Не страшись урагана любви

34

Через десять-двенадцать минут справа по борту появились крошечные белые буруны у Ист-Мидл-Гранд, а затем низкий кустарник Сау-Ист-Ки. Миновав их, Бонхэм переложил руль на полрумба на запад.

На борту корабля Бонхэм стал другим человеком. На борту своего корабля, потому что, вне сомнений, это был его корабль, во всяком случае, по бумагам он был Хозяин. Казалось, что он растворился в судне и стал доской, веревкой, сталью. И в то же время его авторитет возрос на сотни процентов. Хотя он не предпринял никаких явных усилий для достижения этого положения. Скорее, наоборот. Но ощущение у всех возникало само собой. Он был отчужден и более сдержан с Грантом после того, как Грант «напал на него» в отеле, но на борту это не имело никакого значения. Он всегда был властен во всем, что касалось подводного плавания, учеников и его обязанностей, но его властность как хозяина судна была совершенно иной и по сути, и по форме.

В течение первых часа-двух после отплытия их всех возбуждал сам факт отъезда и пребывания в море, и они сгрудились возле Бонхэма в открытой кабине, где он сидел, как гранитный Будда, и едва заметно поворачивал штурвал на юго-запад, используя вечерний бриз со стороны земли, дувший с правого борта. Он будет держать этот курс, как он пояснил всем им, примерно восемь часов до Педро-Кис. Там они будут около трех часов ночи. Потом он резко развернется на запад, пройдет между рифами, пересечет конец Педро-Бэнк, а затем повернет на несколько градусов северо-западнее, на острова Нельсона. Острова Нельсона появятся примерно в 14.15, а станут они на якорь около 14.40. Утром он проверит расчеты. Он плывет по точному расчету, сказал он, но должен будет все уточнить, когда увидит огни Педро-Бэнк. Здесь все течения северо-западные, так что он сумеет высчитать снос. Спать ему не хотелось, он обожает плыть ночью, но если устанет, его сменит Орлоффски. Грант восхищенно слушал и именно в этот момент решил, что не будет спать всю ночь, послушает и поучится.

Позднее он, конечно, узнает, что на самом деле учиться было нечему. Он просто не спал, сидел у штурвала и смотрел на компас.

Дул хороший бриз. Звука двигателя, всегда мешающего на корабле, не было слышно, и поражало ощущение полной тишины. Бриз был хорошим, такими же были и напитки, когда они уселись в кабине, где, конечно, все не могли разместиться. Так что Орлоффски стоял в проходе салона, ухмыляясь и держа бутылку джина и тоника. Хирург и его девушка лежали бок о бок — вернее, живот к животу — на палубе рядом с кабиной, тесно прижавшись друг к другу и что-то бормоча. Да, бриз был хорошим, напитки тоже хороши, а вот еда — паршивая. Консервы из тунца и консервы колбасного фарша — хочешь выбирай, хочешь ешь вместе, да еще и хлеб сильно измяли. И банка горчицы. Гранта все это не очень раздражало, даже веселило. Очень веселило. Он давно привык к лагерной жизни, он ведь старый моряк (хотя практически и не знал ни парусов, ни навигации), им овладело обжорство, и на прекрасном морском воздухе он ел, как свинья. Но дам это не очень устроило. Кроме Кэти Файнер, которая, кажется, не возражала против того, что она ела и пила, стоя рядом с Бонхэмом. Легкое жалобное бормотание со стороны Лаки (типа: «Иисусе, есть это?»), Ирмы и девушки хирурга вынудили Бонхэма сказать, что Орлоффски не умеет готовить, но на этой стадии плавания он не может передать ему штурвал, спуститься вниз и поджарить мясо. А вот завтра, когда они пристанут к берегу, он угостит их свежей рыбкой, которую он умеет готовить несравненно. Это заявление, сделанное новым властным тоном, прекратило поток жалоб.

Но неприятности начались не с еды, ее еще можно было переварить (если можно так выразиться). Началось со спальных мест. Через пару часов возбуждение у большинства улеглось (но не у Гранта). Орлоффски и хирург давным-давно натянули паруса, и ничего не оставалось делать, как только сидеть, смотреть на тускло освещенный компас, слушать плеск воды, хлопанье снастей и шум ветра в парусах и смотреть на звезды. Гранту этого хватало, а другим, даже Бену, нет. И когда возбуждение от отъезда и моря улеглось, они решили ложиться. Именно в этот момент выявились отвратительные условия внутри судна. Жуть этих условий слагалась из нескольких факторов.

Когда возникают неприятности, какими бы они ни были, а они возникают неизбежно, то корабль ни при чем, и погода ни при чем, как и море, — всегда виноваты люди. Во всяком случае, в этом путешествии ни разу виной не были посторонние условия, только люди.

Во-первых, хирург и его девушка решили спать на палубе. Лаки и Гранту отдали каюту капитана, где переборка на одну треть не доставала до потолка, и располагалась она по правому борту впереди салона. Хирургу (его звали Ричард Файнстейн, но во время всей поездки его звали только Хирургом) и его девушке дали откидную койку по левому борту, которая открывалась в проход из главной каюты. Когда они решили спать на палубе, то очень дружелюбно предложили свое место Бену и Ирме, которые теперь могли уйти с кормы и не спать, скрючившись, в подвесных койках экипажа. Сами они, как они сказали, будут спать в этих койках, если пойдет дождь. Это было прекрасно, но вскоре выяснилось, что единственная причина, по какой они захотели спать на палубе, заключалась в том, чтобы сохранить хоть минимум интимности, чтобы пить и трахаться. Когда все улеглись внизу, с носовой палубы раздались такие шорох и стуки, такая перебранка и глухие шумы, что они заполнили весь трюм. Это возмутило и Ирму, и Лаки, потому что, во-первых, они сочли все это абсолютно дурным тоном, а во-вторых, у них внизу не было и такого уединения. Ни одна из них, сказали они Бену и Гранту, не могла бы делать это даже там, на палубе, где «минимальное» уединение было слишком уж минимальным, в то время как здесь, внизу, это просто невозможно.

Фактически все, у кого есть мозги, должны были бы предпочесть палубу — конечно, пока нет дождя. Внизу пахло краской, вообще неудобно, и нигде не было заметно следов чистки и покраски, о которых так много говорил Бонхэм. Две стенки салона, кажется, были покрашены, но во всех остальных местах была та же облупившаяся краска и потрескавшийся лак. Матрацы следовали проветрить, наверняка это и было сделано, но запах остался. Простыней не было. Так что приходилось спать на запятнанных покрывалах под одним одеялом. Грант плевать на это хотел, а вот Ирма, Лаки, и даже Бен…

Он спустился вместе с ними, когда они все-таки решили идти вниз, и изо всех сил помогал им устраиваться. Он уже сказал Лаки, что хочет пробыть всю ночь наверху с Бонхэмом, и Лаки, кажется, все поняла и не возражала, хотя ей это явно не понравилось. Здесь, внизу, он отметил с улыбкой, как хорошо, что он остается наверху, она хоть как-то сумеет поспать в этой узкой постели. Лаки понюхала затхлый, пропитанный запахом краски воздух.

