Настоящая любовь

Глава 21

Мэтью понадобилось больше времени, чем он рассчитывал, чтобы вернуться к констеблю Лейверу. Найти графа Уиверна ему так и не удалось, он только зря потратил драгоценные минуты на его поиски. Никто, как оказалось, не знал, куда ушел хозяин. Харли повезло лишь в том, что он получил себе в подмогу второго констебля, оставленного в Тегеране на всякий случай. И разумеется, Лейвер не упустит из виду Сирис, если та выйдет из отцовского дома.

Сирис! Харли пришлось подавить укор совести. Если бы она осталась дома, как ей следовало, то не случилось бы никакой беды и она завоевала бы полное его доверие.

Но добился бы он такого же доверия от нее?

Он забрал с собой второго констебля, и они отыскали Лейвера в деревне. Сирис была там же, ходила от одного дома к другому. Но перво-наперво она зашла в кузницу.

Харли почувствовал, как у него упало сердце. А потом он сам увидел, что она спешит от дома шорника. Она шла по улице, никуда не сворачивая и не останавливаясь. Шаги ее все убыстрялись. К тому времени, когда деревня осталась позади, Сирис уже бежала.

Идти за ней было легко. Она то бежала, то переходила на быстрый шаг. Ни разу не оглянулась. Несколько раз, когда облака закрывали луну и звезды, было трудно разглядеть ее, но она даже не пыталась скрыться. Она вела их по прямой тропинке прямо к дороге, где стояла застава, до которой оставалось несколько миль.

Они опоздали. Это стало очевидно, как только они поднялись на холм и увидели дорогу, расстилавшуюся под ним.

Ворота и домик были снесены, люди разбегались кто куда. Несколько человек пробежали так близко, что их можно было бы схватить, но Харли заранее договорился с констеблями о том, чтобы все свои силы они бросили против Ребекки или одной из ее «дочерей», то есть тех, на ком будет женская одежда.

Или с работой было покончено, и теперь все разбегались, или их все-таки кто-то предупредил, что надвигается угроза. Возможно, на холмах скрывались разведчики. Разумеется, их предупредила не Сирис. Она просто не успела бы. Когда Харли смотрел с холма вниз, он видел, как она выскочила на дорогу и принялась озираться. Наверное, точно так же, как он, увидела, что все разбегаются. Можно было подумать, будто она ищет кого-то одного.

Кузнеца?

И тут он оцепенел и почувствовал, как констебли по обе стороны от него крепче перехватили ружья. С холма вниз мчался всадник — в темном женском балахоне, с темными длинными локонами. Именно в эту минуту появилась возможность, хоть и очень сомнительная, подстрелить всадника. Но шанс был упущен. Всадник подхватил Сирис и повернул обратно на холм, где его точно могли бы достать пули. Но тогда возникала опасность задеть Сирис.

Харли остановил констеблей, широко раскинув руки в стороны. «Нет!» — только и успел сказать он, и в ту же секунду прогремел выстрел. Но стреляли не рядом. На другой стороне дороги появились два человека. У одного была винтовка, и он целился в сторону всадника, который уносил Сирис. Харли почувствовал, будто внутренности у него связало узлом. Но ни Сирис, ни ее спутник, видимо, не пострадали.

А затем он увидел то, что мог бы заметить и раньше, если бы не следил так внимательно за Сирис. На склоне был еще один всадник, чуть поодаль, он неподвижно сидел в седле и тоже смотрел на дорогу. На коне сидел даже не один, а два человека. Один из них был одет в белую свободную робу, но его локоны были длинные и светлые.

Сам Ребекка. Харли почувствовал, как воздух со свистом ворвался в его легкие, и тут же осознал, что констебль рядом с ним поднимает ружье к плечу и прицеливается. Но второй всадник, с Сирис, уже почти достиг вершины и закрыл собой цель.

— Нет! — снова приказал Харли.

Он мог бы стать героем несколько секунд спустя, когда оба всадника промчались мимо него, прежде чем свернуть в сторону другого холма. Но снова всадник в темном балахоне оказался между Ребеккой и пулей, которую констебль мог бы всадить в нее… в него. А Сирис так крепко прижималась к груди так называемой дочери, что нечего было и думать стрелять в него. А если бы они вышли из укрытия и потребовали у всадников остановиться и сдаться, то те наверняка затоптали бы их.

Поэтому минута, когда он мог бы стать героем, прошла, и он познал горечь поражения.

Ему стало еще тяжелее, когда темный всадник поехал вверх по холму и Харли увидел, что голова Сирис повернута набок, а глаза широко открыты. Какую-то долю секунды, растянувшуюся в вечность, они смотрели друг другу в глаза.

