32

Она долго лежала и не спала, уставившись в темноту, где должен был быть потолок, в темноту, которая, пока не выключили свет, была потолком. Она могла сфокусировать взгляд точно на высоте невидимого потолка, хотя видеть его не могла. Смешно, как быстро привыкаешь к вещам. Физическим вещам. Она раздумывала, ей было интересно, какого типа и насколько велика штуковина у Джима Гройнтона. С кровати рядом не доносилось ни звука. Она почти хотела, чтобы ему приснился кошмар.

Они помирились, когда ему приснился кошмар.

Но на этот раз все было иначе. На этот раз все было очень серьезно. Она понимала, что он много дерьма получил от нее за последние две недели. Она понимала и то, что по-своему, как бы это ни называлось, он и впрямь ее любит. Вопрос в том, стоила ли любовь (или, черт подери, чем бы ни было это чувство) всего этого? Вот вечный вопрос.

Больше всего ее убивало то, что, уже зная ее, он трахал (дважды) этот старый пыльный мешок, отослав ее, Лаки, обратно в Нью-Йорк. Как он мог? А если дважды, почему и не больше? Если один раз, то почему не пять? Пятьдесят раз? И одного хватает. Значит, подразумевалось, что все случившееся с ними в Нью-Йорке было просто забавой, шуткой, ложью, короткой — пусть и сильной, — но всего лишь связью с нью-йоркской «девочкой». Другими словами, с ней. Именно это ее задевало: он был, как и все остальные болваны, которых она знала, таким, как Бадди, Клинт Эптон, Питер Рейвен, тот англичанин, голливудский продюсер, для которых она была доступной красивой нью-йоркской подстилкой. А если это так, то он просто слаб, как и все остальные. Просто дешевка.

Она вспомнила, что весь брак был устроен Лизой. Лизой и ее черной подругой-лебедью Полой Гордон. Они все это сделали. Грант ничего не делал. Его несло по течению. Как и ее. Если бы Лиза и Пола не проделали всей грязной и тяжелой работы, проклятого брака просто не было бы. И она не могла вынести мысли о слабом мужчине. С дешевой душонкой.

Может, Джим Гройнтон и не очень яркий. Но он точно не слабый. Она не могла быть замужем за слабым мужчиной. Господи! Когда она сказала ему о возможности связи с Джимом, он даже не ударил ее!

Возможно, ей следует это сделать. Господь ведает, он заслужил. Он по-настоящему слабый мальчишка, прицепился к властной Кэрол и не мог ее оставить. Пока кто-то — и не она сама, а Лиза и Пола Гордон — не заставил его жениться.

Иисусе!

С другой стороны, если она это сделает, она знала, все кончено. Даже если она сделает это втайне, и он никогда не узнает, как можно уважать мужчину, который даже не знает, что ему наставили рога? А если узнает, то выбросит ее. В этом она была уверена.

Господи, но она вне себя из-за него! Тошнит от него. Все сгорело, сгорели все жилы и сосуды, все нервы, все замерзло, засохло.

Может, это и впрямь наилучший путь. Она всегда может вернуться в квартиру на Парк Авеню к Лесли и снова ждать. Снова ждать — сколько лет?

Ее гордость будет уязвлена. Все друзья будут смеяться: Лаки Виденди и ее двухмесячный брак с драматургом Роном Грантом. Но потом все утихнет. И он что-то должен будет заплатить, какие-то деньги, хотя она не хотела его проклятых денег. А вот с Джима Гройнтона она бы их получила.

Может быть, в конце концов, это наилучший путь. Как он мог так поступить с ней?

Не нужно было говорить. Во-первых. Он должен был либо сказать в самом начале, либо вообще молчать. Она не просила. Она даже не хотела знать. Во-вторых, не надо было везти ее туда и лгать ей, лгать ей! — потом пытаться одурачить ее, рассказав «правду» после стычки, которая произошла. Просто дешевка. Дешевка, дерьмо куриное, трус. Ну, старуха именно к этому и подталкивала! А он! Он играл ее партию и сделал то, чего она и хотела от него! И если она, Лаки, не собрала вещи и не улетела немедленно в Нью-Йорк, то не благодаря Кэрол Эбернати.

И потом вся эта дребедень насчет того, что он хотел сохранить репутацию Кэрол и Ханта, что он хотел спасти литературную репутацию Кэрол, потому что не хотел ее полного уничтожения, пусть это и фальшивая репутация… Снова ее затошнило от отвращения, только на этот раз от отвращения к самой себе. Так попасться!

Но затем мысль о возвращении, возвращении ко всему тому, что было раньше, к полутора годам, которые она прожила после смерти Рауля, сама эта мысль о возвращении к прошлой жизни была невыносима. Ею овладело знакомое ощущение гибельного мрака, которое всегда таилось в глубине ее души. Проклятое католичество внушало, что она должна понести наказание. Вот ее и наказывают. Суеверие все время подсказывало, что ее накажут тем, что не дадут быть с Роном Грантом, но как, каким образом, этого она не знала. Теперь, как оказалось, ей не дадут быть с Роном Грантом потому, что Рона Гранта, какого она хотела, попросту не существует. Никогда не существовало. Она его придумала. Вот что хуже всего.

Она не шлюха! Она не шлюха и никогда ею не была, и ей плевать, что бы кто ни говорил! Все они счастливы были поиметь ее, господом можно поклясться! И она ни одного из них не обижала! Напротив, помогала всем им или почти всем.

Что касается Джима Гройнтона, то физически ее все-таки влекло к нему. Ей всегда больше нравились коренастые, широкоплечие сильные мужчины. Сам Рон был таким. И Рон действовал так, будто хотел, чтобы у нее была связь с Джимом: сказать ей прямо при нем, что он, Гройнтон, влюблен в нее! Что это за полупедерастическая белиберда? Ее тошнило от этих полупедерастов, которые любят друг друга больше, чем своих женщин. Все они обращаются с женщинами так, будто это бутылки с выпивкой, которую можно выпить, а потом выбросить, а еще лучше — пойти в лавку, сдать и взять новую.

Все эти проклятые мужчины влюблены друг в друга. Она по горло сыта. И так много этой дряни она раньше не видела. Бонхэм влюблен в Гранта, а Грант — в Бонхэма. Гройнтон влюблен в Гранта, а Грант — в Гройнтона. Хант влюблен в Гранта, а Грант — в Ханта, Дуг Исмайлех влюблен в Бонхэма и Гранта. Кажется, местечка для простой, обыкновенной женщины не осталось.

В ее муже было нечто, что привлекало определенный тип мужчин. Начнем с того, что она этого не любит; более того, она могла сказать, что разум и чувства всех этих типов каким-то извращенным образом обращались и к ней, они влюблялись и в нее. Хотели поиметь ее, как сказала бы ее бабушка. И это ради того, чтобы больше приблизиться к нему, к Рону? Как бы там ни было, все происходило именно так. Даже у Бонхэма было так, хотя и шиворот-навыворот, как у студентика, который дразнит и оскорбляет избранную девчонку, чтобы привлечь ее внимание. А уж о Дуге и Джиме Гройнтоне и говорить не приходится. Только Хант, как она считала, был вне этого, Хант был… Господи, кем он был?

Она припомнила, как едва поверила своим глазам, увидев плачущего Ханта. Просто тошнит, до рвоты тошнит. Вот парень, который трахает твою жену едва ли не на твоих глазах, и вот он уезжает — окончательно и ко всеобщему благу, — а этот слизняк всхлипывает при расставании. Ну, не затошнит ли? Отвращение, приправленное перцовым соусом сильной нелюбви — даже ненависти — к большинству мужчин, вызывало у нее непроизвольные судороги желудка. А то, что делает Рон, делает его не намного лучше профессионального наемного хахаля.

Подозревал ли он, что Джим сам уже сказал ей, что влюблен в нее? Мог ли догадаться? Он проницателен. Это случилось, когда Джим во второй раз взял ее в поход за птичьими яйцами на отдаленный конец острова. Этого она не рассказывала даже Лизе. Хотя Лиза и сама подозревала. Уродливые птицы с криком взлетели (она вообще ненавидела птиц) и парили над ними, вереща и протестуя с безопасного расстояния. Джим присел на корточки у первого же гнезда, а потом неожиданно глянул вверх, на нее, с грязной искоркой ирландского полицейского в глазах.

— Думаю, вы знаете, что я влюблен в вас, — сказал он.

— Нет, не знаю, — немедленно ответила она. — И, конечно же, не подозреваю.

На лице у Джима появилась обычная медленная и раздражающая ухмылка.

— Ну, вот так. Я вас хочу.

— Я бы предпочла не слышать этих слов, — сказала она. — И я должна предупредить, что хотя Рон и не такой профессионал свежего воздуха, как вы, тем не менее, он был очень хорошим боксером в ВМФ.

— О, вот это меня не очень беспокоит, — улыбнулся Джим и встал. — Пошли, найдем еще парочку гнезд.

На мгновение она подумала, не спросить ли у него, что бы он стал делать, если б она рассказала Рону. Почему он рассчитывает, что она промолчит?

