Ниточка судьбы

Глава 8

Все же она уснула и тут же очнулась, как ей показалось. Но был уже день.

Кравцов оставил на столе записку. Он уехал по делам…

Тульчина не было.

Правда, он тут же явился, новый и незнакомый. С Лефортовского рынка.

— Жаль, что я не художник, — говорил он. — Очень забавный район это Лефортово.

— Действительно, смешной район, — согласилась Вера. — Сейчас мы весело позавтракаем и поедем в зоопарк. Там не хуже, чем в Лефортове. Звери всякие, птицы, рептилии. Я тебе расскажу о своей московской жизни на примерах из животного мира. А ты когда-нибудь сочинишь концертную сюиту «Зверинец». Сможешь?

— Нет ничего проще. Ведь по зверинцу я буду гулять с тобой.

— И какую мелодию или какой музыкальный хаос ты отдашь собственно мне?

— Немного тревожная мелодия с карнавальными мотивами.

— Это можно, — согласилась Стрешнева, — я такая. С балаганными моментами, кривляньем и ужимками.

— Мне кажется, я никогда не жила в Москве, — сказала Вера, когда они вышли во двор. — Ты все переменил. Странно даже. Где же это я находилась? В каком городе, в стране какой? Места сделалось намного больше, что ли?

— Места всегда было много, — ответил Алексей.

— Это для тебя так было. Ты мужчина, захватчик, победитель.

— Только потому, что я побежден — тобой.

— Ты не преувеличиваешь ли? — вполне серьезно спросила Вера. — Это сейчас невозможно. Во времена усадеб и белых церквей все было именно так. А сейчас мужчины и женщины врозь, вставлены отдельно друг от друга в разрыхленную бурями почву. А потому захватывает мужчина. Сейчас я покажу тебя — в зоопарке. Ты несомненно лев.

Сначала они взяли билеты в цирк, на вечер.

Вера захлопала в ладоши, как будто сбылось самое сокровенное ее желание.

Цветные сумерки цирка, его особенная печаль, мгновенно переливающаяся в праздник, тяжелый труд циркачей, вопреки его абсурдности все-таки веселый и мироустроительный, этим Вера по случаю была одарена с детства. Ведь в цирк ее водили довольно часто. Когда это было? В каком подлинном и великом мире?

И сейчас снова произойдет загадочное посвящение.

— А на Западе ты не бывал в зверинцах? — спросила Вера просто для того, чтобы постоянно говорить с Алексеем.

— Запад очень пестрый, он сам по себе зверинец, — ответил Тульчин. — А что касается зверей и птиц, то все для меня исчерпывалось белками, журавлями и соловьиным свистом.

В зоопарк она вошла как на другую планету.

«Собственно, — думала Вера, — сейчас я захожу в мир, которого нет. Эти чудесные звери как чистая музыкальная форма. А музыка не записана никем. Полюбуемся, по крайней мере, на чистую форму».

— Я сейчас закрою глаза, — сказала она шепотом, — и представлю, что это я в детстве, а ты веди меня осторожно вперед. А потом я внезапно разомкну глаза и увижу что-то необыкновенное.

Она открыла глаза и увидела жирафа.

Жираф смотрел на девушку внимательно и тревожно.

— Так вот, — заключила Вера, — это именно я на сегодняшний день и час.

Жираф покачал головой.

— Он соглашается, — засмеялся Тульчин. — Ему грациозная легкость и нега дана, и шкуру его украшает волшебный узор.

— Да, уж будь добр сочинить про него что-нибудь волшебное, они так забавно бегают по Африке своим малым стадом, как небольшая длинноствольная рощица. Мне всегда казалось, что они просунули свои головы куда-то в недоступное нам.

— Вот Вовка Осетров, — показала Вера на носорога. — Это мой знакомый, писатель. Кажется, ты с ним знаком. Правда, он не узнаёт меня. Он прикинулся носорогом, чтобы постигнуть тайны африканского континента. Кстати, тебе не казалось странным, что наш лучший поэт наполовину африканец? А потом туда поехал твой Гумилев. Тут какая-то неразрешимая загадка. Помнишь, он написал маленькую поэму про дракона. Ты мог сочинить музыку о драконе? Дракон — это, собственно, все звери сразу. В одном лице. Кстати, я не замечаю решеток, за которыми эти животные спрятаны. Я странная, правда? Они-то думают, что это мы с тобой в большой клетке.

— И что это они нас изучают.

— А разве не так?

— Похоже, что сегодня именно так.

— Я же говорила! Я же говорила! — запрыгала Вера на месте. — Вот это ты с золотой гривой. Немного недовольный. И очень сильный. Лежишь в своей пустыне, отдыхаешь.

— И хочу в свою пустыню пригласить тебя, чтобы ты не грустила.

