Ниточка судьбы

Глава 9

Несмотря на невероятные усилия капитана сохранять внешнее спокойствие, покидать жилище все же пришлось со скандалом. Вера кричала в запале что-то совсем уж неприличное, что ее специально держат здесь, что ей надо заниматься, готовиться к конкурсу, а то, что ей не дают это делать, только на руку врагам. А значит, и Тульчин, и Кравцов спелись с ее врагами и ей здесь оставаться больше нельзя.

Павел вызвал такси и предложил девушке оставить хотя бы кошку, на что Вера, подавив новый взрыв истерики, благоразумно согласилась. Однако то, что капитан все же отпустил ее, разочаровало Стрешневу. А потом обозлило. Она втайне или по инерции надеялась, что Кравцов придумает что-то необыкновенное для нее. Какой-то простой и изящный выход из этой ситуации, которая сложилась из равновесия чуждых стихий.

Но капитан был спокоен, как скала.

Довольно быстро Вера оказалась в «обломовке». Приехав домой, она первым делом увидела смятую ею с Алексеем постель и в отчаянии зарыдала.

А заплакав, тут же переменилась. Она еще повсхлипывала несколько минут, уже размышляя над диковинным планом действий, взявшимся просто ниоткуда.

Вера решила все поменять. Круг общения, квартиру, накупить новых книг, будет ходить и ездить по другим улицам здесь, в Москве, но это будет другая Москва. Нет, только никакой провинции! Потому что она там погибнет. Просто перестанет жить, и все. Закроет глаза и тихо умрет под косматыми соснами. Отец и мать будут ходить на тщательно убранную могилку, мама будет плакать, а отец утешать несчастную.

Она настолько отчетливо представила все это, что ужаснулась своей безмерной фантазии. Эта встряска оказалась последней в тот вечер. Вера испугалась, что уснет, не добравшись до кровати. Но она добралась и тут же уснула.

Проснулась рано утром, необыкновенно свежей и бодрой. Выпила кофе, позавтракала, радуясь тому, что жизнь неожиданно входит в нормальное русло.

Вера ничего не помнила. Вернее, события последних дней для нее превратились в сон, которым она, к сожалению или к счастью — было еще неясно, не может управлять. Она ведь хотела научиться этому лучшему из искусств. Однако теперь это не получалось.

Раздался телефонный звонок.

Звонили с радиостанции «Маяк» и просили сказать несколько слов прямо по телефону, чтобы поставить интервью в уже подготовленный материал о выдающихся музыкальных событиях последнего времени.

Вера быстро и ловко справилась с этой приятной обязанностью, поведав заодно, что всем обязана Сергею Рахманинову, Йожефу Гофману и Никите Афанасьеву, и благодарна в самой высокой степени профессору Соболевой за терпение многих скорбей. Кроме того, с редактором «Маяка» она условилась о записи часовой радиопередачи, дипломатически настояв на участии в ней Соболевой.

Закончив интервью, она подумала, как легко и просто быть известной. Ведь, когда ты на виду, тебя никто не тронет, а когда ты запуган и забит, тебя может обидеть всякий.

«Я становлюсь практичным человеком, — сказала она себе. — Очень кстати. А то недолго с ума сойти. «Эмоции — не знаю, что это такое, — говорил герой одного замечательного вестерна, — но я слышал, что один мужик умер от эмоций». Но, кажется, я не избавилась еще полностью от этой дряни. Что там говорил редактор «Маяка»? Желаем новых побед, и прежде всего на августовском международном конкурсе».

Вера мгновенно спокойно подумала о том, что Алексей, несомненно, был прав, дважды в один и тот же год стать победителем невозможно. Но если она станет другой, стремительно и бесповоротно, то у нее все получится. Для чего это нужно — другой вопрос. Для чего-то. Для защищенной жизни на виду.

Пусть она многого лишится — дружеской теплоты, вот этого сидения на кухнях и болтовни на все темы сразу. Зато любой завтрашний день будет виден как на ладони. Тогда-то концерт, тогда-то запись. Библиотека. Театр. Филармония. Покупка книг, нот, вещей. Поездка в какой-нибудь монастырь. Возвращение. Посещение родителей.

И так в течение нескольких лет. А там видно будет.

Снова зазвонил телефон.

Это была квартирная хозяйка, вкрадчивая, как лиса.

— Верочка, милочка, — ворковала Марья Степановна. — Позволь я к тебе зайду на минутку. Я тебя не отвлеку от занятий?

— Уже нет, — злорадно ответила Вера, вспомнив, как четыре года назад старушка чуть ли не каждый день наведывалась проводить «инспекцию», осматривала старенький паркет, чуть ли не сквозь лупу разглядывала древнюю чугунную ванну, нет ли там царапин, принюхивалась к газовой плите, пыталась выяснить, не открывала ли Вера книжный шкаф, в котором десятки лет пылились неизвестные Вере книги, она запомнила только фамилию Павленко на корешке одной из них.

Тогда с хозяйкой надолго разобралась Таня Ключарева, а довершил дело Осетров, театрально за Куклой Таней ухаживавший. Татьяну хозяйка боялась, а в Вовку, видать, влюбилась, совершенно уверенная во взаимности.

Старинные казачьи песни Осетров пел изумительно, а знал их сотни. И видать, песня «Ой ты, бабочка, бабеночка…» сразила старушку наповал. Песня действительно предназначалась ей. Это подсказала Осетрову Вера, хорошо изучив характер жестоковыйной, но крайне сентиментальной персональной пенсионерки.

— В общем-то я спешу, — предупредила Вера хозяйку, как только та возникла на пороге квартиры, — но счастлива уделить вам ровно десять минут. Оплата будет произведена в назначенный день.

