Невинное развлечение (ЛП)

Пролог

В свои двенадцать лет Гарри Валентайн обладал необычными знаниями в двух областях, что превращало его в мальчика довольно редкого для английской классной комнаты начала 19 века.

Во-первых, он абсолютно, в совершенстве, владел русским и французским. В этом не было ничего удивительного. Его бабушка, необычайно высокородная и упрямая Ольга Петровна Оболенская-Делл, переехала жить к Валентайнам через четыре месяца после рождения Гарри.

Ольга ненавидела английский язык. По ее (часто высказываемому) мнению все, что было в этом мире достойно выражения, можно было выразить по-русски или по-французски.

При этом она никак не могла объяснить, почему же она сама в таком случае вышла замуж за англичанина и уехала из России.

— Наверное, потому что это надо объяснять по-английски, — пробормотала как-то сестра Гарри, Анна.

Гарри только пожал плечами и улыбнулся (как сделал бы всякий нормальный брат), когда ей за это надрали уши. Grandmère, возможно, презирала английский язык, но понимала его великолепно, а слух у нее был лучше, чем у охотничьей собаки. Когда она находилась в классной комнате, бормотать что-либо — на каком угодно языке — было не лучшей идеей. А уж делать это на английском — просто верх сумасшествия. А уж делать это на английском, при этом намекая, что русский и французский не подходят для выражения какой-либо мысли…

По правде говоря, Гарри удивился, что Анну не высекли.

Но Анна ненавидела русский язык с не меньшей яростью, чем grandmère английский.

— Он требует слишком много труда, — жаловалась она, — а французский почти такой же сложный.

Анне было уже пять, когда приехала grandmère, и она слишком хорошо говорила по-английски, чтобы другой язык мог с ним соперничать.

Гарри же был счастлив говорить на любом языке. Английский служил языком на каждый день, французский олицетворял элегантность, а русский стал языком ужаса и восторга. Россия — большая. Холодная. Но прежде всего — великая.

Петр Великий, Екатарина Великая — Гарри был вскормлен рассказами о них.

— Ба! — не раз восклицала Ольга, когда учитель Гарри пытался ознакомить его с историей Англии. — Кто такой этот Этельред Неразумный[1]? Неразумный?! Какая страна позволит править неразумному?

— Королева Елизавета была великая[2], — заметил Гарри.

На Ольгу это не произвело никакого впечатления.

— Разве ее зовут «великой»? Или даже «Великой королевой»? Нет! Ее называют «Непорочной королевой», как будто этим стоит гордиться.

Тут уши у учителя стали малиновыми, Гарри нашел это явление чрезвычайно любопытным.

— Она — продолжала grandmère ледяным голосом, — вовсе не была великой королевой. Она не смогла даже подарить стране наследника.

— Многие историки считают, что королева, избегая брака, поступила мудро, — вмешался учитель. — Таким образом она показывала, что свободна от постороннего влияния и…

Голос его затих. Гарри ничуть не удивился. Grandmère обратила на него пронизывающий орлиный взгляд. Гарри не знал никого, кто мог бы продолжать говорить под этим взглядом.

— Вы — глупое ничтожество, — заявила она и повернулась к учителю спиной. На следующий день она уволила его и сама учила Гарри, пока искала нового учителя.

В обязанности grandmère в общем-то не входило нанимать и увольнять учителей для детей семьи Валентайн, которых к тому времени было уже трое. (Гарри было семь лет, когда в детской появился малыш Эдвард). Но, похоже, больше никто этим заниматься не собирался. Мать Гарри — Катарина Делл-Валентайн никогда не спорила с собственной матерью, а отец… в общем…

Это имело непосредственное отношение ко второй области знаний, теснившихся в двенадцатилетнем мозгу Гарри Валентайна.

Отец Гарри, сэр Лайонел Валентайн был пьяницей.

Само по себе это не было необычным знанием. Буквально все знали, что сэр Лайонел пьет больше, чем следует. Это нельзя было скрыть. Сер Лайонел постоянно спотыкался (при ходьбе и в разговорах), смеялся, когда не смеялся никто, и, к несчастью для двух горничных (и двух ковров в кабинете сэра Лайонела), не толстел от алкоголя по вполне определенным причинам.