— Только бы заснуть, — сказала она, а потом добавила: — Эх вы, герои.

Грант неожиданно ощутил неясный, но острый укол гнева, но подавил его, не успев заговорить. Он повернулся уходить.

— Не уходи, — попросила Лаки. — Побудь минутку со мной.

Он присел на край кровати. Через секунду Лаки взяла его за руку. И тут же притянула к себе. Он вытянулся рядом с ней.

— Обними меня, — прошептала она. Он обнял ее. — Я боюсь плыть на этой проклятой лодке, — помолчав, сказала она. И потом прошептала: — Люби меня. Пожалуйста, люби меня.

— Я правда тебя люблю, — сказал он.

— На этой проклятой лодке мы ничего не сможем сделать. Все все слышат. В сортир даже не сходишь. Противно все это. Ты только послушай тех, наверху! — Они помолчали, слушая равномерные удары с носовой палубы. — Обними меня еще, — прошептала Лаки.

Он прижал ее и ощутил, что возбуждается, твердеет. Неожиданно он подумал о маленьком ямайском доме, где они жили рядом с Бонхэмом. Из-за тонких стен они тоже вынуждены были шептаться и заниматься любовью потихоньку. Неожиданно ему захотелось заплакать. По-настоящему всхлипнуть. Он вынужден был кашлянуть и сглотнуть. Лаки поцеловала его в щеку. Она ничего не заметила.

— Ну, теперь иди, — сказала она и оттолкнула Рона. — Возвращайся на палубу.

При выходе на палубу он остановился на маленькой лестнице, оперся руками о стены и поднял взгляд к небу, к звездам. Она полностью изменилась. И так внезапно. Но почему, почему? ПОЧЕМУ? Почему так внезапно. Снова возник безликий призрак, голый, с колоссальным болтом. Теперь он был убежден, что она это сделала. По-настоящему, и пытается скрыть. Как он сможет простить ее когда-нибудь?

Неожиданно он сообразил, что приступ гнева, который он ощутил внизу (и подавил через секунду), когда она сказала что-то типа: «Эх вы, герои», — был вызван множественным числом, что, конечно, включало и Гройнтона. Он стоял, опираясь на руки и отдыхая, и продолжал смотреть на небо и звезды.

— Привет, малыш! — сказал Бонхэм из-за штурвала, слегка освещенного компасом.

Грант присел рядом с ним на скамейку с новым пластиковым сиденьем. Похолодало, и Бонхэм был уже в куртке. Орлоффски соорудил себе постель на крыше, как можно ближе к корме, чтобы создать уединение Хирургу, и Грант увидел его спальный мешок. Кэти Файнер, тоже в куртке, скрючившись, спала неподалеку от Бонхэма, а рядом стояла бутылка виски.

— Ты не перетрудился там, внизу, под палубой, — сказал Грант через секунду и вспомнил почему-то, как в один из дней они с Лаки видели его в городе с Кэти Файнер, Хирургом и его девушкой, у них был обильный обед в самом дорогом ресторане, что означало, конечно, что платит Кэти.

— Я тебе говорил, что внутри оказалось гораздо больше работы, чем ожидалось, — ответил Бонхэм.

— Ощущение такое, что там ничего не делалось, — сказал Грант.

— Покрашены две стены салона, — ответил Бонхэм.

Он чуть повернул штурвал вправо. Грант глянул на освещенный компас. Они продолжали идти чуть западнее юго-запада.

— Проходим над Мэнерэл-Бэнк, — сказал Бонхэм. — Пару раз здесь погружался. Четырнадцать-девятнадцать морских саженей. — Грант автоматически перевел в футы: восемьдесят четыре-сто четырнадцать. — Теперь нас от Педро-Кис отделяет только чистая вода, — проговорил Бонхэм.

Грант снова взглянул на компас.

— Ты играешь с огнем, — сказал он через пару секунд.

— Всегда играл с огнем.

— Что если Сэм узнает?

— Откуда?

— Она может сказать.

— Вряд ли. Зачем ей это?

— Иисусе, парень! — сердито, но мягко воскликнул Грант. — Сэм тебя любит! Ты его герой!

— Ну и?

— Но это дает тебе наилучшие шансы. А она может сказать, чтобы его обидеть.

Бонхэм повернул голову и скосил глаза:

— Об этом я не думал!

— Потому что ты мало думаешь. Зачем тебе было ее цеплять?

— Я не цеплял. Меня подцепили.

— Пусть так. Но Сэм тебе вроде нравится.

— Нравится! Да я его люблю! Иначе я бы никогда не вез вот эту славную, милую дамочку. Только ради Сэма!

— Тогда как же ты можешь спать с его старушкой?

— Всякий мужчина обязан сам присматривать за своей мочалкой, — ответил Бонхэм.

— Это правило? Поэтому ты так поступаешь?

— Так жизнь поступает.

— Ты бы не цеплялся к ней. Есть вероятность потерять все твое…

— Я же сказал, я не цеплялся. Меня подцепили.

— Тогда сделай так, чтобы тебя не цепляли. Есть вероятность потерять шхуну и все прочее. Он может востребовать долг?

— Не знаю. Надо посмотреть, когда вернемся в Га-Бей. Но я так не думаю.

— Тогда есть еще следующие десять тысяч, — сказал Грант, качая головой. — А как Орлоффски? Он знает?

— Может подозревать. А твоя жена?

— Именно она первой и сказала, — с печальной улыбкой ответил Грант. — Но я уже и сам подозревал. Ты не очень-то осторожен, Эл.

Бонхэм оторвал взгляд от нактоуза, глянул на Гранта, и неожиданно его тусклые глаза вспыхнули.

— В жизни мужчины есть времена, когда он плевать хотел. На все. На последствия и все такое. Кажется, я сейчас в таком положении.

— Но ты всю жизнь на это работал: на этот корабль, на компанию, — вставил Грант. — Это твоя мечта.

— Знаю. Но это мне тоже нравится. — Он наклонил голову в сторону спящей Кэти. — Очень нравится. И я буду продолжать. В течение поездки уж точно. И потом, если сумею.

Он посмотрел на компас и повернул штурвал вправо;

— Что ж, раз нравится… — проговорил Грант. Он думал о том, что жена Бонхэма Летта рассказывала о нем. Как же все это получается? Как свести все воедино?