— Да соскучилась я по тебе, Верочка, — сказала та вполне искренне. — Прости, если обидела тебя невзначай в прошлый раз. — Марья Степановна смотрела на Веру печальными глазами врубелевского Пана, только что в руке не хватало свирели.

Стрешневой стало немного жаль сильно постаревшей хозяйки. Кто-то будет жить у нее? Кто бы он ни был, он никто и звать его никак. Лафа для бабуси кончилась, останутся одни воспоминания. Таких, как мы, у нее не будет. Ни Левшина, поющего «По блюду, блюду серебряному, плавала чарочка в чистом меду…», ни галантно кланяющегося Рудольфа с романсом «Что в имени тебе моем?». Ну никого.

«А разве не то же самое произойдет со мной? Я остаюсь одна, — внезапно подумала Вера. — Прогнило что-то в Московском княжестве». Но говорить о своих планах ничего не стала.

— Мне звонили твои друзья, спрашивали про тебя. А я, старая, что отвечу?

— А что это они так засуетились? — поинтересовалась Вера. — Я не просила беспокоиться обо мне…

— Да я знаю, голубушка, — глухим голосом произнесла хозяйка.

Неожиданно перед Верой точно молния блеснула, она даже зажмурилась. А ведь эту квартиру порекомендовал ей не кто иной, как Рудик Даутов! А Танечка Ключарева недаром несколько раз намекала, что хозяюшка ее далеко не простая, что трудилась машинисткой в одной из кремлевских канцелярий. Даже придумала смешной рассказ (придумала ли?), как юную тогда Марусю прятали в шкафу от Лаврентия Берии, охочего до свежатинки. Но, может быть, не спрятали? Вот и дом Лаврентия Павловича не столь далеко.

Итак, продолжала развивать сюжет Вера, все эти годы ты, госпожа русская пианистка, располагалась под замечательным советским колпаком. Новая Россия. Ха-ха-ха три раза. Новая Россия устроена ради Москвы и лучших москвичей. Это-то общеизвестно.

«Н-да, я у мамы дурочка. Иначе не скажешь. А то, что Бог послал мне сейчас просветление через эту загрустившую внезапно мадам, о чем говорит? Да не о том ли, что я уже куда-то увязла? По глупости своей провинциальной. Но куда? По крайней мере кто-то, очень хорошо меня изучивший за это время, элементарно мог бы мной управлять. Итак, я подозреваю всех».

Похоже было, что Марья Степановна знает о намерении Веры сменить квартиру. А загрустила по-человечески оттого, что годы уходят без возврата. Да ведь у нее ничего и не осталось, кроме трех квартир, две из которых сдавала внаем.

— Вера, — внезапно, точно очнувшись ото сна, сказала хозяйка обычным голосом. — А ты покупай у меня эту квартиру. Она ведь тебе стала домом родным. Я цену ломить не стану. Я уже посоветовалась с риелтором. Да ведь и ты скоро богатой станешь.

— Я думала об этом, Марья Степановна, — ответила Вера. — Но не приняла окончательного решения. Можно я дам вам ответ в начале сентября?

— Конечно, голубушка, — обрадовалась та. — Именно так я и думала. Что может быть лучше начала сентября? Да вот что, скажи-ка мне, Володю-большого давно ли ты видела?

— Осетрова-то? — невозмутимо сказала Стрешнева. — Понятия не имею, что с ним. Давным-давно исчез куда-то.

Марья Степановна взглянула на потолок, попрощалась и вышла вон, делая вид, что не замечает недавно оборудованной сигнализации.

«Вот паучиха, — думала Вера, — загадочная кремлевская душа. Но для чего все-таки приходила? Что ей Осетров? И что это за намеки странные о богатстве? Не иначе как кто-то ее просветил относительно моей связи с Крутицким».

Похоже, что открывалось московское царство теней.

Одной из теней была она сама, Вера Стрешнева, почему-то здесь, в Москве, принятая и даже обласканная. И прямо-таки в десятку эта, якобы случайно просочившаяся информация об участии в ее судьбе известного русского богача. Ее куда-то впустили однажды, как в это вот помещение, которое вдруг сделалось ей ненавистным.

«Да ладно, — укорила Вера себя. — «Из поганых болот чьи-то тени встают». Толк-то есть, да не втолкан весь. Верно ты рассуждаешь, да совершенно ничего не зная. Голая интуиция. Ну, тиккурилла, ты, блин, даешь. Я нарисую это черным, называется».

Теперь Стрешнева осталась действительно совершенно одна. Не было Тульчина, небритого, веселого преподавателя училища, стильного и загадочного, которого она пыталась после их расставания уничтожить, съесть, убрать, как убирается со стола кувшин с полевыми цветами, которые он ей приносил.

Не было и нового Алексея, прилетевшего из Японии, приехавшего вообще ниоткуда, из Этрурии италийской, древний язык которой до сих пор не расшифрован, из Франции веселой, из Новгорода, наконец, из Германии чудовищной с ее гигантским Кельнским собором, который казался теперь еще более огромным и загадочным.

И тут же, как всегда не вовремя, зазвонил телефон. Думая о том, что всегда должна делать то, что не хочет, Вера подняла трубку.

— Это пещера горной королевы? — услышала она первую фразу.

Звонил Рудик Даутов, он тревожился за нее, извинялся, говорил только о ней, как будто навсегда избавился от своей привычной манеры взвешенного и сдержанного хвастовства.

Этот звонок вернул Веру к здоровой и спасительной рутине, о которой говорила недавно Соболева.

«Нужно жить в меру возраста, а не пытаться прыгнуть выше собственной головы. А я старалась», — думала Вера, соображая, что ответить коллеге-музыканту.

— Все хорошо, Рудик, — ответила Стрешнева, еще не придумав толком, как ей теперь разговаривать с кем бы ни было, кроме навсегда потерянного Тульчина и временно утраченного личного частного детектива Кравцова.

