Невеста принца

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Оранжевые и багровые языки пламени метались в темноте, поглощая нищету и роскошь, мечты и кошмары, верных и повстанцев. Хаос царил в ночи, и, когда Рафаэль смотрел на пылающий город из высокого окна парламента, его чувства были самые противоречивые.

Естественно, он был в отчаянии, потому что мир, который он знал и — несмотря на все его недостатки — искренне любил, мучился и умирал. В то же время он радовался тому, что Анни сейчас в безопасности за старинными стенами замка Сент-Джеймс. Его душу разрывали страдания и мятежников, и патриотов Бавии.

Но вместе с тем Рафаэль был счастлив. Анни Треваррен отдалась ему, и ее тело подарило ему восторг, какого он никогда прежде не испытывал. Анни опустошила его, исчерпала все потайные резервы его страсти, взяла все, что он только мог ей дать. Но, доведя его едва ли не до полного разрушения, она воскресила его.

На мгновение Рафаэль закрыл глаза и погрузился в сладостно-мучительные воспоминания о том счастье, которое он нашел в объятиях Анни, однако жестокое настоящее мешало ему предаваться приятным размышлениям и не оставляло его надолго.

На этот раз подошел невесть откуда взявшийся Барретт.

— Армия ждет твоего приказа — защищать Моровию или спасаться бегством, — торжественно произнес Эдмунд Барретт. — Ты принял решение?

Рафаэль молча прощался с родной страной, которую он знал и которая, возможно, всегда существовала только в его воображении — необозримые зеленые луга возле моря, где в ярко раскрашенных повозках странствуют ремесленники и пасутся среди холмов овцы. Решение уйти вызывало боль, как рана от копья.

— Конечно, — ответил он, переведя взгляд на бледное, встревоженное лицо Барретта. — Прошу тебя собрать отряд для защиты крестьян и мелких землевладельцев от мародерствующих мятежников. Я хочу вернуться в замок Сент-Джеймс. Надо обвенчать Федру, а потом ты, Барретт, проводишь мою сестру и ее мужа до границы Франции.

Барретт помрачнел. Тень разочарования или злости мелькнула в его глазах. Рафаэль толком не разобрал.

— А потом?

— Потом ты можешь идти на все четыре стороны. Распустишь своих людей и поедешь, куда хочешь. Ну, например, в Америку или в Австралию. На твое имя открыт счет в лондонском банке, там хватит на первое время.

Несколько минут Барретт молчал. Он смотрел в окно на горящий город. Наконец, все еще не поворачиваясь к Рафаэлю, он спросил:

— А что ты?

Рафаэль вздохнул, изо всех сил сохраняя спокойствие.

— Мы это уже обсуждали. Я останусь в Бавии.

— До тех пор, когда тут все разрушат, а тебя со связанными руками приведут в главный двор и повесят? — спросил Барретт.

Он не повысил голос, но его слова прозвучали язвительно.

Рафаэль сжал зубы, однако заставил себя расслабиться.

— Как мелодраматично, Барретт, — проговорил он. — Почему бы тебе не попробовать себя в писании пьес?

— Послушай, черт побери! — проскрежетал Барретт. — Я не уеду из этой проклятой страны без тебя. Если для этого мне придется избить тебя до потери сознания и увезти отсюда в мешке из-под ячменя, я это сделаю. — Задохнувшись от ярости, он остановился. — Боже мой, — продолжал он, — неужели ты, Рафаэль, думаешь, что я смогу жить спокойно, бросив в беде лучшего друга?

Ненадолго отвернувшись от окна, в котором плясало адское пламя, Рафаэль мягко проговорил:

— Твоя ответственность за меня закончится, Барретт, как только ты проскачешь по подъемному мосту замка Сент-Джеймс. Возможно, было бы лучше — и добрее — если бы ты оставил свои заботы уже сейчас.

На лице Барретта отразилась нешуточная внутренняя борьба.

— Мы дружим больше двадцати лет, — заметил он, едва сдерживая рвущийся наружу гнев. — При чем тут ответственность, Рафаэль? На мосту или сейчас — это конец, правда?

Рафаэль был на пределе: он всей душой боялся разрыва с Барреттом. Только прощание с Анни было страшнее этого. Но он считал необходимым подвести черту, чтобы ничто больше не связывало его и не мешало ему. Вот почему он старался говорить резко, большими шагами меряя комнату от окна к двери и обратно.