Таким образом, Гарри стал профессионалом по уборке рвотных масс.

Все началось, когда ему было десять. Он, возможно, оставил бы все лежать, как есть, вот только он как раз пытался выпросить у отца немного карманных денег, и сделал ошибку, приступив к этому слишком поздно вечером. Сэр Лайонел уже принял послеобеденную порцию бренди, потом предвечерний стаканчик, позже — вино за ужином и портвейн на закуску, а теперь снова вернулся к своему любимому бренди, контрабандой доставленному из Франции. Гарри был абсолютно уверен, что сформулировал свою просьбу о деньгах в ясных, правильных (английских) предложениях, но отец в ответ уставился на него, несколько раз моргнул, будто не понимая, о чем говорит его сын, а потом его вывернуло прямо Гарри на ботинки.

Как видите, Гарри просто не мог избежать уборки.

А потом, казалось, что пути к отступлению нет. Нечто подобное снова произошло через неделю, хоть и не прямо ему на ноги, а потом еще через месяц. К двенадцати годам любой другой мальчик на месте Гарри давно перестал бы считать, сколько раз он убирал за отцом. Но Гарри всегда любил точность, и раз начав считать, уже не мог остановиться.

Большинство людей, скорее всего, бросили бы счет на семи. Гарри читал много книг по логике и математике и знал, что семь — максимальное число, доступное большинству людей для визуального восприятия. Нарисуйте на листе семь точек и большинство, бросив беглый взгляд на рисунок, скажет «семь». Добавьте еще точку, и большая часть человечества растеряется.

Сам Гарри мог дойти до двадцати одного.

Так что ничего удивительного, что и после пятнадцати уборок Гарри точно знал, сколько раз его отец спотыкался в холле, терял сознание на ковре или целился (конечно, неудачно) в ночной горшок. А потом, когда счет дошел до двадцати, проблема стала в некотором роде научной, и он был просто обязан продолжать считать.

Научный подход был необходим. Не будучи научной, проблема превратилась бы в нечто иное, и Гарри по ночам рыдал бы в подушку, а так он просто говорил, глядя в потолок:

— Сорок шесть. Но радиус сегодня поменьше, чем в прошлый вторник. Похоже, он плохо поужинал.

Мать Гарри уже давно решила полностью игнорировать ситуацию и обычно проводила время в своих садах, ухаживая за экзотическими сортами роз, много лет назад привезенными ее матерью из России. Анна сообщила брату, что собирается выйти замуж и «уехать из этого ада» как только ей исполнится семнадцать. Что она, кстати, и сделала, исключительно благодаря собственному упорству, поскольку ни один из ее родителей не спешил озаботиться поисками подходящей партии. Что касается Эдварда, младшего — он приспособился, как до этого Гарри. От отца не было никакого проку после четырех часов пополудни, даже если он выглядел вменяемым (а он обычно так и выглядел вплоть до ужина, когда уже совершенно слетал с катушек).

Слуги тоже все знали. Не то, чтобы их был легион. Валентайны жили довольно хорошо, имели опрятный дом в Суссексе[3] и сотню в год, до сих пор поступавшую в качестве приданого Катарины. Но все это отнюдь не походило на блестящее богатство, и слуг у Валентайнов было всего восемь: дворецкий, повар, экономка, конюх, два лакея, горничная и посудомойка. Большинство из них держалось за место, несмотря на периодические неприятные обязанности, связанные с пьянством хозяина. Сэр Лайонел, хоть и был алкоголиком, не становился злобным во хмелю. Не был он и скупердяем, и горничные быстро привыкали справляться с учиняемым им беспорядком, ведь это означало лишнюю монетку, если хозяин помнил о своих выходках достаточно, чтобы их стыдиться.

Гарри сам не понимал, почему продолжает убирать за отцом, ведь он определенно мог оставить это кому-то другому. Возможно, он не хотел, чтобы слуги знали, насколько часто это происходит? Может, ему нужно было идущее изнутри напоминание о вреде алкоголя? Он слышал, что отец его отца был точно такой же. Передаются ли такие вещи по наследству?

