Не страшись урагана любви

16

В тот момент, когда он проснулся в отеле в ужасном похмелье, он знал, что хочет ей позвонить, и начал слепо искать телефон еще с закрытыми глазами и не отрывая головы от подушки. Взяв телефонную трубку, он открыл глаза и уставился на нетронутую, ненадушенную, не измазанную помадой подушку рядом со своей. Он до сих пор продержался. Сколько же? Три недели! И он сыт по горло всем, почти всем.

С одной стороны, он ощущал, что это слабость. Звонить ей. Он сам, один, хотел бы проделать все эти дела с нырянием и сосредоточиться только на этом. Но он был слишком слаб даже для этого. Не смог пробыть без шлюхи три недели или месяц без того, чтоб не погрузиться в самоубийственное уныние. Но ему плевать. Он заказал разговор (сахаристо-сиропный голос сообщил, что придется подождать тридцать — сорок минут), перевернулся на спину и уставился в потолок, презирая свою слабость.

Фальшивый и профессионально счастливый голос телефонистки, требуемый по курсу подготовки персонала компании, заставил почувствовать себя одиноким и вызвал такую же тошноту, как и все его последние заботы. Должен бы привыкнуть к ним. Не смог. Он еще раз бессмысленно пробежался по всем своим проблемам: Кэрол Эбернати и ответственность (когда она перестанет его мучить); этот проклятый белый дом-слон в Индианаполисе, который ему больше не нужен и который обошелся ему ценой счастья; финансовые проблемы (стыдно зарабатывать, как он, и не иметь ни гроша капиталовложений; и он уже беспокоился из-за предстоящего счета Бонхэма); еще одна, главным образом связанная с питьем, проблема с Дугом Исмайлехом (и другими художниками этого особенно пьющего типа).

Как смотаться из. Индианы? Как достать денег, чтобы позволить себе жить в другом месте? Как выйти из плавания, в которое он уже вошел? Как войти в Лаки? Это проблема? Ну, он не собирался жениться на ней. Он возьмет ее в Кингстон на некоторое время, а там видно будет. Как избавиться от Дуга, который ему нравится и которого он не хотел обижать, по крайней мере — временами? Вот сейчас Дуг твердо и недвусмысленно перепихивается с потрясающей натурщицей в соседней спальной, соединенной с его комнатой общей ванной, шум воды в которой трижды будил его ночью, вернее, наверное, утром, когда она принимала душ. Грант взглянул на белоснежную несмятую подушку рядом с собой и затосковал по Лаки. Он, должно быть, влюбился по-настоящему.

По дороге сюда он поговорил с Дугом о Кэрол Эбернати. Грант никогда не был в Монтего-Бей. Дуг знал Мо-Бей, но не был в Ганадо-Бей, так что дорогу они не знали. За рулем сидел Грант. И, возможно, из-за того, почти точно из-за того, что он вел машину, он неожиданно осознал, что говорит, говорит и говорит о Кэрол Эбернати, об искусстве и жизни, о своем прошлом, о Лаки. Как это частенько случалось, автомобиль и дорога, движение пейзажа за окном, шум ветра гипнотизировали его, и он говорил, говорил.

Сама поездка была прекрасной. Дорога почти все время шла вдоль ярко сверкающего и мерцающего под ярким тропическим солнцем моря. На суше почти повсюду густые поля зеленого тростника покато взбегали к поросшим лесами и джунглями горам, то отступавшим на несколько миль вдаль, то приближавшимся на сотню ярдов к дороге. Уродливыми были лишь деревни и городки. Пыльные, кое-как построенные и ветхие, если не считать одного-двух зданий богатых плантаторов, не видных из-за высоких заборов, они появлялись через правильные промежутки времени, как бесформенные жемчужины, запутавшиеся в ожерелье. Облупившаяся реклама и погнутые неоновые трубки вдоль центральных улиц. Побитые машины, будто здесь никто не умел управлять или ухаживать за ними. Частички грубых очертаний цивилизации, от которой туристы-отпускники сбежали, но она неизбежно должна была прийти и сюда, принесенная ими же самими или теми, кто их обслуживал. Все туристические отели вдоль побережья, как они заметили, были красивыми, современными, и их было много. Между Очо-Риос и заливом св. Анны они остановились у Ревущих Водопадов, чтобы выпить пива в полуразвалившемся, грязном, заваленном жестянками ларьке на прохладной, поросшей папоротником полянке за гигантской каменной лестницей, через которую неумолчно хлестала вода, и съели бутерброды, которые заставила взять Эвелин, потому что ларек был жутко грязным. Потом Рануэй-Бей, Дискавери-Бей, Рио-Буэно, Фелмаус. И над всем был разлит необычно резкий запах сгоревших дров, которые использовались черными крестьянами для всего: от приготовления пищи до подогрева воды для мытья.