— Я мог бы поговорить с ней, — очень тихо сказал Бонхэм.

— Я бы не говорил с ней напрямик. Но можно слегка пощупать. Хотя, конечно, лучше не рисковать и выйти из игры. Сейчас, например. Прямо сейчас.

— Дело сделано, — так же тихо ответил Бонхэм. — Достаточно одного раза. Поэтому зачем бросать. Да я и говорил тебе…

— Я понял, — сказал Грант. — Как говорит один мой приятель-художник: парень, я там был.

— Хочешь постоять у штурвала? — с ухмылкой, но тем же тихим, придушенным голосом спросил Бонхэм.

— Думаешь, сумею? — сказал Грант. У него было ощущение разбитости и печали, но мысль о штурвале подбодрила.

— Конечно. А что здесь особенного? Держи, как она идет. Ветер меняется медленно, и она слегка уходит влево. Пусть. Просто изредка возвращай ее вправо. Постарайся держать ее вот на этом деленьице. Это юго-запад, три четверти на юг. Не обращай внимания на деления, они очень мелкие. — Перед уходом он слегка ослабил паруса. — Ветер чуть отклонился к северу, но она не уйдет далеко. Разве что чуть-чуть. — Затем он медленно отошел, передав Гранту штурвал, и сел, сгорбившись и уперев локти в колени, на кормовую скамью. Он смотрел туда, где, скорчившись, спала Кэти Файнер. Он дол-то смотрел в этом направлении. Затем выпрямился и откинулся на спинку, глубоко-глубоко вздохнув, и вздох его казался бесконечным, пока он не оборвал его. Грант узнал этот вздох — вздох ныряльщика в маске.

Через полчаса он вернул штурвал Бонхэму, надел тяжелую куртку и сел на кормовую скамью. Ему было холодно, холодно от бесприютности, подумал он. Наконец, хорошенько глотнув спиртного, он соскользнул на пол кабины и вытянулся.

Он спал, когда они проходили мимо Педро-Бэнк. Но работа, когда меняли курс, его разбудила. Бонхэм все еще был у штурвала, где он и стоял, когда Грант отключился. Ветер дул, меняя направление с севера на запад и почти на северо-восток, и заметно свежел. Бонхэм уже поправил курс, пока они спали, потому что сейчас он снова шел вправо. Сверху вопили Орлоффски и Хирург.

— Я могу помочь? — спросил, садясь, Грант. — Что я могу сделать?

— Все сделано, — хрипловато ответил Бонхэм. Между ногами у него была зажата бутылка джина. Но глаза и руки сохраняли твердость. — Мы перебросили паруса.

— Но ты их уже перебрасывал, пока я спал, и я не проснулся, — сказал Грант с ощущением то ли собственной глупости, то ли вины, то ли и того, и другого.

— Конечно, — хрипловато ответил Бонхэм. — Ты и не должен был проснуться, потому что я все делал сам.

— О!

— А в этот раз я решил, какого черта? Пусть эти жопы поработают. Чтоб знали, что они в морском плавании. — Он помолчал. Потом тихо спросил: — Ты думаешь, она и вправду ему скажет?

— Не знаю, — ответил Грант. — Честно, не знаю. Надеюсь, что нет. Может, и не скажет.

Разговор оборвался, так как сверху вернулись с заспанными лицами Орлоффски и Хирург, и пока они пили из бутылки Бонхэма, Бонхэм молчал.

— Ну, мне на все плевать, — наконец сказал он Гранту. — На все». — Он говорил это при всех, но они, конечно, не поняли, о чем речь.

— Хочешь, я тебя сменю? — как обычно грубо спросил Орлоффски.

— Нет, — ответил Бонхэм. — Может, я тебя позднее разбужу.

Ветер упал, но они все равно шли довольно быстро, еще до рассвета они должны были дойти до морских путей. Было около трех часов утра. Грант тоже выпил и снова лег, как и Хирург с Орлоффски. Бонхэм оставался у штурвала.

Грант проснулся в три тридцать. А в четыре тридцать Ирма и Лаки выскочили из салона в истерике. За ними плелся Бен.

Грант полудремал. Он тут же сообразил, стоило ему проснуться, а на это ушло четыре-пять секунд, что он абсолютно недооценил страха Лаки перед парусным кораблем. Она говорила, что боится, но он счел это риторическим оборотом, ну, хоть наполовину риторическим. Сейчас она бежала из салона с воплем «Стойте!», за ней — Ирма, с тем же воплем. Грант мгновенно бросился ей навстречу и схватил ее у выхода, заставив Ирму — и обезумевшего с виду Бена — остановиться в узком проходе.

— Прекрати! Прекрати! — закричал Грант и слегка потряс ее за плечи. — Что, черт подери, происходит?

— Смотри! Смотри! — завопила она в ответ и показала. Глаза у нее были так распахнуты, что, кажется, и не видели. Грант, развернувшись, проследил направление ее руки и увидел то, за чем они с Бонхэмом следили уже почти час: слева по борту, примерно в миле от них, наперерез их курсу шло грузовое судно (или танкер), напоминавшее движущуюся рождественскую елку в огнях. Они с Бонхэмом еще раньше видели два таких же судна, хотя оба они были значительно севернее и пересекли их курс до того, как их заметили. «Наяда» находилась на одном из главных судоходных путей между Северной и Южной Америкой.

— Я же говорила тебе, что этот проклятый Бонхэм сумасшедший! — кричала Лаки. — Мы врежемся в этот корабль! Мы врежемся!

— Да нет же! — убеждал ее Грант. — Еще масса времени до тех пор, пока мы пересечем его курс. А сейчас сядь, — сказал он уже спокойнее. — Сядьте вы все и расскажите, с чего все началось. — Про себя он подумал, что лучше бы она не говорила этого при Бонхэме. Не следовало так говорить о нем. Позднее, это точно, возникнут неприятности. Но в данный момент Бонхэм промолчал. Он держал прежний курс. Грузовое судно (или танкер) продолжало свой путь, пересекая их курс где-то далеко впереди.

Легко можно понять, что их перепугало. Они понятия не имели о мореходстве и не могли сопоставить относительное движение двух судов: при небольшой скорости шхуны корабль должен был пересечь их курс гораздо раньше, чем они подойдут к этой точке. Грант принес им всем выпить и выслушал их рассказ. Лаки неожиданно проснулась. А щелчок крошечной двери потревожил и разбудил Ирму и, естественно, Бена. Они втроем собрались посидеть в салоне (постель Кэти была даже не разобрана) и, конечно, первое, что они увидели через большие иллюминаторы — это освещенное грузовое судно (теперь уже Грант точно видел, что это не танкер), показавшееся просто огромным и движущимся прямо на них. И они перепугались.