Этого он знать не хотел.

А потом, совершенно неожиданно, grandmère умерла. Никакой мирной смерти во сне — Ольга Петровна Оболенская-Делл никогда бы не оставила этот мир столь скучно. Она сидела за обеденным столом и как раз собиралась опустить ложку в суп, как вдруг схватилась за грудь, издала несколько хрипов и рухнула. Позже было замечено, что она, видимо, сохраняла некое подобие сознания, когда упала на стол, поскольку лицо ее промазало мимо супа, но при этом она как-то умудрилась ударить ложку так, что послала хорошую порцию обжигающей жидкости через стол прямо в сэра Лайонела, чья реакция к заходу солнца здорово замедлилась.

Гарри всего этого не видел. В свои двенадцать он еще не был допущен обедать с взрослыми. Но Анна видела все и, задыхаясь, расскаывала брату.

— А потом он сорвал с себя галстук!

— Прямо за столом?

— Прямо за столом! Видел бы ты этот ожог! — Анна вытянула руку и развела большой и указательный пальцы сантиметра на три. — Вот такой!

— А grandmère?

Анна посерьезнела, но не слишком.

— Думаю, она умерла.

Гарри сглотнул и кивнул.

— Она была очень старая.

— Девяносто, не меньше.

— Не думаю, что ей было девяносто.

— Она выглядела на девяносто, — проворчала Анна.

Гарри промолчал. Он не представлял себе, как должна выглядеть женщина в девяносто лет, но у grandmère определенно было больше морщин, чем у всех, кого он знал вместе взятых. — И знаешь, что самое странное? — спросила Анна и наклонилась поближе к Гарри. — Мама.

Гарри моргнул.

— Что она сделала?

— Ничего. Вообще ничего.

— Она сидела рядом с grandmère?

— Нет, я не об этом. Она сидела по диагонали через стол — слишком далеко, чтобы помочь.

— Тогда…

— Она просто сидела, — отрезала Анна. — И не двинулась с места. Даже вставать не начала.

Гарри обдумал эту информацию. В ней, как ни грустно, не было ничего удивительного.

— У нее даже выражение лица не изменилось. Она просто сидела там вот так, — Анна придала своему лицу абсолютно отсутствующее выражение, и Гарри должен был признать, что она в точности скопировала материнское.

— Знаешь, что я тебе скажу, — заявила Анна. — Если бы она рухнула в суп прямо передо мной, я бы, по крайней мере, удивилась. — Она покачала головой. — Они оба просто смешны. Отец только и делает, что пьет, а мама только и делает, что вообще ничего не делает. Клянусь тебе, я жду не дождусь своего дня рождения. Мне плевать, что мы должны соблюдать траур. Я выйду замуж за Вильяма Форбиша, и они ничего не смогут с этим поделать.

— Не думаю, что тебе стоит волноваться, — ответил Гарри. — У мамы, скорее всего, нет никакого мнения на этот счет, а отец будет слишком пьян, чтобы что-то заметить.

— Пффффф! Пожалуй, ты прав. — Губы Анны печально скривились, а потом, с неожиданной для нее сестринской нежностью, она наклонилась вперед и сжала плечо Гарри. — Ты тоже скоро уедешь. Не беспокойся.

Гарри кивнул. Он должен был отправиться в школу всего через несколько недель.

И хоть он и чувствовал себя несколько виноватым, что уезжает, а Анна и Эдвард остаются, это чувство утонуло в затопившем его облегчении, как только он выехал за ворота.

Хорошее дело — этот отъезд. Из уважения к grandmère и ее обожаемым монархам, можно даже сказать «великое дело».

Студенческая жизнь Гарри оказалась именно такой замечательной, как он рассчитывал. Он учился в достаточно серьезной школе для мальчиков, чьи родители не обладали нужными средствами (или, как в случае с Гарри, заинтересованностью), чтобы послать детей в Итон и Хэрроу.

Гарри любил школу. Любил. Любил классы, спортивные занятия, любил, что перед сном не надо делать обход всех темных углов здания, проверяя, где его отец и молясь, чтобы он отключился до того, как его вырвет. В школе Гарри прямо шагал из общего зала в спальню и любил каждый бедный событиями шаг по дороге.

