую историю доктора Фауста».

— И вправду — чем это, ума не приложу, — промурлыкал Кит, все еще продолжая глядеть в сторону. Он начал подергивать голенью — едва ли не роя землю, как застоявшаяся лошадь, и все это было сущей нелепостью, унизительной дуростью влюбленного, потерявшего голову. — Может, тем, что она убегает, когда ты пытаешься заговорить с ней? Или ей трудно лишь беседу вести, а вот раздвигать ноги перед ночными гостями — запросто?

Он перебил сам себя — резким вздохом.

Дик, выступив из-за занавеса с другого конца сцены, клялся в любви своей Кэт, по-петушиному высоко вскрикивая. На подмостки вывалился Филипп Хенслоу — в гордом одиночестве, несколько раз обернувшись туда, где наверняка топталась рыжая потаскушка, подслушивая, о чем будет беседовать ее незабвенный клиент по дешевке с каким-то там Китом Марло, не удостоившимся даже представления шлюхе.

— Надеюсь, промеж ног у нее нет веснушек — иначе ей бы пришлось травить их лимонным соком, чтобы привлекать таких красавчиков, как ты, — сварливо прошипел Кит, и снова расцвел улыбкой по направлению к хозяину «Розы». — Приветствую, мой добрый работодатель. Отчего твое чело так хмуро? Смотри — нашему Уиллу весело, он распускается, как цветочек в цветнике, пока я шляюсь Бог, или, вернее сказать — хер знает где, улаживая наши дела…

Хенслоу остановился, почесывая лысину, и явно что-то судорожно соображая:

— Чей хер?

Кит со смехом развел руками. Ярость в нем превращалась в лед — или сталь.

— Чей угодно.

— Тебе бы только о херах да жопах трепаться, Марло, — проворчал Хенслоу, недобро покосившись на Уилла из-под нависающих бровей. — А завтрашний спектакль, меж тем, твой драгоценный Эдуард, грозит провалиться с треском, не начавшись, лишив меня скандала, барыша и скандального барыша. А все потому, что я только что узнал: наш Гавестон намедни упился — подумайте только, даже не хмельного! — несвежего молока, и теперь, прошу прощения, десятый час дрыщет на свой горшок, не в силах оторвать от него зад!

— Неправда! Мистер Слай сказал, что его просто рвет! — крикнул откуда-то издали невидимый, но вездесущий Джорджи Отуэлл. — У меня как-то тоже было такое, помнится, чуть кишки свои руками не ловил…

Хенслоу заорал громовым басом:

— А ты иди куда шел, сученыш, тебя забыли спросить! — и тут же повернулся к Киту, уперев руки в бока. — Так, славный автор славной пьесы… Не знаю, что у вас там за дела, что заставляют вас пропадать неделями, и потом являться в мой театр в таком виде, будто вас морили в тюряге… Но если ты до конца этого часа не найдешь мне Гавестона, я сам буду его играть. И мне придется сосаться с младшим Бербеджем на глазах у сотен славных лондонцев. Так что советую подумать об этом со всей серьезностью, слышишь меня?!

У Китти даже руки дрожали от волнения.

Пресвятые яблочки, сколько всего нужно успеть: и Дика в дорогу собрать, и с булочками этими проклятыми справиться, и еще и сбегать — шутка ли: из «Розы» в «Театр» и обратно. И лучше всего — успеть до темноты, пока ворота не закрыли.

И еще надо обязательно сказать, о том, что поведал ей Дик, обязательно: он же вряд ли вернется, что домой, что в «Театр». Вот так дела, вот тебе и Страстная пятница, вот и не верь в приметы. Давеча, когда они шли, еще ничего не подозревая, еще счастливые и полные планов, с Диком в «Розу» к мистеру Хэнслоу, прямо на выходе из дому перебежала им дорогу старая карга с пустым ведром — не иначе, как выносила содержимое ночных горшков. И вот тебе, пожалуйста. Сказать-то надо, да только кому: точно не мистеру Бербеджу — тот опять пойдет кричать и ногами топать, еще чего доброго, и ее обвинит, он взял привычку, чуть что — сразу спихивать все на Китти, она-то что, она терпела, а теперь, выходит, и вовсе ей житья в том доме не будет… Пресвятые яблочки, и об этом нужно подумать, не сейчас, конечно, потом, как Дик уйдет… Податься, что ли, в услужение к мисс Джинни — она вроде намекала, что ей пара рук да симпатичное личико служанки не лишними будут? А если про то пронюхает Здоровяк Джон? Ох, живой ей не уйти… Но — нет, не о том думает, нужно — о Дике, вот что важно, попадись он в лапы к этому страшному Топклиффу — на кусочки порежет, уж она-то знает… Значит, нужно скорей, и кому бы сказать, разыскать мастера Катберта, что ли… Он сейчас в «Театре», наверняка, значит, прежде, чем домой, ну то есть, к Дику домой, конечно, нужно к мастеру Катберту…

И Китти дергала за руку подругу, отчего-то все медлившую, застывшую у занавеса, будто ее к нему пришили:

— Скорей, Белла, скорей… — и тут же сама застывала, крутила головой, ставшей тяжелой от сумятицы в мыслях. — Слушай, а у тебя есть где переночевать?..

