Не страшись урагана любви

29

В это время Грант тоже думал о Ханте. И тоже о Кэрол. Другого ничего не оставалось делать. Несмотря на вкусную еду, ужин в аэропорту стал катастрофой, они с Лаки едва ли произнесли по пять слов, и без четверти девять закончили есть, а впереди все еще оставалось три часа ожидания. Делать было нечего, пошли пить в бар.

Старая шлюха все-таки достала его. И уныние от прощания с Хантом, которого он, наверное, видел в последний раз, вкупе с беспредельной тоской от случившегося согнули его. Его намного больше печалила мысль о том, что он никогда больше не увидится с Хантом, чем мысль о том, что никогда больше не встретит Кэрол. Он размышлял об этом. Уже сидя в баре с виски в руке, он сгорбился и начал: «Слушай! Я ведь просто хотел защитить их репутацию. Я много лет делал это, пока встретил тебя. Как я мог…» — «Я не хочу об этом говорить», — ледяным, но почти плачущим тоном прервала его Лаки. Господи, она была как горный курорт. Вся — лед и холод. Дальше он молчал. К счастью, незнакомый американец, естественно, из Нью-Йорка, узнал его, подошел и познакомился, предложив выпить, потому что хотел расспросить о туманной символической философии современного человека в технократическом обществе, которую, по его мнению, он обнаружил в одной из ранних пьес Гранта. Грант пригласил его сесть, так они и провели время до самолета.

Но в длинной, затемненной трубе туристической секции реактивного самолета, забитой теми, кто летел из Нью-Йорка в Mo-Бей или в Кингстон и не собирался просыпаться ради двенадцатиминутной стоянки в Ганадо-Бей, ничего не оставалось делать, только думать. Он взял выпивку покрепче у слегка растрепанной стюардессы и откинулся в кресле. Лаки села в кресло у окна и смотрела в него во время взлета и в воздухе, хотя там можно было увидеть только звезды. Да будь он проклят, если попытается снова завязать разговор. Его и так тошнило от проглоченной собственной гордости и целования задниц у гордых женщин. Всю свою жизнь он только это и делал, хватит уж, черт их подери. Он был в бешенстве. Как она смела?

Как смела она, которая бравировала своими почти четырьмястами мужчин, которые у нее были, делать в его случае исключение? За грехи отцов должны отвечать сыновья, а за грехи матерей — дочери? Нет, он не собирается играть в эту игру, эту глупую суеверную старозаветную игру. Он все еще не мог понять, как случилось, что он так колоссально ошибся в своих расчетах, ошибся в ее реакции на признание в связи с Кэрол. Гнев понятен; но это едва ли не психопатичное состояние отчаяния, которое овладело ею, — нет. Конечно, там было нечто, чего он не предвидел, не видел. Или видел, но не понимал.

Но под бешенством таилось и полное уныние. А под унынием, как темное песчаное облако, зловеще расплывшееся под слоем относительно чистой воды, не рассасывалась ужасная, мрачная меланхолия. Возможно, именно по этой самой причине его сознание (в шепчущем, тихо жужжащем самолете, пробивающем с ревом и грохотом путь в ночном небе) вернулось к воспоминаниям об ужасной, мрачной меланхолии года учебы в Нью-Йорке и первых месяцах и годах, проведенных им у Эбернати. Конечно, и расставание с Хантом подтолкнуло к такому направлению мыслей.

Именно Кэрол впервые предложила, чтобы он жил у них после демобилизации. Тогда он трахал ее уже пять месяцев. Но и тогда он и мысли не допускал о том, что возникнет постоянная связь. «Что скажет Хант?» — осведомился он. «Ничего не скажет, — ответила Кэрол. — Ты ему нравишься». — «Он не знает, что мы спим друг с другом?» — спросил он. Он припомнил, что Кэрол потерла согнутым пальцем уголок рта. «Не думаю, что знает, — наконец ответила она. — А если знает, то не захочет в это поверить или просто не будет думать». — «И мне жить с вами? Это довольно грязный трюк по отношению к нему», — сказал он. «Да? А если вспомнить обо всем, что он мне сделал за всю мою жизнь? — возразила Кэрол. — И что тебе еще делать? Получить работу на фабрике? И пытаться писать пьесы по ночам, после того как пришел с работы усталый, как собака?»

Война тогда еще не кончилась, и госпиталь у Великих Озер был похож на колоссальный железнодорожный вокзал, только это был вокзал для мужчин. Сотен тысяч мужчин в голубой форме и белых фуражках, которые приезжали и уезжали или жили постоянно. Ни одно лицо нельзя было опознать в этой толпе. Заря Будущего Мира, содрогнулся Грант и пошел к стюардессе за выпивкой. Среди них нельзя было даже претендовать на то, чтобы быть Душой. Души на какое-то время были отменены.

У тех, кто в госпитале, был шанс. Не у всех, но у тех, кого демобилизуют. Война для них закончилась. Задним числом, чохом, им все оплатили. Их было пятеро, снимавших по дневным расценкам двухкомнатный номер в «Дрейке» (в целом он провел в госпитале Великих Озер почти одиннадцать месяцев). Из мириада женщин, прошедших через номер отеля «Дрейк» или другую квартиру с бутылками и стаканами в руках, он многими насладился, пока, наконец, не остановился всерьез на одной. Так что в Чикаго у него была девушка, когда Кэрол сделала свое предложение.

