Настоящая любовь

Глава 6

Мэтью Харли знал, что репетиция церковного хора проходит вечером по четвергам. И он также знал, что в этом хоре поет Сирис Вильямс. Он не договаривался с ней о встрече после репетиции, так как предполагал, что, вероятнее всего, она пойдет домой вместе с Марджед Эванс. Но все равно слонялся по деревенской улице на всякий случай, если вдруг она выйдет одна.

— Да, благодарю вас, — сказала Сирис, когда он, поздоровавшись, попросил разрешения проводить ее домой.

Она даже взяла кавалера под руку — он сам предложил ей опереться на его локоть. Во время воскресных прогулок он никогда этого не делал. Валлийские женщины, особенно те, что часто ходят в церковь, какие-то странные. Чересчур строгих правил. И очень робкие.

Но ему нужна была женщина, жена. Он не верил, что Сирис Вильямс или любую другую женщину поместья можно заполучить без брака, хотя одно время подумывал о Марджед Эванс. Она достаточно долго вдовеет, чтобы почувствовать беспокойство, и, возможно, не откажется немного покувыркаться. Впрочем, Марджед Эванс не была в его вкусе. Слишком она волевая, слишком прямолинейная. Сирис гораздо приятнее. Она хорошенькая, покорная и очень аппетитная. А ему, безусловно, не хватало женщины.

Сирис Вильямс считалась женщиной кузнеца, хотя Харли не сомневался, что она все еще девственница. Впрочем, недавно этот роман закончился.

— Мне понравились воскресный чай и наша прогулка, — сказал он.

— Да. — Она улыбнулась, не глядя на него. — Мне тоже.

— Я надеялся, что вы позволите снова навестить вас. Хорошо?

Она не стала отвечать сразу. Идя рядом с ней, он подумал, она подходит ему по росту. Подле нее он чувствовал себя высоким. Жаль, нельзя увести ее за холмы и получить удовольствие, не думая о браке. Нет, это невозможно.

— Хорошо, — наконец сказала она, — вы очень любезны. Такая неожиданная сговорчивость была словно бальзам для его уязвленных чувств. Он знал, что в поместье его не любят. Этого и следовало ожидать. У него была работа, и он исполнял ее неукоснительно. Его никогда не волновало, что он непопулярен среди местных жителей. Сознание власти, которое давало его положение, вполне компенсировало этот недостаток. Но теперь над ним нависла угроза. Хозяин два года не проявлял никакого интереса к тому, что здесь творится, и вдруг приехал из Лондона, и задает вопросы, и вмешивается, куда его не просят. Управляющего это очень раздражало.

— Граф Уиверн, как только вернулся домой, начал посещать своих арендаторов, — сказал Харли. — Он уже побывал у вашего отца?

— Да, — ответила она, — он пил у нас чай.

— А что говорят в деревне по поводу его возвращения? — поинтересовался управляющий.

Он тешил себя надеждой, что у остальных приезд графа вызвал не больше радости, чем у него самого. Возможно, хозяин вернется в Лондон, если почувствует, что он здесь нежеланный гость. Но свой вопрос Харли задал как бы между прочим. Он был вполне рад и тому, что просто идет рядом с женщиной. Именно с этой женщиной.

Герейнт пошел в церковь в воскресное утро, несмотря на то что у него было много дел. Вообще-то он шел даже не в церковь, а в часовню. На англиканскую службу он уже опоздал, потому что она начиналась на полчаса раньше. Герейнт убедил себя, что опоздать его вынудила поимка овец, но, будь он честным перед самим собой, ему пришлось бы признать, что он сам искал предлог пойти в часовню, а не в церковь. Овцы и послужили таким предлогом.

Он смеялся про себя, идя по дороге навстречу ветру. Как все-таки хорошо улыбаться, чувствовать, что тебе весело. Даже ветер был ему приятен, хотя за последнюю неделю, особенно за последние несколько дней, поводов для радости было очень мало.

Во всяком случае, садовникам точно было не до веселья, когда обнаружилось, что ночью целое стадо овец перебралось с пастбища на лужайки перед домом и спокойно пощипывает траву. Лично ему понравилось глазеть на животных из окна спальни. Такая приятная сельская картина. Но, увидев, как садовники и грумы пытаются прогнать овец, а те лишь ходят тупо кругами, Герейнт вначале посмеялся, а потом натянул сапоги и спустился вниз.