— Успокойтесь, — сказал Грант. — Все будет в порядке. Поверьте мне на слово. И доверяйте знаниям и умению Бонхэма.

Из-за штурвала наконец заговорил Бонхэм. Но сначала он долго смотрел на Лаки испепеляющим взглядом, и Грант занервничал насчет будущего всей поездки. Ему это не понравилось.

— Мне противно, что я вынужден всем напоминать, — тихо сказал Бонхэм, — что я на самом деле законный капитан этого корабля. Я — фактически и по закону — несу ответственность за все решения и за все действия. И все приказы, которые я отдаю любому из вас, являются приказами, и их нужно исполнять. По крайней мере, пока мы в море.

— Это не помогло бы, если бы мы врезались в этот огромный большой корабль, — дерзко ответила Лаки.

— Но все равно отвечал бы я, — сказал Бонхэм. — И я также отвечал бы за ваше спасение, рискуя своей жизнью. Это дело чести и долга морского капитана и хозяина судна. — Он повернул штурвал вправо, в направлении столкновения с приближающимся кораблем. — Этот сухогруз пересечет наш курс минимум за полчаса до нас. И на самом деле он наверняка, черт подери, почти исчезнет из виду, когда мы туда подойдем.

— Извините, — проговорила Лаки удрученным, искренне покаянным голосом.

— Все в порядке, — тихо сказал Бонхэм. Но в голосе его ощущалась дистанция, холодность. Не следовало, подумал Грант, не следовало Лаки, пусть и в истерике, говорить того, что она позволила себе сказать. Он еще выпил со всеми тремя, наливая виски в грязноватые пластмассовые чашки. Из-за всей этой суматохи проснулась Кэти Файнер и, слабо улыбнувшись, поздоровалась. Она села и тоже выпила, но молчала.

— Ладно, пойду вниз, — вскоре сказала Лаки.

— Я тоже, — сказала Ирма.

— И я, — сказал Бен.

Грант прошел с Лаки в каюту и там поцеловал ее.

— Все в порядке, — сказал он.

— Не следовало мне говорить того, что я сказала о Бонхэме, — тут же произнесла она. — Вернее, не следовало, чтобы он слышал. Он мне не нравится. Он меня раздражает. Я его боюсь. Он и вправду подвержен несчастным случаям. И я ему не нравлюсь.

— В мореплавании и под водой он не подвержен несчастным случаям, — сказал Грант. — Он настоящий моряк. Но насчет его «личной жизни» полагаю, что ты была права.

Лаки быстро взглянула на него. Он кивнул и приложил палец к губам, показывая, что поговорит об этом позднее. Затем он вернулся на палубу.

Вскоре начался рассвет, а с рассветом все и все посвежели. Дневной свет, а затем и само солнце смыли всю усталость, которая накопилась у Гранта после почти что бессонной ночи. Свет подействовал и на Бонхэма, который вовсе не спал. Ветер, повернувшись на северо-восток, постепенно свежел и, когда воздух прогрелся, стал настоящим парусным ветром. Бонхэм отдал штурвал Орлоффски, передал курс и спустился в камбуз поджарить ветчину с яйцами для всех, что сделало наступление дня вдвойне приятным. Хирург с девушкой пришли с кормы, счастливо смеясь и с видом полного довольства всем. Хирург спустил надувные матрасы, которые он мудро прихватил в путешествие, и расстелил их на крыше сушиться. Солнечное ветреное утро было очень приятным. Лаки и Ирма в купальниках ушли на нос, где происходила ночная «оргия» (так они между собой окрестили прошлый вечер). Бонхэм с кормы забросил две бечевы с крючьями, и они вытащили пару крупных скумбрий, которых тут же выбросили, потому что скумбрия слишком кровяная рыба, а потому не очень вкусная. В полдень Бонхэм приготовил обед, и хотя это был всего лишь поджаренный колбасный фарш и картошка, но все равно это оказалось лучше холодного тунца и холодного фарша накануне вечером. Около двух часов дня, как и обещал Бонхэм, на горизонте появились острова Нельсона, а около двух тридцати они медленно плыли под укороченными парусами мимо Северного Нельсона и Джорджтауна, крошечной столицы, где они увидели аккуратную красивую яхту, стоявшую у маленькой пристани.

— Но разве мы не собираемся стать туда? — спросила Лаки.

— Да, — сказала Ирма, — я тоже думала…

— Позднее, — ответил Бонхэм, который вновь встал за штурвал, когда показалась земля. — Может быть, завтра. Сейчас слишком поздно. Да и потом, какого черта, они сдирают тридцать пять колов, если остаешься на ночь. Я предложил бы пройти на другой остров, я его знаю, он совсем маленький. Там есть хороший риф, и сегодня мы сумеем понырять, потом я что-нибудь приготовлю на ужин, а на ночь мы станем там на якорь.

Так они и сделали, и днем все было прекрасно. Бонхэм бросил якорь у подветренной стороны острова, все надели акваланги и пошли на подводную охоту. Правда, поскольку Бен ни разу аквалангом не пользовался, Бонхэм целый день посвятил его обучению на мелководье, пока не убедился, что Бен спокойно в нем плавает. Остальные ловили рыбу и омаров. Кроме, конечно, Лаки, которая немного поплавала в маске с трубкой, Ирмы, которая не умела плавать, и девушки Хирурга, которая, как выяснилось, великолепно ныряла с аквалангом, но в этот день у нее не было настроения. Охота на омаров была прекрасным спортом — их надо было выискивать под скалами и кораллами, в какой-то момент Грант, ища омаров, убил пятифутовую мурену, первую в своей жизни, и притащил ее на корабль. Хотя Бонхэм утверждал, что это великолепная пища, уродливую, скользкую, злобную даже на вид тварь выбросили за борт после всеобщего голосования, не считая команды, то есть Бонхэма и Орлоффски. Омаров было великое множество, и к вечеру, как и планировал Бонхэм, у них было предостаточно рыбы и хвостов омаров, чтобы все наелись. Эти хвосты омаров (хотя Бонхэм жарил их в этот же вечер) Лаки немедленно окрестила «омарами, маринованными в моче»: мужчины в этот день не плавали с каждым омаром к кораблю, а просто отрывали тело и голову, выбрасывали их, а хвосты заталкивали в плавки, сколько те могли выдержать. «Как можно есть хвост омара, на который больше часа писал Орлоффски?» — спрашивала Лаки у Ирмы и Гранта; к счастью, польский джентльмен их не слышал. Несмотря на это, хвосты омаров стали потрясающим ужином, когда Бонхэм поджарил их на кукурузном масле. Да, день выдался прекрасным. Яркое солнце, красивое море, свежий и приятный ветер. И только когда наступил вечер, очарование исчезло. Все то же самое. Условия жизни.