— Да, чтобы я не грустила, — как эхо откликнулась Вера. — Я не хочу грустить в дождливой Москве.

Погода на глазах портилась. Показалось, что повеяло сумерками.

— Вот даже день для нас с тобой устроили особенно ненастный. Чтоб мы вместе с ним немного поплакали — над тем, какие мы были неправильные. Особенно я. Но уже теперь я сделалась экологически чистой. Мне надо совсем немного, как видишь.

— Кстати, Пушкин говорил, что хотел бы оставить русской словесности немного библейской похабности. Он имел в виду свободу, силу и…

— Косматость, — весело сказала Вера. — Как хорошо с тобой. Нет, мы точно древние люди, и сейчас мне кажется, что невозможно полностью нас разлучить.

— Не говори больше о разлуке, — попросил Тульчин. — А то станешь, как эта сова, мудрой и одинокой. А мне отведешь место по другую сторону мира, как поступают все совы.

— Как поступают все совы, — повторила Вера. — Это Соболева. Она, конечно, и соболь тоже, но что сова — теперь я не сомневаюсь. Соболева — это мой любимый профессор.

— Да кто же не знает Соболеву, — заметил Тульчин.

— Да я первая и не знаю, — ответила Вера. — Я, Алеша, не вижу в людях и десятой доли их настоящих достоинств. Я маленькая девочка, которую ты водишь по зоопарку. А она прикидывается взрослой и умной. Правда, случайно и без злого умысла. Этот зоопарк для меня как зеркало. В Питере я была в гостях в одной квартире, там богатое собрание чучел. Мне кажется, до сегодняшнего дня меня как раз окружали такие мертвые фигуры. Не знаю, поймешь ли ты меня. Но я чувствую, что это какая-то страшная правда.

— А вот Владимир Павлович Третьяков, — внезапно сказала Стрешнева, показывая на роскошного снежного барса. — Дьявольски красивый зверь.

Тульчин внимательно посмотрел на нее, но ничего не ответил.

— На сегодня довольно, я устала, — сказала Вера. — Все, что хотела, я увидела. Я счастлива, Алеша.

В цирке она смеялась и веселилась как ребенок.

— Ничего не понимаю, — говорила Вера в антракте. — Что тут такого смешного. Но ужасно смешно. Потому что это именно то, чего не может быть, но есть. Как музыкальный конкурс, например. Тоже ведь цирк или всемирный паноптикум с дрессированными кошками и важными клоунами. Хочешь, скажу, на кого похож этот черный дрессированный поросенок?

Представление продолжалось.

— Этот фокусник, похожий на Пьеро, злобно посмотрел на меня, — внезапно сказала Вера. — Сейчас он пригласит меня на арену, чтобы спрятать в большую продолговатую коробку. Меня унесут рабочие, и больше ты меня никогда не увидишь. Не отпускай меня одну на арену.

Фокусник действительно вызывал желающих принять участие в представлении.

Вера сжалась от страха.

— Что с тобой? — заволновался Тульчин. — Это же цирк, тут все не всерьез, понарошку.

— В том-то и дело, — сказала Стрешнева, смертельно побледнев, — понарошку, как в жизни. Пойдем отсюда. А начиналось все так хорошо… Только не думай, что я сумасшедшая. Это минутная слабость. Слишком много впечатлений всего за несколько дней. К тому же для маленькой девочки, да еще и отягощенной взрослым опытом.

Они ушли, не дождавшись конца представления.

— Куда теперь? Ах да, в Лефортово, — вспомнила Вера, успокоившись. — Видишь ли, в детстве я была крайне внимательной и сосредоточенной. Ты даже не представляешь, каким густым и плотным был для меня мир. Всякий звук, цвет, поворот, всякое движение таили в себе великолепный смысл, который был мне доступен. Не так много времени прошло с тех пор, но я разучилась видеть, слышать и думать как тогда. А сейчас попробовала. И мне стало страшно. Словно бы меня к себе не подпускают. А по ходу дела откровенно дурачат страшилками, которых я реально и панически боюсь. И вместо чистой музыки все чаще слышу бесовские дудки-сопелки.

Тульчин не успел ничего ответить.

Вера продолжала свои жалобы и все больше презирала себя за это. Стало неприятно оттого, что взрослый и умный мужчина потакает ей в капризах.

«Как выбраться из этого ужасного положения? — лихорадочно думала Стрешнева. — Поздно. Что за цирк я устроила сегодня?»

— А не отпраздновать ли нам день Изысканного Жирафа? — спросил Тульчин. — Этот день и этот жираф того стоят.

— Правда? — едва шевеля губами, спросила она. — Правда отпразднуем?

— Бедная моя, — обнял ее Алексей. — Великолепная моя и самая лучшая на свете, что с тобой сделали?

