Не страшись урагана любви

9

В третий раз выйдя в море с Бонхэмом, Грант убил первого ядовитого ската. И совершенно ошибочно, пусть и ненадолго, он решил, что уже достиг некоей вершины.

На этот раз они вышли исследовать останки затонувшего судна, о котором вчера говорил Бонхэм. Оно лежало у западного входа в гавань в пятидесяти футах под водой. Очевидно, сказал Бонхэм, оно лежит со времен войны, когда этот зафрахтованный корабль вез куда-то американское военное снаряжение и слишком поздно попытался вырваться из гавани Ганадо-Бей до прихода редкого на Ямайке урагана. Мощные волны разбили его корпус, люди покинули судно, которое отнесло ветром на риф, где оно разломилось и затонуло. Водолазы ВМФ США спасли то, что можно было спасти, а остальное осталось разбросанным по песчаному дну.

Они, в общем-то, не собирались охотиться, но все равно захватили с собой ружья, поскольку, по словам Бонхэма, никогда не знаешь, когда увидишь что-то съедобное или волнующее. Именно так и случилось.

Разломанный корабль, части которого лежали на расстоянии от шестидесяти до ста ярдов, внушил Гранту чувство нервного благоговения перед тем, что может сделать море, перед его мощью, когда оно по-настоящему волнуется, вот что он ощущал, лежа на поверхности годы и глядя вниз. Импульсивно и с легким страхом он поднял голову и взглянул на воздушный мир: ярко сверкало солнце, на воде мерцали солнечные блики, вода нежно и почти влюбленно перекатывалась через него, воздух был мягким. Повернувшись вправо, он нырнул и спланировал вниз, не обращая внимания на якорную цепь в своем новоприобретенном спокойствии. На тихом песчаном дне глубиномер, проданный Бонхэмом, показал 55 футов, но свет был почти таким же ярким, как и на поверхности.

Они захватили вниз только одно ружье, Бонхэма, с тройной резинкой и стрелой из нержавеющей стали, названия которой Бонхэм не знал, и нес его Грант. У Бонхэма был тот же фотоаппарат, что и в первый день, — «Аргус С-3» в пластмассовом боксе Уильяма, и Грант подозревал, что Бонхэм старается продать его именно ему. Он сделал несколько снимков Гранта, исследующего огромные обломки кораблекрушения, и он как раз показывал Гранту, чтобы тот взял камеру вместо ружья, чтобы самому ее испытать, когда глянул на песок и яростно замахал, чтобы Грант подплыл. Когда он подплыл, Бонхэм опустился на несколько футов и показал на песок.

Несколько долгих мгновений Грант ничего не видел. Лежа рядом и иногда прикасаясь к Бонхэму плечом, он смотрел в указанном направлении и возбужденно глазел, глазел. Наконец, он увидел что-то, зарытое в песок, который слегка очерчивал его форму, видны были только верхушка головы и глаза. Это был маленький ядовитый скат в полтора фута длиной и два шириной. С каким-то необычным ощущением и злорадным напряжением он наблюдал за уродливым маленьким существом, освободившимся от песка и медленно поплывшим прочь, как какой-то дельтаплан с колышущимися крыльями.

Бонхэм возбужденно велел Гранту следовать за ним. Грант кивнул, вопросительно подняв ружье, но Бонхэм покачал головой, как будто это едва ли стоило выстрела и перезарядки ружья, вытащил нож и глянул на Гранта. Грант коснулся тяжелой рукоятки своего ножа, который продал ему Бонхэм и который был прикреплен к поясу, и наконец покачал головой. Он стыдился своей трусости, но он не очень понимал, как это сделать. Возбужденный Бонхэм сунул ему камеру и поплыл чуть вверх.

И снова Грант осознал хищную кровожадность большого ныряльщика. Все в море было ему врагом, могло обидеть, даже убить его, если только сможет. И он, в свою очередь, убьет, разрушит, разнесет при первом же шансе, и пощады не будет. Наблюдая за ним, Грант чувствовал, будто он вглядывается сквозь мглу веков в историю своего рода.

Выплыв чуть наверх, Бонхэм оказался примерно в шести футах над скатом. Это произошло быстро, хотя Бонхэм двигался плавно. Затем он резко нырнул вниз. Нож он держал в правой руке, утопив торец рукоятки в ладони, а пальцы вытянув вдоль рукояти. Такая хватка напомнила Гранту матадора с бандерильями. Оказавшись над маленьким уродливым существом, он затормозил, вытянулся, затем с невероятным изяществом опустился и воткнул нож прямо в голову, чуть позади глаз, слегка повернул и вынул его.

Пораженная маленькая рыба замахала крыльями, задергалась и безуспешно забила хвостом с ядовитым шипом. Через три секунды она умерла и, повернувшись брюхом вверх, плавно опала на песок. Над ней висел в неподвижной странной позе, выражавшей полное удовлетворение, Бонхэм и наблюдал за агонией, потом он засунул нож в ножны и поплыл к Гранту. Теперь он не обращал на добычу ни малейшего внимания. Он не мог ухмыляться в маске, но глаза улыбались, а брови изогнулись от невинного, абсолютно бессознательного удовольствия убивать, которого, как неожиданно понял Грант, сам он никогда не достигнет за всю свою жизнь, что бы он ни делал. Он с возрастающей завистью восхищался героизмом Бонхэма. Большой человек взял ружье и показал, что Грант должен попробовать камеру и сделать несколько снимков Бонхэма у обломков корабля.

И буквально через две-три минуты они увидели большого ската. Бонхэм вновь загорелся.