— Ты говоришь так, словно только что с поезда. Не волнуйся, мы немного устали по жизни, только и всего. А устали мы давно. Ты помнишь апрель? Это же просто ужас какой-то! Какие слезы! — отвечал на том конце провода Рудик, не теряя своего нового тона, но одновременно возвращая ее к живой и свежей памяти. — Все же тогда нас было двое. Даже трое с кошкой Штукой. Как я по вам скучаю! — говорил он. — Это же надо было наломать столько дров!

— Все позади, — молвила Вера, не понимая, что и как отвечать на это вторжение. — Вообще все позади. Ты красивый, талантливый, и все у тебя впереди.

— Да какое это имеет значение, если нет тебя! Мне без тебя и Москва — глушь.

— Не могу сказать этого же о себе, — сказала Стрешнева. — Я сегодня приехала в Москву, как в какой-то другой и определенно волшебный город.

Она равнодушно выдержала необходимую сейчас, Вера это знала, паузу. А то, что откровенно говорила с этим заправским щеголем, ее не смущало ничуть. Все разговоры с ним приобретали теперь иное качество, превращались в осторожные и точные движения. Для нее время двигалось теперь неизмеримо стремительней, чем для остальных.

Когда-то Вера слышала от всезнающего Осетрова, что время — это не ход, а порядок хода. Определение было таинственным и непонятным. Сейчас его смысл полностью открылся ей. Порядок хода был обнажен, а весь механизм с его скрытыми пружинами не имел решающего значения. Стрела времени показывала Вере направление. Прочь из порочного круга, в котором она деятельно прозябала.

Все это она продумала в несколько секунд, почти физически ощутив, как Даутов в эти мгновения собирался с духом для очередной лжи. Видать, он тщательно готовился к разговору с ней. И выбирать приходилось только из готовых форм.

Рудик ответил готовой роскошной фразой:

— Я проснулся сегодня в три утра от ужасной тревоги. За нас с тобой, Вера, и знаешь, не только за нас. Я прежде не сталкивался с этим. В лучшем случае, все ограничивалось моей собственной персоной. Я думал, например: случись что со мной, как она, бедная, будет без меня? Сейчас я просто диву даюсь этим мыслям.

Рудик говорил торопясь, и прежняя Вера могла бы с легкостью согласиться, что эти слова не приготовлены заранее, не взвешены на прыгающих московских весах.

— Я должна немного отдохнуть, прежде чем мы с тобой встретимся.

«Вот так, — подумала Вера, положив трубку. — Рудольф накормит меня и Штуку форелью. К несчастью, моя кошка не слишком ее любит. Ей по нраву мышиное царство и рыбка путассу. А форелью она будет давиться из чувства ложной дипломатии.

Словно знал, — размышляла Вера над своими собственными словами. — Да уж не без этого. Как будто ему сообщили, что я приехала. Но ведь я появилась не сегодня. Да вдобавок не спросил: откуда, мол, приехала ты, возлюбленная, где рассыпала свои драгоценные шаги и кудри? Стало быть, знал откуда. Из Петербурга, города славного, где меня должны были загасить. Сначала так, а потом эдак. Да-а-а, я что-то больше в любовь не верю. Вот брак по расчету — это я понимаю. Выскочить, как чертик из табакерки, за английского миллионщика какого-нибудь. Правда, я подозреваю, что все английские миллионщики — шпионы. Коты чеширские. Конечно, реальных котов сейчас нет, но улыбки остались. Они всем миром владели. Ну кроме нашей оч-чень маленькой северной державы, русской такой Норвегии.

Ну вот и думай теперь, — размышляла Вера, — думай, голову ломай, госпожа то ли Девочка, а то ли Виденье. Может быть, взять академический отпуск? Или бросить все эти музыкальные ристалища, пока они не довели меня до окончательной истерики? Устраниться от того, чего я не знаю и знать не могу? Эх, с кем бы посоветоваться? А ну-ка, что посоветует Пушкин? А скажет он, что я просто глупа».

Вера порой гадала, наугад открывая «Золотой том», маленький, плотный, на пергаменте, с папиросной бумагой, подарок деда. А про деда ни разу и не вспомнила. А разве он хоть немного устарел? Небось охотится, как всегда. Там и медведи, и лоси, и мелкая птичья бестолочь вроде меня. Он устает только бродить по колено в снегу за кабанами.

Вера открыла том, думая про деда.

Она взяла Пушкина, несколько опасаясь, что слишком хорошо помнит содержание книги и может открыть, бессознательно, совершенно определенный раздел.

Открылось начало «Русалки», разговор Мельника с дочерью:

Вере никогда особенно не нравился Мельник, потому она закрыла книгу и вновь открыла, зажмурив глаза.

«Пойдет-пойдет», — подумала девушка словами деда и перечла все стихотворение целиком.

Вера с опаской посмотрела на свой талисман, прабабушкино кольцо с великолепным камнем, и снова испугалась обязательности этого действия. Просто так на кольцо смотреть было нельзя. Это для нее давно стало правилом. Тут же в памяти вспыхнула вариация на только что перечитанное пушкинское стихотворение, уже из начала двадцатого века.

«Парность — признак надежды, — весело решила Вера и успокоилась. — «Как только в раннем детстве спят». И все тут».

Тень талисмана оставалась, но все приобретало другое качество. Она вспомнила пианиста по имени Талисман. И успокоилась. Даже слова, имена, вещи ничего страшного не таят. Все материально, телесно, просто. Без всяких ненужных наворотов.

Вера постоянно помнила, что должна снова появиться в академии, увидеть всех, кого видеть не хотела, — от Соболевой до Третьякова и красавицы Колосовой.