— Да, — согласилась Вера, — я не ожидала такого исхода. Мы едем в Лефортово, но сначала я должна переодеться. Ради нашего Изысканного Жирафа. Это тут, рядом.

Они быстро добрались до улицы Гончарова.

— Странно, — сказала она, открывая дверь в квартиру, — мне кажется, что это было у нас с тобой. Нет, я неисправимая фантазерка, Алеша. Когда это могло быть и где?

Жилище, в котором Вера провела четыре года, показалось ей безысходно пустым и светлым. Словно ее здесь не было никогда.

Тульчин снова не успел ответить. Раздался телефонный звонок, точно кто-то ждал ее прихода, чтобы немедленно вмешаться.

— Я возьму трубку, — шепотом сказал Тульчин.

— Не бери, — тихо ответила она. — Нечего за нами подсматривать. Я, например, совершенно голая. Ты разве не заметил? Я не могу без тебя. Мне страшно представить, что меня куда-нибудь денут какие-нибудь фокусники или гипнотизеры, а тебе придется обнимать голых французских манекенщиц. Целыми охапками, от тоски и печали. Ты ведь любишь меня? Я ведь чуточку Пенелопа?

— Ты спишь на этом странном ложе?

— Да, — гордо ответила Вера, — я не чета роскошным и пышным итальянкам. Не думай, что я ревную. Это другое чувство, но такое же глубокое и мрачное.

Примерно через час они пили душистый чай с жасмином, сидя на кухне.

— Вот здесь, — говорила Вера, — за этим столом было столько продумано, что я с трудом в это могу поверить. Откуда только что бралось? Ты что такой суровый, Алешенька?

— Да я вот думаю, как сказать то, чего нельзя сказать никак?

— Ты ревнуешь меня к этой квартире?

— Вряд ли, — ответил он, — мы ничего не потеряли.

— Я потеряла, — возразила Вера.

— Все вернется, — упрямо сказал Тульчин.

— Нет, — возразила Вера убежденно. — Ничего нельзя вернуть. Я должна была находиться рядом с тобой. И все было бы иначе. И ты стал бы другим. И я стала бы другой.

— Что-то не так? — спросил Алексей.

— Нет, все прекрасно, я счастлива. Но что-то меня убеждает в том, что это только остановка в пустыне.

— Знаешь что, поехали отсюда, — попросил Тульчин. — В кравцовском лабиринте ты скажешь другое. На тебя действует твоя квартира. Это в каком-то смысле твоя кожа, оболочка. Твой кошмар и твои слезы.

— Подожди немного, — грустно произнесла Вера. — У меня есть бутылка виноградного сока, который давно превратился в вино. Странная вещь, бывает же. Причем вино очень хорошее. Давай попробуем. Наверное, я берегла его для тебя.

— Здорово, — восхитился строгий Тульчин, — волшебный напиток.

— Я же говорила. А квартира на меня если и действует, то из мести. Она знает, что я к ней равнодушна с недавних пор. Может быть, с букета твоих пионов в двери. И Сычева звонила из своего Парижа. Тогда же я задумала уехать из Москвы, вообще из России. А тут такое началось. Сразу не осознаешь. Мне кажется, что после Норвегии прошел целый год, а то и много больше. Ты вовремя появился. Или даже рановато. Нет, что это я говорю! Но вот как женщина и мужчина мы любим друг друга — там, раньше, тогда. А разговариваем и думаем в другом времени.

— Поразительное свойство — все предельно запутывать, — удивился Тульчин. — Да что же из сказанного тобой следует? Вот нас двое, мы тут сидим, пьем вино, которое появилось ниоткуда, вот как мы друг для друга. А ты…

— А вот я такая, — улыбнулась Вера, внутренне содрогаясь от этого открытия. — Мы сюда ехали с какой-то определенной целью. Мой питерский наряд пора в стирку. Я надену что-нибудь другое и, может, сама сделаюсь другой.

Вера надела тот самый костюм, изысканный и строгий, который купила без определенной цели и в котором выступала в последний раз. Она не зря считала его лучшей покупкой.

Стрешнева преобразилась.

— Видишь, Алеша, я не только злобный подросток. Во мне наблюдаются другие возможности.

— Ух ты! — сказал Алексей. — Это надо осознать.

Снова затрезвонил телефонный аппарат.

— Как важная дама, теперь я могу ответить, — сказала Вера и взяла трубку.

Звонила Ключарева.

— Тебя все потеряли, — сообщила Кукла Таня с тревогой в голосе. — Я догадываюсь, что у тебя важные дела. Но спрашивают о тебе почему-то исключительно меня.

— Обо всем после, — ответила Вера. — А что у тебя?

— У меня все так странно. Леонид пропал. Звонил Осетров, спросил о тебе, артист несчастный, как будто я не догадаюсь о причине его звонка!