Когда он сказал Дугу, что Кэрол Эбернати была его любовницей и была еще до того, как он с ним познакомился, Дуг только ухмыльнулся. Когда он добавил, что ее недавняя нервозность, невротическое поведение и припадки почти определенно объяснялись, по крайней мере отчасти, тем, что он хочет с ней порвать — фактически уже порвал, Дуг снова ухмыльнулся. Конечно, определил Грант, ее диктатура и параноидальные формулировки заметно возросли за последние годы, даже за то время, когда ее узнал Дуг. Здесь Дуг кивнул. Но, конечно, добавил Грант, с трудом пытаясь оставаться честным, это могло зависеть — по крайней мере отчасти — от того, что она уже долгое время чувствовала, что Грант постепенно ускользает от нее, а она стареет. Черт, ему плевать, сумасшедшая она или нет. Он не собирается убивать ее или что-то в этом роде. Он хочет одного — избавиться от всего этого. Женится он на Лаки или нет, он теперь все равно знал, что Кэрол — в прошлом, все ушло. Лаки не хочет выходить за него замуж. Единственная проблема с ней, по крайней мере, насколько он сейчас мог сказать, — это то, что она слишком хороша, чтобы быть правдой. У нее были все качества, которых он хотел бы от будущей жены. Все качества! Но когда он пытался описать достоинства Лаки (помимо чувственности и красоты), он терпел постыдную и плачевную неудачу.

Он сам удивился, услышав, как он вот так изливает душу. Теперь он в третий раз говорил с другим человеком о Кэрол. За столько недель. Или это… Нет. Нет, нет. Это второй раз. Он сказал Кэти Файнер, а теперь Дугу. Но до сих пор он вообще об этом не говорил, даже не намекал никому. Даже самым лучшим друзьям. Хотя, надо признать, друзей у него очень мало.

Дуг говорил мало. Под конец казалось, что он гораздо больше заинтересовался — с огромным, даже неприличным вниманием — тем, что думает Хант Эбернати о такой долгой связи Гранта с его женой.

— Господи! Не знаю! Откуда, черт подери, мне знать? Мы никогда об этом не говорили, — сказал Грант. — Но, знаешь, мы стали довольно близкими друзьями за эти годы.

Но это было не совсем так, неожиданно вспомнил он. Они говорили об этом. Однажды. Сидя в машине, точно, как сейчас. Машине Ханта. Только машина не ехала. Она стояла перед домом Эбернати в Хант Хиллз. Они только что куда-то съездили и вернулись или только собирались ехать, и Хант еще не запустил двигатель. Или они специально уединились в машине, Грант не мог вспомнить. Это было в самом начале их взаимоотношений, когда Грант еще жил с ними, задолго до его успехов. Лицо Ханта было остановившимся и жестким, холодные глубоко посаженные глаза уставились прямо вперед, в ветровое стекло. Он долго сидел молча, пока не заговорил: «Я думаю, ты удивлен, зачем я все это делаю, — наконец сказал он, намекая на то, что он делает и сделал для Гранта. Грант молчал, поскольку не знал, что говорить. — Ты должен удивляться, почему я терплю эту «ситуацию», и что же все-таки происходит». На этот раз он даже не ждал ответа. «Так вот, потому, что я пытаюсь помочь Кэрол. Чихать мне на тебя. И на то, что с тобой будет. А ты просто помни, что Кэрол — моя жена. И помни, что я ее муж». — «Конечно», — деликатно ответил Грант. Он был ужасно смущен. Хант сидел и молчал целую минуту, глядя прямо вперед в ветровое стекло. «Просто не забывай этого», — сказал он наконец и открыл дверцу машины, чтобы идти в дом. Или в этот момент он включил мотор? Грант под страхом смерти не вспомнил бы. Он был в полном замешательстве. Но они все же говорили об этом. Если можно назвать это разговором. Но он не собирался обсуждать это с Дугом Исмайлехом.

— Я удивлен, почему он остался с ней? — спросил Дуг. — Почему он просто не выбросил ее?

— Кто знает, — сказал Грант. — Может, привычка? — он начал немного потеть, покраснел и почувствовал себя неуютно. Он хотел, чтобы этого разговора вовсе не было бы. — Я тебе скажу, почему! — с неожиданной яростью сказал он. — Потому что она держит его за яйца, вот почему! Как и меня. Но со мной это уже не пройдет.

— Может, ему это нравится, — сказал Дуг. — Быть рогоносцем.

— Нечто типа мазохизма, а?

— Необязательно. Множество парней такие. Я сам знаю нескольких. — Дуг ухмыльнулся, но глаза сохранили особенное, голодное выражение. — Как ты думаешь, могла ли она трахать и его все эти годы?

Грант вздрогнул.

— Ну, нет. Я никогда так не думал. Полагаю, что нет. — Он не собирался говорить Дугу, что в глубине души сам никогда в это не верил.

— Ты так уверен, что она не трахала никого больше все это время?

— Ну, нет. Нет, — сказал Грант. — Хотя раз уж ты заговорил об этом… Я только сейчас об этом задумался. Но мне просто наплевать, что она делала. Это правда. Если да, это просто делает из меня еще большего паразита, вот и все.

Дуг помедлил с ответом.

— Может, и нет.

В голосе послышалось что-то странное. Грант, держась за руль, бросил на него короткий взгляд и опять начал смотреть на дорогу. Дуг смотрел прямо вперед, откинувшись в угол и скрестив руки на груди.