Эту девушку звали Билли Райтс, и она прошла минимум через троих его друзей. Он не возражал, и когда они сошлись, то увлеклись этим главным образом благодаря обоюдной высокой сексуальности. Билли приехала в Чикаго из Мэмфиса, желая подзаработать на электросварке до конца войны, и, как многие другие люди, она испугалась такой работы и вернулась к тому, чем занималась и дома, — к женскому платью. Она была помощницей управляющего одним из крупнейших независимых магазинов для женщин в Чикаго. В другом отеле, куда он ее водил для большей интимности и для того, чтобы на нее не влезал никто больше из его друзей, он научил ее ложиться сверху, и ей это понравилось. Ей все нравилось, но из-за мэмфисского происхождения она была наивной и никогда раньше таких вещей не делала. «Но не разврат ли, — невинно спросила она однажды, — делать такие вещи. Я только знаю, что мне это нравится». — «Нет, не разврат, — рассмеялся он. — Абсолютно нормально. Мужчины и женщины. Только проповедники называют это развратом». Наконец, она привела его в свой дом, в славную маленькую квартирку, и это была «связь». Не видел он ее только тогда, когда в Чикаго приезжала Кэрол, или когда у него был ежемесячный отпуск на уик-энд, и он ехал домой, в Индианаполис.

Они много разговаривали, он и Билли, о том, что он переедет жить к ней в маленькую квартирку, когда его демобилизуют. Он мог бы жить с ней и писать пьесы, а она осталась бы на работе, которая ей нравилась, и поддерживала бы его. О женитьбе речи не было. А потом, в один прекрасный день, примерно за месяц до демобилизации, Билли сняла розовые очки. «Просто не понимаю, как мы это сумеем, Рон, — сказала она, беспокойно глядя на него. — Я хочу. Но я просто столько не зарабатываю. Видишь, мне хватает зарплаты на эту квартиру потому, что ем я и развлекаюсь на свиданиях. Я заметила разницу, когда ты стал приходить сюда. И у нас не будет твоего жалованья после демобилизации. Понимаешь? Ты не психанешь? Я знаю, ты бы ведь не хотел бы, чтобы я ходила на свидания?» «Я не психую, — ответил он со странной, меланхолической, но приятной печалью и похлопал ее по обнаженной ноге, — и ты права. Мы балуемся. Иди сюда. Давай-ка ее сюда». Жизнь шла необъяснимыми путями. Кэрол Эбернати уже сделала свое предложение более шести недель тому назад.

Он жил с ними в Индианаполисе, припоминал он, чуть более двух месяцев. Два месяца и две недели, если говорить точно, пока не понял, что должен уехать. Однажды ночью он неожиданно проснулся, зная, что должен выметаться, должен ехать. Он чрезвычайно сильно ощущал, что на его мужественность влияет жизнь в доме Ханта Эбернати, когда у него связь с женой Ханта Эбернати; но Кэрол он этого не объяснял, когда говорил, что должен ехать. Он сказал, что должен закончить школу. У него не хватало своих денег, чтобы прожить в Нью-Йорке, пока он зарегистрируется и начнет получать правительственную помощь раненым ветеранам по Закону 16. Грант, сидя в самолете, неожиданно вспомнил, что именно Хант вез его на вокзал и в тот раз.

У него и на самом деле было много поводов остаться. Тот же Хант просил остаться или, по меньшей мере, дал понять в своей крайне замкнутой и отчужденной манере, что он бы хотел, чтобы тот остался. Грант знал, что в городе есть еще две бездетных пары (ну, не в городе, а в том районе, где жили Эбернати), с которыми жили молодые люди, хотевшие стать художниками или писателями, и вполне ясно было, что они жили с хозяйками домов. Так что с. этой стороны все было в порядке. Но Грант все же считал, что должен ехать.

Он продержался в Нью-Йорке три месяца, а потом вынужден был послать призыв о помощи, и это был наихудший период в его жизни. Хуже даже, чем на войне. И он знал, посылая призыв о помощи, что его сломали, что если возникнет возможность снова жить у Эбернати, он воспользуется ею и будет счастлив.

Зарегистрировавшись в университете и получив помощь по программе Закона 16 для ветеранов, он снял крошечную комнату в шестиэтажном доме без лифта и горячей воды на Шестьдесят третьей Западной, рядом с цирком «Колумбус». Квартиру занимала шведская эмигрантка-вдова, которая шила все ночи напролет, чтобы сводить концы с концами, а утром шла на работу. Бедные, нищенские, абсолютно безнадежные условия этой жизни, кажется, отражали и окрашивали его собственную жизнь на паршивых, холодных, грязных, исполненных ненавистью улицах города. И вот здесь-то его нашла Кэрол Эбернати, больного гриппом, без доктора, да еще с приступом малярии, которую он подхватил на Тихом океане, и было это через две недели после того, как здоровый еще Грант отослал свое письмо.

Он в то время считал, что любит ее. Это было, как будто, бросив Билли Райтс, с которой он столь полно совмещался и в сексе, он абсолютно непреднамеренно сложил все свои яйца в корзину Кэрол Эбернати. С которой, как он очень быстро обнаружил, он совершенно не совместим по сексу, И дело не в возрастной разнице. Она ухаживала за ним, поставила на ноги и снова отправила в школу, а поскольку Хант дал ей пятнадцать сотен долларов (и у нее было немного своих денег), она нашла хорошую небольшую двухкомнатную квартиру ближе к окраине, и они жили там три месяца, пока у него не возникла краткая (на уик-энд) связь с молодой незамужней женщиной с верхнего этажа, после чего Кэрол собрала свои книги по оккультизму, которые скупала на Четвертой Авеню, и вернулась в Индианаполис, вынудив Гранта снова въехать в крошечную комнату.