Откуда он появился, Грант не понял. Да это и неважно. Очевидно, он прятался у рифов позади них, где разбился большой корабль. Скат был примерно в десяти футах над дном, охотился или играл и плыл по своим делам над морщинистым песком к глубоководью. Времени раздумывать не было. Бонхэм, плававший в тридцати ярдах от него, неожиданно оказался рядом, выхватил камеру и сунул ему в руки ружье. Он возбужденно показывал, что Грант должен плыть за скатом. Когда Грант двинулся, он несколько раз ткнул пальцем в маску, посреди глаз, а на другой руке поднял вверх два пальца. Грант энергично кивнул. Между глаз и два дюйма назад, чтобы попасть в мозг, конечно, он знает, он читал.

Подражая Бонхэму, он поплыл вверх, чтобы оказаться над рыбой. Он заметил, что взведены две резинки, но был, как в тумане. В этот момент его охватило странное волнение, какого он не испытывал со времен войны, да и тогда оно возникало всего лишь несколько раз. Оно возникало в груди и опускалось прямо в яйца, пощипывая, как электрический ток. Мошонка сжалась. Он вспомнил, как выиграл велогонку, когда учился в школе, ему тогда было все равно, что с ним случится, пусть он даже умрет. Сейчас было нечто подобное. Он сейчас погонится за рыбой, схватит, убьет, уничтожит, и ему было безразлично, что с ним случится.

Четыре на четыре с половиной в ширину, скат выглядел более впечатляющим, чем тот, маленький. Он начал пикировать на рыбу, вытянув вперед правую руку с ружьем, легко, как Бонхэм, двигая ластами, и смотрел на длинный ядовитый шип, расположенный примерно на расстоянии одной трети от длины хвоста, белый как кость, загнутый назад зуб, на котором кожная оболочка — в книгах это называлось наружным покровом — отсутствовала из-за постоянного использования и износа. Этот был старым и твердым. О'кей, прекрасно! Стрела ударила точно между глаз, пробила голову и врезалась в песок. Отплывая назад, Грант тянул, а вращающаяся, изогнутая тупая колючка не добавляла уюта. Это не смертельный выстрел. Черт подери! Черт подери! Под ним бьющийся скат поднял тучи песка со дна. Грант чуть поднялся вверх. На другом конце четырнадцатифутовой стрелы и линя извивался поднимающийся скат. Грант восхищенно ожидал. Потом он непроизвольно схватился за нож. Но рыба не собиралась нападать. Может, она обессилела? Но тянуть ее к лодочке для добычи было все равно, что бежать с бумажным змеем против сильного ветра. Что мы сейчас сделаем? Как мы его потащим? А акулы? Он огляделся в поисках Бонхэма. Вот же я, Бонхэм, привязанный к этой треклятой штуковине!

Большой ныряльщик, который фотографировал атаку Гранта, сделал еще один снимок того, как Грант держит дико бьющегося ската, потом подплыл и спокойно подтолкнул его к вершине рифа. Грант сумел увидеть сквозь его маску, что тот смеется.

Риф был в сотне ярдов от них, и к тому времени, когда Грант доплыл до него, волоча за собой подводного бумажного змея, скат очень устал. Удары хвоста стали редкими и слабыми. На самой вершине рифа в десяти футах от поверхности Бонхэм показал, что надо делать. Следуя молчаливым указаниям, Грант с силой воткнул стрелу в кораллы и поддерживая натяжение на конце стрелы, стал отплывать назад. Он плыл под углом, головой вниз на достаточном расстоянии от бьющегося ядовитого хвоста. Подплыв к голове ската, Бонхэм осторожно взялся левой рукой за крыло около головы ската. Рука как прилипла, как только он коснулся крыла. Потом, держа нож точно так же, как и в первый раз, он ударил в точку в двух-двух с половиной дюймах позади глаз. В первый раз он промахнулся и попал в глаз еще живой рыбы. Второй удар был точен. Скат содрогнулся. Взявшись за стрелу, Бонхэм забросил ската на лодку, держа его на вытянутой руке и стреле, как фермер, грузящий сего в вагон. Это требовало значительной силы, и лодка заметно осела под грузом. Грант почувствовал еще большее восхищение.

Но дальнейший ход событий удивил его. Бонхэм спокойно начал учить его, как снять баллоны через голову, не выпуская нагубника изо рта. Акулы не появились, заметил Грант, да Бонхэм, кажется, и не беспокоился из-за них. Когда он снимал баллоны через голову, как учили, то опустился на шесть-восемь футов вглубь, но спокойно дышал через оставшийся во рту нагубник, потом всплыл, взялся за лесенку и передал баллоны Али.

Бонхэм, забравшись на катер, упал на планшир и, достав бутылку джина, взорвался от смеха.

Али помог им забраться на катер и вернулся посмотреть на лодку с добычей.

— Господи! — сказал он. — Вы, ребята, с ума сошли!

— На! — хохоча, сказал Бонхэм и протянул бутылку. — Хлебни! Ты заработал!

— Почему ты смеешься надо мной? — сжав губы, сказал Грант. Он был вне себя. Он не прикоснется к бутылке.

— Я не над тобой, — задыхаясь от хохота, ответил Бонхэм. — Я рад за тебя. Ты в порядке, мальчик! Ты становишься просто силен!

Грант обиделся на «мальчика».

— Ты так думаешь? — тихо спросил он.

— Я знаю! Держу пари! Наличными! — Снова он заревел от смеха. — Ты же был готов идти на него с ножом, если б он напал, а? — Он сунул бутылку, и Грант, поколебавшись, взял ее.