Когда позднее она все же спросила, он только ухмыльнулся:

— О, жены всегда молчат. Они не хотят неприятностей. Семейных.

Но как же тогда он мог по пути в Кингстон прямо при ней так славословить в честь Рона? Хотя существует определенный тип мужчин, которым нравится трахать женщин другого мужчины только ради того, чтобы к нему приблизиться. В противном случае панегирик Рону был самой циничнейшей вещью, которую она когда-либо наблюдала. Она не собиралась превращаться в пешку полупедерастических игр на свежем воздухе, но на карте стояло слишком много: ее вновь охватывало тяжелое, жесткое, циничное чувство, которое она ради самосохранения так долго вырабатывала в Нью-Йорке, а ведь она думала, что с Роном сумеет освободиться, избавиться от него. Но, очевидно, не сумела. Это и в самом деле высокая цена.

Она просто не знала. Просто не знала, в чем истина. У Джима, должна была она признать, помимо физического было и обаяние грязного полицейского «дьявола». Впечатление было очень сходным с тем, что было у нее при встрече с одетым в черное мотоциклистом тем давним летом в Джерси. Ясно, что жизнь на этом не построишь. Правда, Джим был единственным мужчиной, который хоть чуть-чуть привлек ее с тех пор, как она повстречалась с Роном. Но она была достаточно проницательна, чтобы понять, что не будь ситуации с Кэрол Эбернати, у нее не было бы ни малейшего побуждения.

О, этот ничтожный сучий сын! Как он осмелился сыграть с ней такую шутку? Привезти ее туда, жить с этой старухой, когда все знали, что она все эти годы была его любовницей. Как кто-нибудь может простить кому-либо такую вещь?

Она не знала. Просто не знала. Ей нужно подождать.

Таким бы облегчением было сорваться и трахнуть другого парня. Она устала, уже устала от комплекса ответственности, от попыток справиться со сложным характером Рона Гранта. Просто перепихнуться с простым человеком было бы колоссальным облегчением. Особенно если этот парень ее обожает, а потому с ним легко справиться. Она знала, что Грант ее выбросит, если она это сделает, а она не хотела ему лгать. Уважение исчезнет, если он поверит ее лжи. Так что это будет настоящий конец. Но в глубине души тлело болезненное искушение. Он заслужил. Конечно, мало чести в звании жены кингстонского ныряльщика. Конечно, она могла бы его изменить. Но она не любила его. Наконец она заснула.

Утром, когда они встали и одевались, чтобы спуститься вниз выпить кофе, он и трех слов не сказал ей, только холодно вежливое «доброе утро», и смотрел на нее так отчужденно, с такой звездной дистанции, что она сначала не поверила, а потом разъярилась. Он собирается себя так вести? Он что, собирается позволить ей это сделать? Тогда, о Боже, может, она и сделает!

Если бы он просто извинился, сказал, что виноват, признал бы, что был неправ, когда повез ее в Ганадо-Бей к проклятой экс-любовнице. Экс? Экс, задница! Она едва ли была даже экс.

Дуг уже был внизу с двумя чемоданами, загорал на залитой солнцем террасе и пил явно уже вторую «кровавую Мэри». Джим Гройнтон смеялся и пил с ним, но на самом деле он лишь прихлебывал. Джим пил мало по сравнению с Дугом и Грантом. И это тоже хорошо. Она тоже пила немного, пока не встретила Гранта.

Рене и Лиза тоже были здесь. Дуг уже оплатил счет, а теперь с юмором — хотя в голосе ясно читалась и настоящая озабоченность — жаловался на его величину. Когда они подсели ко всей компании, Лаки принялась хладнокровно разглядывать Джима, втайне оценивая его, так она смотрела на мужчин, пока не влюбилась и не вышла замуж. Она была убеждена, что сможет перемолоть его на кусочки и выбросить. И он тоже заслужил это. Она вспомнила, как Бонхэм как-то рассказывал о нем и жене другого ныряльщика в Юкатане, жене другого приятеля, которую он заделал. Мужчины подрались в конце концов, и этот парень жену бросил. Как можно вынести, когда один мужчина говорит другому, что он — друг, а за спиной все время пытается наставить рога, этого Лаки просто не могла понять. По-настоящему ужасно. А какой-то «дьявол» внутри тайно хихикал.

И Рон — Рон Грант — ее муж! — действует именно так, будто ему все равно. Он сейчас точно так же обращается с Джимом, как и вчера, до вечерней беседы с ним. А когда они поехали в аэропорт, Джим спросил, не может ли он пообедать с ними. Грант согласился, сказал: конечно же. Конечно, будут и Бен с Ирмой, ну и что? Он должен был сделать это непременно.

Бен и Ирма тоже захотели проводить Дуга, так что собралась целая толпа, да еще пришел Ти-Рене (так звали старшего сына Рене), которому Дуг очень нравился. Рене взял не джип, а машину побольше, на заднем сиденье расположились Дуг, Бен и Ирма. Лаки с Роном поехали на старом разбитом джипе Джима. Джим спросил у Рона, не хотят ли они ехать с ним, и Рон, конечно, согласился. По чисто сентиментальным мотивам Джим настоял на том, чтобы багаж Дуга погрузили в его джип, так что Лаки ехала впереди между ними на дополнительном сиденье, которое установил Джим. Кажется, они теперь повсюду ездили втроем. Сидя между ними, положив руки на спинки их сидений и стараясь, чтобы голые ноги в шортах не попадали под руку Джима, лежащую на рычаге скоростей, Лаки неожиданно вспомнила, как сразу после замужества сказала Рону, что когда-нибудь наставит ему рога, и он ответил, что если она это сделает, то должна позволить ему посмотреть. Фу, Иисусе! Он что, сейчас на это ее и толкает? Ее собственная фантазия о том, чтоб на его глазах трахнуть другого мужчину, заставила лицо вспыхнуть, но это была всего лишь фантазия. Но чего же он хотел, поступая так, как сейчас? И ее все еще не влекло к Джиму? Он не знает этого?

В аэропорту (в ожидании прибытия самолета они все расположились в баре с кондиционером), Дуг отвел ее в сторону поговорить. Потрясающее личное обаяние Дуга могло увлечь практически любого человека, если сам Дуг этого хотел, — достаточно привести в качестве примера любовь Ти-Рене, и это в то время, когда он почти не разговаривал с ним, а также Рене, Лизу и даже Джима. Сейчас он работал на нее, и это ее устраивало. Он выдал самую величайшую греко-турецкую улыбку понимания, завершив ее осмысленными, серьезными морщинами на лбу и положив свою большую руку на ее плечо.

— Не думай, что я не понимаю, что происходит, — сказал он, — и не думай, что я тебя недооцениваю.

Она отпрянула — внутренне. Не внешне.

— Вот как?

— И я знаю, что ты собираешься решить все это.

— Вот как. — На этот раз это было отчужденное, уклончивое заявление, а не вопрос.

— Я знаю, что многое тебя шокировало. И ты много переварила. Пища была крупнее желудка, как сказал древний поэт. Но мне хочется, чтобы ты знала, что я, старый папаша Дуг Исмайлех, доверяю тебе.

— О, Дуг, — ее поймали в ловушку искренности едва ли не против ее воли. — Я даже не знаю, любит ли он меня. Честно говоря, не думаю.

— Конечно, он тебя любит, — улыбнулся Дуг. — По-своему. Разве ты не знаешь, что никто и никогда не любит друг друга одинаково? — Паузы для ответа не было. — И никто лучше меня не знает, как с ним трудно. Чтоб прожить с ним больше педели, нужно быть святым. Но Я знаю и то, что ты можешь с ним управиться.

— Ты так думаешь? — тихо сказала Лаки.

— Уверен. Помни, что я его больше знаю. Ты можешь — и неважно, когда, как и что происходило в твоей предыдущей жизни, а может, даже благодаря ей! — ты можешь с ним справиться, практически любым способом, какой ты сама выберешь. — Он помолчал, вкладывая в паузу какой-то смысл. — Ты слушаешь? Любым способом, какой ты изберешь. И позволь сказать: что бы ни произошло — что бы ты ни сочла пригодным, — я убежден, я абсолютно уверен, что увижу вас обоих — вместе — в Нью-Йорке, через… шесть недель или пару месяцев.

Малодушно и по какой-то непонятной причине почти с отвращением пытаясь распутать неясное значение этих слов, Лаки промолчала. Если он говорит то, что она думает, что он говорит… она и подумать об этом не могла. Или что он может так говорить.

— Не забывай о том, что я сказал, — тепло улыбнулся Дуг и нежно поцеловал ее в ухо, затем снял руку с ее плеча и нежно повел к остальным провожающим, шумевшим у бара. Идя рядом с ним, Лаки почувствовала, что ее охватывает всепоглощающее и хорошо знакомое уныние. И отвращение. По отношению к себе, к Рону и почти ко всему. И когда большой грек снова нежно ее поцеловал и, подмигнув, прошел через таможенную калитку и пошел к большому реактивному самолету, а затем остановился у пахнувшей серой пещеры входа и помахал им всем, у нее было то же чувство, оно даже усилилось.