И не только все это. Ему надоедала еще одна мысль. Он очень долгое время опасался, что может потерять разум. В университете, где увидели его работы и немедленно зачислили на последний курс литературы и драматургии, он вскоре обнаружил, что помочь в работе над пьесой никто не может, не может научить писать, ничего, чего бы он уже не знал, а его знаний явно не хватало. Более того, все профессора и студенты, с которыми он беседовал, казались нереальными. Все женщины, с которыми он спал, казались нереальными. Ощущение было ужасное, будто он мог проткнуть их пальцем. Он оба семестра был старостою группы и закончил год с похвальной грамотой, на которую ему было наплевать. За год случилась только одна приятная вещь — встреча с Гибсоном и Клайном. Вернуться в безопасное убежище Эбернати было величайшим счастьем, хотя вопрос о любви к Кэрол Эбернати теперь уже не стоял.

Господи!

В самолете загорелся свет, и Грант перестал думать обо всей этой дребедени. Он уже очень давно не думал о том ужасном годе в Нью-Йорке так честно и глубоко, как не думал о том, что именно в это время, когда она жила с ним в Нью-Йорке, Кэрол Эбернати начала наугад читать «Гермес Трисмегатус», женский журнал по оккультизму XIX века. Он ли вынудил ее свихнуться? Он не выносил мыслей на эту тему и гнал их от себя… Ну, если он, то он. Даже если он, то все равно плевать. Все казалось таким нереальным. С тех пор он не выносил Нью-Йорка, несмотря на весь успех, и до той поры, пока не встретил Лаки. Она, как он заметил, кажется, заснула. Они подлетали к Монтего-Бей, где всего лишь месяц тому назад он с Дугом встречал ее. Поскольку стоянка длилась лишь десять минут, он не прикоснулся к ней, не стал будить, да он и не был до конца уверен, что она спит.

Он ухитрился и сам соснуть до Кингстона. А там их встречал Рене в полосатом розово-белом джипе и повез их в кромешной тьме по плоской, заросшей кустарниками косе, где пахло морем. Глаза у Лаки не были заспанными, как и у него, и Грант заметил это.

— Хо'кей, — сказал Рене, держась за руль. — Чиво сичас за бида, а? Скажите.

Грант сидел с багажом сзади. Он решил вообще не отвечать. Лаки, очевидно, тоже так решила. Тишина.

— Што случиться в Га-Бей с ета миссис Эбирнати, што вы менять вся поездка и вся план? — настаивал Рене. — Чиво случиться. Нада сказать папа Рене, детки.

— Этот сучий сын отвез меня туда, чтобы я дружила с… чтобы я жила с его любовницей, — произнесла Лаки ледяным и горьким тоном. — Вот что случилось. Не сказав мне ни слова. Когда все остальные все знали и за спиной смеялись надо мной. Вот что случилось.

— А-а! — воскликнул Рене и хохотнул. — Рони старая лис, а? Точно, как все мужчины.

— Точно, как все мужчины, — тускло откликнулась Лаки. — Абсолютно. Точно, как все мужчины, кроме тебя, Рене.

— Ах, шери! — с глубокой галльской печалью произнес Рене. Он вел машину, держась обеими руками за верх руля, наклонившись плечами вперед, а сейчас он покачал курчавой еврейской головой с видом глубокой скорби, и со стороны казалось, как будто он поочередно рассматривает свои руки. Но не стал допытываться. — В любая случай, ви оба не должен позволять все выкидать, то, што нашли, када тока начинается.

— Вот именно, — холодно проговорила Лаки. — Это никогда и не начиналось. Никогда и не должно было начаться. Потому что с самого начала все было ложью.

— Жизнь не есть надолго, — сказал Рене. — И большая часть она тяжелый. Она, можит, лучше дольше, лучше брак, када друзья, чем када любовники.

— Как можно дружить с тем, кто тебе лжет? — возмутилась Лаки. — Меня никогда в жизни так не унижали.

— У Рони есть проблемы, шери, — мягко проговорил Рене, — с ета из «Тайм», которая там ему устроил. Ты же знайт.

На это Лаки не ответила.

— Мы знайт тибе долга, шери, нет? Скока? Много лет. Мы тебя всегда любить. Но помни время, када Рауль тебя оставлять здесь и уехать в южный Америк, а ты начать ходить с другая парень? Помнить, как бистро Рауль утащить тебя в Нью-Йорк?

Голос у Лаки стал угрюмым, очень угрюмым, и Грант из-за ее спины заметил эту угрюмость по застывшей шее.

— Это другое. Совсем другое. Я не была замужем. И Рауль все время меня оставлял. Я не оставляла Рони ни разу с тех пор, как встретила, только когда он меня отсылал. Потому, что он не знал, что делать с его проклятой любовницей!

Грант, уязвленный, наклонился вперед с искаженным лицом. Он обращался к Рене, но слова адресовались Лаки.

— Это неправда. И близко к правде не лежало. Правда же в том, что я хотел заняться плаванием один, потому что знал, что если я внесу в это чуждый элемент, девушку, все взлетит на воздух. И именно это происходит: летит мне прямо в лицо. Я годами защищал этих людей. Должен был. Откуда мне было знать, когда я встретил ее и влю… Откуда мне было знать, когда я встретил ее, что за… или как…

— Что за нью-йоркская потаскуха! — с горечью перебила Лаки. — Ты это имеешь в виду. Что за подстилка, нью-йоркская прилипала!

— Мы больше не говорить, — мягко сказал Рене. — Лиза ждать в отель выпить с нами. Лаки, када вы женится у нас в отель, мы думать, што ето наилучши у тебя и били счастлив. За тебя и Рони. Лиза говорить, ета брак сделана на неби. — В тихом голосе сквозила печаль.

