Омега. Ты родишь мне сына

Глава 6

Он стоял надо мной, нависал, перекрывая всё пространство, пока я жалась к стене на кровати, загнанная в угол, как зверёк в клетке.

— Через пятнадцать минут, чтобы была готова, — бросил он и вышел, даже не оглянувшись.

Дверь хлопнула гулко, будто удар по вискам. Только тогда я смогла вдохнуть. Воздух ворвался хрипло, рвано, будто всё это время я держала дыхание и теперь училась дышать заново. Его запах медленно рассеивался, но тяжесть не уходила — камнем давила грудь.

Я осела на постель. Она заскрипела подо мной — чужая, ненадёжная. Ноги дрожали от слабости. Пальцы не слушались, дрожали мелкой дрожью. Сердце билось так неровно, что казалось — оно само не знает, продолжать или сорваться.

Тело было словно после тяжёлой болезни. Любое движение — как карабканье из глубокой ямы. Потянулась к одежде. Джинсы показались мокрыми, свинцовыми. Натянула одну штанину, потом вторую, и после каждого рывка приходилось останавливаться, чтобы не упасть.

Кофта зацепилась за волосы, ткань липла к коже. Всё было чужое, не моё. Будто тело сопротивлялось самой попытке собраться. Голова гудела, в ушах звенело, пульс бухал в висках.

Трижды пыталась застегнуть пуговицу, пока пальцы не подчинились. Кроссовки натянула, осев прямо на пол — подняться не было сил, ноги не держали.

Дышала — но в лёгких будто лежала вата: влажная, тяжёлая, давящая. Поднялась, вцепившись в тумбу. Голова закружилась, плечи ломило, мир качнулся, пошёл ходуном, как палуба в шторм.

Дверь. Нужно выйти. Хоть шаг. Хоть два.

Толкнула створку. Свет полоснул по глазам — резкий, ослепляющий. Коридор пуст. Тишина.

Шанс. Может, последний.

Поплелась вперёд, шаркая ногами. Пальцы скользили по стене, цеплялись за поручень, будто от этого зависела жизнь. Сердце стучало не в груди — в горле, сбивчиво и громко. Колени подгибались, дыхание рвалось обрывками. Казалось, ещё шаг — и конец.

— Что они мне вкололи?.. — губы едва шевельнулись, звук сорвался тише вздоха. Голос чужой, как у пьяной. Только хуже. В пьяном можно отпустить, плыть по течению. А тут оставалось лишь цепляться — за стены, за воздух, за саму себя.

Тело не слушалось. Мышцы — пустые, как выжатые, будто их выскребли изнутри. В животе тянуло, вязко и липко, не боль, а тяжесть, которая медленно тянула вниз. Я знала: один неверный шаг — и всё. Малыш. Я. Всё вместе рухнет. Второго раза я не вынесу.

Перед глазами — лестница. Каменный обрыв, ступени тянулись в темноту. Я застыла, прижавшись к стене. Нет. Не спущусь. Ни шага вниз. Это пропасть. Лифт. Только лифт. Пусть камеры, пусть люди услышат — плевать. Главное — выбраться.

Пальцы дрожали, когда нажала кнопку. Звук — резкий, металлический, будто удар по нервам. Двери расползлись в стороны. Шагнула и почти сразу осела, сползая вдоль холодной стены. Ноги не держали, подламывались, будто их и вовсе не существовало.

Давление в висках нарастало, голова тяжела, как камень. Веки налились свинцом, тянули вниз. Дыхание срывалось, обрывалось, то хватало воздуха, то снова глоток пустоты. Мир вокруг дрожал, плыл, будто я погрузилась под воду. Единственное, что понимала — кабина катится вниз.

Звон. Двери разъехались. Передо мной — холл. Белый, стерильный, яркий до боли. Свет полоснул по глазам, режущий, холодный. Люди мелькали тенями: белые халаты, планшеты в руках, торопливые шаги. Суета вокруг, но словно за стеклом. Никто не смотрел. Никто не видел.

Я двинулась. Тяжело, медленно, будто сквозь вязкое болото. Каждый шаг давался с усилием: один — сердце ухает, второй — колени подгибаются. Ещё шаг, и кажется, земля уходит из-под ног. Но я продолжала тащить себя вперёд.