— Это примечательно, Уилл, что ты так хорошо помнишь своих блядей по крестильным именам.

Кит проводил Лиззи таким взглядом, что Уиллу стало понятно: он решил, что Лиззи и есть та самая, с которой он провел ночь у Кемпа.

Кит, Кит, неужели ты до сих пор ревнуешь, неужели ты не понимаешь, что я — только твой? Весь, с потрохами, до последней своей мысли, до последней капли крови — только твой? Неужели ты ревнуешь меня — к шлюхам? Думаешь, я уйду к ним, предпочту их — тебе? Разве ты не видишь, как смешно твое предположение, даже не сравнивай, даже не смей сравнивать. Ты — это ты. Ты один, и я только твой, как и клялся тебе не раз. Как и ты — только мой. И я знаю это, узнал прошлой ночью так доподлинно, словно кто-то вложил мне это знание в голову: мы — только друг для друга. Как бы там ни было, кто бы ни пытался встать между нами.

Чтобы скрыть невольную улыбку — еще не хватало, чтобы Кит заметил ее и разъярился еще больше, Уилл с силой потер лицо ладонями, и тут же острая боль в носу вышибла из глаз слезы. И эта, новая, боль была доказательством все того же.

А Кит продолжал, упиваясь своей ревностью, и Уилл только качал головой:

— Я не знаю, Кит. Да и вообще, она была с Кемпом, не со мной…

Но Кит уже не слушал его, переключившись на Хэнслоу. А у того была одна забота: как бы не сорвалось завтрашнее представление, как бы не уплыли денежки в чужой карман, к отцу Дика — все еще мявшего в руках парик и хлопавшего глазами, слушая их разговор, и, очевидно, никак не могущего взять в толк, о чем он. И Уилл мог понять Дика: не каждый день жизнь меняется так круто, как будто лошадь, на которой ехал до этого размеренным шагом, вдруг сорвалась в бешеный галоп и остается только молиться, чтобы удержаться в седле.

— Сосаться? — вдруг упавшим голосом сказал Дик, и даже не заметил, что все присутствующие на сцене и в партере разом повернулись к нему. — Сосаться? С вами, мистер Хенслоу?! Вот уж увольте! Сосаться я ни с кем не буду! Хватит с меня и То… — и он все-таки осекся, видимо, поняв, что сболтнул лишнее.

— Она была с Кемпом, не со мной…

Кит смотрел на Хенслоу, с вызовом вздернув подбородок и чуть запрокинув голову — тот, как индюк, пыжился и, прохаживаясь взад-вперед, тряс щеками. Но ни одно слово Уилла, ни одно движение его губ и рук, не ускользало от внимания — они с Хенслоу как будто стояли на разных берегах Леты, и то, что говорил Уилл, то ли оправдываясь, то ли, напротив, насмехаясь над чужой ревностью, оказывалось вне потока забвения.

Я не забуду, Орфей. Не забуду, что бы ни нашептывал мне о тебе мой старый друг Овидий, какие гимны ты сам бы не складывал в мою честь на удобренных навозом лугах лондонской Ликии. Я буду видеть все, что узнал, так же отчетливо, как то, что эта потаскуха гладила тебя по щеке, касаясь места, куда я целовал тебя еще утром — и тем вынуждая меня делить с ней твое тело, твой взгляд, твой смех, который, ты думаешь, так легко спрятать, сложив перед лицом ладони?

— Значит, с тобой были другие, — у Кита заиграли желваки, когда он снова повернулся к Уиллу, предоставив появившемуся из театрального чрева Дику всполошено возмущаться шутке хозяина «Розы». — Такие же, как эта. Значит, Кемпу досталось меньше, чем тебе. А я вот что скажу — можешь улыбаться на сторону, сколько угодно. Я скажу — мне хватит того, что она просто была там. И если я еще раз увижу ее рядом с тобой — ты знаешь, что будет.