— И какова же причина? — Стрешнева рассмеялась. В мир явно приходит любовь, и, видимо, с этим ничего нельзя поделать.

— Думаю, ты уже догадалась, — ответила Танюша. — Нужно было связаться с какой-то, по твоему меткому выражению, абракадаброй, чтобы Осетров раз и навсегда понял, что он осел…

— Даже так? — почти не удивилась Вера. — Вот дела. Прости, я убегаю. Созвонимся позже.

Она подумала, что не сможет толком объяснить Тульчину, кто такая Кукла Таня и чем в этой жизни занимается, кто такой Осетров и почему он решил вернуться к Танечке. И следом решила, что таким же образом не сумеет объяснить, кто она сама такая и что собирается делать. Она находилась внутри только этого дня.

Это было ново и страшно.

— Праздник Изысканного Жирафа продолжается? — спросила она Алексея.

— Да, — ответил он, — однако не позвонить ли сыщику?

— Да ну, — возразила Вера. — Он знает нас лучше, чем мы сами. Сейчас он догадывается, что ты собираешься ему позвонить. Или я. Вы с ним как договорились?

— Да был разговор относительно сегодняшнего вечера. Я бы сказал, что даже очень веселый.

— Вы опять исчезнете? И явитесь в облике новых бременских музыкантов, только теперь с каким-то другим инструментом. Кравцов с волынкой, а ты с банджо, чтобы сыграть мне на прощанье.

— Почему — на прощанье? — удивился Алексей.

— Не знаю, но чувствую так и томлюсь, как говорил римский поэт Катулл. Извини, но я стала ревнивая. В этой квартире я триста лет прожила без тебя. Это действует на меня отвратительно. Я не ожидала. И, знаешь ли, я сейчас тебя начну в этом обвинять.

— В чем ты будешь меня обвинять? — спросил Тульчин, обнимая девушку.

Вера охотно обняла Алексея, одновременно стараясь увернуться и освободиться. Это произошло только потому, что ей необходимо было что-то говорить дальше. Причем все, что взбредет в голову. Она решила, что это будет «моментом истины».

— Такая вот я, — сказала она, — и поедем отсюда скорей. А то кто-нибудь явится. А тебе это будет не очень приятно. И даже более того — противно. Я ведь тут жила как хотела. Ты, наверное, догадываешься.

— Поговорим по дороге, — ответил Тульчин, мгновенно преображаясь. — Позвони Павлу на мобильник. Спроси, когда его ждать.

Вера обиделась. Но капитану немедленно позвонила. Тот ответил, чтобы возвращались в Лефортово и ни о чем не думали. Кравцов был одновременно веселый и злой, как Тульчин, которого Вера умудрилась за несколько минут вывести из равновесия.

В Лефортово они добрались на семейном «Опеле» последней модели, за рулем которого сидела мощная женщина с зелеными ногтями. Вера подумала, что готова приревновать Алексея даже к этой даме. Правда, придраться было не к чему.

«Я плохая, — думала она, глядя на пробегающий за окном стильного авто московский пейзаж. — Можно сказать, что меня и вовсе нет. Он есть, а я куда-то делась».

Но по мере приближения к Лефортову она успокоилась. Общая картина дня получалась обширная и необыкновенная. Вера могла бы чувствовать себя совершенно счастливой, если бы не смотрела на себя со стороны. Теперь она хотела видеть себя сильной, красивой, непобедимой. Впервые почувствовать себя женщиной. Это настолько поразило ее воображение, что она растерялась.

И когда в кравцовской квартире Тульчин неожиданно сказал что-то простое и важное, она не сразу поняла, о чем вообще идет речь.

— Я хочу, чтобы ты уехала со мной, — повторил Алексей.

— Куда? — рассмеялась Вера. — Куда я поеду? Нет, мне нужно закончить учебу. Я должна выиграть конкурс.

— Ты не выиграешь этот конкурс. Это исключено. Они все предусмотрели.

— Третьяков и компания?

— Ты что, не понимаешь, во что ввязалась? — изумился Тульчин. — В какое время живешь, в какой стране? Ко всему прочему, по здешней криминальной психологии, ты должна, как это называется, «делиться». Ты уже что-то выиграла, теперь должен победить другой… или другая. Какая-нибудь нежная моль из Екатеринбурга. Или этот ученик Третьякова, несостоявшийся дипломат. Мальчик должен быть пристроен к славе. Надолго, навсегда. А ты уже поглумилась над ним.

— Откуда ты знаешь? — растерялась Вера. — Ты что, следишь за мной?

— Это мне сказал сам Владимир Павлович. На днях. Пока ты была в Питере. Я предлагаю тебе уехать со мной в Кельн. Поживешь в моем доме. Я отдам тебе весь третий этаж. А там разберемся, что делать дальше. Мне предлагают оркестр в Соединенных Штатах, можно, наконец, уехать в Париж. Кстати, там твоя приятельница, Юля, которая замужем за моим другом, который вскоре будет исполнять новый фортепианный концерт под моим руководством.