— Ради Бога, Барретт, ты бушуешь как женщина, которую только что бросил любовник. Успокойся и держи свои чувства при себе или уходи в отставку — либо одно, либо другое. У меня нет ни времени, ни желания выслушивать твои чувствительные откровения.

Барретт вскипел. Рафаэль чувствовал, что от него пышет жаром, как от раскаленной печи, но ничего больше не сказал до тех пор, пока они не спустились по широкой лестнице в огромный зал с мраморным полом. Здесь, вытянувшись по-военному, Барретт холодно, с официальной отчужденностью обратился к принцу:

— Я хочу посоветовать вам, сир, как можно скорее уехать из Моровии, — проговорил он, безразлично глядя куда-то мимо левого уха Рафаэля. — Эскорт будет готов через пятнадцать минут. Я думаю, к этому времени вы решите, что делать с арестованными: Ковингтоном и остальными.

У Рафаэля затвердела шея и тотчас разболелась голова. Он не мог отдать этих людей мятежникам, но и их освобождение, особенно во время революции, было бы воспринято как пародия на справедливость.

— Пусть сидят под стражей до суда, — ответил он.

Барретт ничего не сказал, лишь холодно кивнул и пошел к лейтенанту, который стоял неподалеку в ожидании приказаний.

Через четверть часа, в точности как и говорил Барретт, большой отряд ждал их на улице позади неосвещенного здания парламента. Примерно человек пятьдесят, подумал Рафаэль. Лошади оседланы… Ковингтон и его отщепенцы вышли из военной тюрьмы, в которой провели предыдущую ночь. Они все, со скованными за спиной руками, разместились в двух тюремных фургонах.

Рафаэль с бесстрастным видом наблюдал за арестованными, не в силах забыть измученную Фелицию, ее неистовые мольбы, ее дрожавшие руки. Чем он мог ее утешить? Как ни тяжело было ему отказывать ей, но юноша убит, несколько торговцев ранены, не счесть убытков. Он поступил бы несправедливо, если бы освободил Ковингтона и остальных.

Рафаэль уже вскочил на коня, когда к нему подъехал Люсиан и насмешливо отдал честь.

— Уделите мне минуту вашего времени, сир, — сказал он.

Его возбужденный гнедой перебирал ногами и стучал копытами по каменной мостовой.

Рафаэль не обратил внимания на сарказм в тоне и манерах Люсиана и ответил ему, как ответил бы любому солдату.

— В чем дело?

Люсиан подъехал ближе и таинственно прошептал:

— Наверно, было бы справедливо, мой высокомерный незаконный брат, если бы я оставил при себе сведения и позволил вам мчаться прямо в ожидающую вас засаду. Только ради Федры и, конечно же, Анни, я не поддамся соблазну!

Рафаэль, сам того не ожидая, с силой толкнул брата в спину, так что Люсиан чуть не вывалился из седла. Юноша неожиданно быстро пришел в себя, вытер кровь в углу рта и посмотрел на Рафаэля с неприкрытой ненавистью.

— Мне много раз хотелось, — яростно выдохнул Рафаэль, — сделать то, что я сделал. Оставь меня в покое, Люсиан, иначе — клянусь всем, что мне дорого — я сброшу тебя с лошади и изобью до бесчувствия.

Люсиан немного отступил для безопасности, и когда вновь заговорил, в его голосе звучало вежливое сожаление.

— Мятежники хотят Ковингтона и его бандитов, — сообщил он, кивая в сторону тюремных фургонов. — Ты можешь спасти многие жизни и свою собственную тоже, если отдашь их сейчас.

Рафаэль положил ладонь на луку седла и настороженно прищурился, когда спросил брата:

— Откуда ты знаешь?

Молодой солдат улыбался, хотя его слова звучали жестко и пренебрежительно.

— Я слышу много важных разговоров теперь, когда меня выгнали из королевского дома.

Рафаэль приостановился, пропуская вперед Барретта.

— Скажи своим приятелям, кто бы они ни были, что этих солдат будут судить в замке Сент-Джеймс, и их судьбу решат присяжные из простых людей, из крестьян или фермеров… Но не толпа.

Люсиан нагло отсалютовал, сопроводив приветствие быстрой злобной усмешкой, и направил коня прочь.