— Я не знал, что еще делать.

— Ты бы мог обрезать линь, — сказал Бонхэм. — Почему же ты его не обрезал?

— Мне и в голову не пришло, — удивленно сказал Грант. — Да если б я и обрезал, это не помогло бы, если б он напал.

— Точно! Но большинство обрезало бы. В панике. Раненый скат никогда не нападает. Как и акулы. Да и другие, кроме мурены. Она нападает. — Он перестал смеяться, но снова фыркнул и покачал головой, беря у Гранта бутылку.

Грант немного успокоился, успокоился фактически из-за стыдливого смущения открытой похвалой его мужеству, сделал большой глоток джина, который приятно зажег желудок, согревая и растапливая холодок страха, который появился, когда он представил, что могло произойти. Он был счастлив где-то внутри, где был джин, но ощущал и любопытное уныние. Именно тогда он понял, что никакой вершины не достиг.

— Он бы все равно умер, правда? — спросил он. — Если бы я обрезал линь? Я имею в виду, достаточно быстро, чтобы мы его забрали?

— Не знаем. Могет быть, — ответил Бонхэм, щедро вливая в себя джип. Он снова фыркнул от смеха. — Вы так забавно выглядели, он и ты, гарцующие на разных концах линя.

— Я не был уверен, что удержу его, — сказал Грант. — Но он быстро захлебнулся.

— Как и большинство рыб. Они не созданы для настоящей упорной борьбы. И они паникуют.

— Как ты думаешь, сколько он весит?

— Не знаю. Восемьдесят пять? Сотню? Может, больше. — Он повернул голову, держась большими руками за планшир. — Али, дай сюда эту хреновину, посмотрим на нее.

— Знаете, босс, как я их ненавижу, — сказал Али с восточно-индийским акцентом. — Этих проклятых дьяволов.

— Он мертв, обещаю. И он не дьявол, иначе мы бы не заполучили его на катер, гарантирую тебе. Каждый скат для этих ребят, — сказал он Гранту, — пугало. Давай, черт подери! — скомандовал он. — При его сюды!

— Я даже не подниму его, босс, — сказал Али.

— Давай! Неси! Я тебе помогу!

Очень осторожно и неловко Али подтянул лодку и зацепил багром голову ската. Абсолютная правда, что, по крайней мере, в такой неловкой позе, без рычага, он не сможет его поднять. Но с помощью Бонхэма, орудовавшего другим багром, они сумели затащить скользкого зверя на борт.

— Он потянет больше сотни, — тяжело дыша, сказал Бонхэм. Он стоял и смотрел на животное (Грант не мог думать о нем как о рыбе), чьи распростертые крылья почти касались обоих краев кокпита.

— Дьявольские мерзавцы! — наконец, сказал он. Он прежде всего осторожно вырезал шип. Он был пяти с половиной дюймов. — Будет тебе хороший трофей, когда я его вычищу. Как слоновая кость. Будет хорошая зубочистка! — сказал он и захохотал.

— Точно, — ответил Грант. Но когда он наклонился посмотреть на него, Бонхэм крикнул:

— Осторожно! Эта губчатая ткань с желобками по бокам как раз и вырабатывает яд. Он все еще опасен. — Он наклонился над рыбой. — Вот, я тебе еще кое-что покажу. — Он ткнул рукояткой ножа в крыло. — Видишь? Самое вкусное мясо — крылья. Я тебе их отрежу, когда вернемся, ты отнесешь вечером домой и не говори, что это, и они поклянутся, что это самый лучший красный лютианус, какого они ели. Ставлю на это сто долларов. О'кей? Давай, Али, переложим его обратно в лодку. Подожди минуту! Хочешь, я сниму тебя с ним, Рон?

Грант хотел, но смущался, да и уныние не исчезало, наоборот.

— Нет, нет. Наверное, не надо. Ты уже сфотографировал меня с ним под водой, не так ли?

— Да. Но там, может, не будут видны его размеры.

Грант покачал головой.

— Думаю, не стоит, — сказал он, и когда они снова вонзили багры в зверя, он отошел к штурвалу дать им дорогу. Потом Бонхэм запустил двигатель и повел катер домой, Али начал мыть скользкий кокпит, а Грант стоял в одиночестве и смотрел в полуоткрытое окно рубки.

Отчего такое уныние? Ведь именно для охоты он сюда и приехал. И уже на третий день у него маленький триумф, он убил стофунтового ядовитого ската. Никто не мог сказать, что это безопасно. Тогда откуда уныние?

Из-за того, что он не один это сделал? Конечно, он не сделал бы в одиночку, если бы Бонхэм не подтолкнул, он бы никогда не отбуксировал его, если б не Бонхэм с его опытом. Хотя он бы мог и сам, потому что скат уже умирал, когда они добрались до рифа.

В нем все же было волнение от триумфа победы над таким скатом и от того, что кровь бурлила так, что он ни о чем не думал, только об убийстве. Он немного гордился этим. Бонхэм даже подумал, что он храбр.

Почему же тогда нет ощущения счастья? Возбуждение сохранялось, но это было глупое, неуютное, вовсе не приятное возбуждение. И кроме того, помимо возбуждения, оставалось иссушающее чувство: «Если это и есть реальность, то что из этого?»

Он приехал сюда в поисках реальности. Реальности мужественности. Реальности мужества. Какого? Кто знает? Избавиться от чувства, что жизнь слишком мягка? Как бы то ни было, реальность, ощущал он, ускользает из его жизни, из его работы, и давно уже. Кэрол Эбернати, по крайней мере, частично отвечала за потерю реальности из-за ее специфической и растущей опеки и няньканья.