Поскольку это было плавание с аквалангами, большую часть палубы забили одинарными и двойными баллонами, регуляторами, всевозможным оборудованием. Бонхэм, естественно, захватил портативный компрессор «Корнелиус», и он тоже потребовал места. Хирург с девушкой первыми забили единственное свободное место на носу, и никому не хотелось просить их потесниться, так что оставалось либо спать внизу, либо сидеть, скорчившись, у кабины или в ней, да и она к этому времени стала владением Бонхэма и Кэти, которая до сих пор не расстилала своей постели в салоне, а ее одеяла Бонхэм перенес в кабину.

И все это тоже было ошибкой Бонхэма, думал Грант. Как и то, что он не завершил отделку. Он взял слишком много платной клиентуры. Ему нужно было — да еще при таком количестве оборудования — оставить Хирурга с девушкой дома или не приглашать Бена с Ирмой. Он просто пожадничал, потому что у него, как справедливо заметила как-то Лаки, нет свободных денег.

— Ну и поездочка, — сказала Лаки тоном «я-же-говорила». — Ну и поездочка получается!

И утром Лаки (возможно, она бы и не сделала этого, если бы ее не поддержали Ирма и Бен) восстала. Она больше не пробудет ни одной проклятой ночи на этой проклятой лодке.

— Черт подери, я даже не могу спать с тобой, с моим собственным мужем, — еще раньше сказала она Гранту наедине. — Я здесь больше не останусь. И Ирма не останется.

И они с Ирмой довели это до сведения капитана.

— Почему мы не можем зайти в Джорджтаун и стать у пристани? Там есть отель, и кто захочет, сможет снять номер и получить хоть минимум комфорта. Клянусь, я просто не могу больше спать в этой дыре. И там мы сможем ужинать. Мы сыты рыбой по горло. И потом есть еще место, о котором вы рассказывали, кажется, Дог-Ки. Это шикарное место? Мы туда поедем? — Она вдруг стала пылким, великолепным оратором.

— Да, мы можем туда поплыть, — медленно, очень медленно проговорил Бонхэм. Ясно было, что он сердит: когда он сердился, речь его замедлялась. — Но там у нас не будет условий для сна. Только бесплатная пристань. Там везде частные дома. А бесплатная пристань только на ночь-две. Больше нельзя злоупотреблять их гостеприимством.

— Тогда почему мы не можем вечером приходить в Джорджтаун, а утром уходить на лодке в море?

— Ну, во-первых, — ответил Бонхэм, — я не рассчитывал платить тридцать пять-пятьдесят долларов за швартовку, когда просчитывал стоимость поездки. И я, конечно, не включал в расчеты покупку ужина на берегу.

— Я позабочусь об ужинах, — вставил Грант. — Не волнуйся.

— Во-вторых, — упрямо продолжал Бонхэм. — Мы не сумеем побывать во всех местах, которые я запланировал посетить, если нам нужно будет плыть двадцать-тридцать миль туда и двадцать-тридцать миль обратно. Это шестьдесят-семьдесят миль в день. Почти весь день и уйдет на плавание.

Теперь вступила Ирма.

— Тогда почему бы нам просто не понырять здесь? И в этом Дог-Ки? Мы могли бы спать у них в доке.

— Но это отнюдь не высокий класс, — ответил Бонхэм. — А они британцы.

— К черту высокий класс, — сказала Ирма. — В доке лучше, чем внизу в этой лодке. Иисусе, да мне наплевать, где плавать. Здесь или там. Я вообще не умею плавать. Вы хотели меня научить.

— И научу, — ответил Бонхэм. Вид у него становился все более тревожным. — Я собираюсь начать сегодня же, через час, раз Бен уже умеет пользоваться аквалангом. Но… — Здесь его оборвали.

— Я просто не смогу провести еще одну ночь на лодке, — сказала Лаки.

— Корабле! Корабле, черт подери! — повысил голос Бонхэм. — Это, черт подери, не лодка! — И он снова замедлил речь. — Я просто не так планировал поездку, когда называл вам дневную плату…

— Вы ни разу не назвали дневной платы, — сказал Бен.

Бонхэм продолжал:

— Все эти дополнительные расходы пойдут за мой счет. Я ни гроша не заработаю. Вы хотите платить за стоянку?

— Какого черта? Конечно, нет, — жестковато ответил Бен. — Вы же получили еще десять тысяч от Сэма Файнера, не так ли?

— Может быть, — сказал Бонхэм. Он вздохнул. — Во всяком случае, я их еще не видел. Господи, что же вы за куча увальней! — неожиданно взорвался он.

Но под конец он сдался. И вынудила его Кэти Файнер. Кэти стояла и слушала с новым для нее кисло-горьким выражением лица, которое столь отличалось от выражения счастья, которое Грант помнил по Гранд-Бэнк, когда она была счастлива с Сэмом. А теперь она стояла, слушала и молчала, а потом подала свой голос. Довольно необычно глянув на Бонхэма и как-то особенно улыбнувшись, она сказала, что тоже предпочла бы проводить ночи на берегу, и Бонхэм глянул на нее и согласился. Он усек. Грант тоже; и Лаки, судя по выражению ее лица, тоже. И почти все остальные. Но Кэти Файнер, кажется, было наплевать. И вот таким образом в конце дня они рано подняли якорь и поплыли к Джорджтауну. И там они повстречали техасцев.

Невероятных техасцев. Это были три хорошо откормленных пары, вернее, хорошо откормленными были мужчины; женщины были тощими, они сидели на диете, и как вскоре выяснилось, они были мужчинами в этой группе. Это их аккуратную красивую яхту они видели с «Наяды», когда проплывали Джорджтаун, и когда «Наяда» вошла и пришвартовалась у деревянной и довольно старой пристани прямо рядом с ней, ее великолепная белая окраска корпуса, отполированное дерево превратили «Наяду» в развалившуюся старую задницу, которая с трудом умудрилась войти в порт. Красавица «Леди Сьюзен» из Хьюстона (Сьюзен было имя жены владельца, которая тут же себя и представила) была девяностовосьмифутовой двухмачтовой шхуной, да еще три богатых техасских пары наняли четыре человека команды, и все это, как сказала Лаки, превратило «Наяду» в обычное дерьмо. Это стало особенно очевидным, когда им предложили посмотреть шхуну и они увидели красивые, просторные, продуманно удобные внутренние помещения. Их пригласили выпить, на что они тут же согласились.