— Ну, если нет, — сказал Грант, — то это, думаю, ставит меня в еще худшее положение.

— В любой любовной связи выигрывает тот, кто бросает первым, — сказал Дуг. — Закон Исмайлеха.

Грант неожиданно и беспричинно рассердился. Какого хера он воображает, что же он делает? Он что, думает, что знает что-то, о чем не говорит? Это похоже на какой-то полицейский допрос.

— Я тебе верю, но мне бы так было противно жить, — сказал он. Это была полуложь. Часть его существа была довольна и гордилась, что именно он бросает, что именно он не чувствует боли. Он был старшим. Это была старая теория личностного развития «Будь Верхним». Но под этим было более глубокое понимание того, что он, возможно, не смог бы этого сделать вообще, не существуй Лаки. Где же правда? Господи! — Смешно, но моя новая подруга то же говорила мне в Нью-Йорке, — злобно лгал он. — И теми же самыми словами.

— Я думал, что сам придумал, — сказал Дуг. Теперь настал его черед вздрогнуть.

Грант смягчился.

— Может и так. Вы могли придумать независимо друг от друга. Больше я ни от кого не слышал.

Они как раз въезжали в уродливый маленький городишко Фэлмаус, и Гранта окатила волна облегчения. Он преувеличенно внимательно склонился над рулем и вытянул шею, как будто с интересом рассматривал улицы, чтобы оборвать беседу.

— Ну и дырища, — пробормотал он.

— Да. Не хотел бы быть полевым ниггером и жить здесь, — сказал Дуг.

Где же правда? Правдивая правда? Правдивая правда была в том, что Декамерон Л.Грант, гой, англо-саксонский белый протестант со Среднего Запада (люди которого и приплыли на «Мэйфлауэр», и встречали судно, как обожал говорить его дед — на четверть индеец Чероки) хотел, чтобы все в мире любили его. Или если не любили бы, то хотя бы он им нравился, и он думал, что он достойный парень. Даже Дуг Исмайлех, о котором меньше думать, чем он думал, просто невозможно. И все остальные. Это довольно трудно, когда с одной стороны — красный Китай, а с другой — правительство США. Или два мужских существа у одного чрева. Фу-у-у. Он продолжал притворяться, будто увлечен осмотром.

После Фэлмауса было пять миль топких соляных равнин, не похожих на низины Флориды в Киз, и оба они молчали все это время. Грант все еще кусал себя за язык за то, что говорил так много. Затем, как сговорившись, они продолжали ехать молча следующие двенадцать миль до окраины Монтего-Бей. Только когда справа появились роскошные прибрежные отели, Дуг задрал нос и начал командовать.

— У подножья холма есть обрыв, который зовут дорогой Королевы. Давай вокруг аэропорта по побережью. Это… Вот! Прямо!

Грант затормозил и свернул налево, на извилистую дорогу, которая вела мимо большого аэропорта справа, изгибаясь вокруг высокого холма, и падала прямо в зной, в пыльный, безлиственный город. На спуске они миновали вход в теннисный клуб, а слева крутая дорога вела прямо в горы. Дуг показал на нее.

— Нам нужно туда. Это славные парни. Выпивохи и гуляки, и они знают, что, где и когда происходит.

Они ехали в непривычной жаре к отелю-ресторану родственников Дуга. Он располагался на Юнион-Стрит — одной из главных восточно-западных улиц, бегущих из гавани в горы. Дорога изгибалась вокруг множества деревьев, чтобы освободить место белым или почти белым домам получше. Отель Хантурянов (так их звали), четырехэтажное, современное кирпичное здание, стоял среди многих домов Чарльза Аддамса, построенных из дерева, с высокими крышами из рифленой жести и мансардами, в нем был бар и столовая на первом этаже и три этажа номеров. Бар, темный и уютно освещенный, был, как заметил Грант, в два раза больше столовой и практически пустовал. Столовая абсолютно пуста. Именно в этом баре они почти сразу встретили сэра Джона Брейса.

Дуг, конечно, должен был поздороваться с родственниками. Восклицания, хлопки по спине, крики — они ведь не виделись больше двух лет. Хотя из всей семьи (отец, мать и пять неженатых сыновей) присутствовало только двое, работавших, естественно, в баре и столовой, шум стоял такой, что негр, нанятый для помощи, вздрогнул и прибежал посмотреть, а несколько сидевших там и сям пьяниц пробудились от своих мечтаний, когда братья Хантуряны потащили своих гостей в бар — Дуга и его друга — «кто бы вы ни были!». Именно в баре в одиночестве стоял Джон Брейс.