Он выстрелил в большую рыбу, и они убили ее, а что оставалось? Оставалось сфотографироваться с ней, как туристу (вот почему он отказался). Оставалось привезти ее в док, зацепить крюком, где пораженные благоговением рабочие, а может, и несколько белых, могут повосхищаться вами, пока вы будете хвастаться. Как Али. Вот что оставалось. И все же ему хотелось похвастаться. Это реальность?!

У Али, с другой стороны, своя реальность. Он думал, что оба они сумасшедшие. И кто скажет, что он не прав?

Потом была реальность Бонхэма. Бонхэм бросил кровавый вызов. Это было просто. И больше не думал об этом. Преклонение Гранта перед большим ныряльщиком поднялось на новую ступень. Его любовь к Бонхэму медленно росла в течение этих трех дней плавания, внимательная забота Бонхэма, точное и вдумчивое обучение, его явно серьезное наставничество, — кто бы не полюбил за все это?

Как говорят в богатых международных центрах Швейцарии, где Грант бывал пару раз, все влюбляются в инструктора по лыжам. Или, на Манхеттене, в своего психоаналитика.

Но подлинная правда была в том — реальность Гранта была в том, — что он оставался тем же самым печальным Грантом. После всего этого. Вот в чем подлинная правда. Ничего не изменилось. Он взял большую, по-настоящему опасную рыбу, но ничего не изменилось. Потому что это ему не нравилось. Он сделал это, но ему не нравилось. Он ненавидел каждое мгновение этого, правда, и будет завтра снова ненавидеть. В сознании всплыла мысль о Лаки. Он бы предпочел очутиться в крошечной квартирке на Парк Авеню, ласкать пышное тело рядом с собою и наблюдать из уюта зимнее холодное солнце за окном, и он почти возненавидел ее за это. Единственное, что по-настоящему изменилось, это то, что в следующий раз он будет лучше знать, как управиться с большим скатом и, может быть, он лучше выстрелит! Он видел в будущем пятьдесят, сто скатов, если только ему не надоест изучать и стрелять в скатов. И он все же будет тем же самым напуганным Грантом.

Ну, если он займется более опасными вещами, может, акулами, возможно, хоть тогда будет получше.

Акулы. Беспокоятся ли акулы о том, храбры они или нет? Нет. Фактически, это едва ли не самые трусливые создания в Божьем мире. Только тогда, когда есть раненая сидящая утка, чтобы съесть, — они храбры. Тогда и только тогда в них бурлит кровь — «стайная модель питания», так называют это ученые! Но почему не назвать это «войной», в которой они яростно съедают раненого собрата? Вот реальность.

Он скрестил руки на груди, челюсти сжались. Уставившись на приближающуюся туманную береговую линию, он почувствовал, как в нем поднимался горячий гнев, такой неистовый и исполненный тайной ненависти и утраты, что ему захотелось повернуться к Бонхэму и попросить прямо сейчас вернуться и еще поохотиться на что-то настоящее в этот раз, может, на акул, на что-то по-настоящему хорошее. Он оглянулся. Бонхэм стоял за ним у штурвала и счастливо свистел.

— Глянь! — ухмыльнулся он, наклонился вперед и взял с. полки острый шип за толстый конец. Он поднял его вверх и неожиданно позой и всем своим видом стал похож на профессионального лектора в школе (кем он, возможно, и был, подумал Грант, ради свободы, ради расположения Торговой палаты). Ухмыляясь, он с выражением произнес: — Эта зазубренная колючка со своей собственной, вырабатывающей яд железой не изменялась, не развивалась и не вырождалась более шестидесяти восьми миллионов лет. Воображаешь себе? Можешь себе представить? Яд, вырабатываемый ею, действует на сосудистую систему, вызывает опухоли и дикие судороги, а если проткнут живот жертвы, может даже вызвать смерть. Вот какого рода рану он наносит, — ухмыльнулся он, поставил ногу на стул и показал рваный шрам длиной в два дюйма на внутренней стороне правой голени. — Это не драматическая атака и оборона. Не ужасная подводная битва. Просто наступил на него на песчаном дне лагуны, стоя в воде по пояс, и улегся в постель на три недели. — Он бросил шип обратно на полку, где в беспорядке валялись инструменты, тяжелые кожаные перчатки, и снял ногу со стула.

— Он мне теперь говорит! — сказал Грант с горькой ухмылкой, становясь жестче и ощущая большую горечь, чем секунду назад. — Спасибо. Огромное спасибо. — Любопытно, что жесткая реакция облегчила душу, хотя глубоко внутри уныние осталось.

— Не стоит, — ухмыльнулся Бонхэм. Он снова взял шип. — Первобытный человек во всем мире использовал шипы как иголки и шила задолго до рассвета истории. — Он отвернулся и высморкался пальцами. — Конец лекции, — сказал он и бросил шип. — Да, сэр, мы хорошо поработаем вместе! По-настоящему хорошо!

Это был, или так ощутил Грант, весомый комплимент.

— Как насчет акул? — спросил он, чтобы скрыть удовольствие. — Ты что, даже не беспокоился из-за них? Даже не следил за ними?

— Все время следил.

— Я имею в виду, я подумал, что когда кто-то ранен и в воду попадает кровь…

— Ну, — экспансивно сказал Бонхэм и потер живот, — ты должен знать свои воды и свои земли. Важны течения. В случае с этим скатом было приходящее течение, и я все время смотрел, но в этом районе почти не бывает акул. Не знаю, почему. Если захочешь поехать туда, где есть акулы, то я знаю пару таких местечек. В одном из них увидишь всех акул, каких только захочешь.