Это он придумал пригнать собак, но лишь после того, как сам попробовал погоняться за овцами. А потом он вместе с возмущенным старшим садовником последовал за стадом и собаками до самого пастбища, где лично наблюдал, как накрепко запирают ворота ограды. Ему было никак не понять, каким образом такой надежный замок вдруг случайно отомкнулся. Вероятнее всего, кто-то по невниманию оставил ворота незапертыми. Что-то в этом роде сказал садовник грозным голосом, собираясь лично отыскать виновного.

Герейнт заметил, что овцы никакого вреда не причинили. Всего лишь мирно пощипали травку, цветы ведь еще не распустились. Садовник посмотрел на него тяжелым, почти жалостливым взглядом и поджал губы. И только теперь Герейнт понял, в чем причина. Отправляясь в церковь, Герейнт увидел целую армию садовников, которые с овечьей покорностью подбирали овечий помет с просторных лужаек перед домом. Он рассмеялся над собственной шуткой.

Он опять стал серьезным, когда дошел до деревни и увидел, как несколько человек входят в часовню. Ему предстояло сделать трудный шаг. До сих пор он ни разу не переступал порога часовни — его ведь выставили оттуда, когда он был еще в утробе матери. Иногда тайком от матери он слонялся возле часовни воскресным утром, обычно где-нибудь сбоку или позади здания, предпочитая держаться подальше от улицы. Слушал пение, запоминал гимны и подкарауливал Аледа или Марджед в надежде привлечь их внимание после окончания службы. Ему бы следовало возненавидеть все, что связано с этой церковью, но почему-то его всегда тянуло стать ее прихожанином.

Он не посетил ни одной службы в часовне и теперь испытывал неловкость даже большую, чем мог предполагать. Дедушка, когда бывал в Тегфане, всегда ходил в англиканскую церковь. От него наверняка ждут того же. Правда, он не должен надеяться на слишком радушный прием. Впрочем, за последнюю неделю он не столкнулся с особым радушием ни в одном из домов, в которые наведался. Даже Алед сказал, что лучше бы он не приезжал. Но теперь он хотя бы отчасти знает причины враждебности, которая угадывалась под внешней вежливостью у всех, кроме Марджед.

Впереди предстояло много работы.

Когда он шагнул с крыльца внутрь, ему показалось, что часовня набита битком. Ему непривычно было видеть церковь, где на скамьях нет свободных мест. Но сейчас он видел именно это. Сесть было негде. Однако он решил, что отступать слишком поздно. Несколько человек повернули головы, чтобы посмотреть, кто там стоит в дверях. Герейнт не смотрел никому в лицо, но все же почувствовал, что у любопытных прихожан округлились глаза и поползли на лоб брови, когда они толкали соседей. За те несколько секунд, что он стоял в раздумье, ему показалось, что он привлек внимание чуть ли не половины прихода. Приглушенная при его появлении болтовня почти совсем стихла.

И тут он увидел свободное место. Разумеется, не в последних рядах, а в третьем-четвертом от начала. Но приходилось выбирать: либо это место, либо простоять всю службу в дверях, либо повернуться и уйти. Последние два варианта он отверг сразу и зашагал по проходу

Он всю жизнь вызывал к себе пристальный интерес. Никогда не мог затеряться в толпе. Сначала был изгоем в Глиндери, затем наступили тяжелые годы учебы в школе, когда он был валлийским оборванцем среди сыночков а английских джентльменов, и вот совсем недавно он занял положение пэра Англии, одного из самых богатых и состоятельных аристократов. Он привык, что на него без конца глазеют. И все же не мог вспомнить другого такого случая, когда его особа привлекла бы столько внимания и он чувствовал бы себя таким одиноким.

Герейнт инстинктивно выпрямился, его лицо приняло безразличное, высокомерное выражение.

Он опустился на свободное место рядом с женщиной и уставился на кафедру, всем сердцем желая, чтобы поскорее появился преподобный Ллуид. Ему следовало, наверное, как ни в чем не бывало посматривать по сторонам и приветливо кивать, встретившись взглядом с кем-нибудь из прихожан — похоже, на него взирал весь приход, — но он боялся, что если попытается повернуть голову, то шея сломается.