Барретт по-прежнему держался на расстоянии, и Рафаэль подумал, что, пожалуй, его старый друг правильно делает, не выставляя напоказ свою боль.

— Вы готовы, ваше величество?

Рафаэль многое мог бы ему сказать, но ответил лишь:

— Да.

Отряд выехал из Моровии через западные ворота и, к удивлению Рафаэля, их никто не преследовал. Мятежники, с печалью подумал он, вероятно, слишком заняты добычей в городе.

На приморской дороге было много мужчин, женщин и детей, спасавшихся бегством из Моровии. Дорога была забита ими, и они молили о помощи, стеная в ночной темноте, как заблудшие души.

Вопреки совету Барретта принц отпустил солдат двадцать из своей охраны, чтобы они охраняли беженцев.

Удача, казалось, сопутствовала принцу. Несмотря на уменьшившийся эскорт и наличие двух старых тюремных фургонов, замедлявших движение, отряд добрался до подъемного моста замка Сент-Джеймс без осложнений. Зато здесь его долго держала стража, выспрашивая о том и об этом, чтобы удостовериться, не водит ли их за нос банда наглых мятежников. Наконец, вволю наговорившись, охранники открыли массивные ворота и подняли решетку.

Усталый, Рафаэль въехал на главную площадь, слез с коня и отдал поводья конюху. Вокруг него было сущее столпотворение. Только что прибывшие люди рассказывали о столичных новостях тем, кто не выезжал из замка Сент-Джеймс.

Тюремные фургоны вызвали, естественно, большое любопытство, а когда стало известно, что арестованных посадят в подземную тюрьму, которую почти не использовали более пятидесяти лет, это вызвало еще большее возбуждение.

Внутренне опустошенный, Рафаэль стоял посреди дворца и, снимая перчатки, мечтал о бутылке прекрасного ликера в кабинете и о чистой пуховой кровати в своей спальне. Едва он отпустил охрану, как тонкая, стройная фигурка выскользнула из тени и преградила ему дорогу. Он уже хотел было выхватить меч, но тут узнал Анни.

Он улыбнулся, обратив внимание на ее мальчишеское одеяние. Он желал ее и желал так же сильно, как раньше… Нет, даже сильнее, ведь теперь он знал, какое наслаждение она может подарить. Но ему показалось нечестным признаться в этом даже самому себе.

— Уже поздно, мисс Треваррен, — заговорил он. — Вам пора быть в постели.

Свет от луны и огонь факелов причудливо отражались в ее рыжих волосах, и толстая коса, спадавшая с правого плеча, была похожа на язык пламени. Она выпрямилась и дерзко задрала свой прямой носик.

— К счастью, то время, когда мне напоминали, что пора спать, давно миновало, — холодно заметила она.

Но не выдержала принятого тона и в следующее мгновение бросилась ему на шею и уткнулась лицом в его плечо. Ее желанное тело вздрагивало в рыданиях и, хотя Рафаэль твердо знал, что небесные ангелы ждут, когда он отошлет ее от себя, он ничего не мог с собой поделать. Помедлив, он прижал ее к своей груди.

— Анни…

Больше он ничего не мог сказать, да и это она вряд ли услышала.

— Я думала, тебя убили! — всхлипывала она, обливая слезами его рубашку. — Я была уверена, что больше никогда тебя не увижу!

Мимо них прошел Барретт. Его взгляд на мгновение задержался на Рафаэле, но он ничего не сказал и не остановился.

— Чепуха, — успокаивал ее Рафаэль, раскрывая объятия.

Потом он взял в ладони милое личико и заставил ее посмотреть ему в глаза.

— Я живой и здоровый. А ты должна быть сильной, любимая. Никогда не делай меня слабее своими слезами.

Она кивнула и фыркнула с милым кокетством. Рафаэль обнял ее за плечи. Вместе они вошли в замок и уже приближались к главной лестнице, когда Анни с возмутительным простодушием заявила:

— Мне нужен меч, — потребовала она.

Рафаэль, который мечтал унести Анни в свою постель и понимал, что это невозможно, утешал себя перспективой стаканчика бренди, горячей ванны, вкусной еды и спокойного сна. Он уставился на нее в уверенности, что ослышался.

— Что? — по-дурацки переспросил он.