Там железная дисциплина. Рутина и оправданная системой тоска. Теперь это не вызывало ни раздражения, ни чувства тяжелой повинности. Она укорила себя в детском снобизме, прежде ей свойственном.

Вера решила позвонить Соболевой и что-нибудь впервые соврать любимому профессору, дабы та оставила ученицу в покое еще на несколько дней.

Врать, к счастью, не пришлось.

— Верочка, — в приступе новой сердечности говорила на другом конце провода профессор, — ты должна немного отдохнуть. Ты очень сильная, но забудь об этом на время.

— Да я и забыла.

— Ничего не надо мне объяснять. Я о многом догадываюсь. Процентов на десять, но этого для меня более чем довольно. Ты такая же, как я. Но ты не должна повторить мой путь. Да это и невозможно, слава богу.

— А вот это очень жаль, — ответила Вера, повеселев.

— Ты не должна обращать внимания ни на какие инсинуации. И я тебя в обиду не дам. Никому. Помни об этом!

Таков был сухой остаток барственной, хоть и несколько торопливой, профессорской речи.

По каким-то таинственным причинам Соболева всегда первой узнавала многое о своих учениках. Интуиция? Колоссальный опыт? Или уникальный педагогический дар, создающий видимость этого полного знания о подопечных?

«Над этим стоит поразмыслить», — услышала Стрешнева как бы со стороны. И это был не чужой голос, что больше всего ее напугало.

Вера села на диван и снова расплакалась. Советоваться было не с кем.

Как могла она тогда так опрометчиво, по-детски, забыть Тульчина, всегда размашистого и несдержанного? Алексей, несмотря на то что она была заморышем в прямом и переносном смысле, готов был носить ее на руках и демонстративно, как она думала, страдать над ее мифическим детским передником, если она невзначай его испачкает.

«Что теперь плакать. — Внезапно она рассердилась на себя настолько, что даже слезы высохли. — Наломала дров, а после думать начала! Все наоборот. А теперь вставай и отправляйся заниматься, что тебе еще остается? Мисс механическое пианино».

Легкий дождик на улице напомнил вчерашний день, который ушел безвозвратно, не оставив даже надежды на возвращение. В академии было тихо и пустынно. «Экзамены начались», — меланхолично подумала Вера, отметив, что и это уже для нее кончилось.

Вахтерша, равнодушно глянув на Стрешневу, вытащила ключ из ящика стола. Триста сорок восемь, — прочитала Вера на металлическом брелоке.

— Тетя Варя, я же занимаюсь в триста пятьдесят втором.

— А там твой хахаль с американкой обосновались, — так же равнодушно констатировала вахтерша.

— Вот как? Тогда я их выгоню, — ответила Вера и положила ненужный ключ на стол.

Легко взбежав на третий этаж, Вера остановилась возле дверей класса, в котором она занималась все эти годы, где стоял выбранный ею, самый любимый инструмент. Она постаралась внимательно прислушаться к себе. То, чем там занимался Даутов с Самантой, для нее не было вопросом, она хотела понять, как сама относится сейчас к этому. И с горечью поняла, что ей все равно.

Дверь оказалась закрытой изнутри, и Вере пришлось довольно долго ждать ответа на стук. Наконец щелкнул ключ в замке и Рудик предстал перед ней. Он был аккуратен, нимало не смущен и, как обычно, обаятелен. Зато Саманта, как поняла Стрешнева, зайдя в класс, явно чувствовала себя не в своей тарелке и сразу затараторила:

— Верочка, я все ждала тебя, ждала. Ты ведь обещала мне твое время и внимание.

— Завтра же я к твоим услугам. А сейчас пойди вон, мне надо поговорить с Рудольфом. — Вера говорила жестко, даже грубо и, взглянув в испуганные глаза американки, сама устыдилась своей резкости.

— Иди, дорогая, вскоре увидимся.

Рудик был спокоен и, вне всякого сомнения, не собирался объяснять только что происшедшую сцену. Он просто предложил Вере прогуляться, обсудить некоторые вопросы, как он выразился, «их совместной жизни».

На улице шел все тот же дождь, только уже не легкий, кратковременный, а мрачновато-темный городской ливень. На Тверском бульваре какой-то автомобиль окатил их водой, это пришлось весьма кстати для того, чтобы зайти в кафе, обсохнуть и заказать по рюмке коньяка.

Вера стряхивала с коротко остриженной головы бисеринки дождя, несколько раз блеснуло кольцо на левой руке.

Вера отрешенно смотрела, как завороженно Даутов следил за ее движениями и как-то по-особенному вращал глазами.

— Че на колечко-то уставился, сердечный? Небось не ты подарил, другой.

— Мне не нравится, когда ты со мной так разговариваешь. Я ведь тебя люблю.

— Что ж мне теперь, в обморок падать, как барышне кисейной, или лить элегические слезы, вздыхая на луну? Два по сто коньяку и два бутерброда с сыром, — без перехода обратилась Вера к официантке с красивой фигурой и невзрачным личиком.

— Я хочу с осетриной, — снова надулся Даутов.

— Когда сможешь сам платить, будешь заказывать бутерброды с осетриной. Что-то ты, Рудик, таишь от меня, как я полагаю. Давай, рассказывай!

— Знаешь ли ты, что завтра мы с тобой должны бряцать клавишами в подшефной школе? — спросил Рудольф.

— Первый раз слышу. То есть был об этом разговор с куратором, концерт планировался, но его вроде бы перенесли.

— Какие-то перестановки случились, и наш концерт назначен на завтра. Мне так Третьяков сказал. А с него взятки гладки, ты же знаешь.

— Почему же меня никто раньше не предупредил?

— Где тебя искать, золотко мое, ты вечно в бегах, тебя никто не видит, кроме меня. Да и я изредка.

— Что ж, надо так надо — сыграем.

— Не могла бы ты обойтись без меня? Я, видишь ли, крайне занят, болен, разбит и прочее.