Но все хорошее когда-то кончается, и в девятнадцать лет Гарри окончил школу, вместе с остальными учениками его класса, включая его двоюродного брата и лучшего друга, Себастьяна Грея. Предстояла церемония окончания, большинство мальчиков хотели отпраздновать это событие вместе с родителями, но Гарри «забыл» сообщить о нем своей семье.

— Где твоя мать, — спросила тетя Анна. Как и у сестры, у нее совершенно не было акцента, несмотря на то, что Ольга говорила с ними только по-русски. Анна вышла замуж удачнее Катарины, за второго сына графа. Это не поссорило сестер. Ведь сэр Лайонел, в конце концов, был баронетом, а это значило, что Катарина могла называться «леди». Но у Анны были связи, и деньги и, что, возможно, важнее — муж, который (до безвременной кончины два года назад) редко пил больше двух бокалов вина в день.

И Гарри пробормотал что-то невнятное о том, что мать его несколько устала. Анна отлично поняла, что это значит — что если бы приехала его мать, отец приехал бы тоже. А после грандиозного представления с заиканием, учиненного сэром Лайонелом на церемонии начала обучения в Хесслуайт в 1807, Гарри тошнило от самой мысли пригласить отца в школу еще раз.

Сер Лайонел, перебрав, переставал произносить звук «с», и Гарри отнюдь не был уверен, что переживет еще одну речь для «Бешподобного, блештящего шобрания», особенно если для ее произнесения отцу тоже потребуется влезть с ногами на кресло.

Как раз, когда на минуту воцарилась тишина.

Гарри тогда пытался стащить отца вниз, и ему бы это удалось, если бы ему помогла мать, сидящая с другой стороны от сэра Лайонела. Однако она смотрела прямо перед собой, как и всегда в подобных ситуациях, и изображала, что ничего не слышит. И поэтому Гарри пришлось дернуть отца в сторону, что лишило его равновесия. Сэр Лайонел с криком и грохотом полетел вниз, треснувшись щекой о спинку кресла прямо у Гарри перед носом.

Иного мужчину это могло бы рассердить, но не сэра Лайонела. Он только глупо улыбнулся, назвал Гарри «чудешным шыном», а потом выплюнул зуб.

Гарри до сих пор хранил его. И больше ни разу не позволил отцу переступить порог школы. Даже если он из-за этого оказался единственным учеником без родителей на церемонии в честь окончания учебы.

Тетя настояла на том, чтобы проводить его домой, и Гарри был ей за это благодарен. Он не любил гостей, но тетя Анна и Себастьян все равно уже знали о его отце все, что только можно — во всяком случае, почти. Гарри не рассказывал о тех 126 случаях, что он мыл за отцом пол. Или о недавней потере любимого бабушкиного самовара, у которого от серебрянной основы откололась эмаль после того, как сэр Лайонел споткнулся о стул, совершил на удивление изящный прыжок (видимо, в попытке обрести равновесие) и плюхнулся животом на сервант.

Еще в то утро были безнадежно испорчены три тарелки яиц и ломоть ветчины.

С другой стороны — собаки, наконец, наелись вволю.

Хесслуайт был выбран за близость к дому Валентайнов, поэтому всего через полтора часа они уже повернули на подъездную аллею и оказались на финишной прямой.

— Деревья в этом году так дружно зазеленели, — заметила тетя Анна. — Уверена, розы твоей мамы чувствуют себя отлично.

Гарри безразлично кивнул, пытаясь определить, сколько времени. Еще день или уже ранний вечер? Если последнее, то их придется пригласить на ужин. Он в любом случае вынужден будет пригласить их, тетя Анна обязательно захочет поздороваться с сестрой. Но если все еще день, они не станут ожидать ничего кроме чая, и возможно им удастся побыть в доме, так и не встретившись с отцом.

Иное дело — ужин. Сэр Лайонел всегда настаивал на том, чтобы к ужину переодевались. Это, как он любил повторять, отличает джентльмена. И даже если за столом было мало народу (в 99 процентах случаев лишь сам сэр Лайонел, леди Валентайн и кто-то из детей), он любил играть радушного хозяина. А это означало бесконечные истории и bon mots (остроты, фр), вот только сэр Лайонел как правило, забывал середину истории, а его mots были не такими уж bon.