— Мне нужен меч. — Анни кивком головы показала на его саблю. — Не могу же я без оружия, ты понимаешь, я…

Рафаэль поднял руку, призывая ее к молчанию. Едва он вообразил Анни с пистолетом, луком, стрелами, с мечом или возле пушки, у него кровь застыла в жилах.

— Мисс Треваррен, — произнес он подчеркнуто ровным тоном. — В этом замке воюют только мужчины. Если вы действительно хотите мне помочь, постарайтесь поменьше доставлять хлопот, пока мы не вернем вас во Францию вашей семье.

Анни смотрела на него так, как будто он ударил ее. Рафаэль подавил острое желание схватить ее в объятия, зная, что если он это сделает, то забудет обо всем на свете, и плевать ему, будет правильно это или неправильно, честно или нечестно. Он совсем неплохо знал себя и знал, что может с ним сделать Анни Треваррен, но не мог допустить, чтобы страсть зачеркнула его собственные добрые намерения.

Анни презрительно фыркнула.

— Я понимаю, — сказала она.

— Хорошо.

Рафаэль вздохнул. Видит Бог, у него больше нет сил. Вопреки своим лучшим намерениям и здравому смыслу, он страстно желал найти успокоение в объятиях Анни, излить себя в ее теплую глубину. А если еще в одну прекрасную ночь создать с ней сына или дочь, которые будут жить после него… Это желание было таким острым и таким безнадежным, что он чуть не зарыдал от отчаяния.

— Оставь меня, — прошептал он. — Пожалуйста.

Анни пристально посмотрела на него, и он увидел в ее синих глазах разочарование, потом нежность, потом печаль. Поднявшись на одну ступеньку и стоя теперь вровень с Рафаэлем, она подалась вперед и поцеловала его в лоб.

— Я знаю, у тебя добрые намерения, — мягко проговорила она, хотя ее поцелуй обжег его, как перст огненного ангела, — но я нужна тебе, Рафаэль. Тебе нужна моя любовь и моя помощь. Позволь мне стоять рядом с тобой. Я рождена для этого.

Он прикрыл глаза, вспоминая свою прекрасную храбрую жену. Она занимала свое место рядом с ним и верила от всего сердца, что создана для того, чтобы быть частью его жизни. Она стояла рядом с ним, когда пуля наемного убийцы пронзила ее грудь и разорвала сердце.

— Нет! — воскликнул он громко, отвечая скорее своей памяти, чем Анни.

Отчаяние волной накатило на Рафаэля. Ему нетрудно было представить Анни, умирающую так же, как Джорджиана.

— О Боже, нет!

Анни ласково провела прохладной ладошкой по его лицу.

— Я люблю тебя.

Она говорила эти слова и раньше, но теперь Рафаэль понял, что она имеет в виду, и пришел в ужас. Он пытался предотвратить катастрофу, отвергнуть ее любовь и заботу, но… было уже поздно.

Рафаэль холодно заговорил, боясь посмотреть Анни Треваррен в лицо или назвать ее по имени.

— Вы не первая юная женщина, которая обманывает себя, — сказал он. — Дело в том, что я не могу ответить на ваше чувство. Вчера мне нужна была женщина. Вы были рядом, свободная и неопытная, вот я вами и воспользовался.

Анни побледнела, и Рафаэль, удерживаясь от желания взять свои лживые слова обратно, скрипнул зубами. Защищая свою честь, она ударила его по щеке с такой силой, что он еле устоял на ногах. Слезы выступили у нее на глазах, когда она заметила, что он потрогал лицо, но он тотчас понял, что это не слезы раскаяния. Это были слезы праведного гнева.

— Рафаэль Сент-Джеймс, вы можете лгать мне сколько хотите о ваших чувствах ко мне, — прошипела Анни, — только все равно поздно, потому что прошлой ночью ваше тело сказало мне всю правду.

Рафаэль прикрыл глаза, собираясь с силами.

— Нет, Анни, — повторил он. — Ты ошибаешься. Прошлой ночью ты поверила тому, чему ты хотела поверить. Ты так наивна, что приняла ложь за правду.

Она пристально смотрела на него. Ее глаза сверкали, ее щеки, до того мертвенно бледные, покрылись красными пятнами.