Хлопок двери. Звонкий, гулкий. Я вздрогнула, едва не упала. Сердце ухнуло в пятки. Я вжалась в стену. Почти дошла. Почти…

И тут — хватка. Пальцы врезались в плечо. Сильные. Ледяные. Рывок — и меня разворачивает, будто безвольную тряпичную куклу.

— Ты что творишь?! — рык. Голос низкий, давящий, будто толчок под рёбра. Не вопрос. Приговор.

Не успела вымолвить ни слова. Он подхватил меня на руки. Легко, словно я ничего не весила. Шаги широкие, стремительные, жёсткие. Он вынес меня, не оставив ни секунды на сопротивление. Я снова в ловушке. Без выхода.

Хлопок дверцы. Сиденье холодное, кожа липнет к спине. Он пристёгивает меня — резко, бесцеремонно, точно.

— Так. Не смей отключаться, — произнёс глухо, с нажимом.

Пальцы коснулись живота. Коротко. Жёстко. Проверка. Контроль.

— Этот идиот вколол тебе седатив. Полную дозу, — выдохнул сквозь зубы. — Ты бы не дошла. Осела бы на лестнице. Сломалась. Убила себя и… — он резко обрубил фразу. Между нами повисла тягучая, давящая пауза. Вторая дверь хлопнула. Он опустился рядом. Молчит. Не смотрит. Только дышит. Но даже этого достаточно, чтобы понять: рядом — опасность. Не вспышка ярости. Холодный, собранный контроль. Он держит себя. И держит всё вокруг.

А я… я не держу ничего. Веки тяжелеют. Мир тает. Звуки глохнут. Волчица замирает. Внутри — пустота. Тишина. Я не знаю, кто он. Но знаю наверняка: теперь он решает. За нас обоих.

Сознание возвращается не сразу. Медленно, слоями. Не ударом, а как рассветный туман, что неспешно рассеивается.

Сначала — запах. Хвоя. Смола. Свежее дерево. Не больничный антисептик, не холод химии и страха — а живой аромат, густой, согревающий.

Открываю глаза. Надо мной — деревянный потолок. Не ровный, не стерильный. С прожилками, сучками, следами зим. Он — живой.

За окном — сосны. Тени кроны скользят по стенам. Солнечные пятна дрожат на подоконнике. Свет не режет — он греет.

Лежу в кровати. Настоящей. Большой. Матрас упругий, держит форму. Простыни — белые, но без той въедливой химии, которая тянется из капельниц. Одеяло тяжёлое, придавливающее.

Комната — деревянная. Стены дышат теплом. Пол — шероховатый, не скользкий, не ледяной. Здесь уют не выставлен, не показной. Он врос в пространство. И это тревожит.

Я медленно поворачиваю голову. Катетер. Тонкая трубка. Зафиксирована аккуратно, без следов поспешности. Рядом девушка. Молодая. В тёмно-синей форме. Не халат — одежда для работы. Удобная, строгая. Она быстро чертит заметки в планшете. Чётко, сосредоточенно. Словно не замечает, что я уже открыла глаза. Или нарочно делает вид.

Я не двигаюсь. Только дышу. Смотрю.

Где я? Кто он? Почему здесь?

И главное — почему волчица внутри молчит? Она не рвётся, не рычит, не требует бежать. Она насторожена, но спокойна. И именно это страшнее всего.

— Как хорошо, что вы пришли в себя, — её голос мягкий, уверенный. Она поднимает глаза, улыбается. Тепло. Без тени фальши. Я не отвечаю. Только киваю.

— Я поставила раствор. Он выведет остатки седатива. Безопасный, малышу не повредит, — объясняет она ровно, спокойно, будто речь идёт о чём-то очевидном. Я снова киваю. Не из доверия. Из экономии сил.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше, — голос сиплый, но уже мой. И правда: тело возвращается. Не сразу, а кусками. Но я снова внутри. — Это хорошо, — она делает отметку. Движения быстрые, отточенные. Потом поднимается. Без суеты. Не глядя на меня, выходит. Дверь закрывается мягко, без щелчка.

Я остаюсь одна.

В комнате, которая больше греет, чем пугает. В теле, которое снова моё. С ясной головой. И с новым знанием: внутри меня кто-то есть.

Не ошибка. Не система. Кто-то. Живой. Настоящий. И волчица это чувствует.

Она не воет. Не скалится. Она ждёт. А значит — всё только начинается.