Грант ощутил легкую дрожь возбуждения, нежелательное и любопытно неприятное возбуждение внизу живота. Он не ответил.

— Да, сэр! Мы хорошо поработаем вместе! — счастливо повторил Бонхэм и снова счастливо засвистел.

Было любопытно и странно, неожиданно сообразил Грант: еще одно проявление особенной, почти женской интуиции у Бонхэма, столь явного экстраверта; он точно и без разговоров оставил Гранта в одиночестве именно тогда, когда Грант этого захотел. Мог ли он знать, что это уныние? Почти точно нет. Он подумал, что это приятная приправа опыта.

Но если Бонхэм был счастлив из-за добычи и общих итогов дня, то он был выбит из колеи, когда Грант сказал, что Кэрол Эбернати хочет полететь с ними на остров Гранд-Бэнк.

Лицо у Бонхэма вытянулось, глаза потускнели.

— Ну, Иисусе! — громыхнул он. — Что она будет делать? Я имею в виду, там ничего нет, знаешь ли. Только один настоящий отель и городишко. Настоящий портовый город-пьяница. Два отеля, набитых блохами, десять баров. Я бы сам даже не остановился в городе. И все, что мы будем делать, это нырять. — Он с трудом скрывал свое неудовольствие. — Она не ныряет. Чем она будет заниматься?

Грант уставился в окно.

— Говорит, что посидит на солнышке. Она любит плавать. Она, знаешь, хорошо плавает. Лучше меня. Да и там будут другие женщины, не так ли?

Бонхэм, кажется, был непримирим, хотя не понятно было, почему.

— Конечно. Но жена Орлоффски… его девушка — это свинья! — без обиняков сказал он. — Сам Орлоффски тоже. И она пьет, как рыба. Миссис Эбернати не пьет, не так ли? — вежливо осведомился он.

— Нет, — сказал Грант.

— И я никогда не видел жену Сэма Файнера. Понятия не имею, какая она. — Он переменил позу. — Я не хочу быть мокрым одеялом, пойми. Но там нечего делать, только нырять. Нырять, нить и есть рыбу. И эта поездка не только ради ныряния, ты знаешь. Она может оказаться и очень важным делом.

— Я понимаю, — сказал Грант. — Но она бы хотела поехать.

— Тогда по мне так ладно, — проворчал Бонхэм.

Грант кивнул и улыбнулся ему, хотя ощущал, что и его глаза тоже тусклы.

— Спасибо. — Он пожал плечами. Он хотел бы убрать привкус насилия над ним. — Она говорит, что хотела бы посмотреть. Кто знает? Я не знаю, зачем.

— Я же сказал, что по мне так ладно. Большой разницы, полагаю, не будет. — Он погрузился в управление катером.

Грант снова кивнул. Он, конечно, не все сказал. Не мог. Не говоря о многих других вещах. Ему неожиданно захотелось, чтобы он смог все это рассказать Бонхэму. Обо всех четырнадцати годах. Бонхэм был бы хорошим слушателем, подумал он. Впервые, сообразил он, ему по-настоящему захотелось рассказать об этом кому-нибудь.

Вчера был ужасный вечер. Но теперь каждый вечер был ужасен. Он, наконец, убедился, что она настоящая сумасшедшая. Но это только часть дела. Хотя, конечно, то стимулировало все виды взбешенных, неистовых чувств вины. Или она просто тянет, чтобы создать точно такой же эффект у него? Как знать?

Господи, чувство вины! Был такой долгий путь. Когда ответственность удовлетворена? Никогда? Они, действительно, так помогли ему. Она так ему помогла. Даже в творчестве, в начале. Хотя это закончилось шесть-семь лет тому назад. Даже до того, как перестала быть необходимой финансовая помощь. Как много из оставшейся жизни нужно отдать за это? Всю?

Это началось перед ужином, за коктейлями. Все случилось не из-за произнесенного Кэрол, потому что она почти ничего не говорила, но атмосфера была такой душной, как будто все дышали пряностями. Эвелин, конечно, могла все снести, атомная бомба во дворе не потрясла бы ее, и она просто и вполне дружелюбно была заинтересована тем, что происходит.

За ужином она непрерывно щебетала о рыбе, щебетала по-светски, поддерживая разговор так, что всем цинично давала понять, что ничто не трогает ее душу, или: «На все насрать, — как она говорила. — А кто вы такой?». Это определенно самая лучшая рыба, которую она пробовала на Ямайке, лютианус Гранта. Ее люди приносили рыбу из доков, а не с проклятого рынка. Конечно, когда французский повар, выписанный ею и Полем из Парижа, с ней поработает, вы не узнаете, что это за рыба, хотя она восхитительна. Рыбу, рыбу нужно готовить в сухарях на покрытой черной коркой сковородке на качающемся судне, ее жарит грязная индианка и едят в толпе с рыбаками, так считал Грант, который как-то работал на рыбацком судне в Киз, в Марафоне. Он неожиданно вспомнил о неделях, месяцах, когда Кэрол приходила и навещала… навещала? приходила и была с ним! жила с ним! готовя, чистя, покупая — когда он безнадежно переписывал и переписывал свою первую большую трехактную пьесу «Песнь Израфаэля».

Иисусе!