— Конечно, — произнесла Лаки каменным голосом, который так отличался от полукрика секундой раньше, и резко, цинично несколько раз кивнула маленькой светлой головой так, что волосы цвета шампанского взметнулись. Его переполняла ярость и в то же время глубокая обида, самая большая обида, думал он, в его жизни, и он печально и несчастливо смотрел на ее взметнувшиеся волосы.

Лиза ждала их в баре отеля. Старший из трех сыновей сидел с ней, большая часть клиентов уже разошлась спать. Лиза уже слегка выпила, пока ждала, и ее красивые темные глаза затуманились, но не настолько, чтобы она сразу не увидела, что что-то случилось.

— Мы не говорить сичас ни о чем, — предупредил ее Рене. — Уже поздна. Все устали. По разу тока выпить.

Довольно грустная выпивка. И ни Грант, ни Лаки не постарались развеять печаль. Несколько раз Лаки пыталась нормально поговорить с Лизой, но это было не очень мощное усилие, да и Лиза была чуть перегружена. Грант несколько раз ловил на себе ее сердитый, сверкающий взгляд. В номере наверху служащие занесли и разложили все вещи. Кто-то даже вытащил тумбочку между кроватями и сдвинул двойные кровати вместе, как им раньше нравилось. Прекрасный иронический жест, подумал Грант, в этих обстоятельствах. «Я собираюсь спать, — чужим, поясняющим голосом произнесла Лаки. — Я вся разбита, как тряпка». — «Ну и давай», — сказал он. Он приволок за горлышко бутылку из бара как раз на этот случай, сел на край кровати и пил из стакана для зубной щетки, смешивая спиртное с водой из французской бутылки, и пытался читать. Из Га-Бей он прихватил новую книгу о Карибском море — «Древо путешественника», написанную англичанином Фермором; прекрасно написанная книга, но попытки сконцентрироваться требовали невероятных усилий. Это прекрасное тело уже начало язвить. Ну, какого черта, он перетерпит. Через некоторое время он выключил свет и просто лежал, ожидая сна, пытаясь заснуть, а это как раз наихудший способ. Наконец, он отключился.

Спустившись на следующий день вниз, они обнаружили, что даже за такой короткий срок, пока их не было, социальный фасад отеля очень изменился. Знаменитая писательница, автор музыкальных комедий, и ее муж вернулись в Нью-Йорк. Знаменитый педик-дирижер с женой тоже уехали. А с Западного побережья на три недели в перерыве между съемками прибыл молодой знаменитый киноактер с женой-актрисой, и по вечерам он становился центром внимания в баре, в совершенстве играя роль «хороший-парень-само-дружелюбие». Рене носился, пытаясь найти подходящий номер, чтобы назвать его именем, поскольку тот, что они занимали, уже был назван номером Чарли Аддамса. Бредфорд Хит с женой отбыли в Нью-Йорк два дня тому назад. Гранты — как теперь даже Лаки, несмотря ни на что, думала о них — были этому рады. От «старых времен» остались лишь молодой психоаналитик и его жена-художница.

Возможно, это все было тем, чем и было: они теперь «Гранты». Просто обычная инерция жизни поддерживала теперь брак, когда они были в браке, как и та же самая инерция поддерживала их неженатое состояние, когда они не были в браке. Как бы там ни было, они решили завтракать в гостиной комнате номера, а не спускаться вниз и быть у всех на виду, и именно когда они завтракали, Лаки произнесла явно продуманную и заготовленную заранее речь.

— Фасад мы будем поддерживать, — сказала она через стол, покрытый белоснежной скатертью, играя половинкой грейпфрута. — Для меня это очень важно. Я не люблю разыгрывать перед посторонними сцены из своей личной жизни, или чтобы они вообще что-то знали о моей личной жизни. Нет никаких причин, чтобы все эти проклятые люди знали, что происходит между нами. Как ты на это смотришь? И ты можешь иметь меня, когда захочешь. Поскольку ты оплачиваешь счета. Это справедливо. Когда захочешь, скажи.

— О'кей, — сухо ответил Грант, — но ты не будешь возражать, если я не стану делать это сейчас, а? Поскольку я уже одет и все такое.

Ирония явно не задела ее, и она, широко раскрыв глаза, мрачно смотрела на него из-за стола.

— Я не знаю, как тебе объяснить, даже если бы тебя это интересовало. Но когда я узнала, что ты мне лгал — об этом, — что-то во мне произошло.

— Я не обязан был говорить тебе, — спокойно перебил Грант.

— Знаю. Возможно, и не следовало бы. Я бы вполне нормально жила, если бы ты не сказал. Но теперь появилось нечто, с чем я ничего не могу поделать. Это выше меня. Я думала, все это чистое, чистое и прямое. Но если ты мне так можешь лгать, ты можешь лгать мне во всем и в любое время. Ты всегда сумеешь солгать мне, в любое время, когда тебе понадобится. Не думаю, что сейчас я люблю тебя. Я хочу попросить Бена и Ирму обедать с нами, если тебя устраивает.

— Устраивает, — ответил Грант. — Но я бы хотел кое-что сказать. Я думаю, что так смотреть на дело может только подросток. Ты не принимаешь в расчет ничего из того, что на меня тогда давило, то прошлое, которое у меня было до тех пор, пока я тебя вообще просто увидел. И не только это, некоторое время после того, как я тебя встретил, потому что откуда же мне тогда было знать, что даже тогда я уже влюбился в тебя, что я настолько влюблюсь, что женюсь на тебе. Кроме того, нет оснований полагать, что ты, которая обожает флиртовать и похваляться всеми своими четырьмястами любовных связей…

— Четырьмястами мужчин, — перебила Лаки. — Не четырьмястами любовных связей.