— Он же литератор, писатель то есть.

— Как же так, ты, музыкант, не знаешь, что Никита Афанасьев — блестящий пианист, равного которому, пожалуй, сейчас нет?

— Я не знала, что Юлька замужем именно за ним, — сникла Вера.

«Боже мой! — думала она, пока Алексей разворачивал перед ней будущие перспективы, охватывающие весь мир. — Я что, спала все это время? Действительно, самовлюбленная дурочка, ничего до сих пор не понявшая, не узнавшая. Какие-то Левшины, Даутовы какие-то, а ведь вот так просто, все самое настоящее могло пройти мимо».

У нее закружилась голова. Тульчин продолжал говорить о себе, о своем доме в Кельне, о том, что он все сделает для того, чтобы Вера была счастлива. Выходило, однако, что он больше, чем она сама, знал, что ей для этого самого счастья нужно. Ее исполнительское искусство, долгие годы сурового труда и работы над собой в его расчеты не входили.

Вера сейчас могла понять только одно, что ее снова покупают. Как в Питере, так и здесь покупают. Этот сулит намного больше — и вся разница. Но дело в том, что это Алеша Тульчин, которого она все эти годы считала неудачником, оправдывая свое бегство от венца. И мизансцена сделалась для нее невыносимой.

— Я должна подумать, — холодно ответила Стрешнева. — Еще я должна закончить академию. Это дело чести.

— И выиграть конкурс, — покачал головой Алексей. — Опять за рыбу деньги, как говорят в России.

— Конкурс выигрывать не обязательно, — согласилась она, краснея от собственного вранья.

— Ну закончишь академию, — насмешливо произнес Тульчин, — что дальше? Тебя забудут через полчаса. Отрезанный ломоть, отцепленный вагон…

— Заблудившийся трамвай, — подсказала Вера. — Я умру без музыки. Это я поняла еще в детстве. Покровитель маленьких музыкантов, я назвала его Алмэ, собирался оставить меня. Я болела тогда, очень серьезно. Кажется, меня избили тогда злые дети за то, что я музыкант, как недавно, перед подъездом на Гончарова. И я решила бросить музыку. Но отпустить Алмэ означало для меня умереть. Это поняли даже родители, которые очень боялись за меня. А ты говоришь — поедем туда, поедем сюда.

— Да ты просто не слышишь меня! — удивился Алексей. — Никто не отнимает у тебя музыку. Но при чем здесь академия?! Наконец, у тебя есть я.

— А ты — это музыка? — спросила Вера, чувствуя, что говорит против своей воли.

— Можно сказать и так, — без тени смущения ответил Тульчин.

— Я тебя поздравляю. Но мне казалось тогда и продолжает казаться, что сейчас не время сочинять музыку. Да, я так считала. Я тебя очень любила. Но думала, что ты заблуждаешься. Вернее, что ты заблудился в этой Твери, откуда нет пути на волю. Навсегда. Я не смогу к тебе относиться по-другому. Видишь, как получается: то над мальчиком поглумлюсь, то бывшего жениха обижу. А ты что, теперь дирижер? Почему под твоим руководством будет исполняться концерт?

— Вера, ты о чем? — развел руками Тульчин. — Помнишь, я подарил тебе небольшой концерт, который записал Дмитрий Лебедев с Лондонским симфоническим оркестром?

— Да, — ответила она. — «Неизвестный композитор восемнадцатого века». Совершенно очаровательная вещь. Жаль, что не ты, Алеша, ее сочинил.

— Я, — ответил Тульчин, смеясь. — Я ее написал. Я любил тогда сочинять апокрифы. Имя, известность и даже деньги не имели тогда особенного значения. Мне хватало тверских пирогов с грибами и картошкой. Волшебное лакомство, сказать по правде.

— Тогда ты натуральный злодей. — Вера отвечала автоматически. — Я с тобой никуда не поеду. Ты получил от меня все, что хотел.

Пространство стало расползаться, а частью — рушилось, как в детстве, когда впервые серьезно заболела. Она была унижена настолько, что не могла осознать масштаб этого унижения. Тот, кого она считала неудачником, оказывается, был ее любимым композитором!

— Куда ты денешься? Скажи, где твоя Сычева? Где она, сестра твоя по изяществу и особенной выразительности звука? В Париже твоя Юлечка, она жена видного русского писателя, творящего на разных языках с одинаковым блеском и точно с таким же блеском исполняющего музыку. Да ведь он, если мне не изменяет память, твой любимец. А здесь от Сычевой остались бы рожки да ножки.