После ужина лучше не стало. Эвелин пригласила нескольких человек поиграть в покер, почти молодую пару, совладельцев и полных руководителей дорогого отеля «Вест Мун», пару почти столь же богатую, как и она сама, английских друзей, которые специально приехали из Монтего-Бей поиграть в покер. Все они были крепкими, настоящими игроками. И Грант любил с ними играть. Но в этот вечер не мог. Он был наполовину пьян, но атмосфера все еще оставалась душной. Хант, пьяный на три четверти, решительно остался внизу и играл, хотя хорошим игроком не был. Эвелин играла превосходно, когда карта шла, но когда нет, она не могла остановиться, надеясь выкарабкаться, и могла проиграть кучу денег. Ну, это она могла себе позволить. Все ждали таких вечеров, даже богатые друзья. Но Грант не мог оставаться. Он извинился и пошел наверх. Кэрол последовала за ним.

— Ты не думаешь, что это немного неумно? — спросил он, когда она вошла в комнату. Он прихватил выпить и улегся с «Карманным путеводителем по Западной Индии» сэра Альгернона Эспиналя.

— Возможно, — ответила она. — Наплевать. Эта Эвелин знает все обо всех и во всем мире. — Затем ее голос неожиданно стал трагичным. — О чем еще я должна позаботиться?

Грант читал.

— Пойдем в нашу комнату, — сказала Кэрол. — Я хочу с тобой поговорить. Серьезно. — Она унеслась.

Он отложил книгу и пошел. Сегодня вечером она была женщиной, а не учителем-наставником-Мастером, озабоченным карьерами. Никакой ругани «гав-гав-гав». Он ощущал, что все это теперь он хорошо знает. Что ж, такой акт был лучше, чем другой. Затем его бездушие заставило почувствовать себя виноватым.

Он все ей рассказал о предполагаемой поездке на Гранд-Бэнк еще вчера вечером, после того, как с ним поделился Бонхэм. Он даже не сказал, что поедет, только, что может так случиться, и она практически ничего не сказала и не проявила большого интереса. Поэтому когда в ее и Ханта комнате она сказала, что хотела бы поехать с ним, он удивился, спросив: «Зачем?» В самый раз, самое неправильное.

— Ну, — сказала она, мягко улыбаясь, а в глазах блеснули слезы, — возможно, это последняя наша совместная поездка. А мне хотелось бы. Своего рода приятный способ, понимаешь ли, попрощаться.

Грант взорвался.

— О, господи! — Такой нечестный способ получить преимущество.

— Женщина знает, когда ее больше не хотят, — глухо сказала Кэрол. Ею овладела отвлеченная печаль.

— Как и мужчина, — тихо ответил Грант.

— Но женщина, будучи более интуитивной, более зависимой, принужденной занимать второе место, узнает об этом раньше мужчины, я думаю.

Подобные вещи всегда приводили его в бешенство.

— Слушай, черт подери! Ты всегда сама говорила, что я когда-то должен буду жениться. Я слушал, как ты говорила своим друзьям — говорила Эвелин и говорила дома, — что когда-нибудь ты должна будешь подобрать мне хорошую жену! Господи! — Понимая, как все это смешно звучит, он все-таки не мог удержаться. — Ну, а как насчет того, чтобы позволить мне подобрать себе эту проклятую жену? Что тут такого? Даже такой тридцатишестилетний мальчик, как я, должен иметь на это право! Господи! — снова сказал он и вцепился себе в волосы. Как он мог попасть в такую мышеловку.

— Но я никогда по-настоящему не имела этого в виду, — сказала Кэрол. — Это была просто болтовня. Я никогда не думала, что это наступит… Я полагаю, так и все…

— А, ладно! Соскочи с этого! Ты шутишь? — взревел Грант, размахивая руками. — Когда мне будет пятьдесят, тебе будет под семьдесят. Ты свое получила.

— Я знаю, — сказала Кэрол, — и смиренно прошу тебя, пожалуйста, возьми меня с собой в эту поездку. Пожалуйста, позволь мне. Это будет прощальный подарок. Совместная поездка на прощание. На добрую память.

— Хорошо, — тихо сказал Грант. — Но на этих условиях… и если Бонхэм согласится.

— Бонхэм согласится, — с умной улыбкой сказала Кэрол. — Раз ты оплачиваешь его самолет и его расходы.

Снова она поразила его. Он не переставал ей удивляться.

— А как насчет Ханта?

— Хант меня хорошо понимает. Лучше, чем ты, — печально сказала Кэрол.

— Уверен, так оно и есть, — сказал Грант. Ему хотелось как можно быстрее покончить с этим. — О'кей. Если Бонхэм даст о'кей. И на этих условиях. Твоих собственных условиях.

Кэрол Эбернати кивнула. Но он уже как-то понял, что на самом деле она не это имела в виду, или имела в виду настоять, или даже поверить в это. Господи!

— Спасибо, Рон, — несчастно сказала она и вздохнула. — Когда приезжает твоя новая девушка?

— Не твое дело, — снова взъярился он. — Еще не знаю. Уж во всяком случае после поездки на Гранд-Бэнк.

— И ты возьмешь ее в Кингстон?

— Намереваюсь. Да, — жестоко сказал он. — Почему бы и нет? — Но он все еще не решил окончательно.

— Надеюсь, вы хорошо проведете время, — сказала Кэрол, — пообещай мне только одно. Что ты не женишься на ней, пока не узнаешь ее получше. Это ты мне обязан пообещать. После стольких лет помощи в твоей работе и карьере.

— О господи! — закричал Грант, вновь вцепляясь в волосы. Такое жалкое самоуничижение, при всей явной его фальши, уничтожало его.