В тот день они после обеда вышли на катамаране. Бен и Ирма пошли с ними, потому что, как говорил Бен, он хотел, чтобы Ирма хоть чуть-чуть привыкла к тому, что будет во время плавания на «Наяде» (зато, сказал ей Бен, она сможет пробыть хоть несколько дней на островах Нельсона). Лаки была счастлива, что Бен и Ирма едут с ними. Она просто не выносила Рона, вернее, занятую им позицию. Он был крайне вежлив с нею: открывал перед ней двери, помогал сесть и выйти из джипа по пути в аэропорт, а сейчас заботился о ней на судне. Но все время оставалась звездная — звездная, только так она могла ее назвать, — дистанция. Он дошел до того, что нырял один, увидев под водой лютианусов. Он притащил три рыбы за собой на бечеве, что, как она знала, было неправильно, небезопасно. И оставлял ее на борту с Джимом. Конечно, на судне были Бен с Ирмой, уж Ирма-то судно никогда не покидала. Но даже несмотря на все это, она отметила (не понимая), что он обращается с Джимом точно так же, как и прежде. Он делал это едва ли не со скрупулезной тщательностью. В тот вечер, когда в сумерках они вернулись, прибыли Бонхэм и Орлоффски.

На нее сильно подействовал приезд Бонхэма и Орлоффски. При всей своей нелюбви к ним обоим, сейчас она была им благодарна. Весь вечер, естественно, говорили о «Наяде», поскольку на этот раз они приехали спускать ее на воду, и даже Джим Гройнтон говорил только о корабле и предстоящей поездке. Рон настолько увлекся, что в какой-то момент забылся, обнял ее и широко улыбнулся. Он мог быть по-настоящему очаровательным. Он всем так увлекался. Он настаивал на том, чтобы утром поехать и посмотреть спуск корабля на воду.

Лаки поехала. Джим Гройнтон, который, как и все, испытывал подъем духа, тоже поехал. Снова Лаки ехала между ними на переднем сиденье джипа, держась руками за спинки их сидений. Бен и Ирма ехали сзади. И так же поехали обратно. Она должна была признать, что вид «Наяды», съехавшей на тележке и закачавшейся на воде, впечатлял. Естественно, потом они поднялись на борт. И хотя в грязных и неуютных каютах ничего не было сделано, Лаки должна была признать, что ощущение палубы плавающего судна было другим, более волнующим, значительно более волнующим.

Накануне вечером Бонхэм разговаривал обо всем, только не о деталях поездки. Естественно, он и Орлоффски обедали с ними и, естественно, за счет Рона. Бонхэм, глянув, как обычно, на нее, сказал, что это в последний раз, что это чертовски дорого для Рона, и они с Мо будут есть где-нибудь в городе. Еще он сказал, что они с Мо будут спать на судне, пока будут ремонтировать паруса и оборудование и наводить порядок в трюме. Он зарезервировал номер у Рене для Сэма Файнера и его жены, которые приедут через четыре-пять дней. Нейрохирург с подругой прибудут тогда же, но тоже будут спать на борту, экономя деньги. Бонхэм считал, что через семь-восемь дней ремонта снастей, покраски и уборки они смогут выйти в море.

Во второй вечер, после посещения корабля, Бонхэма за ужином не было. Но они с Мо пришли позднее и принесли карты, линейки и прочие приборы, чтобы поговорить о самом плавании с теми, кого это интересовало. Лаки к их числу не относилась. Когда они склонились над картами островов Нельсона, она глянула и отошла к бару выпить. Она никогда не понимала ни карт, ни дорожных схем. Ирма, которая также не интересовалась этим и тоже не понимала в картах, быстро присоединилась к ней. Они вдвоем сели у стойки, выпивая и наблюдая за пятерыми мужчинами: Бонхэмом, Орлоффски, Беном, Роном и Джимом, оживленно жестикулирующим над грудой карт. Лаки отметила, что на других жильцов отеля, включая кинозвезду и его жену, это произвело большое впечатление.

— Ты и вправду едешь? — спросила она наконец у Ирмы.

— Конечно, почему бы и нет? — ответила Ирма. Раздался ее колдовской смех. — Я могла бы и плавать научиться. У этих бойскаутов затруханных. Бонхэм обещал научить.

— Ну, а я не знаю, — через секунду сказала Лаки.

Ирма неожиданно наклонилась и глянула на мужчин.

— Не думаю, что у тебя есть выбор, — мягко сказала она. — Слушай, Лаки. Мы с Беном обсуждали вас с Роном. Мы не знаем, в чем дело. Кроме того, что ты говорила мне об этой бывшей любовнице — «приемной матери» Рона. Но мы решили, и Бен поручил мне сказать, что тебе, черт подери, лучше ехать. Если хочешь сохранить брак. Иисусе, вы же только что поженились. Еще и двух месяцев не прошло. — Для Ирмы это была очень длинная речь. — Мы думаем, ты хочешь сохранить брак, — добавила она. — И мы тоже хотим.

— Я не убеждена, что хочу, — тихо сказала Лаки.

— Ну, это что-то новое, — сказала Ирма. Теперь она не смеялась.

Лаки не ответила, она повернулась в сторону мужчин. Не следовало ей говорить этого. Инстинкт всегда подсказывал ей не говорить о подобных вещах с посторонними, даже с Ирмой. Она внимательно изучала мужчин за столом, и Ирма тоже замолчала.

Они действительно составляли живописную группу. Бонхэм, который мог — когда ему нужно — быть и вежливым, и цивилизованным, тем не менее выпадал из окружающей обстановки этого шикарного международного бара. Но Орлоффски — это уже чистый ужас. Его грубый, громкий, животный, абсолютно бесчувственный голос и манеры огромного мясистого тела в этом месте вдвойне превращали его в обезьяну. Безволосую обезьяну. К несчастью. И было заметно, что на этот раз даже он ощутил это. Он оглядывался по сторонам, осматривая всех мужчин, как будто выискивая, нет ли здесь хоть одного, кого он не смог бы избить. Своего рода воинственная самозащита, которая, кажется, всех заставляла чувствовать себя неуютно. Неделю, десять дней на корабле с этой дубиной Лаки считала слишком высокой ценой даже для жены. А Рону, кажется, все так нравится! И Джиму Гройнтону тоже! Все они и слова ей не сказали после приезда Бонхэма и Орлоффски. Она заказала еще один бокал.

— Пошли, — сказала Ирма. — Пора женам вернуться.

В итоге всех этих бешеных изучений карт, обсуждений и измерений выяснилось, что острова Нельсона, расположенные между Педро-Бэнк и Розалинд-Бэнк (такие маленькие, что их обозначали только на самых крупномасштабных картах), — это четыре главных острова и двенадцать крошечных необитаемых островков. Два самых северных, Северный Нельсон и Южный Нельсон, самые большие, протянулись всего на семь миль, включая полумилю расстояния между ними, и имели форму буквы «У», выведенной пьяной рукой, а пролив был как раз внизу этой буквы. Благодаря этому внутри буквы «У» везде можно было останавливаться. Два южных главных острова назывались Дог-Ки и Гринз-Ки и отстояли на шестнадцать миль к югу, они были значительно меньше, их разделял пролив шириной всего в сто ярдов. Один из них, Дог-Ки, полностью купила группа богатых багамцев, англичан и американцев, и он фактически стал частным клубом в английском стиле. Им и управлял британский служащий. Они были крайне гостеприимны и не в сезон принимали частные яхты на свою маленькую стоянку. Между этими северными островами располагались три крошечных островка, а еще девять островков протянулись линией на двенадцать-тринадцать миль к югу от Дог-Ки. Рифов там было очень много. Бонхэм предлагал идти прямо на Северный Нельсон, где была столица, естественно — Джорджтаун, провести там пару дней, поохотиться на рыб, а потом идти к остальной группе, остановившись на день в Дог-Ки, а оттуда — прямо домой в Ганадо-Бей, от маленького островка в конце всей цепи. Лаки на все это было наплевать.

К тому времени, когда закончились изучение карт, расчеты, обсуждения и измерения, все уже изрядно выпили, в том числе и она с Ирмой, поскольку провела большую часть времени у стойки бара в разговорах с Сэмом, и все они готовы были завершить день и отправиться в постель. Лаки было как-то жаль, что это так. Несмотря на все это морское барахло. Теперь отправление в постель было самой тяжкой из повседневных обязанностей. И в этот вечер она и Рон почти не разговаривали друг с другом. Она размышляла о том, что сказала ей Ирма, и о том, что просил передать Бен. Значит, все стало явным. Что должен думать Джим? У нее был позыв не показываться обнаженной перед Роном и раздеться в крошечной ванной, где ее не видно, но это был лишь позыв, и она не стала ему потворствовать. Это, определенно, только разозлит его и вызовет ссору, а у нее для этого не было настроения.

— Ты что, намереваешься по-прежнему днем выходить с Джимом? — наконец спросила она, переодевшись в короткую ночную рубашку. Она сознательно произнесла это тусклым тоном, чтобы вопрос не выглядел чересчур уж важным. Грант, конечно, спал обнаженным.

— Естественно, — сказал он, наливая себе выпить. — Почему же нет?