А затем вдруг понял, что женщина, сидевшая рядом, это Марджед. Он не повернул головы, просто не смог, чтобы убедиться в своей правоте. Но он чувствовал, что не ошибся. На ней было синее платье. По крайней мере это он сумел разглядеть краем глаза. Как глупо, что он не смог заставить себя просто повернуть голову, вежливо кивнуть и вновь обратить лицо к кафедре.

Наконец священник вышел из ризницы, прихожане встали, и пианистка забарабанила вступительные аккорды первого гимна. Если у Герейнта оставались какие-то сомнения, то они тут же улетучились. Часовня внезапно наполнилась мощным четырехголосьем, но сопрано женщины рядом с ним могло принадлежать только Марджед.

Он не стал петь. Не мог петь, хотя держал в руке открытый псалтырь. На него нахлынула горько-сладостная ностальгия, горло и грудь до боли сдавили непролитые слезы.

«О Господи, как я скучал по Уэльсу. Как я скучал по дому».

Марджед казалось, что в течение всей недели, с прошлого воскресенья, когда Глинис принесла из Тегфана новость о приезде графа Уиверна, она чувствовала одну только горькую ненависть. Ненависть и теперь клокотала в ней, и Марджед не могла не понимать неуместность такого чувства именно здесь, в часовне, когда она пыталась сосредоточить свои мысли на любви к Богу.

Но для Бога так и не нашлось места. Ее тело возобладало над душой. Левый локоть и бок ощущали тепло Герейнта. Когда они опустились на скамью, спев первый гимн, миссис Гриффитс, сидевшая по другую руку, вытеснила Марджед с прежнего места, заставив подвинуться ближе к нему. Ей пришлось все время прижимать локоть к себе, чтобы не дотрагиваться до соседа. Но от него шло тепло. И еще тот самый дорогой аромат, который она ощутила в Тайгуине. Мускусный. До сих пор ей не встречались мужчины, которые пользовались бы одеколоном. А вот он пользовался. Тем не менее запах был отнюдь не сильный и определенно не женский. Казалось, этот аромат стал частью его безусловной мужественности.

Герейнт пробыл в Тегфане уже неделю. Целую неделю он демонстрирует всем и каждому, кто здесь хозяин, ходит по домам разодетый с таким великолепием, что рядом с ним потертая одежда селян кажется лохмотьями, обращается с ними с такой холодностью и высокомерием, которые старому графу и не снились. Вчера его судебный пристав вместе с несколькими крепкими парнями, служившими в поместье, явились на ферму Глина Бевана и отняли у него лошадей и коров, потому что Глин не заплатил церковную десятину. Как теперь Глин справится с севом? И как теперь его жене приготовить столько масла и сыра, чтобы хватило на продажу?

И несмотря на все это, он осмелился явиться этим утром в часовню, испортив единственный день недели, когда все жители деревни собираются вместе, чтобы помолиться, отвлечься от забот и дружески поболтать после службы. А он посмел усесться рядом и не обращать на нее внимания. Он вообще никого не удостоил вниманием. Просто кивнул отцу, когда тот поприветствовал его с кафедры, и ни разу не посмотрел по сторонам. И к пению не присоединился. Наверное, уже не помнит ни одного слова на валлийском. А ведь вся служба проходила именно на этом языке, если не считать краткого приветствия, обращенного к графу Уиверну.

Зачем он пришел? Чтобы заставить всех испытать неловкость? Что ж, ему это удалось.

Марджед отметила, даже не глядя прямо на его руки, что они хорошо ухожены, с аккуратным маникюром. У него были длинные пальцы. Она помнила, как говорила ему в детстве, что он должен научиться играть на арфе или пианино. Когда-то он весь был пронизан музыкой.