Что в свою очередь, означало довольно частое болезненное молчание членов семьи, большую часть ужина изображавших, что они не замечают, что соусник перевернулся, или что бокал сэра Лайонела наполнен

Опять.

И опять.

И потом, без сомнения, еще раз.

Никто никогда не требовал, чтобы он остановился. К чему? Сэр Лайонел сам знал, что пьет слишком много. Гари потерял счет случаям, когда отец поворачивался к нему и всхлипывал, «мне штыдно, мне штрашно штыдно. Я не хочу никому вреда. Ты хороший парень, Гарри»

Все это не играло никакой роли. Что бы ни заставляло сэра Лайонела пить, оно было гораздо сильнее любой вины, любых сожалений, которые могли бы помочь ему бросить. Сэр Лайонел не отрицал ни наличия, ни размеров своего недуга. Он просто был совершенно неспособен что-либо с ним поделать.

И Гарри тоже. Разве что привязать отца к кровати, а к этому он был не готов. И он вместо этого просто никогда не приглашал друзей домой, избегал бывать дома во время ужина и теперь, окончив школу, считал дни до своего отъезда в университет.

Но сперва предстояло пережить лето. Он выпрыгнул из кареты, когда та остановилась у парадного входа, потом протянул руку, чтобы помочь тете. Себастьян вылез следом, и они втроем прошли в гостиную, где над иглой клевала носом Катарина.

— Анна! — сказала она с таким видом, будто сейчас встанет (но так этого и не сделав) — Какой приятный сюрприз!

Анна наклонилась ее поцеловать, потом села напротив. — Я решила подбросить Гарри домой из школы.

— А, так семестр закончился? — пробормотала Катарина.

Гарри натянуто улыбнулся. Он, возможно, заслуживал упреков за материнское неведение, раз не проинформировал ее об окончании занятий, но право же, разве матери не должны сами следить за подобными вещами?

— Себастьян, — заметила Катарина, повернувшись к племяннику, — Ты вырос.

— Такое случается, — ехидно ответил Себастьян, по обыкновению сверкнув кривой улыбкой.

— Боже мой, — улыбнулась она. — Ты скоро станешь настоящим бедствием для леди.

Гарри чуть не возвел глаза к потолку. Себастьян уже давно завоевал чуть ли не всех девушек в деревушке около Хасслуайта. Он, похоже, испускал какой-то запах, поскольку женщины буквально падали к его ногам.

Это было бы ужасно, если бы все девушки могли танцевать с Себастьяном одновременно. А так Гарри был совершенно счастлив ролью ближайшего доступного мужчины, когда дым наконец рассеивался.

— У него не будет на это времени, — оживленно сказала Анна. — Я купила ему патент. Он уезжает через месяц.

— Ты пойдешь в армию? — удивленно повернулась к племяннику Катарина — Как замечательно.

Себастьян пожал плечами.

— Ты без сомнения знала об этом, мама, — сказал Гарри. Будущее Себастьяна было решено уже несколько месяцев назад. Тетя Анна извелась, что после смерти отца ему не хватает мужского влияния. И поскольку непохоже было, чтобы Себастьян унаследовал титул или состояние, понятно было, что он сам должен пробивать себе дорогу в жизни.

Никто, даже мать Себастьяна, считавшая, что солнце встает и садится ради ее сына, даже и не предполагала, что он может пойти в священники.

Сам Себастьян не испытывал безмерного восторга от перспективы провести ближайшие десять лет в борьбе с Наполеоном, но, как он как-то сказал Гарри, — чем еще он мог заняться? Его дядя, граф Ньюбури, ненавидел его и ясно давал понять, что Себастьяну нечего ожидать от их родства никаких льгот — ни денежных, ни иных.

— Может, он помрет, — предположил тогда Гарри со всей чуткостью и тактом, присущими восемнадцатилетнему парню.