— Извини меня, — вежливо сказал Грант. — Четырьмястами мужчин. Нет оснований предполагать, что при этом ты подумаешь, что я поступил ужасно. Тебе следовало бы быть умнее. В твоей реакции на мои слова нет ничего, за что я мог бы ухватиться и удержать. Черт, я думал, ты посмеешься. Это просто бессмысленно, и я не могу понять. — Он помолчал. — Вот мое мнение.

Лаки спокойно сидела, как будто вежливо ждала, когда он закончит.

— Я ничего не могу с собой сделать, — проговорила она, когда он замолчал. — И я не тупица. У моей семьи было больше денег, она жила богаче и выше по культурному уровню, чем твоя семья даже до того, как твой старый Староамериканский Дедушка разорился во время Краха. Не забывай этого. Насчет Бена и Ирмы договорились?

— Да, — сказал Грант, вставая. — Час дня подойдет? А теперь я собираюсь на долгую прогулку по побережью.

— Встретимся на террасе у бассейна, — хладнокровно ответила Лаки. — Пожалуйста, постарайся не опаздывать.

Аналитик Бен заговорил с ним, когда он проходил по отелю, и даже предложил пойти вместе, как будто знал, что что-то не так (он разговаривал с Рене?), но Грант отшил его. Море было плоско-спокойным, как блин, солнце жгло и пекло, но еще сохранялась утренняя свежесть, бодрящая все тело. Только не сознание. Ха-ха. Вода чуть плескалась, потом затихала и тут же возникали едва слышные звуки мокрого поцелуя, образующие трехтактный четкий ритм под неподвижным солнцем. Он шел босиком по утрамбованному приливом влажному песку, направляясь на восток, в сторону аэропорта, к острову, а не на запад, в Порт-Ройал. Далеко вперед простирались долгие мили чистого песка. Это была не одна из скорых, пылких, бешеных ссор или скандалов, какие случались у них раньше. Потом он все-таки посидел немного в тени одинокой королевской пальмы, прислонившись спиной к шершавому стволу и глядя в море. На юг и на восток оно тянулось в бесконечность, спокойное, как пастбище под солнцем. В относительной прохладе тени кожа под глазами и на висках горела, как будто он ел мексиканскую кукурузу с мясом и перцем. Посидев, он отправился обратно. Он не пришел ни к какому решению. А к какому решению можно прийти? Если бы вообще пришло какое-то решение, то только одно — выжидать. Если его чему-то и научили четырнадцать лет связи с Кэрол Эбернати (и масса временных связей), то это тому, что неважно, насколько горька и длительна ссора, но если только одна или другая из сторон выходит за рамки и заводит связи, действительный сексуальный контакт на стороне, тогда все по-настоящему кончилось. Именно это нарушает контакт. И контракт. Он настроился на то, что никогда снова не сделает этого первым. Когда он вернулся в отель и подошел к бассейну, то все они были там, смеялись и пили «Кампари» с содовой, и среди остальных он заметил Джима Гройнтона, который сидел на краю бассейна, задрав вверх колени, и улыбался. Они тепло пожали друг другу руки, но Грант вовсе не был счастлив видеть его здесь в данное время.

Было совершенно очевидно, что когда-нибудь Грант и недавно приехавшая кинозвезда столкнутся лицом к лицу. Знаменитый драматург и знаменитый актер проело не могли жить в одном шикарном маленьком уединенном отеле и игнорировать друг друга. С другой стороны, ни один из них не мог просто подойти и поздороваться, показав тем самым, что именно он ищет знакомства. Это уже вопрос протокола. Нужно было как-то это организовать. Грант за обедом с маленькой группой своих приверженцев, в которую теперь входили Бен, психоаналитик, и его жена Ирма, Лаки, Джим Гройнтон и Лиза (Рене не было, он работал), решил, что наилучшим временем для знакомства будет время коктейля, лучше за двадцать минут до ужина, так что оба протагониста не должны будут долго общаться. Это предложение было передано кинозвезде через Лизу (приглашение было от имени Рене), и он с благодарностью передал через Лизу же, что они с женой счастливы принять приглашение хозяина встретиться с драматургом и его женой, но просят, если возможно, сделать это на двадцать минут раньше, поскольку, к сожалению, у них уже назначено свидание за коктейлем перед ужином. На это Грант с равной благодарностью передал через Лизу, что все великолепно. Так все и устроилось. Итак, ровно в 20.10 Драматург с четырьмя друзьями и Кинозвезда с четырьмя друзьями встретились в баре, три четверти которого были зарезервированы и как-то незаметно отгорожены столами, на которых Лиза поставила блюда с канапе, и гости знакомились, улыбались (Рене фотографировал), дружески пожимали друг другу руки, хвалили работы друг друга, немного подшучивали, чтобы показать, какие они, несмотря на всю славу, обычные парни, осторожно и немного поговорили об Искусстве, Художниках и перспективах, выпили по два коктейля и разошлись, чтобы с облегчением пообедать и выпить отдельно. Если у актера и был назначен коктейль, то он забыл о нем. На террасе-столовой оба не забывали улыбаться, кивать друг другу, благодарить за встречу, и все это ровным счетом ничего не значило.

Актер, у которого были великолепные, чудесные мышцы пресса (он делал сто-сто пятьдесят приседаний в день), как узнал Грант на следующий день от Джима Гройнтона, выходил с ним нырять почти каждый день. Он, очевидно, немного нырял на Западном побережье, как с аквалангом, так и без него, и мог погружаться на сорок-сорок пять футов, но, как сказал Джим, ему далеко до Гранта.

— У него просто нет настоящей любви к этому, как у тебя, — ухмыльнулся Джим, — и то, что он делает, делается на две трети ради показухи.