Именно это, немедленное и довольно раннее приглашение выпить, развязало целую цепь катастрофических событий, которая этой ночью длилась непрерывно, становясь все больше и больше похожей на ночной кошмар.

Едва они ступили на борт, Грант услышал слова одной из дам, обращенные к Лаки:

— Ти любьишь американьский виски, милочка?

— Нет, — ответила Лаки. — Я пью шотландский, но…

— Его ужьясная измена, милочка! У нас есть шотландьский. Есть американьский, шотландьский, джинь, ромь. Все есть, милочка. Хоть усрись.

И это была правда. Было все. И они все тут же достали.

— Тогда я пью шотландский, — сказала Лаки, — шотландский с содовой.

— Ферд! — проверещала приказ леди Сьюзен. — Дамы пьют шотландьский! — Ее муж тут же оставил свои дела и разговоры с Бонхэмом и Грантом и помчался исполнять приказ. Ферд, богатый владелец «Леди Сьюзен» с жирным брюшком, был рабом своей худой жены, и ясно было, что остальные мужчины были в том же положении. — Мы пьием американьский бурбон, — продолжала говорить Сьюзен. — Ми с йуга. Бурбон и вода, знайити ли. Ха-ха. Вот и мошно отличьить йужанина от северьянина. — Все это ладно, но вечер, чем дальше, тем больше, становился хуже, грубее, безобразнее.

А начиналось все славно. Беседа. Выпили. Еще выпили. Еще и еще выпили. Приятно пить на остывающем морском воздухе в наступающих сумерках.

— У вас красивое судно, — искренне, очень искренне сказал Грант Сьюзен.

— Да-а, ето нашья старая лотка, — улыбнулась Сьюзен. — В Хьюстоне у нас лотка полутше. Побольше. Но ета моторьная. Моторьная яхта. Так што ми не берьем ее дальеко. Ми ету називаем лоткой для охоты за марлином.

— Были ли вы в Дог-Ки на ней?

— Дья-я, били. Но нам не очень понравьились англичанье. Ми большье льюбьим Грьи-инов.

Она сказала «Грьи-инов». Они любят Гринов.

Так вот, Грины, как чуть позже пояснил Бонхэм, это семья багамских негров, которая как-то проникла на острова Нельсона. А кроме двух-трех закрытых домов охотников за марлинами из Майами и одного большого роскошного отеля, который как раз сейчас достраивают спекулянты из Флориды, Грины владеют практически всем Северным Нельсоном, включая сам город, крошечный и населенный, главным образом, другими Гринами, все больше братьями, сыновьями, двоюродными братьями и племянниками. Они владели пристанью, они владели единственным действующим отелем, и они же владели одним-единственным рестораном. Некоторые из них содержали оркестрики с самодельными гитарами и жестяными барабанами, которые играли на пристани за определенную плату. И прием на «Леди Сьюзен» отчасти обслуживался Гринами.

— Оньи ужьясно умние ниггеры, — улыбнулась Сьюзен. — И оньи нас льюбьят. — И ясно было — невероятно, но так, — что любят. — Коньечно, Ферд хорошо платьит йим. И он платьит двойную цену оркестру, — улыбалась Сьюзен. — Коньечно, когда новий отель построят, у них дела немного останется. Очьен плехо. Жалько их.

Один из гостей Ферда (по имени Берт), услышав упоминание об оркестре, сказал:

— Оркестр? С жестью?! Сейчас! — и шагнул к поручням, прижавшись к ним жирным брюхом (хотя и не таким большим, как у Ферда). — Эй, парень! — крикнул он негритенку, сидевшему у домика на берегу, задрав коленки, и смотревшему на «вечеринку» большими белыми глазами. — Парень! Эй, нигга! — Борт не затруднял себя даже словом «ниггер». — Вот моньетка! — И швырнул ее на берег. — Беги и скажьи, чтобы оркестр ниггеров припер сьюда свои чьерные задницы и поиграл немного.

Мальчик побежал.

— Вы называете их ниггерами? — с любопытством спросил Грант.

— Что? Коньечно! А что? Оньи же ниггеры, не так ли?

— Они не возражают?

— Почьему ниггер должьен возражать, если его зовут ниггером? — захотел узнать Берт.

Это задало тон. Довольно быстро группа Гринов прибрела к доку, притащив нелепо выглядящие инструменты, и заиграла, довольно паршиво, нечто вроде калипсо.

— Эй! — крикнул Берт. — Ниггеры! Подоидьите поближе. Ми дажье не слишим вас из-за нашьего шума! — Группа Гринов подбрела ближе и забарабанила, так же паршиво, то же калипсо.

— Ето хватьит, — сказал наконец Гарри, еще один гость Ферда. — Низзя услишать свои мысли, а, Ферд? — Ферд со значительным выражением лица осыпал оркестрик деньгами, и они удалились со счастливыми лицами.

Грант с трудом поверил своим глазам.

— Оньи правда любьят нас! — сказала рядом с ним Сьюзен и тепло положила руку ему на колени. — А ти не любьишь нас ньемного, а? — добавила она игриво.

— Эй! — ухмыльнулся Грант. — Прекрати! Моя старушка меня убьет!

— Ета точно!» — промурлыкала Сьюзен.

— А ты не боишься своего старика? — спросил Грант.

— Оу! Оньи все напьються и будут спать очьень долга, — улыбнулась Сьюзен и призывно глянула на него.

Так оно и было, все напились. И довольно быстро. Грант тоже. Последние несколько дней, после прощального ужина Рене, да и до него, он много пил, а после того вечера — первого вечера в море, когда он стоял в открытом проходе, смотрел на звезды и решил, что Лаки все-таки сделала это с Джимом Гройнтоном, действительно трахалась с ним, — после этой сумасшедшей ночи он пил еще больше, пил днем и ночью. И сейчас тоже. Да и почему нет, если ему хочется надраться? Большую часть времени — под парусами или под водой — он не мог думать обо всем этом, но сейчас невеселые мысли закружили его. Черт их подери. Черт их всех подери. Всех их. И черт подери это ничтожное вшивое путешествие. И от него толку не будет, как и от всего остального. Он осторожно снял с колена руку Сьюзен и пошел за выпивкой. Кто-то решил, что они должны, они должны все вместе поесть в единственном ресторане Джорджтауна. В ресторане Гринов.