— Ах, на тебя повесили Саманту? Поздравляю! Свято место пусто не бывает. Она снимает фильм о тебе. Впрок. Очень практичное и блистательное существо.

— Да какая еще Саманта! — искренне возмутился Рудик. — Помнишь, там, на кухне, в Строгино…

— Нет, — резко перебила Вера, — не помню. А что там случилось особенного? На меня шпана перед собственным подъездом напала после этого. Но я даже шпану не помню. Меня, Рудик, не ты выручил. А чужой дядя с мусорным ведром. И еще один супермен. Шучу, шучу. Говорю же, что ничего не было. Никогда. Абзац. Понятно тебе?

— Прости, — сказал Даутов. — Ты же отказала Саманте в помощи. Она одна, в чужом городе. Мне пришлось все взять на себя. Поддержать честь мундира, так сказать. А ты — «Саманта, Саманта». Надо было раньше думать… Ну прости, давай все забудем. Скоро конкурс, и я, кстати, собираюсь тебя обойти на крутом вираже.

— Не выйдет, — Вера подняла руку и повертела кольцом перед глазами Рудольфа, — меня мой талисман не выдаст.

— Так и знал, что все не просто так, что какая-то чертовщина во всем присутствует… — Рудик произнес это как-то особенно угрюмо и надолго замолчал.

Обогревшись в кафе, они долго еще бродили по Тверскому бульвару, совершенно забыв о привычной для них перепалке, которая только что произошла в очередной раз.

Правда, под конец прогулки Вере пришло в голову, что Рудик что-то очень тщательно силится от нее скрыть. Это убеждение окрепло еще и оттого, что Даутов принялся просто как-то истово и оголтело расхваливать ее талант — в чем она ни капельки не нуждалась, — а более всего незаурядный интеллект — что вообще было странно, так как эта тема прежде попросту не фигурировала.

Вера поглядывала на темную, эффектную фигуру, которая плавно, по-кошачьи двигалась рядом, одновременно и любуясь Рудольфом, и мысленно отодвигая его куда подальше.

— Я поняла, к чему ты клонишь, — строго сказала Стрешнева. — Завтра я отработаю за тебя, вне всякого сомнения и даже с радостью. Но учти, что ответная плата будет непомерно большой.

— А вот за этим не постоим, — развеселился Рудик. — Нам, татарам, все равно.

— А ты-то все же куда завтра навострился на длинных нерусских ногах? Можешь не отвечать, я ведь никак не посягаю на твою свободу. Ты свободен, как птица. Прощай, пожалуй. Поеду кошку свою рыбой кормить, книжку читать, да и к выступлению завтрашнему не грех подготовиться. Пожалуй, я все же заеду в деканат поутру.

— Зачем тебе в деканат? — Рудик спросил столь поспешно, что трудно было не заметить его странной обеспокоенности намерением Веры посетить родное учебное заведение.

— Да что такое, дорогой, почему бы мне не заглянуть туда. — Вера пристально посмотрела на приятеля.

— Концерт назначен на десять утра, тебе ведь разыграться нужно и выспаться, наконец. Я только о тебе забочусь, Рыжик!

— В таком случае, спокойной ночи, Черныш, уже действительно поздно.

— Послушай, — вдруг окликнул Веру Рудик. Она обернулась. — Что ты там говорила о талисмане, ты что, — он как-то нелепо хохотнул, — душу черту продала, как Паганини?

— Бай-бай, дорогой, не тревожься о том, что тебя не касается, а то с ума сойдешь.

Утро оказалось солнечным, умытым. Едва взглянув на косые лучи яркого солнца, проникавшие сквозь занавески и причудливыми пятнами ложившиеся на старенький, потертый ковер, Вера поняла, что проспала. Ни о каком визите в деканат, конечно, уже речи быть не могло, надо было срочно ехать на Каширскую — выполнять обещание, данное Рудольфу.

Музыкальная школа, куда Стрешнева немедленно направилась, располагалась в старинном особняке мрачноватого вида, обыкновенно расцвеченного только порханьем маленьких музыкантов, внутри и вне этого странного, но удивительного здания.

Сегодня, к изумлению Веры, великолепный монолит особняка пребывал в полном молчании. Детей точно вывез кто-то за мгновение до ее приезда. Стояла мертвенная тишина.

Одинокая молодая ворона прогуливалась около пустынного фонтана, поводя дымчатым клювом. Вера надавила на кнопку звонка, ожидая услышать его специфический звук, но ответом была та же странная тишина.

— Ах это вы, — услышала она через неопределенный промежуток времени совершенно с другой стороны.

За спиной стояла маленькая, хрупкая старушка, библиотекарь этой школы, Валентина Николаевна, в прошлом ее директор. — Но здесь никого нет… разве что кроме меня, хотя я, как говорится, в отпуску с того света…

— Милая Валентина Николаевна, — обрадовалась Вера. — Но в чем же дело?

— Пойдемте, пойдемте, друг мой, рада вас видеть. Но дела наши плохи, как вы уже знаете.

— Но я знать ничего не знаю…

— Сомневаюсь, — сухо произнесла Валентина Николаевна. — Вас-то кто послал? Небось они же?

— Да кто? — изумилась Вера.

— Наши новые доброхоты.

Все это библиотекарша произносила уже по дороге к своему кабинету на втором этаже, с трудом отперев не без помощи Веры тяжеленную дубовую дверь.

— Свет отключили за какие-то наши долги. Предлагают переселиться в другое помещение, более пригодное для наших детей, в бывший детский сад, а там ужасно, ужасно, такой, знаете, маленький желтый домик в два этажа, премерзкий.

— Почему же, Валентина Николаевна?