Но повторимся, Себастьяна было почти невозможно обидеть, задевая его дядю. Или дядюшкиного единственного сына, наследника Ньюбури. — Мой кузен еще хуже. — Ответил Себастьян — Он попытался оскорбить меня прямо в Лондоне.

Брови Гарри поползли вверх от изумления. Одно дело ненавидеть родственника, и совсем другое — пытаться публично унизить его. — И что ты сделал?

Губы Себастьяна изогнулись в ленивой улыбке. — Соблазнил его невесту.

Гарри бросил на него взгляд, ясно говорящий, что он не поверил не единому слову.

— Ну, ладно, ладно, — уступил Себастьян. — Но я соблазнил девушку из таверны, на которую он положил глаз.

— А его невеста?

— Больше не хочет за него замуж! — хохотнул Себастьян.

— Господи, Себ, что ты сделал?

— Ничего непоправимого. Даже я не настолько глуп, чтобы связываться с дочерью графа. Я просто… вскружил ей голову, и все.

Однако, как верно заметила его мать, у Себастьяна в его будущей армейской жизни не предвидится избытка возможностей для любовных дел любого рода. Гарри пытался не думать о его отъезде. Себ был единственным в мире человеком, которому он целиком и полностью доверял.

Единственным кто, ни разу не подвел Гарри.

Все складывалось очень логично. Себастьян не был дураком, как раз наоборот — но ему совершенно не подходила ученая жизнь. Армия для него представляла гораздо более удачный выбор. И все же, Гарри сидел в гостиной, в неудобном, слишком маленьком для него «египетском» кресле (жесткие деревянные кресла, с резьбой), и жалел себя. И чувствал себя эгоистом. Он бы предпочел, чтобы Себастьян поехал с ним в университет, хотя для самого Себастьяна это было не лучшим решением.

— Какого цвета твоя будущая униформа? — спросила Катарина.

— Синяя, я так думаю, — вежливо ответил Себастьян.

— О, ты будешь сногсшибательно выглядеть в синем. Как ты думаешь, Анна?

Анна кивнула, и Катарина добавила. — Ты, кстати, тоже Гарри. Возможно, нам стоит купить патент и для тебя.

Гарри удивленно моргнул. Армия никогда даже не обсуждалась в качестве его возможного будущего. Он был старшим, готовился унаследовать дом, баронетство и все то, что отец не успеет пропить до смерти. Он не должен был подвергать свою жизнь опасности.

И кроме этого, он был одним из немногих учеников Хесслуайта, действительно любивших учиться. Его дразнили «профессором», и он не возражал. О чем его мать думает? Что она о нем знает? Она что, предлагает ему пойти в армию, чтобы улучшить его вкус в одежде?

— Эээ, Гарри не может идти в армию, — насмешливо сказал Себастьян. — Он не может попасть в цель даже с близкого расстояния.

— Это неправда. — запальчиво возразил Гарри. — Я стреляю хуже его, — махнул он голоовой в сторону Себа, — но лучше, чем все остальные.

— Так ты хороший стрелок, Себастьян? — спросила Катарина.

— Лучший.

— А еще он скромен непомерно, — процедил Гарри.

Но это была правда. Себастьян чертовски хорошо стрелял, в армии будут просто счастливы заполучить его, особенно если смогут помешать ему соблазнить всю Португалию.

То есть, половину Португалии. Женскую половину.

Почему ты не хочешь патент? — спросила Катарина.

Гарри обернулся к матери, пытаясь понять выражение ее лица, понять ее. Она всегда была такой каменно-равнодушной, будто годы медленно, но верно смыли с нее все, что составляло ее характер, что позволяло ей чувствовать. У его матери не было своего мнения. Она просто позволяла жизни бурлить вокруг, а сама отбывала ее, явно незаинтересованная происходящим.

— Думаю, тебе понравится в армии, — тихо сказала она, и Гарри подумал — Она хоть раз раньше делала подобные заявления? Хоть когда-нибудь высказывала мнение по поводу его будущего и благополучия?

Может, она просто ждала правильного момента?

Она улыбнулась, как всегда с легким вздохом, как будто это требовало невыносимых усилий. — В синем ты выглядел бы великолепно, — и снова повернулась к Анне. — Как ты думаешь?