— То, что я сказала тебе о Джиме, не очень изменило твое обхождение с ним, — сказала она.

— Ты думаешь, я намерен дать Гройнтону понять, как он ухитрился раздолбать мою семейную жизнь? — ответил он. — Ты уж должна была узнать, что я слишком горд для этого. Да это и не его проблема. Даже если он втюрился в тебя. Это твоя проблема. И, может, моя.

Лаки легла под простыню и помолчала.

— Наверное, правильно, — наконец сказала она. — Да и вовсе не Джим «раздолбал твою семейную жизнь», как ты деликатно выразился.

Если она хотела напоследок дать залп из тяжелого орудия, то разрушений заметно не было. Если она ждала ответа, то она его не получила. Верный своему слову, он вышел в море на катамаране и на следующий день. На этот раз вышли и Бен с Ирмой. Лаки снова занялась биноклем, изучая обнаженных местных рыбаков, больше для того, чтобы рассердить Рона. Она и правда иногда его чуть-чуть любила, по крайней мере, время от времени какой-то маленький росточек того, что она когда-то ощущала, слегка пробивался в глубине души. И именно поэтому она хотела его обидеть.

Бонхэм и его тень Орлоффски весь этот день не показывались в отеле, не появились они и вечером. Они исчезли на шхуне и собирались там жить. Так что ужинали они одни, вернее, с Джимом, Беном и Ирмой, у которой на лице лежала печать тревоги. В отличие от Джима. Счастливее он просто не мог быть. И он настоял на том, что оплатит счет. Большую часть вечера он громко превозносил растущие доблести Рона — ныряльщика и охотника.

Именно после еще двух таких дней и вечеров, дней на катамаране, вечеров еды и питья с Джимом и Спайсхэндлерами, Лаки, кипевшая от напряжения, но и от скуки всего этого, сделала маленькое предложение. Ее такая жизнь не интересовала, всегда не интересовали и подобные люди, и она не этого ждала от семейной жизни с Роном Грантом. Она думала, что они, наверное, будут жить в Нью-Йорке, может быть, год-два проведут в Европе. Ее тошнит от этого и от всех них.

Она не понимала, какой «черт» заставил ее сделать это. Такой же «черт» сидел и в Джиме. В Роне тоже сидел «черт», когда она с ним повстречалась. Но сейчас все изменилось. После ужина и пары бокалов в баре Бен и Ирма сказали, что хотели бы съездить в город, в подпольное казино, поиграть в рулетку. Рон отказался. Он хотел лечь пораньше, он устал от плавания и ныряния, так что ему не до азартных игр.

И именно в этот момент Лаки услышала свои слова, как будто они исходили от другого человека.

— Но ведь всего полпервого. Все хотят ехать. Почему бы тебе не лечь, а я поеду и поиграю с Беном, Ирмой и Джимом. Джим за мной присмотрит. — Голос, который она слышала, ее голос, слегка хихикал и почти наполовину, менее, чем наполовину, скажем, процентов на тридцать, дразнил.

Голос Гранта, прозвучавший в ответ, был абсолютно спокойным. Но мягкая щекотка где-то в глубине души предупредила, заставила четко осознать, что под спокойствием таилось нечто совершенно другое.

— Нет, думаю, тебе лучше остаться со мной, — сказал он. — И у тебя утомленный вид, если уж говорить правду. — Он дружески и влюбленно улыбнулся.

— Ладно. Раз ты так считаешь, — ответила Лаки.

— Не думаю, что я вообще поехал бы, — улыбнулся Джим. — Если мы хотим завтра весь день нырять, я лучше посплю. — Но раньше он этого не говорил.

Послушно следуя в номер за Грантом, она думала, что теперь, по крайней мере, у нее есть основания считать, что он не подталкивает ее к Джиму.

Когда они разделись, он повернулся к ней и слегка протянул к ней руки.

— Я хочу сегодня заняться любовью, — сказал он голосом, исполненным тихого отчаяния. — Не просто траханьем. Заняться любовью.

— Ладно, Рон. Я тоже хочу заняться любовью, — ответила Лаки. Она двинулась к нему и к постели. — Сегодня, — услышала она свои слова. — Сегодня я хочу этого.

Он, ложась рядом, не ответил. Потом лег на нее. На следующий день прилетели Файнеры и снова все изменилось.

Приезд Файнеров изменил многое, но только не главную проблему Лаки. Если она его еще любила (немножко, время от времени, как тогда, когда он обнял ее и улыбнулся ей от восхищения шхуной), то все равно этого было недостаточно, чтобы растопить толстый слой сухого льда, окутавшего ее. Она не могла любить его как прежде. Не могла забыть, что он ей лгал, а следовательно — всегда мог солгать. Она верила, что Кэрол Эбернати нужна ему для работы, он заставил поверить в это. Он так сказал. Прибытие Файнеров здесь ничего не могло изменить.

Файнеры налетели на Кингстон и Гранд Отель Краунт, как легендарный карибский ураган. Сэма Файнера не устраивал джип отеля. Из Нью-Йорка по телеграфу он заказал личный лимузин, хотя от аэропорта до Краунта было всего три мили. Вот так прибыли Файнеры.

Грант рассказывал о них задолго до приезда, но она все равно не ожидала того, что увидела, когда они вышли из лимузина, вошли, познакомились и начали устраиваться. Рон, например, сказал, что они безумно влюблены друг в друга, но едва Лаки увидела их вместе (они сели на веранде выпить, пока заносили багаж), она интуитивно поняла, что они вообще не влюблены. Напротив, она почувствовала, что они ненавидят друг друга до мозга костей. Лицо у Кэти Файнер было сердитое, и на нем лежал отпечаток столь давних страданий, что все было ясно, по крайней мере, для Лаки. Да и утверждение, что кто-то может быть влюблен в Сэма Файнера, было вне пределов ее фантазии. Рон, говорил ей также, что она может знать Кэти Файнер или хотя бы встречалась с ней в Нью-Йорке. Лаки обнаружила, что она и в самом деле ее знает, и знает больше, чем просто визуально. Кэти Файнер, или Кэти Чэндлер, как звали ее тогда, была одной из известнейших Трахальщиц Писателей на острове Манхеттен. Одной из самых известных, хотя она и не входила в «Клуб». В старый Клуб. Все это вызвало у Лаки поток воспоминаний — воспоминаний, которые сейчас, в нынешней ситуации с Грантом жутко ее угнетали: прежнюю жизнь она считала давно и навсегда законченной. И она интуитивно знала, хотя и не могла четко это выразить, что в тот или иной момент Кэти Файнер (Кэти Чэндлер) трахала Рона Гранта или Рон Грант трахал ее.

Рон также рассказывал о «человеке-сделавшем-самого-себя», «алмазе-в-булыжнике», каким был Сэм Файнер, который вкладывал, уже вложил, в покупку «Наяды» десять тысяч, основал компанию, и, очень вероятно, вложит еще десять тысяч, так, по крайней мере, говорил Бонхэм. Лаки была обескуражена, встретив грубого, шумного человека, абсолютно самодовольного, с тяжелым взглядом и хитрым лицом бессердечного малыша, который специально очень крепко сжал ей руку при знакомстве. Она так надеялась, что хоть сейчас, с Файнерами, появятся приятные люди, если уж придется отправиться в это проклятое плавание.

Рон ухитрился собрать вокруг себя больше мудаков, засранцев и вообще неприятных людей, чем она когда-либо видела. А может, просто этот род жизни, ныряние, мореплавание и все это барахло, кишит подобными типами. Точно так же, как Орлоффски оглядывал отель, чтобы посмотреть, нет ли здесь кого-нибудь, кого он не смог бы избить, так и Сэм Файнер оглядывал отель, чтобы посмотреть, нет ли здесь кого-нибудь, кто был бы богаче его. Ясно было, таких он не нашел. И это, кажется, удовлетворило его. В конце концов, большую часть клиентов Краунта составляли художники, люди шоу-бизнеса, и хотя все они жили неплохо, но миллионерами-финансистами не были. С другой стороны, Сэм Файнер и не сомневался в своем богатстве. С удовольствием рассевшись в кресле, он заказал двойной мартини себе и выпивку для всех находившихся на длинной и вполне заполненной веранде. Его жена, отметила Лаки, взяла себе только «Кампари» с содовой.

Заказав еще один двойной мартини, Сэм Файнер заявил, что не собирается есть, к черту обед, он хочет немедленно посмотреть корабль, он для этого оставил лимузин и шофера, и, опрокинув мартини в рот, он встал. Рон поехал с ним. Как и Джим Гройнтон. Как и Бен. А Лаки осталась с Ирмой и Кэти Файнер. Они втроем провели все послеобеденное время в бассейне.