И тут он краем уха услышал то, что не должен был слышать никто другой. То, что не предназначалось для ушей Хенслоу — уж точно не в таком виде. То, что могло бы стать отличной находкой для раскрытия тайны в сюжете некоей пьесы — неужели ни один из племянников короля Ричарда не произнес бы фразы, самим чертом вырванной из-за зубов Дика Бербеджа в столь неподходящий момент?

Кит вздохнул снова — и, как ни в чем не бывало, подпер подбородок кулаком, наблюдая, как у Филиппа Хенслоу, циничного, повидавшего любое дерьмо, водящееся в Лондоне Филиппа Хенслоу медленно отвисает челюсть и глаза выкатываются из орбит, как будто он увидел призрака, зовущего его на тот свет.

Для них всех — отныне, — Ричард Топклифф плотью и кровью заменил всех подобных призраков, которыми любили пугать своих непослушных детей усталые мамаши с посеревшими от домашних забот лицами.

— Да, — кивнул Кит. — Я собирался поговорить с тобой об этом с глазу на глаз, но раз уж наш искренний Дик не утерпел, и решил поделиться своими тревогами во всеуслышанье…

«Будь Хенслоу, а не Бербедж, твоим папашей, Дик, — невольно подумал Кит, поднимаясь на сцену. — Он бы продал тебя после одной этой фразы — втрое дороже, вдесятеро быстрее. И ни одна морщинка бы не прибавилась на его усмешливой роже, так что радуйся, что здесь ты — всего лишь король Эдуард, и наибольшее, что тебе грозит в «Розе» — это бутафорская кочерга в заду».

Филипп Хенслоу разом забыл о том, что в стройном ряду актеров дырой от выпавшего зуба зияет место, где должен быть тот, кто сыграет этого чертова Гавестона. Он уже начал думать, что стоит, не мудрствуя лукаво, поручить ублюдку и содомиту играть ублюдка и содомита — и даже уготовил очередную ядовитую подначку для оболваненного придурка Бербеджа, только и знающего, что жаться по углам со своей шлюхой.

Но слово, полслова — и изменилось все.

Гавестон был забыт вместе со своими мальчиками, увитыми жемчугом и прикрывающими прелести оливковыми ветвями. У него еще будет время вернуться из Франции — будем считать, что его корабль просто застала буря, а море было полно скисшего молока.

— Пойдем-ка, пойдем… Потолкуем как следует у меня, где меньше лишних ушей. Что-то мне подсказывает, что рассказ затянется, — пробормотал Хенслоу, пропуская вперед мягко ступающего Марло — этого тоже хрен разберешь. Крысится на Шекспира, лыбится Бербеджу, и это все — когда так явно запахло жареным мясом и паленым волосом со Смитфилда.

Обернувшись к застывшим дружкам Кита, Хенслоу махнул рукой:

— А вы чего остолбенели? Вам нужно отдельное приглашение, с раскатыванием ковров под ноги и трубным гласом?

Дик понял свою ошибку в тот момент, когда слово, не слово даже, не имя, лишь начальный звук того имени, которое Дик предпочел бы не слышать никогда вовсе, сорвался с губ. И когда понял — покрылся холодным потом с головы до пят. Прикусил язык, но было поздно — все, буквально все, в этой проклятущей «Розе», кто только был в тот момент на сцене и в зале повернули к нему головы с одинаковым выражением. Дика это позабавило бы, если бы он мог еще, не утратил окончательно способности смеяться. Даже Уилл смотрел на него, широко открыв глаза, и в них — о, Дик четко это увидел! — были удивление и ужас, хотя Дик в тут не такую уж и далекую приснопамятную ночь, казалось, выложил им с Марло всю свою подноготную, рассказал обо всем, что происходило в Гейтхаусе без малейшей утайки. Так чему же тут удивляться? Тому, что не понравилось?

«Да, Уилл, я тоже прошел через это, — хотел сказать Дик, зачем-то вновь нахлобучивая парик на голову — не иначе, как в надежде спрятаться от слишком пристальных взглядов, летящих в него стрелами со всех сторон. Меня тоже принуждали, как тебя, и мне это вовсе не понравилось. Хотя, может быть, все дело в том, что мой мучитель был далеко не так молод и красив, как твой?»

Хотя что красивого в Марло, который стоял внизу и как ни в чем не бывало улыбался Дику, будто своему лучшему другу или любовнику, не дай бог, — Дик так и не понял. Однажды они с Кэт имели беседу на эту тему, и Кэт пыталась втолковать ему, впрочем, безуспешно. Почему буквально все женщины, кого встречал Дик, даже леди Френсис, все, как одна, вздыхали по этому содомиту? Все женщины и Уилл. Уилл и все женщины, даже Кэт, которая, впрочем, всегда добавляла: «Мастер Кит, конечно, красивый, но ты, душка, ты лучше всех. Ты для меня единственный!», — и улыбалась так при этом и целовала Дика так, что Дик верил ей — он и правда лучше, он — для нее единственный.