Он предал, и его предали. Хотя, как оно было на самом деле, он и сам точно не знал.

Марджед молча прижалась к Ребекке. До сих пор ей не приходилось скакать во весь опор, сидя боком, без седла, на коне, который мчался по неровной бугристой местности. Ей оставалось только полностью довериться мастерству человека, к которому она прижалась.

Неужели их преследуют? А вдруг они едут прямо в ловушку? И как Сирис оказалась на дороге? Что, если бы их с Аледом задела единственная выпущенная пуля? А если бы поймали Ребекку? Может, еще поймают? Она невольно крепче сжала объятия.

— Это был Идрис Парри? — спросила она, заговорив впервые после того, как Алед спас Сирис. — Что он сказал?

— Значит, так зовут этого мальчика? — спросил Ребекка. — Он предупредил нас, что идут какие-то люди — вероятнее всего, констебли. При этом он указывал в сторону Тегфана. Женщина, наверное, пришла сообщить то же самое. Она знакомая Аледа Рослина?

— Это Сирис Вильямс, — сказала Марджед. — Они должны были пожениться, но Сирис противница насилия и разрушения. Она расторгла помолвку.

— Но сегодня она пришла, чтобы предупредить его, — сказал Ребекка. — По-моему, мы уже в безопасности, Марджед. Преследователи оказались далеко позади, к тому же я поехал окольным путем.

Она впервые за время поездки посмотрела по сторонам и поняла, что он не направился сразу домой.

— Ты видишь, как все это опасно, Марджед? — спросил Ребекка. — Некоторых из нас сегодня могли поймать или даже убить. Алед и его женщина были очень близки к этому. И дальше легче не будет. Это только начало.

Она вновь уткнулась лицом ему в плечо.

— Я знаю, — взволнованно произнесла она. — Я знаю. И можешь не продолжать, я знаю все, что ты собираешься сказать. Не надо. И прошу тебя, остановись и сними эту маскировку. В таком виде ты гораздо больше рискуешь быть пойманным.

Она понемногу приходила в себя от пережитого волнения и начала понимать, что могло случиться и что еще может случиться в эту ночь. Закрыв глаза, она вспоминала, как Ребекка выехал на вершину холма, где был хорошо виден, и оттуда обращался к людям в сторожке — людям с оружием. И вновь ощутила панику, которая чуть было не началась на дороге, когда Ребекка быстро и решительно — и довольно спокойно — велел им расходиться. Сам он не побежал. Как всегда, он уходил последним, принимая весь риск на себя, чтобы остальные могли благополучно скрыться. А ведь его очень легко могли бы поймать или подстрелить. Как стреляли в Аледа. Вспомнив, как прогремел выстрел, она почувствовала головокружение.

Всадник перевел коня на медленный шаг. Марджед ощутила возле уха теплое дыхание Ребекки.

— Ты дрожишь, — сказал он. — Наверное, начала осознавать случившееся?

Когда она попыталась ответить, зубы у нее стучали.

— Д-да, — наконец удалось выговорить ей. — Я начинаю п-понимать, что, должно быть, чувствовал мой муж в т-ту ночь в Тегфане, и вспоминаю, что я тогда чувствовала. Я начинаю понимать, что сегодня могло случиться с тобой и со всеми остальными. Но мой страх вовсе не признак трусости и вовсе не означает, что теперь я как пай-девочка отправлюсь домой и больше не выйду на порог.

Он хмыкнул.

— Не надо, Марджед, — сказал он. — Не стоит так обрушиваться на меня. Уж в трусости я никак не могу обвинить тебя. И в женской слабости тоже. Меня самого трясет. Это естественная человеческая реакция на опасность, которая позади.

— А может, еще рано успокаиваться, — сказала она. — Мы пока не дома. Я только сейчас поняла, где мы находимся. Мы на вересковой пустоши, что недалеко от Тегфана. Мой дом совсем близко. Спусти меня на землю и поезжай во весь опор. Возможно, когда я уйду, ты снимешь свой костюм и будешь в большей безопасности. Ведь это из-за меня ты не хочешь расстаться с ним, не так ли? Ты все еще мне не доверяешь. Но я тебя не виню. Отпусти меня.

Говоря это, она продолжала крепко держаться за него и вдыхать его запах. Ей не хотелось, чтобы все кончилось так быстро. Она только сейчас поняла, что он забрал ее с собой, что она близка к нему так, как, возможно, уже никогда не будет. Но ему нужно ехать. Он должен благополучно добраться до своего дома.