Почти немедленно они сошлись друг с другом. Кэти Файнер, как только муж исчез, стала доброй, интересной, веселой и очаровательной. После обеда «корабельных вдов» с бутылкой хорошего «Бордо» они сели с шампанским у бассейна, и она быстро облегчила душу, поделившись с ними своими заботами. Все оказалось достаточно просто. Ее муж Сэм начал изменять ей с другой женщиной вскоре после того, как они встретили Рона Гранта с этой его мачехой или приемной матерью, Бонхэма и Орлоффски на острове Гранд-Бэнк. Она не знала, делал ли он это раньше. Но она поймала его, когда они вернулись в Нью-Йорк. Сама она, выйдя за него замуж, была ему верна, по крайней мере, до тех пор, пока точно не узнала, что он изменяет, добавила она с печальной ухмылкой, и хотя они, наверное, не так любили друг друга, как Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард, она ощущала, что у них серьезный и честный брак. Но это оказалось не так. Пока она говорила об этом, ее чувственное и красивое лицо приобрело прежнее выражение, это напомнило Лаки улитку, которая втягивает свои рожки и прячется в раковину, если ее напугать. Но после четвертого бокала шампанского это выражение постепенно исчезло, как тень облачка, движущаяся по ярко освещенной земле. Она не знала, что они теперь будут делать, да это ее и не очень волнует, с горечью сказала она. И рассмеялась. Да, она вспомнила Лаки. Как только увидела ее. Рон Грант много рассказывал о ней на Гранд-Бэнк, очень много. Как только она ее увидела, то сразу вспомнила давние-давние времена в Нью-Йорке. Ну, хоть у Лаки что-то получилось, она вышла замуж и все в порядке. Лаки счастлива, сказала Кэти Файнер, и знать об этом приятно.

— Да, у Лаки все получилось, — быстро вставила Ирма, — и знать об этом приятно. Думаю, и у меня с Беном порядок, если не считать того, что он сбежал и оставил меня на год после шести месяцев нашего супружества. Но теперь мы снова вместе и счастливы. Я счастливица. И Лаки тоже счастливица. — Ее красивое понимающее лицо показывало максимум понимания и симпатии, и даже тонкое темное маленькое тело в купальнике наклонилось, чтобы выразить понимание его владелицы.

Выбора теперь у Лаки не было.

— Да, у меня действительно получилось это, — сказала она и глянула на Ирму. — Хотя я никогда по-настоящему не думала о браке.

— Наверное, никто из нас не думал, — печально сказала Кэти. — После всех этих лет нью-йоркского рынка. Ладно, давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. Так вы с Беном едете с нами, Ирма?

Ирма кивнула. Лаки перестала слушать. Ее задели какие-то слова Кэти Чэндлер, что-то насчет встречи с Грантом на Гранд-Бэнк, где он был вместе с приемной матерью. Она порылась в памяти, но пока не могла вспомнить, говорил ли он об этом, она была уверена, что говорил, потому что когда она думала о нем на Гранд-Бэнк, она думала, что Кэрол Эбернати тоже была там. Но он не говорил, что Хант Эбернати не ездил. Правда, он не говорил и того, что Хант ездил. Лаки всегда мысленно считала, что Хант ездил на Гранд-Бэнк. Снова он ей солгал, хотя и не прямо. О, как он мог все эти годы трахать эту грязную старуху? Что-то в нем должно быть от извращенца, чтоб делать такие вещи. Ей показалось, что над ней нависла большая темная туча.

Когда две другие девушки встали, она прислушалась.

— Понимаешь, Ирма, — говорила Кэти Чэндлер, Кэти Файнер, — он действительно ужасно богат там, в Висконсине. Он грубый, шумный человек, но когда мы поженились, это казалось неважным. А теперь иногда я его ненавижу! — зло сказала она. — И он очень жесток. Иногда. Когда сильно выпьет.

Лаки мгновенно интуитивно решила не слушать эту речь. Она не знала, почему.

— Ну, девочки! — весело крикнула она. — Под душ. Трахнутые бойскауты (такое общее обозначение Ирма дала всем «морякам») скоро вернутся домой!

Взрыв жестокости Сэма Файнера не заставил себя долго ждать. Как и демонстрация своего богатства. Когда мужчины, проведя день с «Наядой», вернулись, приняли душ и присоединились к женщинам в баре, все было за счет Сэма Файнера. Все находившиеся в чертовом баре пили за счет Сэма Файнера, никому не позволили купить ни единого коктейля до ужина. Ужин был тоже за счет Сэма Файнера, конечно, не для всей клиентуры, но для всей их группы, в которую теперь входили Бонхэм и Орлоффски, которых он привез с собой, и, конечно, теперь вездесущий Джим, который с медленной, чертовски привлекательной, «дьявольской» улыбкой подмигнул Лаки из-за спины Файнера. Но это не все, объявил Сэм Файнер громким гусиным голосом всем, он сегодня окончательно решил вложить еще десять тысяч в корпорацию Бонхэма и в шхуну. Деньги он переведет очень быстро. Сомнений не было, он говорил это серьезно. Сэм Файнер явно не понравился Рене, как и Лаки. С другой стороны, Лаки было ясно, что Рон теперь не будет «растратчиком» и не будет платить за питье и ужины всех остальных. Сэм Файнер взял эту роль Гранта на себя, и Лаки вовсе не возражала. Давно пора. Когда следующие два дня Сэм с женой и вся группа (кроме Бонхэма и Орлоффски, которым нужно было работать на судне) выходили рыбачить с Джимом Гройнтоном на катамаране, Сэм Файнер платил за все. За все, за всех, даже за сандвичи и пиво, которые они брали в отеле. Он привез свой акваланг «Скотт Гидропак» и тройной запас баллонов и плавал в нем, а остальные — в масках с трубкой. Он многоречиво восторгался прогрессом Гранта, но сам не очень-то нырял с трубкой, не любил этого, да кроме того, он не верил в то, что ловля рыбы — это спорт, к тому же у Джима был компрессор для закачки баллонов. Вечером третьего дня произошел взрыв.

Лаки так и не смогла понять причину всего случившегося. И никто не смог. Она уже поговорила с Грантом о Файнерах и о ее ощущении, что они вовсе не влюблены друг в друга, как он утверждал. «Ну, я ничего не знаю, — защищался он, — и я ничего не заметил. Я не говорю, что ты не права. Единственное, что я знаю, что когда я повстречался с ними на Гранд-Бэнк, они были влюблены, как мы…» И он замолчал. Он, очевидно, хотел сказать «как мы сейчас». Молчание могло означать, что он думает, не сказать ли: «как мы были». Но ясно, что он и этого не хотел. И в конце концов он оставил фразу в прежнем виде. Грамматически это достаточно правильно: «влюблены, как мы». Но изначальное намерение было иным, и в конце предложения ощущалась не точка, а многоточие… Однако, подумала она, он неплохо это сделал. «Вот и все, что я знаю», — заключил он после паузы. Тогда она пересказала разговор у бассейна. Она не сказала, что ощущает, что он, Грант, сам когда-то трахал Кэти Чэндлер. «Так что, я думаю, все это из-за того, что он начал ее обманывать», — подытожила она. «Ну, по крайней мере, в этом ты меня не можешь обвинить, о Господи». — «Не могу? — спросила она. — Но я могу». — «Слушай, если ты снова об этом, — сказал он, — я же все объяснил…» Это был самый типичный вечер наедине перед сном.

Как бы там ни было, на третий день Сэм Файнер не вышел с ними на катамаране, а поехал в город, на шхуну, но настоял, чтобы Кэти плыла с ними и заявил всем, заявил Джиму, что хотя он не едет, все они — его гости и платит он. Вечером он вернулся около половины седьмого с Элом Бонхэмом, но без Орлоффски, оба, как сказал позднее Рене, выглядели весьма утомленными. Ясно, что в городе они путешествовали по барам. «А почему бы, в придачу, еще и не парочка борделей?» — подумала про себя Лаки, услышав об этом; судя по тому, что она уже знала о Бонхэме, это вполне вероятное предположение.

Возможно, все это произошло просто из-за питья. И ничьей вины нет. Никого из них в баре не было, а они должны были там с ними встретиться, и, возможно, если бы там хоть кто-то был, ничего бы не случилось. Она и Рон еще переодевались у себя в номере. Спайсхэндлеры тоже. Кэти тоже была наверху и, наверное, услышала его голос, когда они шли по дорожке к дому, и поняв, что что-то происходит, сбежала вниз. Но она либо опоздала, либо мало значила. Они с Бонхэмом заказали в баре выпить, а выпив половину, Файнер заказал еще. Был час коктейлей, и в баре толпились люди, гости отеля, жители города, и когда бармен Сэм не сразу подал бокал, Сэм Файнер швырнул низкий, полунаполненный стакан с тяжелым дном вдоль стойки, как шар в дешевом механическом кегельбане, и со стойки полетели бутылки и стаканы испуганных и веселых гостей. «Черт подери, я же заказал выпить! И когда я заказал выпить, то жду, чтоб мне, черт подери, подали! И быстро!» Бонхэм уже держал его, но это не смогло высушить и соскоблить капли и пятна с манишек и платьев гостей, сидящих вдоль всей стойки бара. У Рене было два ямайских вышибалы, хотя за всю историю отеля они ни разу не понадобились, и, как обычно, в нужную минуту ни одного не было поблизости. Тут же примчался Рене. «Лутше убери свой друг, Эл! — сказал он. Он был вне себя. — Инакше я позвать полиция». — «Как ты думаешь, что я делаю»?! — ответил Бонхэм, удерживая извивающегося и ругающегося Файнера, который отчаянно рвался к бармену, считая, что тот его оскорбил. Наконец Бонхэм вывел его на веранду, к ступенькам, где к ним подбежал «швейцар» в форме гаитянского генерала и помог Бонхэму. Наконец, они вывели его на дорожку, но здесь ему удалось улизнуть.