Гарри открыл рот, чтобы сказать… в общем, чтобы что-нибудь сказать. Как только поймет, что. Он никогда не планировал идти в армию. Он собирался в университет. Его уже приняли в Пембрук Колледж в Оксфорде. Он подумывал об изучении русского. Он нечасто им пользовался после смерти grandmère. Его мать говорила по-русски, но они и по-английски-то редко полноценно беседовали, а по-русски — и того меньше.

Будь оно все проклято, но Гарри скучал по бабушке. Она не всегда была права, и деже не всегда была добра, но с ней всегда было интересно. И она его любила.

Какого будущего хотела бы для него она? Гарри не знал. Она без сомнения одобрила бы решение Гарри поступить в университет — раз это означало, что дни его будут проходить за чтением русской литературы. Но она также была высочайшего мнения о военных и открыто насмехалась над отцом Гарри за то, что тот никогда не служил.

Правда, она открыто насмехалась над отцом Гарри по множеству причин.

— Обдумай это, Гарри, — объявила Анна. — Я уверена, Себастьян обрадуется твоей компании.

Гарри бросил загнанный взгляд на Себастьяна. Тот без сомнения должен понять его душевные муки. О чем они все думают? Он что, может принять подобное решение за чаем? Пожевать бисквит, пару минут подумать и решить, что синий — действительно великолепный цвет для униформы?

Но Себастьян просто слегка пожал одним плечом, обычный его жест, означающий «Ну что я скажу? Мир вообще — сумасшедший дом»

Мать Гарри поднесла чашку к губам, но невозможно было понять, сделала ли она глоток. А потом, опуская чашку на блюдце, она закрыла глаза.

На самом деле, она просто моргнула, разве что чуть дольше, чем обычно, но Гарри знал, что это означает. Она услышала шаги. Шаги его отца. Она всегда слышала его раньше всех. Возможно, благодаря годам тренировки, жизни под одной крышей, хоть и не вполне в одном мире. Способность матери делать вид, что ее жизнь на самом деле совершенно не та, что в реальности развивалась параллельно с ее способностью постоянно знать о местонахождении мужа.

Ведь гораздо легче игнорировать то, что не попадается на глаза.

— Анна — Воскликнул сер Лайонел, появляясь в дверном проеме и опираясь на него. — И Себастьян. Какой славный сюрприз. Как дела, мой мальчик?

— Отлично, сэр, — ответил Себастьян.

Гарри наблюдал, как отец входит в комнату. Еще нельзя было точно сказать, как далеко он зашел. Походка его была твердой, но нечто в качании его рук Гарри не нравилось.

— Приятно видеть тебя, Гарри, — сказал сэр Лайонел, быстро похлопав сына по руке на пути к буфету. — Школа закончена?

— Да, сэр, — ответил Гарри.

Сер Лайонел плеснул чего-то в бокал. — Гарри находился слишком далеко, чтобы точно определить, что. Потом с сентиментальной улыбкой обернулся к Себастьяну. — Сколько тебе теперь лет, Себастьян? — спросил он.

— Девятнадцать, сэр.

Как и Гарри. У них был всего месяц разницы. Он всегда был того же возраста, что и Гарри.

— Ты угощаешь их чаем, Кети? — обратился сэр Лайонел к жене. — О чем ты думаешь? Он уже мужчина.

— Чай вполне подходит, — отрезал Гарри. Сэр Лайонел обернулся к нему и изумленно моргнул, как будто уже забыл, что его сын здесь. — Гарри, мальчик мой. Рад видеть тебя.

Губы Гарри напряглись и сжалисью — Я тоже рад видеть тебя, отец.

Сер Лайонел отпил здоровый глоток. — Так семестр окончился?

Гарри ответил кивком и обычным — Да, сэр.

Сэр Лайонел нахмурился, потом еще выпил. — Ты кончил школу, так ведь? Я получил письмо из Пембрук Колледжа о твоем зачислении. — Он снова нахмурился и несколько раз моргнул, потом пожал плечами. — Не знал, что ты подал документы. — И, наконец, как результат раздумий. — Хорошо сделано.

— Я не пойду в университет.