В комнате был большой стол в стиле ампир, который внесли сюда по распоряжению Эвелин, чтобы Кэрол Эбернати могла «работать» и «переписываться» с труппой Маленького театра, хотя все они молчаливо понимали (исключая разве что Кэрол), что это была полушутка; около стола стояло большое, тяжелое современное металлическое вращающееся деловое кресло. Грант, стоя около него, огляделся вокруг, как ребенок, обманутый нелогичностью взрослых и задетый в своих самых заветных чаяниях, в поисках выхода своему отчаянию поднял ногу и изо всех сил ударил по креслу, ушибив пальцы ног сквозь мягкую плетеную туфлю. Кресло на колесиках пролетело по кафельному полу через всю комнату и ударило ее по коленке. Ее реакция была мгновенной и пронзительной.

Автоматически взвизгнув «Ой!», она вскочила, поставила ногу на скамеечку, потерла коленку и с ослепшими от гнева глазами завопила:

— Ты ударил женщину! Ты стукнул женщину! Ты ударил женское существо!

— Нет! — запротестовал Грант. У него было чувство, будто ему выламывали руки. — Нет! Я ударил по креслу! Кресло стукнуло по коленке! Но я этого не хотел! — Конец этой идиотской речи он произносил едва ли не умоляющим тоном.

— Ты стукнул леди! — сама по себе визжала Кэрол, ее темные глаза слепо и сумасшедше сверкали. — Я всегда знала, что ты — подлая, дьявольская, дегенеративная скотина!

И в этот момент к ним вошла Эвелин де Блистейн. Сначала предусмотрительно — но не настолько предусмотрительно, чтобы не расслышать и не заметить, — в дверь постучали.

— Можно войти?

— Конечно! — все еще визгливо закричала Кэрол и села. Дверь уже открылась.

— Что за чертовщина здесь происходит, скажите, ради Бога? — сказала Эвелин глубоким хрипловатым голосом. У нее было морщинистое, жесткое, циничное лицо деловой женщины с набрякшими понимающими веками. Они делали ее взгляд пресыщенным, как будто она все видела и всему веселилась. И ей нравилась эта роль. Но если такая позиция была и ее действием, то она в значительной мере отражала подлинное положение и создавала определенный стиль. (Такой гам! Деретесь? Прекрасно! Расскажите!) — Я пришла глянуть, как ты, дорогая, — сказала она, глядя Кэрол прямо в глаза.

— Мы спорили об этом Эле Бонхэме, — сказала Кэрол со все еще сердитым выражением лица. — Этот вот идиот влюбился в него, а я пытаюсь доказать, что ему надо лучше за ними присматривать. Они хотят его обмануть. Я знаю.

Грант удивленно слушал. Она перепрыгнула к этой чистой, абсолютной лжи, не оглядываясь, использовав свой предшествующий гнев как трамплин. Кажется, этого хватило, чтобы убедить Эвелин, циничную Эвелин.

— Ну, я не очень хорошо его знаю, — с мрачной гримасой сказала она. — Но могу узнать. Не понимаю, как он может очень уж обмануть. Оборудование. Поездки. Ясно, ты можешь себе это позволить.

— Как насчет доли в покупке шхуны? — сказала Кэрол.

— А! — улыбнувшись, сказала Эвелин. — Это другое дело! Я бы сначала осмотрела шхуну! И структуру корпорации.

— Именно об этом я и говорила, — закивала Кэрол.

Грант все еще пребывал в оцепенении от безмолвной ярости.

— Я не влюблен в него, — сумел он наконец-то сказать. Он понимал, какое у него угрюмое лицо, но ничего не мог поделать. — Но я уверен, что он превосходный ныряльщик, и доверяю ему. По крайней мере, в нырянии.

— Я это слышала, — сказала Эвелин. — Я знаю, что он нравится местным бизнесменам и их проклятой торговой палате, — совершенно неожиданно она зевнула. — Дорогая, возвращайся, — сказала она Кэрол. — Теперь тебе лучше? Я хочу, чтобы ты рассказала Росонам о твоем Маленьком театре в Индианаполисе.

— Только не я, — быстро сказал Грант. — У меня масса книг и учебников, если уж я собрался в эту поездку.

Эвелин молча и медленно улыбнулась ему. Она его не просила.

— А ты, Кэрол? — спросила она своим резким голосом.

— Думаю, сейчас приду, — сказала Кэрол. Она держалась с храброй усталой стойкостью и откинула назад голову. — Головная боль прошла. Я, может быть, даже выпью! — кокетливо и весело воскликнула она.

— Прекрасно! — проворчала Эвелин. — Я даже сама сделаю. Своими маленькими лилейными ручками. — Она еще раз взглянула на Гранта — загадочный взгляд из-под тяжелых век.

Грант шел за ними в холл. Они не оглядывались, и он был крайне рад этому.

— Бедняжка, — услышал он слова Эвелин, когда они спускались. — Знаешь, ты действительно перерабатываешь. Вся эта переписка с твоими малышами из театра.

— Знаю, — сказала Кэрол неожиданно слезливым тоном. — Но не знаю, что делать. Они так от меня зависят.

Но когда ярость и раздраженное отвращение прошли, он подумал, что неплохо бы взять ее с собой. Неважно, верит ли она в условие «последней поездки, прощального подарка» или нет, он в это верит. И взять ее было бы хорошим способом продемонстрировать это. Что он бросает ее, что он свободен. Неважно, женится ли он на Лаки Виденди или нет. Последняя расплата, как говорится. Прощальное доброе дело.