— Погоди немного, — сказал он. — Здесь где-то поблизости можно найти укрытие. Старый домик. Совсем рядом… я видел его. Пойдем туда со мной. Нам обоим нужно время, чтобы успокоиться.

Старая лачуга Герейнта. Должно быть, он говорит о ней. Сердце у нее замерло, когда она вспомнила, что случилось там всего день назад. Тогда она испытала странную, невольную нежность… Но нет, она не будет сейчас об этом думать. Она с Ребеккой, мужчиной, которого страстно любит.

— Кроме того, — сказал он ей на ухо, — я пока не хочу прощаться с тобой, Марджед. Я хочу заняться с тобой любовью.

Сердце ее снова замерло.

— Что ты скажешь на это? — прошептал он.

— Да.

Не важно, что это случится в старом доме Герейнта. Возможно, то, что она окажется там с Ребеккой, освободит ее воспоминания и чувства от ненужной привязанности — хотя, конечно, никакая это не привязанность.

Он быстро коснулся губами ее рта и проехал немного вперед. Дом оказался еще ближе, чем она предполагала. Он спешился, помог спуститься ей на землю, затем привязал лошадь за домом и, сняв скатку, привязанную к седлу, взял Марджед за руку и повел в темный проем старого дома.

Он не специально поднялся на пустошь. Не специально правил к старой лачуге. Но как только оказался здесь, сразу понял, что его толкнуло приехать сюда. Он должен был вернуться. Вместе с Марджед. Ему нужно было зайти в хижину, что он никак не мог заставить себя сделать вчера. Вместе с ней. Внутри будет кромешная тьма. Он ничего не увидит. Но все равно он должен зайти, чтобы предстать перед духами, которые навсегда поселились там.

И он хотел, чтобы Марджед была рядом. Он нуждался в ней сейчас, как и вчера. Она всегда проявляла сочувствие к Герейнту Пендерину, а вчера это было даже нечто большее, чем сочувствие. Сегодня же он надеялся найти в ней отклик как Ребекка. Он больше не обманывал себя. Он нуждался в ее тепле. Он нуждался в ее любви.

Он остановился в дверях и заглянул внутрь, сердце его громко стучало. Сколько раз беспечным мальчишкой он проскальзывал в эти двери. С порога он разглядел только небольшую полоску грязного пола, усыпанного старыми листьями. Дальше ничего не было видно, но темнота оказалась ему на руку. Он осторожно завел Марджед в хижину, прямо к дальней стене, снаружи которой он стоял накануне. Расстелил одеяло.

— Ложись, — сказал он ей. — Ты не боишься?

— Нет, — ответила она, — с тобой мне не страшно.

Он стянул парик и маску, с удовольствием ощутив на лице ночную прохладу. Он знал, что, даже если небо очистится и выглянет луна, ее свет не проникнет в этот уголок. После минутного раздумья он снял платье Ребекки и то, что было под ним, кроме брюк. Если кто-нибудь войдет, то увидит графа Уиверна во время романтического свидания с фермершей.

Хотя, конечно, такая ситуация очень осложнила бы его отношения с Марджед.

Когда он опустился рядом с ней на одеяло, ее руки легли ему на грудь, а затем пальцы скользнули вверх, к его лицу и волосам.

— Ты красивый, — выдохнула она. — Мне кажется, ты должен быть красивым.

Он прижал ее руку к своей щеке, потом повернул голову и поцеловал в ладонь.

— Странно, — тихо произнесла она.

— Что странно?

— У тебя так бывает — промелькнет в голове какое-то воспоминание, но так быстро, что ты даже не успеваешь понять, что это было? — спросила она. — Сейчас как раз такое и случилось. Я когда-нибудь раньше тебя видела?

— В ночь со среды на четверг, — ответил он, стараясь, чтобы голос не прозвучал натянуто. — Мы занимались любовью. Вспомнила? — Не следовало целовать ей руку.

— Да, — тихо рассмеялась она. — Я помню. Мне показалось, ты потом сказал, что это больше не повторится. Ты говорил, так будет лучше. Мне показалось, что я тебе безразлична.

— Марджед, — прошептал он возле ее губ.

— А потом ты прислал Аледа с деньгами, чтобы я смогла нанять Уолдо Парри для работы на ферме, — сказала она и поперхнулась, готовая расплакаться. — И тогда я поняла, что все-таки ты думаешь обо мне.

— Марджед! — Он обнял ее и прижал к себе. — Как ты могла в этом сомневаться?

— Я добровольно пошла на это, — сказала она. — Ты вовсе не обязан был испытывать ко мне какие-то чувства. И сейчас не обязан.