К этому времени все в отеле услышали шум и сбежались на него, и среди них Рон с Беном, узнавшие голос Файнера и надеявшиеся помочь. Лаки и Ирма бежали следом. Ямайский швейцар был почти таким же крупным мужчиной, как и Бонхэм, но он был растерян и напуган, поскольку ни с чем подобным никогда не сталкивался. Нападение на швейцара в Гранд Отель Краунт было таким же неслыханным делом, как нападение на швейцара в Сарди или в Павильоне, но именно это и сделал Сэм Файнер. Ускользнув от них, он постоял пару секунд, отдышался и помчался прямо на швейцара, который, как привратник, загородил ступени; Файнер, пытаясь пройти, изо всех сил ударил его, но в этом коренастом широкоплечем теле было много сил. В первый раз швейцар просто оттолкнул его, получив при этом пару тяжких ударов в голову. Файнер снова напал, и на этот раз швейцар начал отвечать, хотя видно было, что он не драчун и ему все это не очень нравится. Вид у него оставался таким, будто он не мог поверить в происходящее, он с недоумением вытер кровь на щеке.

В общем, Файнер четыре-пять раз нападал на него, бессвязно ругаясь, вопя и явно наслаждаясь. И все это время Бонхэм стоял позади и повторял: «Сэм, Сэм. Что ты делаешь? Это же Краунт! Ради бога, прекрати. Это Краунт! Это не порт. Прекрати». На веранде у перил столпились все посетители и смотрели, среди них и те, чьи рубашки и платья были испачканы. В Гранд Отель Краунт такого не видели. Когда Рон начал проталкиваться к ступеням, чтобы помочь, Лаки схватила его за руки, но это оказалось излишним. Его остановил знаменитый нью-йоркский обозреватель, живший в Краунте и давно знавший его по Нью-Йорку.

— Ты знаешь этих людей? — услышала она его тихий голос.

— Да. Это мои друзья. Я хочу это прекратить.

— Не вмешивайся, — так же тихо сказал обозреватель. Хотя он и не был крупным, но все же мощнее Рона.

Обозреватель кивнул Лаки.

— Он прав, — сказала Лаки из-за спины мужа.

— Тут с дюжину газетчиков, обозревателей и ребят из «Тайм», местные и нью-йоркцы. Уже утром по всему Нью-Йорку разнесется эта новость. И по всему Кингстону. Ради бога, не впутывай свое имя. Им бы хотелось его использовать. Особенно парням из «Тайм».

— Он прав, — снова сказала Лаки и с облегчением почувствовала, что рука ее мужа расслабилась.

А внизу Сэм Файнер, отступая, готовился к новой атаке на большого, но неуклюжего швейцара, он все еще выкрикивал бессвязные истерические фразы о том, что его не могут вышибить из этого паршивого места, какого хрена они о себе воображают, у него номер в этом паршивом отеле; и в этот-то момент вступил Бонхэм. С видом бесконечного собачьего терпения человека под ливнем, когда ему некуда идти (Лаки часто видела на его лице это выражение), он сделал шаг, наполовину развернул Сэма Файнера вокруг оси и деликатно, как балетный танцор, очень легонько щелкнул его в челюсть. Файнер рухнул мешком. Бонхэм печально посмотрел на него, как будто он сделал то, что обещал себе никогда не делать, а потом, не обращая ни малейшего внимания на возбужденную толпу на веранде, наклонился, взял, как ребенка, короткое, но тяжелое тело Файнера, легко перекинул через плечо и пошел по извилистой дорожке к воротам, где стояли такси. Наверное, во второй или третий раз за все время их знакомства сердце Лаки полностью принадлежало ему. Вокруг нее люди возбужденно разговаривали, обсуждая случившееся, но постепенно все начали возвращаться к прерванному питью, лишь некоторые все еще жаловались на мокрую одежду. Кэти Файнер молчала. Лаки взяла ее под руку и повела за собой. Как только она развернулась, то увидела идущего по дорожке озадаченного Джима Гройнтона. Проходя мимо Бонхэма, несшего бесчувственное тело, он остановился и что-то сказал, но гигант Бонхэм не остановился, не ответил и тупо, терпеливо нес ношу «человека-под-ливнем» к стоянке такси.

Результат всего этого на следующий день был непонятным. Бонхэм и Орлоффски вообще не показались, будто сочли это наилучшей тактикой. Но около одиннадцати появился Сэм Файнер с видом побитой собаки и с большим синяком на челюсти, который ему поставил Бонхэм, и легким синяком под глазом, который умудрился поставить швейцар, и направился прямо в номер, где его ждала Кэти. Он немедленно позвонил Рону и Бену по внутренней связи, и все шестеро собрались в номере у Сэма Файнера. Сэм сам не мог пойти к Рене, он был слишком смущен, так что Бен и Рон должны были стать посредниками между ним и Рене.

— Я просто не могу, — говорил он. — Мне чертовски неловко. Да и он вас больше послушает, чем меня. Один мой вид может заставить его выбросить меня раньше, чем я рот раскрою. Парень, ну ты видел такую плюху? — гордо спросил он, показывая на челюсть. — Потрясающе. Абсолютно. Достаточно сильно, чтобы достичь цели, достаточно слабо, чтобы не повредить. Потрясающий удар. Иисусе, он бы мог меня убить, если бы захотел. Просто потрясающе. — Его преклонение перед Бонхэмом, о котором Рон рассказывал после Гранд-Бэнк, не только не уменьшилось, но еще и возросло. Так что если Бонхэм боялся потерять следующие десять тысяч (чего Лаки в своей нелюбви к Бонхэму и желала), то волноваться было нечего, более того, его действия еще больше укрепили решение Файнера. — Какой парень, а? Видали такого парня, а? — говорил Сэм, сверкая восхищенными глазами.

Рон с Беном стали посредниками между Сэмом Файнером и Рене. Лаки тоже пошла, потому что он ее попросил, ведь она была самым старым другом Рене. А поскольку она согласилась идти, она попросила пойти и Ирму. Вчетвером они обратились к Рене, точнее было бы сказать — поймали его в тихом полуденном пустом баре. Оратором выступил Рон.

Лаки тошнило от всего этого и от всех них. За исключением, может быть, Бена и Ирмы. Ссоры, драки и извинения, мореплавание и сознательная охота на акул — детские игры, е… проклятые детские игры. И нет ни одного человека среди этих ныряльщиков-мореплавателей, с кем она хотела бы провести наималейший отрезок своей драгоценной будущей жизни. А Кэти Чэндлер — Кэти Файнер — сама может решить свои проклятые проблемы, она сама в них запуталась. У Лаки Виденди — Лаки Грант — свои проклятые проблемы. Но как бы там ни было, Рон ораторствовал.

— Ронни, никада такова у мине не было, — взорвался Рене. — Ни-ка-да! За усе семь годов, скока я тут! Чиво ты от мине хотишь?

— Слушай, — покорно сказал Рон. — Я просто говорю, что ты не выиграешь, если его выбросишь. Вот и все. Все равно через несколько дней мы все уплываем.

— Етот паринь говно, — упрямо сказал Рене. — От так. Настоящий говно. Никада не любил ево. С первая секунда приезда. Ника-да. Хвастун. Я понял, што он мине устроит, када тока увидил ево. Тока и разрешил жить, патаму что с тибе. Тибе и Лаки.

Рон — чьи методы и способы игры Лаки теперь знала как свои собственные — торжественно и сочувственно кивнул. Затем он выложил козырного туза, как она и думала.

— Это только увеличит дурную славу, если ты его выбросишь, Рене. Сейчас это может быть маленькая заметка. Ты его выбрасываешь, и статья увеличивается вдвое. А некоторые могут растянуть дело на целую неделю, если ты это сделаешь.

— Ета правда, — задумчиво сказал Рене. — Я ни подумать об ето.

— Особенно парни из «Тайм». Знаешь, как они любят ударить по тем, кто наверху. А ты, твой Гранд Отель Краунт — на самом верху. — А затем он пустил в ход, как она и предвидела, аперкот. — А я могу пообещать, пообещать, что мой друг Леонард даже не упомянет об этом. В его колонке не будет ни слова. Это я могу пообещать. Но если ты его вышибешь…

— Хо'кей, — сказал Рене. Он по-галльски широко развел руками с видом поражения, вернее — восхищенного поражения. — Ты победил. Тыква у тибе варит. Как всида. Я тибе знаю, Ронни. — Он постучал пальцем по виску. — Всида варит. Или ты ни играешь. Хо'кей. Но скажи тому говнюку, штоб ноги его не было в баре во время коктейля. Посли ужина, можит, и хо'кей. Но ни во время коктейля, после етово. Низя, штоб он там был. И поели ужина лутше б тоже нет. Но уж точно ни в коктейль.