Крайнее эгоистичное раздражение охватило Гранта, и оно странным образом сочеталось с крайним удовлетворением. Особенно от того, что актер минимум на четыре года моложе. Но мало что могло сейчас вызвать у Гранта длительное удовольствие, разве что на несколько секунд, не больше. Трудно было поверить, что он безмерно страдал, пока сидел, разговаривал, ел или пил, притворяясь обычным человеком. Но он не собирался сдаваться.

— Я бы пригласил тебя днем с ним, — продолжал Джим, — но я уверен, что он не захочет идти, если узнает, что и ты будешь. И особенно после того, как увидел, как ты ныряешь. Он будет здесь три недели. А я бы… э… я не терплю, когда теряю бизнес. Я бы мог брать тебя по утрам, — ухмыльнулся он и пожал плечами. Как выяснилось, с актера он брал в два раза больше, и сам признал, что это грабеж.

— Все в порядке, — сказал Грант. — Сейчас мне не очень хочется нырять. Пока не хочется.

И он действительно не хотел. Ему вообще ничего не хотелось. Сама мысль о нырянии была безразлична. Раздражение. Гнев. Ярость. Уныние. Горе. Печаль. Все это было, особенно гнев. И никакого удовольствия. Но он не собирался сдаваться. И не хотел, чтобы что-то было заметно. Он не хотел демонстрировать отсутствие удовольствия. Он ездил с Беном, Ирмой и Лаки в гостиницу «Голубая гора», на Каменную гору, Земляничную гору, в отель «Сосновая роща». Они взяли у Рене машину и поехали по жаркой сухой долине в Спэншитаун и за него, в Биг-Уолк, земля здесь была сухой, как в пустыне, и резко контрастировала с наветренной стороной гор, где выпадали дожди. В другой раз они взяли машину и поехали в глубь острова через горы в Папоротниковый Овраг и в Очо-Риос и остались там на ночь. Они обедали в одном месте, ужинали в другом. Они ездили в отель «Шератон» в городе, где Грант и Бен могли попрыгать с трехметрового трамплина. Обычно они вчетвером ужинали в отеле и шли потом в крошечное нелегальное казино, где Рене давал им карты. Лаки, как выяснилось, была великолепным игроком. Бен тоже неплохо играл в карты.

Бен Спайсхэндлер (фамилия его была американизированной формой польской фамилии его деда-еврея) и его жена уже жили в Гранд Отель Краунт больше месяца и планировали пробыть еще столько же. Так что они здесь будут все то время, пока будут и Гранты, и, наверное, думал Грант, это хорошо. Они создавали для Грантов на этой специфической стадии их отношений прекрасный и безотказный амортизатор. Бен так много зарабатывал в Нью-Йорке, что мог работать всего девять месяцев в году, а остальные три месяца они с Ирмой путешествовали. «И несмотря на это, — говорил он со скорбной ухмылкой, при этом его широкое лицо делалось еще шире, глаза превращались в щелочки, а лоб походил на стиральную доску, — мы не становимся моложе». В этом году они решили приехать на Ямайку, в «Краунт», о котором столько слышали в Нью-Йорке за последние два года. Бен и Ирма всегда были готовы ехать куда угодно и делать все, что придумывал кто-то из них четверых. Вынужденный гуманитарий, который когда-то учился на раввина, Бен был высоким, неуклюжим парнем такого же возраста, как и Грант, ему было тридцать пять, он великолепно плавал и хорошо прыгал с трамплина и ни о чем серьезно не думал, только о помощи людям. То, что он так много зарабатывал, относилось к другой, экономически мыслящей стороне его натуры, унаследованной от родной бабушки, как он говорил. И в данный момент он разрабатывал программу помощи Грантам.

— Слушай, — сказал он Гранту, впервые предлагая свою помощь, и он потом часто это повторял. — Слушай, дружище. Я знаю, что вы, ребята, в беде. Это нетрудно заметить. — Он наклонился с высоты своего роста, хитро сузил глаза, ухмыльнулся и доверительно продолжил: — Так что когда захотите, я все готов сделать для вас, только скажите. Мы с Ирмой любим вас, понимаешь? Если есть проблемы, я помогу, только скажите.

Грант поблагодарил и ответил, что все в порядке.

— О'кей, о'кей. Ну, просто помни об этом, — снова ухмыльнувшись, сказал Бен.

— Иди ты к черту, — раздраженно ответил Грант. — Ты что, повсюду возишь портативную кушетку аналитика, а? Твои цены все равно не для меня.

— Не беспокойся, — ухмыльнулся аналитик. — Если мы будем вам нужны, скажите. Я и Ирма там будем.

И они были. Готовые делать в любое время то, что придумывали Грант или Лаки. У них была куча своих предложений, чтобы Гранты все время были заняты. И крошечная Ирма, смуглая, восточного вида, с черной челкой и копной волос на голове и сумасшедшим колдовским смехом, была так же предана этому делу, как и Бен. Они откладывали или отменяли любые свидания и планы, даже зарабатывая себе тем самым врагов, в тот же момент, когда Гранты что-либо предлагали.

Через шесть дней постоянной занятости Лаки слегка расслабилась, или так считал Грант. Но это, как выяснилось, было совсем не так. Они поднялись в номер отдохнуть после долгого обеда и обильной выпивки, чтобы потом поехать в город поиграть в теннис с Беном и Ирмой. Грант не спал с женщиной уже семь дней и слегка задубел. Он даже начал алчно поглядывать на красивую свободную гаитянку, подругу Лизы, Полу Гордон (известную в отеле под прозвищем «Черный лебедь»), и может, Лаки заметила его взгляды. Она лежала в постели и подозвала его.