— Возможно, — согласилась Вера. — Но со мной ничего подобного не произойдет. Ни здесь, ни в Париже. Я сивилла, Алеша. Я знаю все наперед. Не беспокойся за меня.

Но этот номер с легендарной прорицательницей, уместный в Питере, здесь не прошел.

— Настоящая сивилла не может так стремительно превращаться в обыкновенную неудачницу. Пойми, не будет больше никакой победы, тебя просто уничтожат, впрочем, вместе с твоей Соболевой, если у нее нет защиты.

— Вот как?

— Да, просто вы с Соболевой оказались на дороге Третьякова, — мрачно ответил Тульчин.

— Досталось же Третьякову от нее! — не без хвастовства произнесла Вера, вспомнив недавний ужин в кабинете Третьякова.

— Это вряд ли, — усмехнулся Алексей. — Он уберет и Соболеву, и тебя. Причем не просто уберет, а устранит. Навсегда. Вместе с кругом ненужных ему людей. Он решительно активизировался именно в этом году.

— Не могу в это поверить, — возразила Вера. — Не в деятельность Третьякова, а в глобальность всего этого.

— Думаю, что Третьяков против твоего участия в этом конкурсе, — довольно резко сказал Тульчин.

— И ты с ним заодно? Да?

— Я, Вера, давно против него. А познакомился с ним еще в Петербурге, во время учебы. И в Москве я оказался сейчас только для того, чтобы на него полюбоваться.

— И все-таки, прости, не могу поверить в то, что ты говоришь. Это бред какой-то. Что, Третьяков слежку за мной организовал? Нападение? Господи, подумай, Алеша, да ведь он профессор консерватории!

— Я не стоял бы сейчас пред тобой, будь все иначе. Ты живешь в мужском мире, и музыка — это мужское занятие.

— Я многого стою, — на последнем издыхании хвастовства произнесла Стрешнева. — Я… я… я… всех…

— Кого это — всех? И где ты их столько увидела? Ну вспомни же слова мастера Генриха, великого Нейгауза: «Курица — не птица, женщина — не пианист».

Неизвестно что вывело ее из себя сильнее — сама фраза или то, как она была произнесена, с полной и окончательной убежденностью в правоте.

— Так вот почему вы с Кравцовым накупили этих копченых кур? — спросила Вера, чувствуя, что с головы сняли невидимый обруч. Никто и никогда не причинял ей такой боли, как Тульчин сегодня.

— Как бы там ни было, с любимой женщиной так не разговаривают. Уволь меня от общения с тобой, — жалобно попросила Стрешнева. — Мне все равно, что со мной будет. А ты хуже Третьякова. Он не достоин пыль сдувать с твоих роскошных штиблет. Я серьезно говорю, Алеша.

В это время вернулся Кравцов. Он все понял по их виду.

Вера пожала плечами. Одновременно Тульчин пожал плечами.

— Отдыхайте, Вера, — посоветовал капитан. — Мы с Алексеем прокатимся в одно место. Или в два.

Как ни странно, в присутствии Кравцова девушка к Тульчину относилась совершенно по-другому. Она им гордилась, она им любовалась. Капитан это понял. И покачал головой. Вера покраснела.

Он все хватал на лету, этот лучший царский, но опальный стрелок, как теперь мысленно называла его Вера. Тульчин ведь тоже появился с ним. По крайней мере, сегодня. А когда Алексей прилетел из Японии? Где жил? Здесь, в Лефортове? Скорее всего.

Тульчин и капитан скрылись за огромной дверью.

Вера осталась вдвоем с кошкой.

Кравцов явно симпатизировал Алексею и хотел, чтобы Вера немедленно отправилась в Кельн. Это она осознала сейчас окончательно. На удивление, это не вызывало в ней раздражения. Она еще раз вошла в комнату, напоминавшую музей.

«Неплохо поближе разглядеть Кельнский собор, — думала Стрешнева. — Что я имею против Кельнского собора?»

Но это все потом. Нужно еще поскандалить в Москве. Ведь Соболева ждет от нее именно этого. Не правда ли? Неизвестно. Она настойчиво повторяла, что Вере нужно доучиться. Неужели Алексей говорил с ней еще раньше? Или по его поручению Дмитрий Лебедев? Все очень странно».

Она ушла в дальнюю комнату, где стоял здоровенный компьютер черного цвета и другие мудреные приборы. Она распознала только ионизатор воздуха, так называемую «кремлевскую люстру». Включила компьютер, нашла раздел «Игры» и стала раскладывать пасьянс «Паук». Победить не удалось ни разу, потому что напряженно ждала появления Павла и Алексея. Но их не было.

И Вера уснула в этой же комнате, в большом кресле, с кошкой на коленях.

Проснулась в полной темноте. Была полночь. Никто не пришел.