— Вам лучше знать, коли пришли. Этот особняк, как нам сообщили, — детище гениального Баженова, памятник архитектуры мирового значения, и какой-то нынешний деятель положил на него глаз. Мы-де разрушаем творение великого зодчего, начинающего входить в моду. Хочу вам сообщить, что я лично обращалась и в Министерство культуры, и в Общество охраны памятников, правда, после того как они сами нас предупредили, что нам должно отсюда убираться…

— И что же?

— Да кому нужна безумная старуха, прослужившая здесь, можно сказать, целый век? Мне посоветовали отстать, как некой приживалке. Говорили спокойно, но до крайности по-хамски. Звук, знаете ли…

— Я приехала сюда выступать перед детьми, — раздраженно ответила Вера под взглядом, исполненным рассеянного подозрения.

— В таком случае, вас обманули, — отвечала та. — И очень жестоко. Отключена энергия, ввиду опасности пожара, школа временно, а может, навсегда закрыта, администрация звонила в ваш деканат, предупреждали, что концерт отменен.

— Но мне вчера сказали, что концерт должен состояться.

— Вас или обманули, или вы меня обманываете…

Пререкаться с древней старушкой у Веры не было сил. Все как-то сразу приобрело зловещий смысл.

«Опять я пугаю себя. Так же сойти с ума недолго. Обыкновенная русская неразбериха. В первый раз, что ли, срываются эти концертики? Не в первый и не в последний».

Второпях простившись, Стрешнева решила немедленно ехать в деканат, чтобы все выяснить, но посмотрела на часы и поняла, что время разрешения загадки отодвигается. И что тайны никакой нет. А пытаться выяснять — вызвать недоумение. Меня же еще обвинят в том, что я слишком много внимания требую к собственной персоне.

«Что-то не так, — думала Вера. — Все как-то неправильно. За мной неотступно движется нечто чуждое».

Она мыслила обобщенно, но картина представилась настолько яркая, что Вера невольно оглянулась. В это время она входила в метро.

За ней, чуть ли не по пятам шли двое. Это были, несомненно, китайцы, почти двухметровые, с какими-то размытыми, безразлично-свирепыми лицами.

«В Москве хунхузы, — сказала она себе. — Это не к добру».

Повеяло хаосом, в котором она чувствовала себя как рыба в воде. Но сейчас ей было не до самолюбования по этому поводу. Стрешнева ощутила себя беспомощной и жалкой. Никого рядом не было и, как видно, не могло быть.

«Они могут толкнуть меня на эскалаторе, я полечу вниз и покалечусь. В своем новом наряде и с обширными планами на всю будущую жизнь».

«Китайцы торгуют мочалками на «Менделеевской», — успокаивала она себя, вцепившись в поручни. — Но то добренькие китайцы, предупредительные».

Вера вспомнила две страшные вещи: что в метро и общественном транспорте появилась особая разновидность карманных воров-гипнотизеров, но самое ужасное, думала она, что я-то сама на редкость внушаема. Допустим, что сейчас эти китайцы-гипнотизеры не успеют меня обворовать и впредь никогда я их не увижу, все равно кто-то другой будет из меня веревки вить. Это откровение поразило Веру.

Из оцепенения ее вывел сильный толчок в спину, она ужасно испугалась, но кто-то тут же извинился, прыжками уносясь вниз по эскалатору. Это был высокий молодой человек с пиратской повязкой на голове, с книгой в правой руке, которую он внимательно и хищно читал на ходу.

«Куда это люди так спешат? И что можно так вот безжалостно читать? — подумала Вера, забыв о китайцах. — Стану-ка я медлительной. Тогда меня вряд ли кто-то или что-то сможет загипнотизировать. Хлороформировать свое сознание я стану сама. Интересно, какой я буду в тридцать два года, через десять лет? Раньше я об этом не задумывалась. Но одно знаю точно — в метро ездить перестану. Тут никакого криминального гипноза не надо, подземка — это гипноз сам по себе.

Скорость перемещения искажает представление о Москве, как бы вовсе отменяя домашний и царский город с бесчисленными Кривоколенными и Староконюшенными переулками. Город превращается в систему вокзалов, рынков и торговых центров.

В консерватории Стрешнева обнаружила галантного Даутова в компании враз похорошевшей Саманты Уайлдер.

— А вот и наша небожительница, — произнес довольный Рудольф. — Мы здесь ломаемся вовсю, а она пребывает в мире утонченных символов.

— Ломаетесь? — спросила Вера. — Что же вы так?

— Я очень благодарна Рудику, — вальяжно ответила Саманта. — Он так помог мне, что я просто не знаю, как его благодарить.

Она смешно меняла ударения в словах. Вера улыбнулась. Все походило на какой-то на редкость бездарный фарс.

— Я уже знаю, что случилось, — сказал он. — Но я не виноват, что это произошло. Сам узнал полчаса назад, что школу закрыли ввиду аварийной ситуации. Бывает же такое!

Он развел руками в полном недоумении.

«Все врет», — подумала Вера.

— А чтобы загладить свою вину, — пробормотал Рудольф, — я готов на все. Я, конечно, должен был проверить, все ли в порядке там с электропроводкой. Но мне было некогда, правда, Саманта?

— Он был очень, очень занят, — скорчила американка смешную гримасу. — Он оказался замечательным режиссером. А мне осталось носить камеру и включать ее время от времени. Сегодня мы снимали господина Третьякова. О! Это супер. Он как Харрисон Форд, умный, обаятельный. Думаю, что скоро в его руках будет вся новая русская культура. Это большая удача.

— Я же предупреждала, что плата будет непомерно большой, — ответила Вера, почти не слушая Саманту.

Она не допускала никаких опасных мыслей.

Предаваться размышлениям о Третьякове было нельзя. Все равно ни до чего не додумается. Только запутает себя окончательно. Хватит китайцев, которые только что напугали ее до потери памяти, сами того не ведая. Довольно и Третьякова, кто бы он ни был. А вот странная дружба американки и Рудика ее задела достаточно основательно.