Сэр Джон, а он притворялся, будто очень не любит, когда его так называют, но как оказалось на самом деле вовсе не возражает против такого обращения, сидел за третьим мартини нью-йоркского размера и собирался идти обедать. Высокий, с лошадиным лицом и огромными металлическими зубами, скошенным подбородком и смехом, похожим на ржание, он был такой карикатурой на англичанина из высшего общества, что как актера его можно было бы использовать только в злобной сатире. Но сэр Джон не был актером. Предложив выпить за его счет, он рассказал им, что занимался недвижимым имуществом и был наследником потомственных баронетов из семьи, занимавшейся издательской деятельностью. Позднее они узнали — конечно, от его друзей, а их у него было много, и все они ненавидели его за деньги, хороший характер и особенно за титул, — что публикации, с которыми связана его семья, — это британские налоговые бланки, отсюда и титул; и что недвижимое имущество, которым он занимался, — это недвижимое имущество ссылки: ему купили фирму (которой руководила его семья, чтобы он не жил в Англии), и в этой фирме он ничего не делал или почти ничего — и это не имело значения, говорили его друзья, — поскольку ему высылали значительный паек, и он был счастлив, потому что был глуп. Рон и Дуг, естественно, сразу полюбили его. Он говорил необычайно высоким голосом с совершенно королевским английским акцентом, но с неуместными вкраплениями сленга Мэдисон Авеню, которые он произносил с сильным американским акцентом. Причиной тому были несколько ежегодных поездок в Нью-Йорк «во время сезона», откровенно пояснил он, когда Рон спросил об этом. Он видел все пьесы Рона и обе пьесы Дуга, и они все без исключения нравились ему. «Умер бы от восхищения, если бы мог что-то написать. Наподобие вашего. Знаете ли, не могу написать и свое имя». Он был примерно одного возраста с ними и был офицером гренадеров в Италии во время пехотной войны. «Могли бы написать об этом, а? Никаких проклятых краснорубашечников».

Именно сэр Джон, как ищейка, вывел их прямо на натурщиц: «Я вам говорю! Я говорю, если вы, котята, по-настоящему хотите пару деньков расслабиться, я знаю где. «Бьюик» или «Дж. М», или другая американская машина привозит сюда высоких «романтических тропических» девочек из рекламы. И они — настоящие цыпочки! Их штаб в «Хаф Мун Отеле». Что, если мы попрем туда пообедать прямо сейчас, как?»

Они поехали в его машине. Войдя туда (на нем были непристойные шорты, которые британцы обожают носить в тропиках, рубашка навыпуск и соломенная шляпа с короткими полями в стиле Мэдисон Авеню) и вежливо потребовав от менеджера, чтобы его представили, он пригласил обедать всю команду: фотографов, художника по костюмам, всех, — и за его счет. «Нет, нет. Я собирался сделать все это сам, — он нервно хихикнул, когда Рон и Дуг предложили разделить счет. Он заржал. — Подождем, пока местный шпион сообщит об этом семье!» И после надменного изучения менеджера («И я уверен, что он один из них!») он снова зашептал: «Я теперь понял, что они будут работать днем в Теннисном клубе. Мы могли бы пойти с ними, поплавать, погудеть со всеми и взять их с собой на вечер. Как?» Он нежно глазел на девушек и сказал с американским акцентом: «Есть в них кой-чего?»

В них это было. Высокие, стройные, длинноногие», с подтянутыми упругими животами, животами настолько плоскими, что они были практически втянутыми, у всех — бедра женщин, и очевидно было, что они хорошо умеют ими пользоваться, и им было наплевать, что все это знают. Всем меньше двадцати или чуть-чуть больше, и они держали весь мир за задницу двумя пальцами, как будто он был их личным, собственным шаром для боулинга, и пока они не бросили развеселую жизнь и не стали примерными женами и матерями, их ничего не интересовало, кроме вечеринок, денег, титулов, путешествий и знаменитостей. То, что им когда-то придется платить за грехи молодости, казалось весьма сомнительным. Все они были слишком красивы, чтобы вообще за что-то платить, и что было важнее всего — они это знали. Если ни одна из них не была особенно яркой, ясно было, что ни одна из них никогда не должна была быть такой.

— Господи, ты и вправду так влип, а? — шепнул Дуг поздно вечером, когда Рон отказался выбрать себе пару. Грант смог только жалко и тупо кивнуть.

Под конец, когда художница-лесбиянка быстро исчезла с той, что была ее личной подружкой, после долгого затянувшегося ужина при свечах и тропической луне в прибрежном ресторане, сэр Джон прихватил оставшихся пятерых и двоих писателей к себе. У него была недавно построенная и запутанная вилла у моря, сооруженная вокруг центрального бассейна, ярко освещенного подводными фонарями. Поскольку все были пьяны от множества бутылок красного вина, которые весь вечер заказывал сэр Джон, то шаг от купанья в миниатюрных, уже ничего не скрывающих бикини на девушках, до плавания нагишом был коротким и легким. Даже Грант в этом участвовал. Но когда дело перешло к следующей стадии: ощупыванию и проныриванию под визжащими девушками, он отплыл к краю бассейна, натянул бикини и нашел бутылку виски, чтобы скрасить свою беду. Это отражало историю всей его жизни. Все остальные продолжали веселиться, а Рон Грант, каким бы все эти годы ни было разнообразие причин, Рон Грант снова не мог принять участия, снова он был в стороне, снова лишь наблюдателем.