Дик тяжело вздохнул. Бедная девочка, совсем заклюют ее папаша с мамашей, и — главное — бог весть сколько придется теперь в бегах провести. Может вообще всю жизнь, и сколько той жизни осталось, может, еще и сбежать не получится вовсе…

Из тяжких размышлений его вывел голос Хенслоу, звучавший, не в пример всем другим оттенкам, продемонстрированным Дику этим днем, как-то подчеркнуто сухо и по-деловому.

Первая вспышка злости улеглась, Молох не получил никаких жертв, и теперь расползался черным едким дымом, голодно ворча. Уилл же — не найдя подходящих слов, что было не к лицу Орфею, нашел ладонью ладонь, и сжал, поворачивая вспять течение речи, за которое Кит хотел бы убить его на месте — и спасти на острие пасхальной недели, чтобы после убить еще раз.

Уилл водил вдоль линии на ладони большим пальцем — бездумно, как он теперь улыбался, как днем раньше он бросался навстречу сиренам, покидая тонущий корабль.

Вдруг оказалось, что у него были теплые руки, а у Кита — холодные, как у мертвеца.

— Эй, вы двое, — полуобернулся Хенслоу, хлопком занавеса подняв облачко пыли, и проворно, как старый моряк, начал взбираться по скрипучей лесенке на второй ярус. — Хоть сейчас не разводите эти свои драмы бурного правления и несчастливой кончины, а? И без вас хлопот по самые брови.

Кит отпустил руку Уилла первым — чтобы последовать вверх, оставляя выбор остаться или начать подъем следом.

— Я все же надеюсь, что до несчастливой кончины не дойдет, — ухмыльнулся он криво, мельком глянув на убитого горем будущих разлук и теперешней несдержанности Дика, чей парик был явно не по размеру, и потешно подскакивал на макушке. Ощутив на себе взгляд, Бербедж беспокойно натянул чужие волосы на уши, и тоже заскрипел по ступенькам, увязавшись за Уиллом. — Во всяком случае, я не желаю этого ни Дику, ни Уиллу.

Хенслоу провернул ключ в двери своей норы — он никогда не покидал ее, не заперев дверь. Доверять актерам мог лишь тот, кто сам не был актером — и у кого не водилось никаких денег.

— А мне бы хотелось, чтобы некогда жирные и свирепые медведи были последними, кто принес мне убыток, подыхая. Даже девчонок, вечно цепляющих какую-то дрянь, и после заражающих все и вся в округе, бывает жаль… Но в наше время, когда борделей в Лондоне больше, чем арен для травли, раздобыть сочную шлюху куда легче, чем выносливую зверюгу, способную выдержать несколько собачьих атак подряд.

Старик проворно забрался за стол, и шлепнулся в кресло, с неким благообразием выложив руки на стол. Почти все его пальцы украшали кольца — серебряные, но некоторые были золотыми, а одно — с большой сердоликовой геммой.

Гемму украшал герб. Ясное дело — чужой.

— Кое-что произошло, — начал Кит, пройдясь у клетки с мотающим башкой медведем, и проведя пальцами по решетке, как по струнам арфы. — Кое-что очень дурное.

— Да ладно, правда? Небывалое дело. А я уж подумал, что сынок старого Джейме просто-напросто устал, капризничает и не хочет ублажать очередную пизду, отвалившую ему кругленькую сумму.

Кит продолжал терпеливо, даже не глядя на Дика и Уилла, стоявших у порога, как провинившиеся школяры.

— Что-то очень плохое. Не вдаваясь в детали, скажу так: мы вызвали негодование Топклиффа, да настолько сильное и преисполненное искренности, что он поклялся пустить на кишки и мясо не только Бербеджа, но и Шекспира. И меня заодно. Не далее чем на исходе праздничной недели. Потому что на Пасху — он находит это несколько… грешным.

Медведь грузно поднялся с соломы и заходил из стороны в сторону, будто передразнивая движения говорившего.

— Ну, молодцы, еб вашу мать! — воскликнул Хенслоу. — Что бы вы еще могли сделать полезного, а?