— Ты притворяешься, — теряя присутствие духа, упрекнула она его. — Ты хочешь отдалить меня, остановить меня, чтобы мне не было больно. Увы, Рафаэль, поздно. Бог видит, ты это не заслужил, но я уже давно отдала тебе мое сердце, и этого не вернуть.

Анни побежала наверх, предоставив Рафаэлю смотреть ей вслед и удивляться тому, как он выпустил власть из рук.

Если, с горечью подумал он, у него вообще когда-нибудь была власть.

На что же она надеялась, спрашивала себя Анни. На благодарность? На предложение руки и сердца? Она ходила по комнате, сжав руки в кулаки. Рафаэль загнан в угол и борется за жизнь. Он был честен с ней. Разве он заранее не предупредил, что не сможет дать ей ничего, кроме удовольствия? Почему она подумала, будто что-то изменилось?

Анни ладонью смахнула слезы со щеки. Когда она увидела, как Рафаэль идет по двору замка, ее охватила такая радость, что она потеряла голову. Ведь она ужасно боялась, как бы его, не дай Бог, не убили.

Теперь ничего не остается, как пойти к нему и извиниться.

Анни приблизилась к умывальнику и умыла заплаканное лицо теплой водой. Потом она постояла несколько минут перед зеркалом, решая, надо ли ей переодеть бриджи и рубашку. В конце концов она осталась в чем была, вышла за дверь и бросилась к кабинету Рафаэля.

Ее порыв оказался напрасным. Комната была темной. Не горели ни свечи, ни лампы. Принц сюда не приходил.

Это значило, что Рафаэль либо в спальне, либо на кухне. Вполне возможно, он проголодался после своего путешествия и не захотел тревожить спящих слуг. Но также возможно, что он лег и уже заснул. На что же решиться? В таком случае ему вряд ли понравится ее вторжение, и не важно, какие у нее высокие мотивы.

Анни спустилась вниз по лестнице в кухню. Там было пусто, и только серый кот спал на плите.

Она подумала было отложить извинения до утра, хотя ее разочарованию не было предела. Но она знала, что угрызения совести все равно не дадут ей заснуть, кроме того, Рафаэль мог пораньше с утра уехать из замка по делам или запереться со своими советниками еще прежде, чем она спустится к завтраку.

Так может пройти много дней, а он не будет знать, как она жалеет о своей бестактности. Анни не хотелось даже и думать об этом.

В итоге она решительно направилась дальше по темным коридорам, освещая себе дорогу снятой со стены свечой. В конце концов она остановилась у двери в спальню Рафаэля.

Из-под двери пробивалась золотистая полоска света. Анни колебалась только одно мгновение, после чего осторожно постучала в массивную деревянную дверь.

Внутри послышалось приглушенное бормотание. Решив, что оно означает разрешение войти, она повернула тяжелую медную ручку.

Рафаэль, закутанный в полотенце, стоял возле камина. Его влажные волосы сверкали, и на плечах поблескивали капли воды. В руке он держал рюмку с янтарным бренди.

Увидев Анни, Рафаэль чуть не выронил рюмку.

— Мне показалось, ты разрешил, — сказала она, закрывая за собой дверь, но не отходя от нее, чтобы он не подумал ничего лишнего.

На лице Рафаэля появилось угрюмое выражение.

— Не иначе, как сам дьявол прислал тебя, Анни Треваррен, — проговорил он. — Как еще может быть?

Анни вспыхнула, поняв, о чем подумал Рафаэль. Конечно, она бы не возражала броситься в его объятия, но когда она шла к нему, у нее были совсем другие намерения, и она почувствовала себя оскорбленной.

— Я пришла не для того, чтобы тебя соблазнять, — торопливо возразила она. — Я хотела извиниться, хотя теперь, честно говоря, думаю, это будет пустой тратой времени.

Он отвел свои удивительные серебристые глаза и пробормотал что-то вроде мольбы о терпении.

— И что, скажи, пожалуйста, вдохновило тебя на столь благородный поступок?

Анни с большим трудом сдержала себя.

— Наверное, вам следовало бы самому поучиться в Академии святой Аспазии вместо того, чтобы посылать туда Федру. Монахини наверняка объяснили бы вам, что надо быть милосердным к тому, кто хочет стать лучше.

Рафаэль поставил рюмку и скрылся за ширмой. Когда он вышел оттуда, то сначала завязал пояс на темно-зеленом халате, и только потом ответил на замечание Анни.