Саманта, похоже, заняла рядом с ним место, принадлежащее Вере. И делала это с американским размахом. Насколько далеко все зашло, не имело значения. Это было ее место. Мелкие любовные интрижки Даутова, клоунские и карнавальные, ее никогда не ставили в тупик.

Но сейчас все было иначе. Она это почувствовала. Американка в ситуации разобралась столь же быстро. Они с Верой были очень похожи.

Даутов сделал вид, что вообще ничего не понимает.

— Тебя, Вера, будет много в моем фильме. Я снимала тебя в Бергене. О, это было классно! — Саманта говорила медленно и спокойно, что делало ее высказывание, эмоциональное по содержанию, довольно комичным.

— Спасибо, Саманта, — ответила Вера. — Такого количества своих изображений я просто не перенесу.

Американка надула губы, не то обидевшись, не то подбирая слова. Ответила она неожиданно:

— А здесь, в Москве, я правильно поняла твою просьбу — оставить тебя в покое. У тебя слишком много дела.

— Ты говоришь так, Саманта, словно это официальная точка зрения.

— Не знаю, — ответила американка. — Не понимаю, о чем ты говоришь.

«Да все тебе понятно, — подумала Вера. — Ты не просто оставила меня в покое, но убрала, как ненужную фигуру. Но это мы еще посмотрим, кто кого уберет».

Видимо, все это было написано у нее на лице.

Саманта выглядела довольной. А вот Рудольф забеспокоился. Казалось, что он торопится куда-то, где его сейчас ждут.

— Девочки, не надо ссориться, — сказал он в сторону Веры, глядя на Саманту.

— Да кто ссорится-то? — спросила Стрешнева удивленно.

Даутов был явно на стороне американки. Как будто для него это было естественным и необходимым многие годы.

Вера вспыхнула. Саманта смотрела на нее одновременно и насмешливо, и с опаской. Самое страшное для Веры было видеть, что Рудольф наслаждается этой сценой.

— Уф! — выдохнул он. — Ну просто гора с плеч! Я не думал, что так легко удастся выйти из столь мудреного и трудного положения. Я, конечно, имею в виду этот фильм, Вера. Когда сверхзадача его тебе совершенно непонятна и все такое прочее.

Американка продолжала улыбаться как сфинкс.

«Ну просто идеальная парочка, — решила Вера. — Если бы Саманты не было, ее надо было придумать. А вдруг на самом деле придумали? Нет, так не бывает. Мальчик увлекся импортной девочкой, к тому же похожей на меня. Прежде я не сталкивалась с подобными потусторонними явлениями, вот и все».

Но ей требовались какие-то отдельные объяснения Рудольфа. Пусть нелепые, картинные, жалкие. Надо было, чтобы он говорил только с ней и о ней, как вчера по телефону. Разве это был другой человек?

— Я должна сейчас идти, — нечаянно разрушила напряженность Саманта. — Но думаю, что мы скоро встретимся. Я приглашаю. О’кей?

— Давно нужно было так сделать, — сказал Рудольф. — Вера могла меня приревновать к тебе.

И снова эта фраза повисла в воздухе. Произносить ее было не нужно. И это они знали. Во-первых, Вера бесилась; во-вторых, причин для злости было достаточно; в-третьих, все это выглядело издевательством над Верой.

Странно, но Стрешнева тут же попыталась оправдать Саманту и своего бывшего любовника. Обвинила себя первую в жестокости, черствости, снобизме, провинциальности и так далее.

— А вот это здорово, Саманта! — обрадовалась Вера. — Так ни разу толком не поговорили с тобой на моей исторической родине.

— Убыток! — весело ответила американка. — Но мы все это исправим, так ведь?

— Да куда мы денемся, — подвел итог Даутов, чем-то озабоченный. Он явно торопился. — Часа через четыре, девочки?

— О’кей! — Саманта ответила за себя и за Веру.

Они разошлись, довольные друг другом.

Зазвонил совершенно забытый Верой мобильник.

По дороге, в торговом центре, громадном помещении марсианского вида, она подобрала себе джинсы, купила несколько прелестных белых кофточек, светлую куртку из чистого хлопка, мысленно приговаривая: «Вот это — для Высокого Городка, это — для Твери, а это — не знаю для чего».

Поездка домой, на Волгу, незаметно приблизилась. Как обычно, стало немного страшно.

Подарки для родителей выбирала особенно тщательно. Пришлось брать такси, чтоб добраться до улицы Гончарова без проблем.

«Куда я еду?» — растерянно думала Вера, мысленно расставшись за сегодняшний день с этой квартирой.

Разложив и разбросав по дому покупки, она поставила «Музыку на воде» Генделя, переоделась в джинсы и хлопковый пиджак, невольно подстраиваясь под стиль американки, и села в недоумении.

Зазвонил телефон. Вежливый до предела капитан Кравцов спросил, где она бывает и что собирается делать в ближайшее время. Вера ответила, что завтра же поутру уезжает к родителям и там будет ждать его звонка. «Вашего разрешения на мою жизнь», — довольно зло бросила она в трубку. Кравцов помолчал, сказал, чтоб звонила ему каждый день, и положил трубку.

Вера поймала маленький пикап и вовремя приехала к месту встречи с Рудольфом и Самантой.

Это был новый северный ресторан, элитное заведение, не слишком раскрученное, а потому довольно тихое.

Сначала появилась Саманта. Она искала глазами мужчину, это было понятно. И этот мужчина был Даутов. И тут только она заметила Стрешневу, одетую просто и стильно.

— Не узнала? — ласково спросила Вера.