Марджед невольно припомнила, каким был Герейнт — храбрый, маленький постреленок, который вечно попадал в переделки — иногда из любви к приключениям, иногда по необходимости. Он исследовал земли хозяйского поместья ради забавы не угодить в ловушки, расставленные егерями, и избежать поимки. Но он проделывал это также и для того, чтобы ловить в силки кроликов и выуживать лососей из запруд — это помогало им с матерью не умереть с голоду. Он взбирался на деревья, перелезал через заборы, переправлялся через ручьи и со звериной ловкостью неутомимо носился по холмам. Он был худ, оборван, частенько голоден, но, несмотря на это, беспрестанно болтал, смеялся и пел, словно его ничто не заботило. И чем больше ему хотелось есть, тем веселее он смеялся. Ему тогда хорошо удавалось прятать свои чувства, чтобы избежать жалости.

Марджед жалела мальчика и восхищалась им, следовала за ним повсюду, бранила и подкармливала его — всякий раз половину он уносил домой матери.

Марджед любила его. Боготворила и любила. Той любовью, какой один ребенок любит другого.

Жизнь повернулась так, что его вырвали из неописуемой бедности и окунули в невообразимое богатство. Его забрали у нее. Она радовалась за него и плакала из-за себя. Она находила ему оправдание, когда он не писал домой и не приезжал на каникулы, — даже когда пошли слухи, будто он не пишет и собственной матери. Она всегда находила причины, весомые причины, почему он так поступал. Она продолжала любить его.

Ее любовь к нему расцвела удивительно быстро и в то же время крайне болезненно. Когда он наконец вернулся домой, повзрослевший, невероятно красивый, волшебным образом преобразившийся за шесть лет пребывания в Англии, это была уже любовь женщины к мужчине.

Боль той любви никогда не покидала ее. Боль любви и предательства. Как это неправильно, думала Марджед, считать чувства шестнадцатилетних детской любовью, не такой серьезной, как настоящая любовь, если она вообще существует. Марджед любила мужа. И когда потеряла его, горевала безмерно. В ее душе всегда сохранятся любовь и чувство утраты. Но эти любовь и горе принесли ей не такую боль, как первая любовь и первое страдание.

Эта мысль, родившаяся у нее в сознании посреди отцовской проповеди, удивила и в то же время встревожила Марджед. Но это была правда, она знала. Бессмысленно отрицать. Это была правда.

А предмет ее первой любви сидел молча и важно рядом с ней. Она любила его с пятилетнего возраста, пока ей не исполнилось шестнадцать. Она горевала по нему несколько лет. И вот уже два года ненавидит его. Ненависть пришла в его отсутствие, но теперь, когда он здесь, она усилилась во много раз.

«Герейнт. Ах, Герейнт, как ты мог так измениться?» Интересно, какой урон причинили овцы. Жаль, что еще слишком рано для цветов, тогда вреда от животных было бы больше. Впрочем, Марджед не хотела прибегать к разрушениям или жестокости. Ей нужно было всего лишь досадить. Она надеялась, что доставила ему неприятность. Она надеялась, что в ближайшие дни неприятностей станет больше.

После службы преподобный Ллуид задержал Герейнта разговором на крыльце, к ним присоединился Ниниан Вильямс. Все остальные стояли группками на улице, как было заведено, хотя Герейнту показалось, что на этот раз болтают тише и не так бойко, как раньше. А еще он отметил, что все избегают смотреть в его сторону, словно боятся встретиться с ним взглядом.

Зря он сюда пришел. Надеялся своим появлением в часовне продемонстрировать свою добрую волю, желание влиться в жизнь деревни, хотя знал, что его странное прошлое, как и теперешнее положение, всегда будет отдалять его от жителей Глиндери. Но он все-таки надеялся установить с ними дружеские отношения, такие же как с арендаторами в его английских поместьях.

Будет нелегко. И наверное, он сделал ошибку, что пришел сегодня, слишком мало времени прошло после его возвращения. Алед не погрешил против истины, когда рассказывал ему о том, что здесь творится. Герейнт потратил два дня, чтобы разобраться в делах. Оказалось, за последние пять лет арендная плата резко возросла без всякой на то причины. Мэтью Харли, управляющий, объяснил, что в Уэльсе слишком много свободных фермеров и слишком мало ферм. Поэтому если кто-нибудь не может платить ренту, то всегда на его место найдется другой желающий, способный выложить нужную сумму.

Герейнту показалось, что это недостаточная причина для повышения ренты. Скорее, это алчность.