— А ваши замечательные монахини не говорили вам, мисс Треваррен, что более чем неприлично для юной девушки входить в спальню мужчины?

Анни судорожно глотнула.

— Нет, — ответила она не сразу, — не говорили.

— Тогда будем считать, — заметил Рафаэль, опять взявшись за бренди и торжественно глядя на Анни поверх бокала, — что это несчастливое для вас упущение.

Анни стерпела и это.

— Вы позволите мне принести вам извинение или нет? — огрызнулась она.

Ей показалось, что озорной огонек сверкнул в глазах Рафаэля, но это мог быть и отблеск горящей свечи.

— О, ради Бога, мисс Треваррен. Рассказывайте о ваших многочисленных грехах.

— Если вам нравится быть грубым, ничего не поделаешь, — парировала Анни. — Я пришла выразить свое сожаление о том, что бросилась вам на шею во дворе. Меня обрадовало, что вы не умерли.

Рафаэль, не торопясь, отпил бренди. После долгого и многозначительного молчания он наконец ответил:

— Благодарю вас за это. За то, что вы обрадовались.

Анни резко вздернула подбородок.

— Если вы настаиваете на таком поведении, сир, я, может быть, изменю свое мнение.

Он рассмеялся и поднял бокал, как бы одобряя ее выпад, но тотчас опять посерьезнел.

— Я все-таки не понимаю, почему вам кажется, будто вы должны просить у меня прощения, — сказал он.

У нее неожиданно пересохло во рту, и она кончиком языка облизала губы.

— Я забыла наш уговор, — объяснила она.

Рафаэль удивленно поднял брови.

— Наш уговор?

Она кивнула, все еще тяжело упираясь в дверь обеими руками.

— Ты говорил мне до нашего свидания, что мы должны потом все забыть и вести себя так, как будто ничего не изменилось. Я приняла твои условия, но сегодня… — Анни слегка замялась, торопливо отводя глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. — Сегодня я попросила, чтобы ты позволил мне любить тебя. Я сказала, что рождена для того, чтобы быть рядом с тобой. Я не должна была говорить ничего подобного. Но я твердо знаю, это правда.

Рафаэль долго молчал, потом с отчаянием простонал:

— О Боже! Анни! Неужели ты не понимаешь, что ты делаешь со мной и с собой? Не представляю, как ты можешь быть такой глупой… или такой жестокой!

Анни удивленно округлила глаза, но не шелохнулась и ничего не сказала. Даже тогда, когда он поставил свой стакан на поднос, пересек комнату и подошел так близко, что она могла видеть его исказившееся от мучительной боли лицо, она промолчала.

— Все, что я говорил прошлой ночью, правда, — напряженно прошептал он, крепко сжав пальцами ее подбородок. — Я ничего не могу тебе дать — ничего, кроме горя!

Она понимала, как это глупо, но не удержалась и обняла его, прижавшись к его груди.

— Неправда, — нежно прошептала она, — ты уже дал мне столько счастья!

Он отпустил ее подбородок, и она, встав на цыпочки, коснулась губами его губ.

— Не надо сожалеть о том, чего ты не можешь мне дать, Рафаэль. Подумай о том, что я могу дать тебе.

Он закрыл глаза и прижался к ее лбу.

— О Анни, — взмолился он. — Нет. Пожалуйста, нет. Ради тебя и меня, ради нас…

— Ради нас, — мягко поддразнила его Анни и, прижав ладони к его щекам, стала гладить пальцами его подбородок, изо всех сил запоминая свои ощущения. — Мы знаем только, что можем умереть завтра или на следующей неделе. Тогда вся твоя знатность и твое самоотречение будут ни к чему. Рафаэль, ведь может так быть, что все исчезнет, как утренний туман или ночной светлячок. Есть только миг, и другого не будет. Если мы нашли свое счастье, то почему бы нам не схватиться за него, как бы скоротечно оно не было? Почему бы нам не удерживать его в руках и в сердцах столько, сколько возможно?

— Анни, — с отчаянием произнес он.

Она вновь поцеловала его.

— Спокойной ночи, любовь моя, — прошептала Анни, прежде чем уйти.

Когда она взялась за ручку двери, Рафаэль обнял ее.

— Останься, — прошептал он.