— Что? — спросил он.

— Ты можешь заняться со мной любовью, если хочешь.

— Ха! — ответил Грант. — Большое спасибо. Спасибо, но меня никогда не грели такие приглашения.

— О, ради Бога, заткнись, иди сюда и трахни меня, — сказала Лаки.

— Я не знаю, смогу ли, — честно ответил Грант.

— Ну, — проговорила она, — попытайся.

Он увидел, что сможет.

— Ты можешь быть моим мужем, а я могу не любить тебя, но трахаться мне все равно нравится, — сказала Лаки. — Ах. Ах. Вот так. Ах.

— Иди к черту, — глухо произнес Грант в подушку. Оргазм у него был, как взрыв. Взрыв — единственно подходящее слово. Как будто видишь, как разрывы бомб приближаются по воде к тебе, потом ударяют в тебя, а если обернешься, если есть время, то увидишь, как они уходят, исчезая в туманной дымке.

— Теперь слезай с меня, ты, паршивый сучий сын, — проговорила Лаки. Это было не совсем то, что нужно было сказать, если она искала примирения, но она и не хотела его. — Я действительно ненавижу тебя до мозга костей, — сказала она. — Правда. — Грант мирно спал.

На следующее утро после обеда она объявила, что сама хочет оргазма.

— Я хочу поиграть с собой, — сказала она. — Мне плевать, что ты будешь делать. Можешь смотреть, можешь уходить или, черт тебя подери, делай, что хочешь.

— Тогда поиграй и со мной, — ответил Грант.

— Размечтался, — сказала Лаки, лаская себя пальцами. Потом она тяжело задышала сквозь стиснутые зубы.

Но и эти «возобновленные сексуальные игры» не сблизили их. А могли бы. Но стена, которая была между ними, все еще оставалась. Они и правда не любили друг друга. Грант не знал, что с Лаки, но сам он слишком сердился, чтобы любить. И он не приблизился к Нью-Йорку и репетициям его пьесы. Действительно, не начнут еще минимум месяц. И он не приблизился к работе над другой, новой пьесой.

Открытая ссора с Рене и Лизой произошла через три дня. Грант ждал ее через пять дней.

Это была любопытная сцена. Они сидели вчетвером, было поздно, бар опустел, и даже преданные Бен и Ирма ускакали-упорхнули (ускакал — Бен, упорхнула — Ирма) в постель. Начала Лиза. Выпила она не так уж и много. И неожиданно вся вспыхнула гневом, столь часто сверкавшим в ее глазах при взгляде на Гранта, и ее прорвало, хотя до этого она изо всех сил пыталась сдерживаться.

— Ты паршивый сучий сын, — неожиданно и недвусмысленно сказала она, наклонившись через стол и тыча в него пальцем. — Ни у одного мужчины нет права поступать так с Лаки. С любой женщиной.

— Иди к черту! — грубо ответил Грант. Он сам выпил не так уж много. — Это не твое дело.

— Ну-ну! — сказал Рене. Он тоже немного выпил.

— Скажи ему! — выкрикнула пьяная Лаки. — Скажи ему, Лиза! Скажи ему, что такое, черт подери, быть женщиной!

— Я ему скажу! — ответила Лиза. — Я занимаюсь своим делом! — прокричала она Гранту. При этом она — одновременно, одним жестом — вскинула локти, поддернула сзади яркую цветную кофту, так что смогла еще больше склониться над столом, и, выпятив нижнюю губу, сдунула свесившуюся на глаза прядь волос. — Ты знаешь, кого ты пачкаешь? Эта девушка — леди. Ты не имеешь права заставлять леди встречаться с твоей бывшей любовницей и не предупреждать ее! Не можешь! И чтобы она думала, что это твоя проклятая мать!

— Приемная мать, — уточнил Грант. — А теперь закройся!

— Я не закроюсь! — закричала Лиза. — Я защищаю эту девушку. Никто больше этого не сделает.

— Она, черт подери, не гипсовая святая, — пробормотал Грант.

— Вы все негодяи, — кричала Лиза. — Мужчины. Проклятые мужчины. Проклятые сволочные мужчины! — Видно было, как трудно произнести ей это слово даже в подпитии. — Вы все хотите, чтобы мы были до чертиков чистыми. Вы требуете от нас чистоты! А вы! Единственное, чего вы хотите, это худого, крутобедрого, с горячей задницей, двадцатилетнего тела, чтобы тереться о него. А стоит этому телу чуть постареть, бедрам чуть ожиреть, заиметь трех или четверых детей и ослабиться плотным стенкам влагалища, как вы уходите. Нет! Вы уже снова ищете крутобедрое тело! Мужчины. Дерьмо! — выкрикнула Лиза и села с торжествующим видом.

И даже нагрузившись, Грант не смог не отметить этой неожиданной смены акцента. Сознательно или нет, но она перешла от защиты Лаки к своим собственным проблемам. Вспомнив слова Рене: «Ах, шери!» — в джипе, когда Лаки сказала ему, что он отличается от других мужчин, Грант подумал, что ради своего друга Рене ему не стоит отвечать, и он не раскрыл рта.

Рене, однако, заполнил паузу. Он тоже четко уловил смену акцента.

— Ошень харашо тебе вопить, — горячо сказал он. — Тибе так лехше! Но у он проблемы ответствинности и верности. Женщин никада не понять ета. — Он встал со стула и выпрямился во все свои пять футов три дюйма, и его округлый плотный живот уперся в край стола. — По-таму што женщин всида животный. Чиво хотите от ниво? — кричал он с галльской страстью. — Он жинился на ней! Он принять, взять ответствинность! Чиво хотите от ниво? Но када он пытаться честна вести себя с другая женщин, которая он тожи должин, вы говорить, грязная жопа. Дерьмо! Разозлить мине! Из мине дерьмо сделать!