— О'кей. Я передам, — сказал Рон. — И спасибо тебе, Рене. — Он ухмыльнулся.

Делегация заказала выпивку, чтобы отпраздновать событие. И ушла.

Самое смешное, что можно было избежать переговоров с Рене, поскольку на следующий же день Сэму Файнеру позвонили из Нью-Йорка, что он должен немедленно лететь туда по делам, которые нельзя было отложить, иначе он потерпит убытки. Сэм не сказал, сколько он может потерять. Но было ясно, что значительно больше десяти тысяч, которые он все еще хотел дать Бонхэму. Вечером он улетел.

Почти весь день они провели на лодке Джима, уйдя на юго-запад до Рек-Риф и Хотч-Кин-Пэтчиз, ныряя в обоих местах, а до них было почти восемнадцать миль, так что они вышли в 10.30 утра, взяв с собой упакованный обед, и снова за все заплатил Сэм Файнер. Когда они вернулись около семи, то узнали, что с полудня каждые полчаса мистеру Файнеру звонили. Он вместе с Кэти выпил с ними (включая Бонхэма и Орлоффски, которым он позвонил) за самым дальним столиком в углу веранды, чтобы не вторгаться в забитый бар. Выбора просто не было. Он должен лететь. Ближайший самолет в Нью-Йорк был в девять, и он уже заказал Рене билет. До начала поездки ему не вернуться. Он должен пробыть в Нью-Йорке минимум неделю, а может, и две. Но даже если он сможет выбраться через неделю, то все равно он не сумеет добраться до островов Нельсона, потому что в крошечном аэропорту не садятся реактивные самолеты. И если они выйдут через два-три дня, как решили, то пока он доберется на местных самолетиках, они уже будут возвращаться в Ганадо-Бей.

— А я знаю, ребята, что Рон и Бен мечтают плыть, — сказал он грубовато, но в то же время, как это у него бывало, — задумчиво и тепло. Так что, похоже, он вынужден будет вообще пропустить поездку — эту поездку.

— Но будут другие, — печально сказал он. — Господи, до чего ж мне не хочется упускать первую поездку! Но нет причин и тебе ее упускать, Кэти. Какого черта ты должна лететь в Нью-Йорк? Просто будешь болтаться в каком-нибудь проклятом отеле. Если хочешь, а я думаю, что хочешь, то можешь плыть.

Лаки подумала, что засекла хитроватую потку в предложении Сэма Файнера, но ответ Кэти застал ее врасплох.

— Ладно, еду, — радостно сказала Кэти Файнер. — Я так же долго ждала ее, как и ты, Сэм, дорогой. И как ты говоришь, в Нью-Йорке мне делать нечего.

Все решено. И Сэм Файнер, кажется, не удивился. Удивилась Лаки, она подумала, что все остальные тоже, уж Рон и Бен с Ирмой — это точно. А у Эла Бонхэма на лунообразном лице появилось непонятное выражение.

Все они провожали его на аэродром. Сэм Файнер уже заказал большой лимузин, но и он не вместил всех. Так что, попросив Рене оставить им ужин, Лаки снова поехала на переднем сиденье старого джипа Джима, между Джимом и Роном, держась за спинки их сидений, чтобы ее не бросало из стороны в сторону. На этот раз она была в юбке. Бен с Ирмой — и на этот раз — болтались позади. Остальные поехали в лимузине с Файнером.

Большой самолет оторвался от земли и исчез в ярком лунном свете ночного неба, потом все — все, кроме Сэма Файнера, — выпили в баре аэропорта. Выпивка, несмотря на печальный повод — отъезд бедолаги Сэма, получилась веселая и праздничная. Именно тогда, во время выпивки, Кэти Файнер проинформировала Грантов и Спайсхэндлеров, что не вернется с ними в отель. Ее тошнит от этой пищи, она столько рыбы съела за последние дни, что видеть ее не может. Она на лимузине поедет в город с Бонхэмом и Орлоффски, с Элом и Мо — вот как она сказала. Потом они могут поиграть в рулетку. Так что ждать ее нечего. Разве что, конечно, они захотят встретиться с ними потом, в маленьком подпольном казино. Никто не захотел. Так что еще раз Лаки ехала домой — в отель — на переднем сиденье джипа Джима, держась одной рукой за спинку сиденья Джима, а другой сжимая спинку сиденья мужа.

И это была модель того, что происходило в последующие дни. Она все время оказывалась между Джимом и Роном. Бонхэм и Орлоффски не закончили работы на шхуне через два дня после отъезда Файнера, как они рассчитывали (позднее Лаки подумала, что догадывается, почему это произошло), и сказали, что понадобится еще два дня (итого получалось пять дней), пока они смогут выйти в море. Кэти Файнер перестала выходить на катамаране и проводила дни в городе, главным образом, на шхуне. Она перестала столоваться в отеле и ела в городе, главным образом, с Бонхэмом и Орлоффски, хотя Орлоффски был не очень заметен, поскольку в отеле она появлялась с Бонхэмом на машине, которую взяла напрокат вместо лимузина. Бен с Ирмой тоже решили хорошо провести последние дни в Кингстоне, тоже взяли напрокат машину и уехали на три дня осмотреть все, что не успели увидеть. Так что на катамаране осталось только трое. Она, Джим и Рон. Она между Джимом и Роном, Джимом и мужем. И Рон упрямо не сворачивал со своего пути, не изменял своего отношения — или избранной роли открытого друга — к Джиму Гройнтону. Временами Лаки казалось, что она знает, о чем говорят люди в отеле. Особенно при местной репутации Джима.

Она гордилась Грантом, Роном, когда тот так договорился с Рене насчет Файнера. Пусть они все и были ничтожной дерьмовой компашкой, она все равно гордилась им и тем, как мягко он все сделал. Но в то же время это еще раз напомнило ей о равно мягком, ровном, хитром, как при игре в покер, способе, каким он решил дело Кэрол Эбернати. Как сказал Рене, «тыква у тибе всида варит». Господи, верно. И всегда так было. Это снова взбесило ее, и она, наверное, в третий раз глянула на мужа — которого, как ей когда-то казалось, она знала, или она считала, что знала, — новыми глазами.

Она хотела пригласить Бена и Ирму на ужин со спагетти, которые она приготовит. Ее, как и Кэти Файнер, уже тошнило от рыбы. Рыба всегда была ее любимым блюдом, и она всегда заявляла, что не сможет ею наесться — никогда она не получит столько рыбы для этого. Но теперь нужно признаться, что заявление было преждевременным. И у нее возникла мысль приготовить добрый старый настоящий итальянский соус, который она делала великолепно, и сделать ужин со спагетти. Во всех лучших номерах Краунта были крошечные кухни, это была идея Рене, на случай, если самые избранные гости являются гурманами и любят сами готовить, так что проблем здесь не было. Рене и Лиза, конечно, не смогли прийти, поскольку должны были присматривать за ужином в отеле. Но она рассчитывала на Ирму и Бена. В тот день, вернее, вечер, когда она хотела приготовить ужин и пригласить их, они должны были вернуться из трехдневной поездки. А они не приехали. Она не знала, почему. Естественно, она не приглашала Кэти Файнер, главным образом, потому, что не хотела приглашать и Бонхэма, а Бонхэма не хотела приглашать потому, что не хотела приглашать и Орлоффски. Как бы там ни было, ее отношение к Кэти Файнер значительно изменилось за последние дни, потому что она убедилась, что Кэти спит с Элом Бонхэмом. (Вот почему так замедлились работы на судне.) Черт побери, неужели кто-нибудь вообще — даже расстроенная Кэти Чэндлер, Кэти Файнер, — может спать с Элом Бонхэмом? С Джимом Гройнтоном — может быть. Да. Но с Бонхэмом? Или с Орлоффски?

Так что в конце концов они снова были втроем. Она, Рон и Джим.

Почти весь тот день они провели на катамаране, а поскольку сейчас ныряли только они вдвоем, то они отправились в Морант-Бей за акулами. Естественно, она этого не одобряла, но что она могла сделать. Ничего, только плыть и надеяться на лучшее. Течение, сказал Джим, сегодня как раз подходящее, поскольку весь день будет Отлив. Рыбы они почти не взяли, только несколько штук, чтобы выпустить кровь и привлечь акул. В конце концов они вдвоем убили двенадцатифутовую тигровую акулу и подняли на борт! Подняли на борт! Они должны были привязать ее к лодке позади судна! Лаки не могла их понять, никого из них. Почему им это нравится? Рон весь день пил пиво, почти с того момента, как они отплыли. Когда они вернулись домой, где акула стала колоссальной сенсацией, он был просто измотан, если не полупьян. Он сказал, что хочет соснуть немного до прихода Джима. Когда Джим, свежий и голодный, пришел в полдевятого, и она, громко разговаривая и смеясь, яростно звякая кубиками льда, приготовила им обоим первый серьезный аперитив, Рон Грант, ее муж, все еще спал. И не проснулся.