Он также выяснил еще одно обстоятельство, и ему стало стыдно, что он не узнал об этом раньше. Оказалось, он владел приходом Глиндери, поэтому вся церковная десятина шла ему в карман. Его судебный пристав заработал громкую репутацию, собирая неслыханные подати. Видимо, Брин Джонс служил предметом зависти всех землевладельцев в округе. Для Герейнта было ясно одно: получалось, что он взимал двойную ренту. Церковная десятина была первоначально введена для поддержания церкви, разве не так? Однако почти все жители Глиндери и окружающих деревню ферм посещали часовню и почти никто не ходил в англиканскую церковь, а граф Уиверн тем не менее получал десятину.

Что-то здесь не так. Можно было бы предположить, что это какое-то недоразумение, если бы все не было так серьезно.

Граф Уиверн был членом опекунского совета, ведавшего ремонтом дорог на его земле и имевшего право устанавливать заставы. С тех пор как Герейнт унаследовал титул, этим занималась компания, которая неплохо справлялась с ремонтом дорог и сбором пошлины.

Что до браконьерства, то оно в Тегфане до сих пор наказывалось ссылкой на каторгу. Господскую дичь до сих пор охраняли несколько егерей, которые все так же, как и в старину, расставляли ловушки на людей. Запруда на реке, протекавшей через парк, до сих пор задерживала всю рыбу, предназначавшуюся только для стола графа, который редко появлялся в поместье, но и в этом случае он всего лишь человек, и, следовательно, обладал одним-единственным желудком.

Герейнт устыдился своих открытий.

Он вел неспешный разговор со священником и Нинианом Вильямсом на ступенях крыльца, а сам наблюдал за Марджед, которая беседовала неподалеку с миссис Вильямс, Сирис и другими женщинами, стоявшими кружком. Жаль, что она настроена к нему так враждебно. Было бы неплохо иметь здесь по-прежнему друзей — Аледа и Марджед. Хотя в Аледе он тоже пока не уверен. Сегодня утром Алед даже близко к нему не подошел.

Кто-то потребовал тишины и замахал руками над головой, чтобы привлечь к себе внимание. Герейнт увидел, что это Айанто Ричардс, фермер, у которого он успел побывать. Айанто смеялся, раскрасневшись от возбуждения.

— Помолчите минутку, ладно? — сказал он, когда наконец установилась тишина. — Дайте и мужчине ввернуть словцо. В четверг на этой неделе матери Морфидд исполняется восемьдесят лет. Из-за больных ног она не выходит из дома с прошлого лета. Мы с Морфидд будем очень рады, если вы все придете к нам в дом отпраздновать день рождения мамы. Это вечер, когда собирается хор, но можно устроить репетицию у нас, чтобы мама послушала. Ниниан обещал принести арфу Марджед. Саму Марджед, однако, тащить на руках он не собирается.

Раздался взрыв смеха.

— Господи, да как же мы все там поместимся? — спросил Ивор Дейвис.

— Мы пропихнем вас с помощью сапожного рожка, — смеясь, ответил Айанто. — Если все придут, то и место найдется для всех. Не так ли, Морфидд?

— Обязательно найдется, — заверила всех жена громким голосом, чтобы ее было слышно. — Мы хотим, чтобы пришли абсолютно все. Ради мамы. — Ее взгляд скользнул по толпе и обратился на крыльцо, где стояли священник и два его собеседника. Но она поспешно отвернулась, когда встретилась глазами с графом.

— Мы придем и принесем с собой угощение, Морфидд, — сказала миссис Вильямс. — Одной не под силу накормить такую ораву. Мы поможем, ладно? Представить только, что твоей маме уже восемьдесят. Как летит время. Весьма почтенный возраст.

Люди начали расходиться. Марджед сказала что-то женщинам, стоящим рядом с ней, потом повернулась и пошла по улице. Она шагала, придерживая обеими руками шаль на плечах, синяя юбка зазывно раскачивалась.

Герейнт отреагировал на ее уход поспешно и опрометчиво, учитывая, что зрителей оставалось еще довольно много. Он дотронулся до шляпы, обращаясь к преподобному Ллуиду и Ниниану Вильямсу, пожелал им доброго утра, хотя во время длинной проповеди утро давно перевалило за полдень, обошел толпу, все еще стоявшую на улице, и быстро пошел, но не по направлению к дому, а в другую сторону, преследуя Марджед.