Все было великолепно освещено подводными фонарями. После пяти минут у края бассейна он знал все пять юных тел почти так же интимно, как если бы он пять лет был женат на всех пятерых. Их вызывающая беззаботная красота вызывала зубную боль. Соски, пупки, поросшие волосами и сильно выпирающие холмы Венеры, восхитительный провис грудей от угла раскрытых подмышек, — все это бесформенно проносилось в мозгу, как лента экспериментального фильма, и боль, которую они причиняли ему, вызывалась четким пониманием, что никогда больше в своей жизни он не сможет обладать ни частичкой этой зубодробительной красоты. Он мог их таскать, пока на него смотрят, и ничего хорошего из этого не получилось бы. Он останется далеко от них, а они от него, навсегда. Он жаждал обладать всеми ими, всеми ими и сразу. Сэр Джон вынырнул рядом с ним, радостно оскалив огромные зубы: «О! У нас не часто бывает такая везуха, как сейчас. Раз-два в год». Он снова исчез под волнами от непрерывно вертящихся тел, и одна из девушек вполне счастливо взвизгнула. Когда все вылезли из воды, скромно, но с сознанием своей наготы, славной и розовощекой от прохладной воды, Грант сказал Дугу и Джону, что собирается вернуться в отель.

— Ладно, господи, — с пьяной преданностью сказал Дуг. — Я тоже поеду, Рон. Давай, душечка. Давай оденемся.

— В чем дело? — сказала одна из девушек, которую выбрал Дуг или, возможно, она его выбрала. Она завернулась в один из махровых халатов, который сэр Джон задумчиво набросил на ее восхитительное тело. — Вы что, ребята, с придурью или как?

— Ну, кончай, — с пьяной решительностью сказал Дуг. — Этот бедный слюнтяй влюбился. По-настоящему влюбился. Можешь не верить. Я не могу, чтоб он возвращался в отель один, совсем один. Я его старый дружок. Ты и я поедем с ним и составим ему компанию в беде.

— Но мне здесь нравится, — возразила манекенщица.

— Я не хочу, чтобы со мной ехали, — раздраженно сказал Рон.

— У нас в отеле большой номер, — продолжал Дуг, — все что хочешь. И прекрасный вид на залив. — Последнее было чистой ложью. Из отеля Хантурянов никакого вида не было, ни на что.

Сэр Джон предложил сначала выпить на террасе, а потом все обсудить.

— Почему бы тебе не выспаться здесь, Рон? — предложил он, когда Дуг отказался изменить свое намерение. — У меня масса спален. Возьми себе одну.

— Господи, ты с ума сошел? Мне достаточно плохо и в отеле. Дай мне уйти, — сказал он Дугу, — и продолжайте веселиться. — Единственное, чего он хотел, — остаться наедине со своей пьяной болью. Дуг покачал головой.

— Господи, я думаю, ребята, что вы настоящие педики, — сказала манекенщица, — ну, это могло бы быть интересно.

В конце концов в город возвращались трое: он, Дуг и манекенщица. Сидя в машине между манекенщицей и Дугом, Грант ощущал себя очень добродетельным человеком и даже восхищался собой. Когда высокая, славная натурщица фактически предложила, чтобы он шел в постель с нею и Дугом, он только улыбнулся.

(Когда они все же увидели Джона Брейса на следующий день, зубатый англичанин взорвался от смеха. Он так напился после их отъезда, что не мог трахнуть ни одну из четырех оставшихся девушек, и все они невинно спали на полу в большой гостиной перед камином.)

Лежа в гостиничной постели, Грант повернул больную голову от луча ужасного утреннего солнца. Он все еще ощущал себя крайне добродетельным, но немного протрезвев, он чуть больше посмеивался над собой. Он снова глянул на нетронутую, ненадушенную, не испачканную помадой подушку рядом с собой. И здесь зазвонил телефон. Грант глянул на часы. Вместо ожидаемых тридцати-сорока минут разговор дали больше, чем через час.

Телефонная линия с Ямайкой была очень шумной, но сквозь все эти помехи он расслышал слабый крик и тонкий плач. Немедленно у него затрепетал, напрягся и наполнился кровью.

— Что ты делаешь? — хрипло спросил он телефонную трубку. — Что ты делаешь на великом острове Манхеттен?

— Что я делаю? — слабо откликнулся любимый, печальный, как у маленькой девочки, голос. — Я напиваюсь в усмерть. Вот что я делаю. И я напиваюсь в усмерть все эти три проклятых недели.

— А-а, — сказал Грант. Это все, что он мог придумать. Под одеялом он щупал себя другой рукой. — Ты знаешь, что у меня в руке? — неожиданно, экспромтом спросил он. Он неожиданно ощутил себя необыкновенно счастливым в теплом гнезде перистого совершенства.

— Да. У меня тоже, — прошептала Лаки. Но потом ее голос снова запричитал. — Но я вне себя из-за тебя. Я тебя ненавижу. Все мои друзья говорят, что ты бессмысленный хрен и мне нужно полностью тебя забыть.

— На хрен твоих друзей, — ответил Грант.