Слова вырвались у Гарри изо рта так быстро, что он сам удивился. Что он такое говорит? Он, конечно же, пойдет в Пембрук Колледж. Он именно этого и хочет. И всегда хотел. Он любит учиться. Любит цифры, любит сидеть в библиотеке, даже когда на дворе сияет солнце и Себастьян тащит его на улицу играть в регби. (Себастьян в таких случаях всегда побеждал. На юге Англии достаточно мало солнца, надо было пользоваться каждой возможностью погулять. Не говоря уж о том, что Себастьян был дружески убедителен, о чем бы ни шла речь.)

В Англии не было мальчишки больше подходящего для университета. И все же…

— Я пойду в армию.

И снова слова вырвались у него без участия сознания. Гарри сам удивлялся тому, что говорит. И удивлялся, зачем он это говорит.

— С Себастьяном? — спросила тетя Анна.

Гарри кивнул. — Надо же кому-то следить, чтобы его не убили.

Себастьян бросил на него возмущенный взгляд, но он явно был слишком доволен тем, как оборачивается дело, чтобы спорить. Он всегда переживал по поводу своей будущей службы. Гарри знал это, и знал, что, несмотря на всю браваду, для него большое облегчение, что двоюродный брат поедет с ним.

— Ты не можешь идти на войну, — заявил сэр Лайонел. — Ты мой наследник.

Все, кто находился в комнате — все четверо его родственников — обернулись к баронету с разной степенью удивления на лицах. Он, возможно, впервые за много лет, произнес нечто разумное.

— У вас есть Эдвард, — резко ответил Гарри.

Сэр Лайонел выпил, моргнул и пожал плечами. — Да, пожалуй.

Гарри ожидал чего-то похожего, но все же, глубоко внутри он ощутил болезненный укол разочарования. И возмущение.

И боль.

— Выпьем за Гарри! — радостно провозгласил сэр Лайонел, поднимая бокал. Он, похоже, даже не заметил, что никто к нему не присоединился.

— Успеха тебе, сын мой! — Он пригубил и только тогда обнаружил, что забыл налить. — Вот черт! — пробормотал он. — Как странно.

Гарри почувствовал, что проваливается в кресно. И одновременно в ногах у него появился зуд, как будто им не терпелось двигаться. Бежать.

— Когда ты уезжаешь? — спросил сэр Лайонел, наконец, счастливо налив.

Гарри посмотрел на Себастьяна, и тот тут же ответил — Я должен явиться в расположение полка на следующей неделе.

— Значит и я тоже, — сказал Гарри отцу. — Конечно, мне понадобятся средства на патент.

— Конечно, — сказал сэр Лайонел, инстинктивно отвечая на командные нотки в голосе Гарри. — Что ж, — он посмотрел вниз, на свои ноги, потом поднял глаза на жену.

Она смотрела в окно.

— Очень приятно было вас всех видеть, — сказал сэр Лайонел. Потом подхватил свой бокал и прошествовал к дверям, только раз споткнувшись по дороге.

Гарри смотрел, как он уходит, и чувствовал себя непривычно отстраненным от всей этой сцены. Он, конечно, представлял это себе и раньше. Не то, что он пойдет в армию, а свой отъезд. Он всегда знал, что уедет в университет как обычно, уложит вещи в семейную карету и укатит. Но воображение всегда подсовывало ему всевозможные драматические сцены ухода — что угодно, от яростного махания руками до ледяных взглядов. Его любимое видение включало в себя разбивание бутыток об стену. Особенно дорогих. Привезенных контрабандой из Франции. Его отец что, так и будет дальше поддерживать лягушатников своими незаконными закупками и теперь, когда его сын противостоит им на поле брани?

Гарри уставился в пустой дверной проем. Ведь это неважно, правда? Он здесь со всем покончил.

Со всем. С этим местом, с этой семьей, с ночами, когда он тащил отца в постель и аккуратно укладывал на бочок, чтобы тот не захлебнулся, если его снова вырвет.

Он со всем покончил.

Покончил.

Но он чувствовал такую пустоту. Такую тишь. Его отъезд был отмечен… ничем.

И только через много лет он понял, что его обманули.