Совместный ужин в ресторане был катастрофой. Еще одной катастрофой. Но за ним последовало еще худшее. За ужином Лаки, наконец, взорвалась. За ужином много говорили о Севере и Юге. И все было не так уж плохо. Грант сам жил на Юге, хотя это было до войны, по крови он был наполовину южанином, из Индианы, и у него два двоюродных дядюшки были похоронены в Геттисберге. Он всегда этим гордился, и техасский акцент — любой южный акцент — не раздражал его. Напротив, даже нравился. Впрочем, он любил слушать речь с любым акцентом. Но когда Гарри (как выяснилось, муж Луизы; жену Берта звали Бетти-Лу) счел, что его обслуживают недостаточно быстро, и заорал: «Эй, бой! Эй, нигга! Чиво я жду так дольго? Я голодъен!» — то даже Грант смутился. Грины же абсолютно не смутились. Официант подошел и поклонился. Но Лаки не просто смутилась.

— Вы не могли бы говорить «негр», — резко сказала она. — Или, скажем, цветной? А еще лучше — официант?

— Какого чьерта? — сказал Гарри. — Ну, а есльи я буду говорить «нигра»…

— Не нигра, а негр, — резко оборвала Лаки.

— Я так и говорью, — сказал Гарри. — Но какого черта? Нигра, нигга, всье равно, радьи Бога!

— Гарри, не поминай Бога, — велела его жена Луиза.

— Да, льюбимая, — не передыхая, сказал Гарри и продолжал, — нигга есть нигга, миссис Грьант. Он всьегда будьет черным. Бить черным значить бить ниггой.

— Я не стану сидеть и есть с такими людьми, — заявила Лаки и встала.

— Сядь, ради бога, — сказал Грант. Пьяная злость на нее уже овладела им. (Джим Гройнтон!)

Положение спасла леди Сьюзен.

— Ой, ладно, милочка. Сьядьте. Ешьте, ми все льюбьим наших ниггов, нигров. Ми льюбим Грьинов, а Грьины льюбят нас. Всье в порьядке. Война оконьчена. Я просто шучью над етим. Скажем, кто ви? Куча нью-йоркских евреев?

— Да, — сказала Лаки. — И, пожалуйста, не забывайте, что с нами раввин! — Она показала на Бена. Это произвело впечатление на техасцев. Да это и не очень далеко от истины, хихикнул про себя Грант, припомнив учебу Бена на раввина. Только где, черт подери, шлялся этот несчастный раввин, когда он нужен был в Кингстоне? (Джим Гройнтон!)

Ужин возобновился, но нервозность сохранилась. Лаки была нью-йоркской радикальной либералкой, если вообще кем-то была, и она наглухо замолчала. Но Грант не понимал прежде всего Гринов. Они же должны были ненавидеть этих людей до мозга костей, и если принимали это, то только потому, что нуждались в их деньгах, он мог только так это понимать, и тогда черт с ними. Позднее и эта теория рухнула, или наполовину рухнула. Позднее, когда началось «великое состязание» по прыжкам в воду.

Но до этого прошло много времени. Большую часть он не помнил. К тому времени он очень напился. Как и все остальные. Когда они шли из ресторана, Лаки отвела в сторону его, Бена и Ирму и предложила исчезнуть и лечь спать.

— Я ни минуты больше не могу быть с этими людьми, с этими пьяницами! — заявила она.

— Согласен, — сказал Бен со своим среднезападным акцентом. — Мы бы с Ирмой с удовольствием придавили бы подушку. — Он был подавлен. Они уже посмотрели комнаты в рахитичном отеле и прихватили с собой нужные для туалета вещи. Им оставалось исчезнуть и воспользоваться ключами.

— Ну, нет! — неожиданно взорвался Грант. Он был в ярости. (Джим Гройнтон!) — Я хочью выпьить, — сказал он с наилучшим южным акцентом. — У нас там дрьюзья, и дружищье Бонхэм. Вы, ребята, как хотите.

Он не помнил, когда они ушли. Кажется, до этого они еще немного поспорили, особенно Лаки. Он врезался, буквально врезался в Бонхэма по пути на пристань. Он не помнил, как туда попал.

— Все пошли спать, — сказал он. Странно, но голова у него сейчас была, как стеклышко.

— И Кэти тоже, — уклончиво сказал Бонхэм. За катастрофическим ужином он произнес только пару слов, предотвращая ссоры. Миротворец весом в триста двадцать фунтов.

— А я возвращаюсь на нашу лодку, — сказал Грант, — и напьюсь. По-настоящему. И плевать я хотел на этих сраных техасцев.

Бонхэм мрачно ухмыльнулся.

— Ну, я всегда могу выпить лишнюю пару глотков. Пойду с тобой. Они, эти техасцы, и в самом деле нечто, а?

— Они богаты, — некстати сказал Грант. — Я их не выношу.

Все произошло иначе. Поскольку они не пошли на борт красавицы-яхты техасцев, техасцы пришли на их развалину. Бедная старушка «Наяда». Он с. трудом припоминал какие-то жуткие вещи, связанные с техасскими женщинами, он не помнил, одна из них, или две, или все три пошли вниз, якобы поблевать, а на самом деле, задрав юбки, приглашали их, незнакомцев, его самого, Бонхэма и Орлоффски, спуститься и посмотреть на них, заделать их. Сначала он онемел, потом ужаснулся. Одна из них сидела на открытом толчке в носу судна и, задрав юбку до пояса, широко расставив ноги, манила рукой. По крайней мере, одна из них точно. А то, что Сьюзен говорила насчет техасцев, что они напьются и заснут, оказалось верным наполовину. Они хоть и были мертвецки пьяны, но не спали. Они стояли на борту «Наяды» и что-то громко обсуждали. Наверное, подводное плавание, подумал он. А снизу какая-то из женщин манила рукой. Грант не пошел. Обет перед самим собой никогда не изменять жене все еще был в силе, несмотря на Джима Гройнтона. Не пошел и Бонхэм. Двинулся Орлоффски. Затем был провал в памяти, а потом голова у него снова абсолютно прояснилась, и он обнаружил, что участвует в «великом состязании».

Берт, который, наверное, был самым агрессивным из техасцев (если можно вообще употребить слово «агрессивный» по отношению к техасцам, не принимая в расчет их женщин), объявил себя прыгуном с трамплина. В молодости он прыгал, сказал он. Он был на год или на два старше Гранта. Заключили пари на лучший прыжок задним оборотом с борта «Наяды». Бонхэм принимал ставки. Они оказались в состоянии поставить восемьдесят долларов наличными, Ферд, владелец «Леди Сьюзен», внес столько же, тоже наличными. Один из Гринов, помоложе, хозяин ресторана, после долгих споров был избран судьей, но Грант этого вообще не помнил. Бонхэм, зная, какой он хороший прыгун, поскольку видел его в Га-Бей, подмигнул Гранту: дело верняк. Конечно, сообразил Грант, техасец считает, что он пьян. Но в эту минуту он был трезв. Голова снова стала чистой, как стеклышко. Позади собравшейся на пристани толпы, состоявшей, главным образом, из Гринов, он заметил Ирму и тут же сообразил, что Лаки послала ее шпионить. Он помахал ей рукой. И началось «великое состязание».