Именно это она и имела в виду. Она начала рассказывать, какой она была несчастной: ничего, кроме питья, питья с утра до вечера, лежа в постели и плача, и ни единого слова от него. Он этого не стоит. Никто этого не стоит. Довольный и счастливый Грант слушал. Кажется, он все-таки вшивый хрен. Как он мог быть довольным и счастливым, сделав эту девушку такой несчастной? Но он был. У нее есть подруга, у ее друга есть частная авиалиния, они летят в Пальм-Бич на его личном самолете, она собирается с ними. Потом она снимет себе кабину где-то в Ки-Уэст и поживет там одна.

— Ты не хотела бы вместо этого прилететь в Монтего-Бей? — спросил довольный Грант.

— Монтего-Бей! Я думала, ты ведь говорил, что собираешься в Ганадо-Бей. Увидеться со своей проклятой приемной матерью. А потом в Кингстон.

— Да. Так и есть. Но мой дружок Дуг Исмайлех прилетел из Корал-Гейблз, и мы решили поехать на несколько дней в Монтего-Бей. Он написал «Левую руку рассвета».

— Я знаю, кто это, — ответила Лаки. — Мне не нравится его пьеса. Он ненавидит женщин.

Грант, пребывая в благодушном настроении, вдруг испугался. Еще одно восприятие.

— Ну, для парня, ненавидящего женщин, он перетрахал слишком многих.

— Воображаю, — вставила Лаки.

— Здесь работает куча манекенщиц, и мы были с ними прошлым вечером и с сумасшедшим англичанином, которого здесь повстречали.

На другом конце провода воцарилось молчание. Что-то в ней было, что могло заставить его почувствовать себя таким мужественным.

— Но не волнуйся. Я не брал ни одну из них. Не мог. Просто не мог. Я хочу тебя. Потому и звоню. Я не мог. Ты приедешь?

Он слышал, как молчание на другом конце изменилось от подозрительного пугающего, до обнадеживающего.

— Ты приедешь? — переспросил он.

Когда она заговорила, голос стал снова плачущим.

— У меня снова нет денег. Я все потратила на выпивку, — пыталась тебя забыть.

— Как же ты тогда собиралась ехать в Ки-Уэст? Слушай, я позвоню своему юристу. Ты быстро получишь деньги и успеешь на самолет в час дня. И будешь здесь вечером.

Снова причитание.

— Ну, ты же знаешь, я не умею все это делать. Ты же знаешь.

— Позвони Лесли. Ты приедешь? — В трубке тишина. — И мы поедем в Кингстон.

— Хорошо, — сказала она, мягко вздохнув.

— И ты знаешь, что я все еще держу в руке? — мягко спросил Грант.

Возникла пауза, и он слышал ее дыхание.

— Тогда и сделай с ним то, что ты хочешь сделать, — сказала она. Еще пауза. — Играй с ним. И все время думай обо мне. — Третья пауза. — И я тоже буду, — бездыханно сказала она. В ее голосе была невероятная, невозможная, густо-медовая чувственность.

— Я тебя люблю, — сказал Грант.

— О да, — ответила Лаки. — До свидания. — Связь оборвалась.

Повесив трубку, Грант мастурбировал, точно и сознательно следуя ее указаниям. После оргазма он полусонно лежал в постели и чувствовал себя абсолютно удовлетворенным, как будто она была рядом. Наконец он встал и принял душ. Затем заказал разговор с юристом. Пока он одевался, дали разговор, и он распорядился насчет денег. Потом пошел будить Дуга и девушку.

И здесь он вдруг заледенел, уже взявшись за ручку совместной ванной. После недавнего оргазма в сознании зазвенело и защекотало совершенно новое ощущение, а сейчас оно выкристаллизовалось в ясный вопрос. Почему он этого не сделал? Почему прошлым вечером он не взял одну из манекенщиц? Он мог. Очень легко. И потом просто не говорить Лаки. Если бы он взял, то, наверное, не позвонил бы и не попросил бы ее приехать.

Он готов был избить себя. Простое, дружеское траханье, без всяких обязательств с обеих сторон и без желания оных. Никто не страдает, никто не мудрствует. Почему же нет? Что это? Расплата? Искупление? Какая-то неопределенная, суеверная мистическая расплата, которая, как он чувствовал, помогла бы ему каким-то неясным метафизическим способом? Какое-то личное искупление вины за такое обращение сейчас с Кэрол Эбернати и за то, как он обращался с ней все эти годы? Или только потому, что ему нравится быть подавленным, потому что сознательное подавление себя возбуждало его? Потому, что он получал сомнительное удовольствие, болезненное удовольствие от собственного сознательного угнетения?

В нем это определенно было.