— Но ты мне не безразлична. — Он коснулся ее губ. — Далеко не безразлична.

Она задохнулась.

— Кажется, я говорил, что это для тебя была бы катастрофа, — сказал он. — Я говорил, что ты была бы несчастлива. Ты знаешь меня только как Ребекку, Марджед. Возможно, мужчина под этой маской тебе вовсе не понравился бы.

— Я люблю тебя, — прошептала она. Честная, отчаянная Марджед.

Она любила Ребекку. Как ни странно, мужчина под маской почувствовал себя обделенным. Только вчера она утешала Герейнта Пендерина, держала его за руку, слушала его и казалась почти нежной в своем сочувствии, правда, недолго. Но любила она Ребекку — легендарного народного героя. Мужчину, который даже не существовал.

— Я тоже люблю тебя, — сказал он, припадая к ее губам и не решаясь открыть правду, которая наверняка ужаснула бы ее.

У нее вырвался радостный возглас, похожий на стон.

— Займемся любовью. Прямо сейчас.

Ночь была теплая. Огонь страсти тоже согревал. Марджед с помощью возлюбленного освободилась от сюртука, рубашки, бриджей и белья. И помогла ему расстегнуть все его пуговицы и стянуть одежду.

Эта красавица — Марджед, сказал он себе, с трудом веря в это. У нее было восхитительное тело — теплое, мягкое и в то же время сильное. Мозолистые ладони, гладившие его грудь, спину, ягодицы, действовали удивительно возбуждающе. Впрочем, он не нуждался в каких-то особых приемах. Он уже и так пылал к ней страстью.

— Ты красив, — произнесла она прежде, чем он успел обратиться к ней с этими же словами. Он даже затаил дыхание от ее горячих прикосновений. — Почему я так смела с тобой? Прежде я никогда не была такой смелой.

Он еще в первый раз понял, что она во многом невинна. Она дернулась, когда его рука скользнула вниз ее живота, чтобы приласкать так, как она ласкала его. Потом она вздохнула и расслабилась, когда его пальцы принялись мягко исследовать ее тело. Он понял, что больше не может ждать. И почувствовал, что она готова принять его.

— Земля твердая, — сказал он, когда она повернулась на спину, — ляг на меня.

Было ясно, что раньше ей не доводилось прибегать к такому приему в искусстве любви. Ему пришлось помочь ей, когда она обхватила его ногами и вцепилась в плечи.

Его движения были медленными, он давал ей возможность привыкнуть к новому для нее положению. Ее волосы время от времени падали ему на лицо, когда она наклонялась к нему, касаясь сосками его груди. А потом он забылся, стоило ей подхватить его ритм, подстроиться под него. Движения все убыстрялись, пока они оба не разделили безумного восторга.

Она вся покрылась испариной от изнеможения, он привлек ее к себе, так и не разъединив их тела. Марджед вернулась в реальный мир.

— Я люблю тебя, Марджед Эванс, — сказал он, накидывая на нее край одеяла.

Когда Ребекка навсегда уйдет из ее жизни — а это обязательно должно случиться, если вначале он не подарит ей ребенка, — она хотя бы сможет, вспоминая о прошлом, верить, что он по-настоящему любил ее. А если она когда-нибудь раскроет правду, он хотел, чтобы она знала: Герейнт Пендерин не только предал ее, он и любил.

— М-м-м, — только и прозвучало в ответ.

Он позволил себе роскошь помечтать, каково это было бы, если бы Марджед каждую ночь проводила в его постели и засыпала после восторгов любви. А что лучше этого свидетельствует о мастерстве любовника?

Еще он вспомнил, где находится. Именно в этом углу мать поместила его кроватку или то, что служило кроваткой, поскольку здесь было теплее всего и не так сквозило. Мать любила его, думал он. Первые двенадцать лет его жизни она познала огромные трудности и одиночество. Но он знал — она часто ему говорила, — что он был для нее светом в окошке, она жила ради него одного. Он готов был побиться об заклад, что в последние годы перед кончиной она, не раздумывая, отказалась бы от удобного домика, мебели, теплой одежды, сытой жизни, дружбы с такими людьми, как миссис Вильямс, — она отдала бы все это ради того, чтобы вернуться в эту лачугу вместе с сыном.

Нет, она бы не сделала этого. Зная свою мать, он мог бы догадаться, что она радовалась за него, была счастлива, что наконец в нем признали сына, достойного своего отца, и обращаются с ним как подобает. Конечно, она поняла, почему не было писем. Она поняла, что ему не позволяли писать ей, — как и ей, должно быть, не позволяли писать ему. Она должна была знать, что он любит ее, что никогда ее не забывал.