Лаки была в бешенстве. Он знал, что придет Джим. И что Джим придет один. Никого больше не будет. Ирма и Бен не вернулись. Она решила не будить его, пусть, черт подери, выспится. Или это была просто уловка разума? Ужин был практически готов. Соус тушился весь день. Оставалось только бросить спагетти во вскипевшую воду и варить их семь минут. Она два раза выпила, он все еще не проснулся, и она бросила спагетти в воду, затем подала их, и они с Джимом ели вдвоем. «Рон ужасно устал после охоты на акулу, — вот как она объяснила это. — Думаю, пусть лучше выспится. Он очень утомился. Может, он скоро встанет. А я ему потом подогрею». Именно после ужина (Джим ел с аппетитом и поддерживал разговор), когда обоим стало ясно, что Рон не проснется, именно после ужина он снова сделал ей предложение. На этот раз он попросил ее бросить Гранта и выйти замуж за него.

Она с трудом поверила своим ушам. При муже, спящем (спящем ли?) в соседней комнате. Сразу после еды, инстинктивно, она встала, отошла от стола с последним бокалом вина и села поодаль на стул в дальнем углу комнаты, так что именно там она и услышала его предложение.

Несмотря на безумную дерзость этого или благодаря ей, Лаки должна была признаться себе, что это ее слегка взволновало. Он действительно настоящий грязный-ирландский-полицейский «дьявол», этот парень.

— Ты, должно быть, с ума сошел, — наконец сказала она. — У тебя же есть жена.

— Но сейчас я с ней развожусь.

— Но у тебя двое детей.

— У меня и от первой жены двое. Она может их забрать.

— Она потребует денег.

— Ее родители позаботятся о них. И о ней. Они всего лишь урожденные ямайские крестьяне.

— Я бы забрала у тебя все до последнего цента, — сказала Лаки.

— Это я знаю, — ответил Джим и ухмыльнулся. — Полагаю, что это одна из причин, почему я люблю не ее, а тебя.

— Можешь ты представить меня женой ямайского ныряльщика в Кингстоне?

— О, не всегда же я был ныряльщиком. И у меня неплохая голова для бизнеса. У меня масса связей в Нью-Йорке. Я знаю несколько мест, где я бы начал с десяти-пятнадцати тысяч в год. Я бы и это сделал ради тебя. Чтоб быть с тобой.

— Правда, сделал бы?

— Конечно. Я же сказал. Я тебя люблю. Я тебя хочу.

— Ты представляешь, что мой муж, мой муж, может, не спит и слушает все это из соседней комнаты?

— Знаю. И мне жаль. Но это правда. Я тебе говорю. Я бы и ему сказал.

— Он дал бы тебе по мозгам, — сказала Лаки, сомневаясь, дал бы, сомневаясь, смог бы.

— Может. А может, и нет. И это ничего бы не изменило.

— Невероятно! — сказала она.

— Наверное. Я ничего не могу поделать. Почему бы тебе не закрыть дверь?

— Пожалуй, да, — сказала Лаки. И закрыла. Кажется, Рон и не двинулся с тех пор, как она смотрела на него в последний раз. И только тогда она сообразила, что попала в ловушку, в компрометирующую ситуацию. Джим ухмылялся из-за обеденного стола, когда она снова садилась на дальний стул.

— Скольким другим женам ты говорил это, пока учил их мужей? — резко спросила она.

— По правде говоря, — сказал Джим с легкой улыбкой полицейского, — ни одной. Вернее, не это. Не совсем это.

— Невероятно, — сказала Лаки. — Ладно, отвечаю: нет. И причина отказа в том, что я тебя не люблю.

— Что ж. — Он ухмыльнулся. — Во всяком случае, честно. И прямо. Достаточно прямо. Но ты бы хотела переспать со мной.

Лаки ощутила, что уши вспыхнули. Она молчала. Как он осмеливается там лежать, спать или не спать, когда здесь такое происходит, позволяет происходить такому? Он, именем господа, заслужил то, что бы он ни получил.

— Не так ли? — ухмыльнулся Джим.

— Не особенно, — ответила она. — Не очень.

— Ну, может, немножко? Капелечку? — ухмыльнулся Джим. Потом он стер ухмылку. — Ну а я хочу переспать с тобой. Я тебя хочу. Сейчас. Сегодня.

— Я получаю столько секса, сколько хочу, — сказала Лаки. — Даже больше. Больше, чем могу. Вот так.

Джим Гройнтон кивнул.

— Абсолютно уверен, что это так и есть.

— Это потрясающе, — сказала Лаки. — Я не могу тебя понять. Ты открыто и напрямик делаешь предложение жене человека, о котором прямо говоришь, что он тебе нравится, что ты им восхищаешься. И в его собственном доме. Ты ведь последние две недели непрерывно превозносишь его, при каждом случае, как мне кажется, и вот сейчас, здесь, ты хочешь трахнуть его жену. Этого я не могу понять.

— Мне жаль, что это так, — ухмыльнулся Джим. — Правда. Но я ничего не могу поделать. И я думаю, что я его друг. Серьезно. Лучше, чем большинство друзей. Я даже думаю, что люблю Рона, честно, как мужчины, храбрые мужчины, любят друг друга. Просто не повезло, что я люблю и хочу его жену.

— Этого я не могу понять, — Лаки уставилась на него самым открытым, самым холодным взглядом из тех, какими владела. Он и впрямь порочный дьявол. Порочный дьявольский грязный полицейский. Почему это ее так волнует? Всегда. — Думаю, что я никогда не слышала о такой грязи, о такой низости, о такой гнили.

— Наверное, — ухмыльнулся Джим. — Наверное, я грязный. Извини меня за это. Но я думаю, что и ты меня хочешь. А я — вот он. Доступен. Только скажи, скажи честно, что ты меня не хочешь, и я сверну палатку и уйду.

— Хочу я тебя или нет, это не имеет значения, — с легким отчаянием сказала она. — Не понимаешь?

— Ладно, о'кей. Тогда скажи. Просто скажи, — он все еще улыбался с видом уверенного превосходства. Уши у нее, должно быть, раскалились.

— Ты понимаешь, что твое предложение может изменить всю мою жизнь? А твою — нет.

— Ну, ладно, хватит. Немножко театрально, а? Разве то, что я предложил тебе с самого начала, не изменение? Кончай, черт побери, — ухмыльнулся он. — Ты все время говоришь обо всех своих четырехстах мужчинах, все время изучаешь большие пушки у местных рыбаков. Уже несколько недель флиртуешь со мной. Ты думаешь, я бы спал там, если бы моя девчонка была здесь, со МНОЮ? Пришло время вставлять или заткнуться, миссис Грант.

— Ты с ума сошел? — сказала Лаки. — Здесь?

— Моя машина рядом, — ухмыльнулся Джим. — Там даже одеяло есть. Он не проснется, во всяком случае, не скоро.

Лаки уставилась на него и думала. Слова о флирте задели ее гордость. Но, конечно, он для того и сказал.

— Ты понимаешь, что я могу взять тебя, разбить на мелкие кусочки и выбросить? Как сломанный подсвечник? — холодно сказала она.

— Может быть, — ухмыльнулся Джим Гройнтон. — Может быть, мне это и нужно. — Он медленно налил себе бокал красного вина из оплетенной соломой бутылки «Кьянти». — Может, имению этого я и ищу, миссис Грант, — ухмыльнулся он.

Лаки вновь уставилась на него и подумала еще. Нельзя избавиться от ощущения в нем грязного-ирландского-полицейского, затянутого-в-кожу-вонючего-мотоциклиста. Ее все еще влекло к нему. И он вполне искренен. Относительно. Конечно, он не женится на ней, да и не хочет этого. Но если и так… А тот сучий сын спит на своей проклятой заднице. Спит! А кто трахал эту грязную старуху, уже узнав ее, втыкал свою штуковину в старую суку, уже узнав ее, уже познав ее. И лгал ей. Он, черт подери, заслужил. Спит! Неожиданно все спало так, как в те годы в Нью-Йорке. Как будто они одни, одни и беззаботны. Безответственны. Она устала от ответственности.

Но, с другой стороны, она знала, что все будет кончено с Грантом, с Роном, если она это сделает. Хотеть — одно, делать — совсем другое. Да и какая в этом выгода? Уж конечно, господи, не денежная! Даже если он женится на ней и поедет в Нью-Йорк и все такое прочее, он попытается управлять ею. И все-таки… Спит! Лежит там и спит! Если она это сделает и не скажет, все равно все кончено. Чего же она хочет? Что бы было что? Но ведь уже было то… то, та грязная старуха… Все равно все уже кончено, не так ли? Конечно. И даже если он не узнает, а он мог быть временами слишком глупым ничтожеством даже для драматурга, все равно все кончено. Уже. Как будто она снова в Нью-Йорке. Интересно — мелькнула сумасшедшая мысль, — какая у него штуковина, хотела бы она ее увидеть. Готова пари держать, хорошенькая. Как у Рона.

Лаки встала, разгладила юбку, привела себя в порядок. Либо идти к столу, либо открывать дверь спальной. Либо одно, либо другое. Она подошла к столику для коктейлей у стены налить хорошую порцию виски и объявить Джиму Гройнтону решение, свое решение, которое даже сама еще не знала.

Загрузка...