Она поняла, что Тульчин уехал. Не простившись. А Кравцов отправился по своим делам. Или они запили, как рокеры в Питере. Вдруг в эти дни питейная эпидемия. Но Алексей в итоге все равно уехал, а Кравцов отправился к друзьям и запил.

«Плакать не будем, — сказала она себе. — Не вовремя ты явился, Алеша, да еще из Токио, из Кельна. Вот если бы ты…»

Но Тульчина, приехавшего откуда-нибудь из Омска, больше для нее не существовало. Был только этот, новый, как по заказу изготовленный преследователем Кравцовым, опальным сыщиком.

«Хотела исцарапать, но передумала», — вспомнила Стрешнева кравцовскую шутку о кошке. Вера сначала исцарапала Тульчина, а передумала позже. Да и то как-то смутно, понарошку.

Она уселась за фортепьяно и стала вспоминать концерт этого «неизвестного композитора восемнадцатого века» и обрадовалась, что вспомнила большой фрагмент. Ей показалось, что она знает, как и когда Алексей сочинил эту вещь. И тут же укорила себя в зловредной самонадеянности. Ведь она сочинить не в силах ничего. Все это будет только повторением, никчемной и амбициозной импровизацией на темы, которые сейчас управляют ею. Именно так Вера и подумала. Она управляема набором звуков, всякий раз иным, повторяющимся время от времени, и тогда она оказывается в ловушке.

Вера стала думать о музыкальных фрагментах, которые могли превратиться и реально стали оковами. То есть заворожили когда-то настолько, что сделались ее предметами — ее кошкой, ее кольцом, ее любимым Бородинским хлебом. Она сделала несколько таких печальных открытий.

А еще она поняла, что главную свою ошибку с легкостью совершила раньше. Или нет, не так. К определенному времени ошибку привязать было нельзя. Это могло значить только одно, что ошибка неустранима.

«Неужели во мне было так много хорошего когда-то? — спрашивала она себя. — Рядом со мной музыкант сочинил такой шедевр, под восемнадцатый век. И, верно, для меня. Отчего же это? Вот старик в Питере говорил странное и хорошее про меня. Наверняка дедуля обознался. Но зачем ему это? Часто ли со мной случалось такое? Да никогда».

Заснуть она не могла, как будто готовилась к экзамену. Ни о чем определенном не думала, потому что боялась испортить будущее недостойными измышлениями.

Кравцов приехал ночью. Вера не услышала, но почувствовала, что бесшумно открылась дверь, и выглянула посмотреть.

— Вы не спите? — шепотом спросил капитан. — Извините, что оставил вас одну. Но работа есть работа.

— А почему вы говорите шепотом? — зловещим тоном спросила Вера. — Здесь никого нет. Где Алексей?

— Вам лучше знать, — серьезно ответил Кравцов и наконец, улыбнулся.

Он где-то успел переодеться в темный плащ и широкополую шляпу. Вере показалось, что в левой руке у него винтовка с оптическим прицелом, а в правой были цветы. Огромные, идеально круглые ромашки.

— От него? — спросила девушка.

— От нас, — ответил капитан. — Мы решили, что вы вели себя сносно. На сегодняшний день.

— А что у вас за работа по ночам? Да вы заходите, заходите.

— Спасибо. Приютили. Да так себе работа. Не для барыша. Играл в преферанс с приятелями. А заодно обсудили все наши дела.

— А мне-то что делать прикажете?

— Вы будете смеяться, но вам снова придется уехать из Москвы. Потому что мне будет некогда вами заниматься. Съездите к маме и папе в Тверь. Я вас просто не понимаю, почему вы до сих пор не навестили родителей?

— Потому что мне стыдно. Да вы не поймете, Павел Сергеевич.

— Зовите меня просто Павел. Мы ведь ровесники с вашим Алексеем.

— Да какой же он мой! — слабо запротестовала Вера. — Курица — не птица, женщина — не пианист. Я прекрасная пианистка, и мне противно это слышать, тем более от него. В моей краткой биографии, а она по факту моей молодости предельно краткая, он всегда был особенным. А тут взял и обидел.

— А вы, например, представляете себе женщину-оперативника?

— Конечно, — ответила Вера, — это я. Вполне приличная женщина-опер. Постоянно оказываюсь в местах, кишащих злоумышленниками.

— Не понимаю, как это вы поссорились с Алексеем, — попробовал уклониться Кравцов. — Вы такая хрупкая барышня, а прете, извините, напролом. У вас в этом городе друзья есть? Кроме, разумеется, меня?

— Да, Вовка Осетров — писатель, Танька Ключарева — артистка. И этот, как его, да нет, пожалуй… И эта еще… да нет, не тянет. Увы, почти никого у меня нет, как оказывается. Был друг в Питере, да весь вышел.