Но как он все это объяснит человеку типа Бонхэма? Грант еще раз оглянулся на кабину. Бонхэм трахнул бы их обеих, встал бы и вышел. Грант закашлялся и закурил новую сигарету. Большой человек больше не свистел и с неподвижным лицом добросовестно погрузился в управление судном. Они уже проходили основной канал, подходя к грузовому судну ВМФ, которое все еще стояло в порту. Когда Грант взглянул на него, он повернул голову к Гранту и улыбнулся. Что-то нагловатое проскользнуло в его лице, и когда он заговорил, Грант с ужасом осознал, что же именно.

— Вот какая мне пришла мысль. Я думаю, мы пришвартуемся в Яхт-клубе, так что сможем выпить в баре и отпраздновать это событие.

Хладнокровно и неумолимо он собирался высосать до капли всю ценную саморекламу из своего драматурга и его ската. И пока Грант не успел ответить или воспротивиться, он повернул маленький катер и сбросил обороты.

Почему же он не протестовал? Бонхэм бы восстал, если бы ему что-то не понравилось. Они могли еще развернуться и пойти к маленькому рыбацкому доку. Но Грант промолчал. Почему? Ну, с одной стороны, он понимал, что Бонхэму нужна реклама. Кто знает, может, это даст ему еще парочку клиентов? Но он не предвидел, с какой помпой проведет это Бонхэм.

Однако так оно и было. Веранда Яхт-клуба была забита членами клуба и туристами. Увидев большого ската, все высыпали к доку. Бонхэм подождал, пока они не подошли. Пришвартовавшись, он зацепил крючком подбородок ската, взвалил его на спину и пошел к специальным крючьям, на которые вешали рыбу во время соревнований по ловле марлинов. Он не произнес ни слова, не ухмылялся и, на взгляд Гранта, ступал несколько тяжелее под весом рыбы, чем это было необходимо. Когда их обступила толпа, он отвечал на вопросы кратко и точно. Под конец Грант раз двадцать позировал фотографам.

— Да, — вновь и вновь слышал он слова Бонхэма. — Да. Выстрелил, убил и принес. Все сам. Что? Три дня. Три дня плавания со мной. Да. Правильно.

Однажды он ухитрился заговорщицки подмигнуть Гранту, когда никто не видел. Гранту хотелось убить его. Наслаждаясь определенной маленькой славой и дурной славой известного и успешного драматурга, он не имел возможности пожаловаться на тот род славы, который окружает кинозвезд, скажем, или политиков, и у него не было профессиональной сноровки или умения позировать перед камерами. Некоторые туристы знали его имя и как-то пугливо интересовались подводным плаванием. Другие были членами клуба и хотели прибавить его и ската к своим фотоальбомам о ежегодных соревнованиях по ловле марлина. Нельзя было на это сердиться. Но очень уж он смущался.

Пока толпа все прибывала, Бонхэм принес измерительные инструменты, показал всем результаты замеров, затем разложил ската на деревянном полу и начал вырезать крылья. Мясо было прекрасным. И для них троих его было более чем достаточно. Али, ненавидевший неразрезанных скатов, оказалось, любил их мясо. Бонхэм дал его семье из шести человек десять фунтов. Грант получил восемь фунтов и отказался от остального, а самому Бонхэму оставалось более десяти фунтов. С разрешения Гранта пять фунтов он отдал секретарю клуба.

Под конец они выпили много джина в баре, и Гранту ни разу не удалось заплатить. Казалось, каждый хотел купить им выпить. Так что он поднагрузился, когда Али увез его в старом пикапе на большую виллу.

Он пошел прямо на кухню. Бонхэм предусмотрительно, без единого слова, нарезал кусок Гранта тонкими ломтями вдоль волокон, чтобы мясо было похоже на лютиануса. На кухне, где французский повар («Счастливчик Пьер», — так называли его Эвелин и Поль) уже ждал его, он торжественно и с каким-то злобным удовольствием бросил рыбу, чтобы обмануть глупых женщин — и глупых мужчин — в этом шикарном хозяйстве. Счастливчик Пьер уверил его, что подаст рыбу сегодня на ужин.

Хант и Кэрол были на большой боковой веранде, откуда открывался вид на залив и гавань, а частный пляж Эвелин был слева, под маленькой передней террасой.

Хант сидел в плетеном кресле и держал большой стакан с виски, задумчиво и довольно печально глядя через гавань на большой черный холм на западе, за которым в это время в золотистой дымке скрывалось солнце. О чем он думает? Грант неожиданно удивился, беспокоится ли он, удивляется ли всем этим тревогам вокруг него? Его седая квадратная голова с гонкими волосами повернулась в кресле, когда Грант вошел, и взглянула на него с теплой улыбкой. Кэрол читала и не подняла голову.

— Это мы не твою лодку видели? Маленькая белая, которая недавно вошла? — спросил Хант.

— Да. Мы стали в Яхт-клубе, — ответил Грант.

— Точно она! Мы видели, как она входила. Она выглядит вполне пригодной для моря. — Смешная фраза, но морщинки вокруг глаз лучились неподдельным интересом. Хант ничего не понимал в лодках.

Грант пожал плечами.

— Хорошая маленькая лодка.

— Ну? Как она ходит?

Грант снова пожал плечами.

— Довольно хорошо. Я убил ядовитого ската. И несколько лютианусов на ужин. — Он дружелюбно толкнул его в плечо. — Но я все равно боюсь, — добавил он и отвернулся.

— Тьфу, я бы был в ужасе! — откликнулся Хант Эбернати, гордясь Грантом.

Кэрол не двигалась и не поднимала глаз. Грант коротко сказал ей в спину:

— Да, между прочим, Бонхэм говорит, что с поездкой на Гранд-Бэнк все нормально, — и пошел мыться перед ужином.