Еще был вопрос моногамии. Он понимал, что в огромных районах мира христиански ориентированный институт моногамии просто высмеивался, и что большие части этих районов были среди самих христианских стран. Но это не помогало, потому что он вырос, был воспитан, ему было внушено, его сориентировали на веру в то, что единственный вид сексуального совершенства заключается в моногамной любовной связи одного мужчины и одной женщины (вне зависимости от брака). И в этом он был непоколебим. И его четырнадцатилетний опыт с Кэрол Эбернати, и все измены, к которым он был принужден ее холодностью и, возможно, его собственными необычными желаниями, так же, как и все обанкротившиеся и несчастливые любовные связи и браки, которые он видел вокруг, подтверждали это. На этой почве в нем созрело категорическое решение, что если он когда-то будет столь счастлив, что обретет любовь, он будет полностью верен договору. Минута, когда вечеринка начала превращаться в нечто непоправимое, была утеряна и, возможно, никогда не вернется. И одиночество практики дружеского траханья было, по меньшей мере, так же велико, как одиночество бегуна на длинную дистанцию. Не он создавал правила. Но тогда и не все эти остальные люди, которых он видел, которые тоже были так созданы, что и они, вне зависимости от своих желаний, должны были жить по этим правилам.

Чего он по-настоящему хочет, вдруг подумал он, и непрошеная мысль возникла из темных глубин, глубин, абсолютно не связанных с логическим ходом предыдущих осознанных мыслей, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ ПО-НАСТОЯЩЕМУ, БЫТЬ РАБОМ КАКОЙ-НИБУДЬ ЖЕНЩИНЫ, СТАТЬ ЕЕ СОЗДАНИЕМ, ЕЕ ПРЕСМЫКАЮЩЕЙСЯ СОБСТВЕННОСТЬЮ, ПРЕЗРЕННОЙ И ЗАСЛУЖИВАЮЩЕЙ ПРЕЗРИТЕЛЬНОГО ОБРАЩЕНИЯ С ЕЕ СТОРОНЫ…

И именно поэтому, сказало сознание, перехватывая мысль, именно поэтому все эти годы он должен был быть столь осторожен в выборе жены. Нельзя выбрать плохого хозяина. Это было, по его убеждению, типично американское действие. Он ощутил, как в брюках напрягся пенис. Он конвульсивно, до боли сжал дверную ручку, о которой уже позабыл. Но, конечно, он должен будет быть и главой семьи.

Когда он открыл дверь с другой стороны ванной, то увиденное заставило его в нерешительности остановиться. Дуг и манекенщица (она была по-настоящему красива) лежали, свернувшись, щека к щеке, как будто они и вправду хорошо знали друг друга и — главное — нуждались друг в друге. Эх, а ведь они тоже, наверное, так же запуганы и больны в душе, так же одиноки, как и он, и любой другой. И какое-то инстинктивное чувство подсказало ему, что они смутятся, если их застанут и разбудят в такой позе. Отступив, он закрыл дверь и громко постучал.

— Эй! Вытаскивайте! — заорал он. — Давайте, ребятки! У меня новости! Мы встречаем сегодня самолет.

Они вдвоем встречали вечерний самолет. Манекенщица (ее звали Терри Септембер), конечно, отпала и пошла на работу еще днем, но они договорились встретиться с ней вечером. Они пообедали с Джоном Брейсом, который рассказал об окончании вчерашнего вечера, хохоча над собой и обещая, что сегодня не будет так напиваться; он уже все приготовил для еще большей вечеринки. Рон хотел взять напрокат маленькое судно, может быть, у Уилсона, и понырять на здешних рифах с аквалангом, но вместо этого уселся в баре отеля Хантурянов с Дугом и остальными братьями, которые собрались, как какие-то стайные птицы, и немедленно облепили Дуга, каждый пил гораздо больше, чем следовало, в чем все согласились друг с другом, и говорили о старой семье, старой стране, старой войне. Старший из братьев был пехотным сержантом и отморозил ноги в лесах Хертген, они и сейчас еще болели. Дуг еще раз дико оплакал утрату их бесстрашной, яростной юности. Гранту показалось в этот момент, что ныряние и то, что им двигало, ушло, все ушло к черту, и все надрались. Он замечал это и с Бонхэмом. Когда они влезали в машину ехать в аэропорт, им махали руками радостные Хантуряны, а они оба были крепко пьяны; и хотя они вовсе не напились до положения риз, но все же было нечто, чего Рон не хотел бы.

Уже стемнело, и большой реактивный самолет с мощным свистом пронесся над заливом с включенными посадочными прожекторами, резина взвизгнула, когда колеса коснулись земли, он взревел, немедленно включив реверс, и пробежал до конца полосы, как будто собираясь вылететь в яму, вырытую для продолжения посадочной полосы, затем, как толстая неуклюжая птица, развернулся и покатил к вокзалу. Бюрократические дела середины двадцатого века, та же самая убийственная безличность управления большими группами людей, которую оба они профессионально ненавидели, отделили их от нее так же надежно, как электрифицированная колючая проволока концентрационного лагеря, но они могли стоять на балконе для встречающих и, склонившись за перила в душном, пахнущем морем воздухе, смотреть на нее, когда самолет изрыгнул весь груз по-зимнему одетых отдыхающих и бизнесменов, которые спускались с трапа, стоявшего поперек гудронированного шоссе, вслед за хорошенькой стюардессой.