— Вчера его обворовали, — спокойно сообщил капитан, как нечто само собой разумеющееся. — Стащили дорогие инструменты, деньги, которые он только что получил от одного своего мецената. А квартиру сожгли. Вы вовремя покинули Петербург.

Последовала немая сцена.

— Как — сожгли? Там же одних чучел на миллион?

— Но вас, по крайней мере, там не было.

— А кому-то надо было, чтобы я там находилась?..

— Ну да, — ответил капитан. — Очередная газетная утка была бы обеспечена. Девочка постоянно окружена скандальной славой. Впрочем, это вам и так гарантировано.

— А цель?

— Посмотрим, — сказал Кравцов. — Может, и нет никакой цели. Дьявольский процесс развивается самостоятельно. А в нем своя, другая цель. И она достигнута.

— Пожалуй что да. Ведь я теперь, Павел, ничего не хочу. Ни Москвы, ни Питера, ни дома родного. Домой возврата нет. И это было целью? Но чьей?

— Это вам должен был рассказать Алексей.

— Он говорил что-то, да я не слишком была внимательна.

Стрешнева подумала, что Кравцов охладел к ней. И напрямую спросила об этом.

— Да что вы! — удивился он. — С вами, как говорится, интересно. Вы как солдат: он спит, а служба идет.

— Кажется, я столь долго спала, что уже ослиные уши выросли.

— Опять вы шутите, — огорчился Кравцов. — Что у вас за стиль такой в последнее время? Раньше я просто любовался вами. Встревоженная, серьезная, даже суровая.

— Знаете, я ведь всего лишилась в одну секунду. Вернее, в один день. Это произошло у вас на глазах. Все, что я придумала за эти четыре года, плохое и хорошее, всякое разное, — все это рассыпалось, развалилось, перестало существовать. И вы мне предлагаете с этим жить?

— Так кто же виноват?

— Вельзевул, — ответила Вера. — Не иначе он лично подсуетился. Смерть моя пришла, короче говоря. Я должна слиться с неведомым коллективом и перестать трепыхаться. Примкнуть и прилепиться. Стать как миллиард других. Это для меня равноценно смерти. И самой лютой. Причем я знаю, что за этой моей смертью кто-то насмешливо наблюдает. Вот что самое безобразное. Я бросила дом родной, мать, отца, жениха, — продолжала Вера, забираясь в кресло и поджимая под себя ноги, — и пожелала себе, как говорится, доброй ночи. Всемирной. Надеясь, что мне будет уютно в этой ледяной, меховой полости. Вот скажите, откуда я все это взяла когда-то? Кто же меня так низко обманул?

— Я же говорил, что с вами интересно. Просто блеск непрерывный, в глазах рябит. — Кравцов уже явно сердился и, для того чтобы это скрыть, принялся взбалтывать коктейль из мартини, коньяка и содовой.

— Не знаю, что у вас ко мне за интерес, — немного подумав, заявила Вера, — но мне неимоверно стыдно перед вами, Павел. Я просто из кожи вон лезла, чтобы играть несвойственную мне роль. Пропади все пропадом, если ничего, кроме этого, мне достигнуть не удалось. Есть миллион способов пристойного жительствования на белом свете. Отрадно, что я дозрела до способности называть великолепного взрослого человека просто по имени. Это превосходит мое воображение. Не говоря уж про безобразные мечты о мировой славе. Они унесены бурей. Я счастлива. На том до свидания, Павел. Ухожу в свою жизнь обратно. И будь что будет.

— Я не хочу отпускать вас, — ответил капитан Кравцов. — Совершенно неизвестно, что может с вами произойти в любую минуту.

— А как бы вы могли воспрепятствовать? Да и зачем? Мне кажется, все в прошлом. Напридумывала себе страхов и ужасов! А на самом деле, может, все это не так.

— Я думал, что вы здравомыслящий человек! — Кравцов готов был перейти на крик. — Вас чуть не убили, за вами охотились все время, как вы прилетели из Норвегии. Обокрали и сожгли квартиру вашего питерского приятеля, между прочим, те же люди… В той квартире погиб человек, и вы могли оказаться там вместе с ним!

— Почему я должна вам верить? Как я могу знать, что вы именно тот, за кого себя выдаете?

— Сейчас я ничего не смогу вам объяснить, просто приказываю, прошу, наконец…

— На каком основании вы мне приказываете?! Господи, что же такое, наконец, происходит, обложили меня, как волки! Кто вы вообще такой?! Мент вы, вот кто вы такой, как и все, и нечего из себя корчить Робин Гуда!

— Я понимаю вас, Вера, — Кравцов был смущен, — и знаю, что про нас говорят.

— Ну и что говорят, что?! — гремела Стрешнева.

— Что честный мент — это оксюморон, как горячий снег, а продажный мент — тавтология, масло масляное то есть.

— Оксюморон, тавтология… Где только слов таких нахватались…