— Он должен был сказать ей! — закричала Лиза. — Он женился на ней при ложных обстоятельствах.

— Чиво тибе фальшивая обстоятельства? Брак есть брак, — выкрикнул Рене.

— Нельзя играть с сердцем девушки! — кричала Лиза.

— Вы не брать мужской член и не играть с ним? — вопил Рене. — Ета можна?

— На ее месте я бы чувствовала себя шлюхой! — продолжала кричать Лиза.

— Ти шлюха! — яростно выкрикнул Рене. — Весь женщин шлюхи! Патаму што они женщины! Ета природа! И пачиму нет?

Слово «шлюха» задело чувствительную струну в памяти Гранта, но он не мог понять почему. Он отметил это, чтобы потом обдумать, и отдался удовольствию слушать крупную ссору в его честь (и, с другой стороны, в честь Лаки). Это походило на смешанную пару в теннисном матче, где на одной стороне играли мужчины, а на другой — женщины. Только не мячом, а словами. Лаки сидела рядом с Лизой по другую сторону стола и слушала с остановившимися сверкающими глазами и пьяным вниманием, она поворачивала голову в сторону то одного, то другого кричащего друга, как будто с интересом и любопытством слушала историю жизни двух незнакомцев.

Ссора длилась не очень долго. Еще три-четыре выкрика со стороны бывшего француза и его жены, а затем Рене встал.

— Фатит! Мы ничиво не кончить. Времья в постель.

— Ты чертовски прав, ты ничего и не закончишь, — вставил Грант, собираясь встать. — Потому что это не ваше дело, не твое и не ее. — Он не смог встать, так как последующие события пригвоздили его к креслу, настолько ослабели мышцы от неверия и удивления.

— Ты! Ты! — неожиданно заорала Лиза, вскакивая и тыча в него пальцем, как в мелодраме, где дочь приходит домой с ребенком. — Ты! Ты паршивый сучий сын! Негодяй! Убирайся из моего отеля! Ты и ночи не проведешь под моей крышей! Убирайся! Точно! Убирайся из моего отеля!

Ошеломление было столь велико, что Грант какое-то время не реагировал.

— Ты шутишь? — наконец спросил он.

— Эй, ну! Эй! — сказал Рене, поднимая руку.

— Ты его выброси отсюда! — визжала Лиза. Она снова подняла руку, прямую и жесткую, как палка, с вытянутым вперед пальцем. — Вон! Убирайся вон! Вон! Убирайся вон!

И именно в этот момент, как бы очнувшись, в действие вступила Лаки. Мигая, она медленно повернулась к Лизе, повторив сначала слова Гранта:

— Ты шутишь? Слушай, ты знаешь, с кем говоришь? Ты говоришь с лучшим современным драматургом Америки. Ты говоришь с лучшим драматургом, который был в Америке после О'Нила! Кому ты говоришь убираться!

— Ты можешь остаться, — сказала Лиза. — Я хочу, чтобы ты осталась. Ты оставайся с нами.

— Ты свихнулась? — недоверчиво спросила Лаки. — Он мой муж! Я его жена! Ты с ума сошла?

— Он тебя ужасно обидел, — сказала Лиза. — У него нет права. — И она снова закричала. — И мне наплевать, какой, черт подери, он хороший драматург! Вон! Убирайся вон!

— Пошалуста, пошалуста, ну, ну, — умолял Реже.

— Он может… — кричала Лиза.

— Пошли, — мрачно сказала Лаки. Грант все еще оцепенело сидел в кресле, и она схватила его за руку и подняла на ноги. — Мы убираемся отсюда. Такого дерьма я ни от кого не должна есть. — Она с силой потащила его к лестнице, все еще держа под руку. — Мы уезжаем.

— Да ладно, — слабо возразил Грант. — К утру все забудется. Пенили спать. — В этот момент он думал только о славном, милом сне.

— Я не желаю, — сказала Лаки. — Со мной так никто не разговаривал. — В номере она вытащила чемодан, бросила его на кровать и начала зашвыривать в него вещи. Грант улегся на другую кровать.

— Кончай, Лаки, — утомленно произнес еж. — Это несерьезно. Завтра мы все над этим посмеемся.

— Уж я-то точно не буду, — ответила она, продолжая упаковываться. — С моим мужем никто так не разговаривал. Люблю я его или нет, это мое дело.

И она не останавливалась, пока не раздался стук в дверь. В комнату тихо проскользнул Рене, весь — сплошное раскаяние.

— Вы знаете, она, как говорят, в смертельни зигзаг, — сказал еж. — Ета ничиво не значить.

— Ты просишь прощения? — спросила Лаки, собирая вещи.

— Да, — с огромным галльским достоинством ответил Рене. — Я прошу прощения за мине, за Лизу, за Гранд Отель Краунт и за вся сотрудники Гранд Отель Краунт. Я умолять вас. Пошалуста, не уезжайте.

— Хорошо, — спокойным голосом ответила Лаки. — Я остаюсь. — Она начала выкладывать вещи.

— Увидимся утро, — печально произнес Рене. — Если наши головы не будуть так распухнуть, што не пролезут в двери.

— А теперь оставь меня в покое, — сказала Лаки, когда Рене ушел. — Будь подальше от меня. Я серьезно. Не потому, что я зла на тебя. Я не зла. Но я тебя не люблю. А это другое. Я не хочу тебя и оставь меня в покое.

— О Боже милостивый! — воскликнул Грант.

И при этой ремарке они улеглись на разных краях сдвинутых вместе двойных кроватей.