Первым был Грант. Берт не хотел идти первым, ясное дело, хотел сначала увидеть соперника. Грант же совсем не волновался, ему было все равно, и он согласился быть первым.

Когда он, перешагнув через поручни, встал на борт и ощутил воздух, свежий воздух, который знают только прыгуны с трамплина, он выпрямился, не забыв прогнуть спину, и прыгнул. В отличие от трамплина, здесь прямо вниз шел, даже чуть выступая, борт судна. Он мог в него врезаться. Он откинул голову назад и хладнокровно смотрел на звездное небо, огни отеля, а потом на воду, и все это вращалось в раскрытых глазах. Когда приблизилась вода, он выпрямился, вытянул руки, закрыл глаза и резко выдохнул через нос, как только вошел в воду. Это был хороший прыжок, но не блестящий, потому что он вошел в воду под углом, слегка отклонившись назад. Он немного боялся близкого борта. Но все равно прыжок был хороший. Он вынырнул, чуть отплыл, освобождая место для Берта. На техасцев прыжок явно произвел впечатление.

Затем прыгнул Берт, и довольно плохо. Он не подтянул колени к груди и вообще держал их как-то врозь, а при входе, видимо, для баланса, вытянул правую руку. В воду он вошел полусидя.

Грант, довольный собой, лениво плыл к судну, сознавая, что победил, вода освежала и отрезвляла. Он в прекрасном настроении забрался по лестнице на борт, застал там шум и крики и с недоумением узнал, что молодой негр Грин уже присудил награду Берту. Берту, гостю Ферда на борту «Леди Сьюзен»! Ферд ржал. Сначала Грант и впрямь не мог поверить своим ушам. Он знал, что выиграл, выиграл вчистую. Но молодой негр Грин настаивал на том, что человек с «Леди Сьюзен» прыгнул лучше. А он был судьей. И оставался непоколебимым. Начались дикие споры. Грант еще выпил, а потом — хотя споры, кажется, длились долго — был новый провал в памяти. В какой-то момент он послал все к черту и ушел. Он шел по пристани к отелю, ощущая, как вся на время забытая горечь из-за Джима Гройнтона вернулась к нему, а в это время Бонхэм, вышвырнув за борт сто шестьдесят долларов, произносил пламенную речь. «Хотите, хрены вы моржовые, идите и возьмите! — неистовствовал он. — Вы, куча вонючего ворья. Богатого ворья! Вы же подкупили этого говнюка. А теперь вон с моего корабля. Все вы! Немедленно!» — Даже толпа Гринов, не говоря о техасцах, не собирались спорить с Бонхэмом. Должно быть, потрясающе иногда быть большим человеком, по-настоящему крупным в физическом отношении человеком. Ну что ж, он не такой. И никогда не будет таким. Он прислушивался к топоту толпы за спиной.

Дверь номера была закрыта, но свет горел. Он постучал.

— Уходи, — сказала изнутри Лаки. — Уходи навсегда.

Грант толкнул дверь плечом, и все хлипкое зданьице зашаталось.

— Открой дверь, а то сломаю, — вполне серьезно сказал он.

Это, очевидно, повлияло. Лаки открыла. Она была в халате, а на столике стояла бутылка виски и полупустой стакан. На кровати лежала раскрытая книжка. Она сама была пьяна; глаза, когда она набиралась, становились странными и сосредоточенными.

— Ты дурак! Несчастный слюнявый идиот! Я стыжусь тебя! Мне стыдно, что я — твоя жена! Мог бы и сам понять, что эти техасские мерзавцы обманут тебя, постараются обмануть.

— Ты, значит, видела, — мрачно сказал Грант. — Дай выпить.

— Нет! Ирма видела. Я умерла бы, если бы видела, в какой нелепый спектакль тебя втянули.

— Конечно, — сказал Грант и мрачно сел на кровать. — Поэтому ты послала Ирму шпионить. О, парень! В какой счастливый брак мы вступили, а? Какой счастливый. Я сказал, дай выпить.

— Тебе хватит, — злобно сказала Лаки. — Давным-давно хватит.

— Это не тебе решать. Дай мне эту вонючую бутылку или я все разнесу! Ты слышишь? — Лаки дала бутылку. — Ты сама набралась. Я же по глазам вижу.

— На свои посмотри.

— Точно набралась. — Грант открыл бутылку и выпил чистого виски.

И опять провал в памяти. Он помнил только, что открыто обвинял ее на этот раз, ровным тоном обвинял в том, что она спала с Джимом Гройнтоном. Она отрицала, но он не помнил ее слов и аргументов. В какой-то момент она сказала: «Нет! Я говорила, что никогда другого и не скажу, так? Вот и волнуйся! Нет, я не трахалась с Джимом Гройнтоном! Хотя и следовало! Раз ты так волнуешься».

Потом он почти протрезвел, когда она сказала:

— Слушай, я ухожу! С меня хватит! Если это значит быть замужем за великим художником, я этого не хочу! Я уезжаю. Завтра. В Кингстоне есть гидроплан, я его вызову по радио! Я узнавала! Я закажу самолет и завтра улечу!

— Давай, — ответил он. — Давай, и может, Господь будет с тобой в путешествии вниз! Давай! Давай!

— Мне нужны деньги, — сказала Лаки.

— Ха! — пьяно осклабился Грант. — Никаких денег. Никаких. Сима получи. Где можешь. Но от меня ты не получишь!

— Ты сучий сын! — прокричала она. — Убирайся! Убирайся с моих глаз!

— С удовольствием, — сказал он в ответ.

Потом он брел по пляжу под прекрасными королевскими пальмами, утопая в глубоком песке. Куда идти? Светила прекрасная луна. Луна влюбленных. Утомившись, он прямо в одежде лег на песок и заснул. Когда холодный воздух разбудил его глубокой ночью, замерзшего до мозга костей и дрожащего, он закопался в песок. Куда идти? Что делать? Тридцать шесть лет от роду и уже рогоносец! Тридцать шесть лет и дна месяца брака, а уже рогоносец! Все-таки рогоносец. Зарывшись в песок от холода, он постепенно отогрелся и погрузился в сон.

Когда первые же проблески рассвета разбудили его и он поплелся обратно по глубокому песку (как, Господи, он сумел так далеко зайти!), то обнаружил, что Эл Бонхэм уже встал и был на «Наяде», готовя акваланг, чтобы искать сто шестьдесят долларов, которые он таким великолепным жестом выбросил за борт вчера вечером.