Теперь она казалась себе необыкновенно спокойной. Если уж суждено все довести до абсурда, то необходимо сделать это с блеском. Ведь она потеряла все.

— Узнала, — ответила американка. — Мы не должны ссориться с тобой. Ведь ты мне как сестра. А у меня никогда не было сестры.

— У меня тоже, — ответила Вера. — Зато братьев пруд пруди.

— У тебя правда много братьев? — спросила озадаченная Саманта. — Я думала, что ты одна в семье.

— Одна, — ответила Стрешнева. — Это я немного хулиганю. Я подразумеваю прессу, телевидение.

— Ах это, — махнула рукой Саманта. — Это у вас превосходно называется — «ничего».

— Ничего, — согласилась Вера. — А где же наш герой-любовник?

Даутов приехал через минуту.

— Пробки, — пояснил он. — В Москве стало слишком много автомобилей. Это невыносимо.

Он был похож на крупного молодого чиновника. Юрист, банкир, все это было вполне к лицу юноше.

«Невинное существо, — подумала Вера. — Ослепительно молод, хорош собой, послушен, корректен. Не у него ли набралась я умения вести себя в компании и прочих столичных добродетелей? Да и Саманта смотрит на него только как на обаятельного проводника и своеобразного толмача в новом для нее и незнакомом русском городе».

— Мы с Верой решили тебя немного побить, Рудольф, — сказала Саманта, когда они расположились за столиком в уютном зале нового ресторана. — Как так получилось, что ты едва не поссорил нас. Я многого не понимаю здесь, в России. Для меня это Восток, а на Востоке, я знаю, нас учили, всякий жест обозначает не то, что у нас, на Западе. Я боюсь неправильно улыбнуться и не к месту захохотать. Потому я все время напряжена и бестолкова. Как сейчас.

— Я, — ответил Рудольф, — виноват только в том, что хотел угодить всем сразу. А я так не умею. Вера знает меня много, очень много лет, и ей известно это мое качество. Поэтому я все время падаю и встаю, встаю и падаю.

Весь вечер он шутил подобным образом. Вера не заметила ни одного лишнего взгляда в сторону Саманты, ни одного необдуманного жеста. Он вел себя безупречно. Разве что один или два раза посмотрел на часы, точно куда-то торопился еще.

«Я человек точный, но задерганный», — пояснил он, прежде чем его спросили. Да еще один раз откровенно встревожился. И посмотрел в глубину зала.

Вера проследила за направлением его взгляда. Она сделала это в унисон движению остроумного и веселого собеседника, как бы даже собственными жестами внутренне соглашаясь с ним.

То, что она увидела, не вызвало в ней никаких эмоций. Подобным образом совсем недавно она стояла на том самом месте, где ее только по случаю не успели ударить ножом в живот. Просто не попали. По случаю не сорвали перстень вместе с кожей и не оторвали палец. Нет, сейчас эмоций не было никаких, но ей показалось, что она узнала двух вошедших и тотчас убравшихся с глаз персонажей — толстяка, похожего на кота Бегемота, и его спутницу, гуттаперчевую рыжую девицу.

Стрешнева взглянула на Рудольфа. Он был совершенно спокоен. Спрашивал о чем-то Саманту.

Вера не услышала вопроса. Это ее испугало.

«Я точно знаю, что этих людей здесь быть не должно. Не уверена и в том, что они вообще существуют. Скорее всего, это такие московские типажи. Такое поветрие, манера, общий стиль. Где она так хорошо изучила русский язык? — мимоходом думала Вера, стараясь прислушаться к разговору Даутова с американкой. — Порой кажется, что она сознательно пытается исказить правильное произношение. А потому бывает так напряжена и бестолкова, как она только что говорила. Нет, моя подозрительность переходит все границы. Верно, я особенно сильно устаю, когда отдыхаю. А я отдыхаю давно. И нечего врать себе о колоссальных физических и нравственных нагрузках. Все это было раньше, в дорассветном мраке детских лет».

Саманта была изрядно навеселе, когда они с Рудольфом отвезли ее в гостиницу. Американка что-то лепетала про планы на завтрашний день, потом бросилась на шею Рудольфу, принялась его лобызать и что-то приговаривать шепотом. Даутов ответил ей: «Ну-ну, успокойся, все будет о’кей» — и брезгливо отстранил экзальтированную иностранку.

Вера и Саманта поднялись в номер. Рудольф ждал внизу.

Потом ничего не оставалось делать, как ехать к Рудику. Ведь он был весел и надежен, как никогда.

«Все же я воспитала его, — думала Стрешнева. — Мне стоило это многих трудов и слез. Да какая разница! Главное — результат. Может быть, он колебался одно мгновение, но его не прельстила очаровательная американка. Это же видно невооруженным глазом».

Вот они на той же кухне, как несколько дней назад.

«Словно зеркало какое в пространстве поставлено, — подумала Вера. — Как это я стала замечать такие вещи? Наверное, это расширение души. Правда, я говорила кому-то, что стало намного больше места. Даже в Москве».

Кому она говорила это? Вера не помнила.

Ей показалось, что в квартире находится кто-то еще. Она решила осмотреть комнаты, но в это время появился Рудольф с двумя бокалами вина.

И подал ей один из бокалов. Вино было необыкновенно вкусным.

— Это французское? — спросила она.

— Конечно, — ответил Даутов.

Вера выпила и почувствовала, что не дойдет до кровати, как это было с ней вчера, после возвращения из Лефортово. Веки стали тяжелыми, глаза закрывались сами собой, как она ни старалась их таращить. Сквозь дрему почувствовала, что ее будто куда-то несут, везут на машине. Подумала с благодарностью, что это Рудик ее, сонную, повез домой, хотела достать ключи из сумочки и назвать пароль сигнализации, но язык не слушался, а сумочки рядом не оказалось, и она провалилась в глубокую бездну…