Да, конечно, она знала это. Как глупо, что он еще сомневался. Как глупо, что боялся этого дома, словно мог встретить здесь призрак несчастной, разочарованной женщины. Ее единственным утешением в последние годы было сознание того, что за ним хорошо смотрят и что однажды он станет графом Уиверном, владельцем Тегфана.

Как глупо, что он боялся вернуться. Боялся узнать что-либо о Тегфане. Боялся встретить здесь зловещие призраки, которые станут неотступно следовать за ним.

Эту жалкую лачугу когда-то наполняла любовь. И сейчас здесь снова царила любовь. Любовь, которая каким-то непостижимым образом уничтожила все сомнения и боль.

Он осторожно перебирал пряди волос Марджед, пока она спала.

Ей было очень уютно и на удивление тепло. Она подумала, что тепло согрело ей сердце. Он любил ее! Его пальцы нежно гладили ее голову.

— А знаешь, я не хотела сюда приходить, — сказала она. Наверное, не стоило упоминать сейчас другого мужчину, как и думать о ее противоречивых чувствах к нему. Но любить для нее означало быть абсолютно откровенной и честной со своим возлюбленным. — Он жил здесь ребенком. Я имею в виду, граф Уиверн.

Рука, гладившая ее по голове, замерла.

— Ты любила его в детстве, — сказал он. — У тебя есть воспоминания, связанные с этим местом?

— Одно из них совсем недавнее, — ответила Марджед и, поколебавшись секунду, рассказала ему о последней встрече с Герейнтом.

Он снова принялся водить пальцами по ее волосам, но ничего не сказал.

— У него была тяжелая жизнь, — продолжала она. — Невыносимо тяжелая. В это нелегко поверить, но в двенадцать лет его забрали отсюда для богатой, роскошной жизни, а теперь он один из богатейших людей страны. Но деньги не приносят счастья, правда? Мне кажется, с тех пор как он покинул это место, в его жизни не было ни любви, ни дома.

— Возможно, вчера его утешило твое сочувствие, Марджед, — сказал он. — Возможно, вчера он почувствовал что-то вроде любви. Ведь в том, что ты сделала для него, была любовь?

— Нет, — быстро ответила она. — Я люблю тебя.

— Но есть разные виды любви, — сказал он. — Если мы любим одного человека, то это вовсе не значит, что мы не любим всех остальных.

— Мы говорим о человеке, которого мы оба ненавидим, — напомнила она. — Разумеется, я не чувствую к нему любви.

— Я борюсь с системой, Марджед, — сказал он, — со всеобщей несправедливостью, а не с одним человеком. Во мне нет ненависти.

— Это видно, — сказала она. — Ты всегда очень заботишься о том, чтобы никто не пострадал при разрушении застав ни с той, ни с другой стороны. К тому же ты устраиваешь так, чтобы пострадавшие материально получили возмещение. Ты полон участия к людям. Значит, вот почему ты взялся за это дело? Ты борешься против системы, а не против людей?

— Да, — ответил он.

— Это лучше, чем ненависть, — сказала она. — Ненависть… причиняет боль.

— Да. — Он поцеловал ее в макушку.

Наконец он приподнял ее и положил спиной на одеяло, а сам склонился над ней и начал ласкать ее умелыми, чувственными руками, ртом, языком.

Она отдалась радости физической любви. Но что-то произошло, и она ничего не могла с этим поделать. Она чувствовала, что ее обнимают руки Герейнта, как обнимали тогда, когда он плакал. И сейчас она лежала в темной лачуге с Герейнтом, и та нежность, которую она испытала вчера, перешла в новое чувство — в любовь.

Она никогда не видела лица мужчины под маской Ребекки, не видела, когда он занимался с ней любовью, а потому представляла себе лицо и тело Герейнта. Занималась любовью с Ребеккой, отдавая ему всю нежность, которую испытала вчера к Герейнту. Пыталась вернуть ему любовь, которую он знал здесь ребенком, а потом был лишен.

Рассудок говорил ей, что завтра она придет в ужас, когда вспомнит об этом, что она усомнится в своей любви к Ребекке, когда поймет, что, занимаясь любовью с ним, думала о Герейнте. Но в эту минуту чувства были гораздо сильнее рассудка.

— Дорогой, — прошептала она, когда он приподнял ее, чтобы овладеть ее телом, — я люблю тебя. Я люблю тебя.

Она любила Ребекку. А, закрыв глаза, видела Герейнта. Она отдавала свое тело и нежность, пытаясь не задаваться вопросом, кому она их отдавала.

Она любила… мужчину, который тоже любил ее.