Грант увидел ее едва ли не до того, как она вышла из темной пещеры люка: волосы цвета шампанского, маленькая головка, широкие плечи, женские бедра над длинными гладкими ногами, — и начал реветь и махать руками, как сумасшедший бык. Ее вид наполнил грудную клетку таким давлением, что он бы не удивился, если бы даже заболел воздушной эмболией. Он все хотел показать ее в толпе Дугу. Сначала она их не увидела, а увидев, лишь один раз махнула рукой. Смущенно улыбаясь, она шла к ним своей необычной походкой и прошла под ними к таможне. Когда Дуг все же рассмотрел ее, удостоверившись, что это именно она, он только и смог сказать с изумлением: «Господи, святой Иисусе!»

— Ты так чертовски орешь, — были ее первые слова. — Я уже забыла, какой ты шумный. — Она улыбалась и по какой-то неясной причине (Грант знал причину, но не мог ее сформулировать) покраснела. Радостно, по крайней мере для Гранта, было видеть выражение абсолютно беззащитной любви на ее лице. И утреннее настроение, когда он удивлялся, почему не взял одну из манекенщиц, казалось ему сейчас абсолютно безумным.

— Ну, теперь ни о чем не беспокойся, — сказал он, как только паспортный контроль, таможенные декларации, осмотр багажа и все остальное — все маленькие непрерывные платежи частями души тем организационным силам, которые сделали возможным такой чудесный транспорт — было закончено, и они покатили в город. — Мячик у нас. У нас все готово для большой и веселой вечеринки. — Лаки, сидящая на переднем сиденьи между ними, выглядела слегка разочарованной, когда он отвернулся от дороги и страстно глянул на нее. Но потом она положила ладонь ему на руку, спокойно и скромно, на его бицепс, который управлял рулем. — Это будет здорово, — снова уверил ее Грант. — Ты повеселишься, как никогда в жизни. В этой поездке. Я обещаю.

Дуг явно бешено влюбился в нее с самого первого взгляда, не плотски, но как рыцарь Круглого Стола в леди другого рыцаря, и сейчас он перебивал их, чтобы обо всем рассказать. Это включало его родственников Хантурянов, отца, мать и пятерых неженатых сыновей, их отель, сэра Джона Брейса и манекенщиц, шизоватую вечеринку вчера вечером, из-за которой сэр Джон так высмеял себя. Лаки держала ладонь на руке Гранта и слушала, и ее легкое прикосновение заставляло Гранта раздуваться от счастья, гордости и особенной супермужественности, которую она всегда как-то ему внушала, хотя он нервно заметил, что она не взрывалась от смеха, как должна была бы.

Как будто по какому-то невысказанному соглашению они не поцеловались в аэропорту, воздержались даже от серьезных прикосновений, и они не целовались, пока не остались одни в спальной Гранта в гостиничном номере, а Дуг куда-то тактично ушел — поплавать, как сказал он. Здесь, наконец, Грант крепко обнял ее (именно такая близость — и они это инстинктивно знали — была нужна им для поцелуя). Это был поцелуй такой глубины и силы, таких поисков языками, что Грант ощутил, будто его душу высасывают из черепа и втягивают через рот в эту девушку, и он был счастлив отдать ее. В аэропорту и все время после и снова прямо сейчас он удивлялся тому, что у него хватило ума пересечь невидимый и роковой Рубикон своей жизни и позвать сюда Лаки. Всего лишь в прошлом году в это же время у него была связь с одной местной богатой девушкой в Индианаполисе, связь какой-то эмоциональной ярости, но во время всех месяцев, пока она длилась, никогда не возникал вопрос рока, он все время знал, что это кончится (что и произошло), что он кончит тем, что вернется к старой жизни с Эбернати. Девушка из Индианаполиса была отъявленной сукой, вот почему он знал, чем это кончится. Но не эта, не эта. Не эта, которой он собирался отдать в рабство себя и все, что у него было, работу, все, за что он стоял и надеялся стоять. Все неважно. Все, кроме этого. И ему плевать.

Конечно, он мог не говорить ей всего этого, даже части этого. Так что, когда он зарылся носом между ушком и волосами, он снова сказал то, что несколько раз говорил раньше.

— Хансель и Гретель, — хрипло сказал Грант. — Хансель и Гретель снова в пути. Привет, Гретель.

— Никогда не давай им разрушить нас, — прошептала Лаки у его горла. — Обещай, что ты никогда не позволишь.

— Обещаю, — сказал он. — Это я обещаю. Им не удастся. — Он продвинул дальше свой нос. — Но может быть, мы сейчас параноики. Говорят, что весь мир любит влюбленного.

— Неправда, и ты это знаешь, — сказала она у его шеи. — Мир никого так не ненавидит, как влюбленного.

— Думаю, да, — нежно пробормотал Грант. — Потому что прежде всего «долг», прежде всего, включая и любовь. Особенно любовь.

— Если бы они когда-нибудь заподозрили, что у нас с тобой, — сказала Лаки, — они должны были бы посвятить себя разрушению этого.

— Мы им не позволим, — сказал Грант. — Мы это спрячем. И притворимся, что мы просто, как все остальные пары, переполнены ненавистью.

Они дважды занимались любовью, пока не появился, грохоча, Дуг и не прокричал под дверью, что им пора на ужин к Джону Брейсу, и оба раза Грант опускался на нее, чтобы довести ее до оргазма.