— Мы собираемся бежать из столицы, — Кит был честен, предельно честен, и, приблизившись к Уиллу, погладил его по щеке, повторяя немудрящую ласку, подаренную ему накануне. — Даже не знаю, сколько времени потребуется моим друзьям, чтобы как-то урезонить разбушевавшегося богобоязненного старца… Месяц, два?

Тяжело глядя исподлобья, Хенслоу пялился разом на всех троих так, словно желал проклясть их без слов. Деньги, большие деньги уплывали прямо из этих украшенных чужой славой рук.

— И я хочу просить тебя о ночлеге. Здесь, в «Розе», или в одном из твоих борделей. Потому что есть вероятность, что мой собственный дом нынче ночью поставят с фундамента на крышу, пытаясь отыскать подписанный кровью договор с Дьяволом, а то и что поинтереснее…

— Ну… — сказал Катберт и сделал шаг назад, разомкнув, наконец, крепкие объятия.

Дик часто заморгал, смахивая непрошеную слезу: вот чего только не доставало, так это разрыдаться на глазах у брата, Кэт и сидевшего тут же неподалеку Уилла. Впрочем, Уилл вряд ли бы заметил: он сидел прямо на сцене, откинувшись на колонну и закрыв глаза. То ли умудрился задремать, то ли так ждал своего ненаглядного Марло, в очередной раз упрохнувшего в неизвестном направлении.

Дик снова моргнул, проклятые слезы, когда не надо, сами наворачивались на глаза. Он набрал в грудь побольше воздуха, выдохнул.

— Ну… — повторил вслед за Катбертом, и сглотнул подступивший к горлу комок. — Ты это, брат… береги себя, что ли. И Кэт береги. Кроме тебя… — помял в пальцах дурацкий парик — зачем только до сих пор держал его, уцепился за него, как за реликвию какую, право, — сам знаешь, как оно…

Брат кивнул. Дик мучительно понимал, что говорит не то, не так и вообще не о том. А о чем говорить, когда уходишь вникуда, и неизвестно, вернешься ли — он не знал.

— Папаше с мамашей привет, значит… — добавил Дик, снова поймал себя на том, что тискает парик и с раздражением отбросил его в сторону. — Не поминайте лихом, простите, коль что не так.

Кэт, душка Кэт, до тех пор стоявшая изваянием и только мявшая и мявшая в руках какой-то узелок вдруг всхлипнула — и с отчаянным громким вскриком бросилась ему на шею.

— Как же это, Дик! Как же так… — она ловила его лицо своими тонкими крепкими пальчиками, поворачивала к себе, быстро-быстро целовала в губы и плакала, плакала, и Дик тоже не выдержал, всхлипнул, сжал ее в объятиях.

— Ну, будет, вам, будет, — крякнул Катберт. — Не на похоронах же, в самом деле.

— Да что ты!.. — всплеснула руками Кэт и выронила узелок, Дик наклонился за ним, и вместе с ним наклонилась Кэт, и они столкнулись лбами, вскрикнули. Рассмеялись было, и вновь Кэт осеклась, захлюпала носом, а Катберт сказал, глядя куда-то в сторону:

— Я подожду там, в партере, Кэт, а вы пока попрощайтесь. Только недолго, а то ворота скоро закроют — придется помыкаться, чтоб до дома дойти.

Дик закивал часто-часто, не выпуская Кэт из объятий.

— Дождешься меня? — спросил, целуя, заглядывая в лучистые, покрасневшие от слез глаза.

— Что ты, душка Дик, что ты спрашиваешь такое, дождусь, конечно, кого же мне еще ждать, как не тебя, — зачастила Китти, и он кивнул: даже не сомневался.

— Я буду думать о тебе, каждый день, так и знай. И напишу, как только смогу.

Кэт спрятала разом вспыхнувшее лицо у него на груди.

— Я не умею читать, Дик…

— Не страшно, — ответил он, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже. — Значит, нарисую. Буду тебе показывать, как мы живем.

Кэт улыбнулась, расцвела ему навстречу.

— Хорошо.

И оба замолчали, прижимаясь друг к другу.

День клонился к вечеру, и даже на сцене по углам у колонн залегли длинные тени.

— Дик, Кэт, — позвал Катберт из партера. — Пора.

Дик вздохнул. Вот и все. Нет, не так он себе мыслил свою жизнь, не такого хотел для себя и Кэт. Но, как известно, чтобы рассмешить нечистого, нужно рассказать ему о своих планах.

— Ой, — всплеснула руками Кэт и сунула в руки Дика узелок, который до сих пор держала в руках. — Чуть не забыла главное! Вот, возьми! — И поскольку Дик смотрел, все еще не понимая, добавила: — Это булочки с крестом, Дик. На удачу. По паре на каждого.