Опекун для юной девы

День первый

Странные они составляли списки. Не по алфавиту, не по регионам, не по возрасту. И даже не по той очередности, в которой кровь сдавали. Странно, что они вообще эти списки составляли. И проверяли соответствие по паспортам. Ведь, казалось бы, не все ли им тут равно, кто в какой гостинице переночует. Но вон подружки хотели поменяться, чтоб вместе поехать, и даже нашли, с кем, договорились, но им не разрешили. Вежливо, с улыбкой, и аргумент убойный — «уже завтра встретитесь», но не разрешили.

А если уже завтра, то какой смысл в этих списках? К чему так строго следить, кто и где переночует? Да, понятно, что их не ждали, и что разместить сотню человек в одном месте просто не реально, но к чему столько формальностей?

Ринат отшутился, что Бюрократия — это второе имя Сибирии, и нет в их стране монстра страшнее, а с монстрами, как известно, проще не связываться. Но Ринат ушел, уехал с первой группой, а Аня, как оказалось, попала во вторую.

Это было, понятно, не так уж важно, кто в какой. Просто Ринат ей понравился. Он был такой открытый, доброжелательный, веселый. С трудом верилось, что он какой-то большой начальник. Все время шутил, о чем-то с интересом расспрашивал, сам охотно отвечал на вопросы. И к нему тянулись, с ним хотелось общаться. В его обществе было комфортно и как-то уже совсем не страшно. Не страшно, что они попали в жуткую Сибирию. Не страшно, что самолет сломан, и продолжить полет им пока весьма проблематично. Не страшно, что их сейчас разделят на небольшие группы и увезут в неизвестность. Даже усталость особо не ощущалась.

А потом он ушел, и словно маленькое солнце погасло. Остались томительные минуты ожидания, зависть к тем, кого он увез с собой, и непонятная ей самой, едва ощутимая обида: «а меня — не взял». Обида была глупой, Аня понимала. Ведь в первых рядах тех, кто жаждал поболтать с Ринатом, она не толкалась, в беседе участия не принимала. Он, правда, сам подошел однажды, спросил о чем-то абстрактном. Но как-то слишком уж неожиданно. Смутил. Блеснуть остроумием или эрудированностью не вышло. И беседу он продолжил с другими. С другими и уехал.

А они ждали еще полчаса, пока появились следующие автобусы. И следующие списки. Во второй группе было всего семь человек, и Аню назвали первой. Видимо потому, что Бочарова — на Бэ, а на А никого не было… То есть внутри каждой группы все же по алфавиту?

Автобус был странный, меньше маршрутки. Невысокий и… и колес у него не было! Им открыли заднюю дверь и предложили садиться. Но сидений там не было тоже! Пол, правда, был чистый и обит чем-то вроде ковролина. Вот только привычки сидеть на полу в транспорте… Придется, видимо, вырабатывать. Потому что тот местный, что сопровождал их до «автобуса», на Рината походил разве что собранными в хвост длинными волосами, да непроницаемыми очками, скрывавшими глаза. А вот улыбаться он никому не собирался. Или объяснять хоть что-то. И даже сомнений не возникало, что приказ отвезти нежданных гостей в гостиницу от чего-то важного его отвлекает.

Он прикрикнул, понуждая их поторопиться, они послушно сделали, что велено. Дверь закрылась, и они… взлетели. Окон в салоне не было, ни одного. Но это неприятное ощущение, схожее с чувством, которое возникает при подъеме на скоростном лифте, спутать было сложно.

Впрочем, со скоростными лифтами были знакомы не все, поэтому панический вопль: «что это?!» безжалостно ударил по ушам.

— Взлетаем, — спокойно ответил мальчишка, сидевший слева. — О, вот уже ровно полетели, — добавил он, прислушавшись к изменившимся ощущениям.

— Какое «взлетаем», они же говорили — автобус? — кричавшая девчонка теперь явственно стучала зубами.

— Ну так может у них автобусы только летающие бывают, вот и уточнять не стали. Вы ж видели, какая тут техника? Нашим и не снилось. Чтоб так посадить самолет… А наш «автобус»? Ни крыльев, ни винта — вообще флаер, как в фантастике. И двигателя не слышно… — парень, похоже, был просто в восторге от местных технологий. Аню радовало разве что наличие света в тесном, лишенном окон салоне. Мягкий, неяркий свет словно шел из стен, а может, струился сквозь стены, позволяя видеть лица собеседников, у кого усталые и испуганные, а у кого и откровенно восторженные. Вот как у этого светловолосого парня, любителя иноземной техники.

— Как думаете, они самолет починят? — подала голос еще одна девчонка.

— С таким-то развитием техники? Да легко. Еще и усовершенствуют, чтоб меньше ломался, — светловолосый не сомневался ни секунды.

— С чего бы это им? Это ж Сибирия, они за все свое существование ни разу на контакт-то не пошли, не то, что технологиями не поделились, — разделить его уверенность спешили не все.

— Да они просто механизмов у себя не найдут таких примитивных, вот и поставят взамен свой какой, чтоб меньше возиться.

— А они нас точно отпустят? — черноволосая девочка, нервно обнимающая обтянутые джинсами коленки, произнесла вопрос почти шепотом, но услышали все. И нервно сглотнули тоже, наверное, все. Потому как все это хорошо — и про помощь в починке самолета, и про гостиницу, и про «дорогие гости», но это Сибирия, а отсюда еще никто не возвращался.

— Ну, раз сами пообещали… Их за язык-то никто не тянул, — вот только любитель техники ни в чем не сомневался. — Могли бы пленниками объявить. Или вообще взорвать всех прямо в воздухе. И никто б им не помешал. Значит, оно им не надо. Может, они вообще решили с нашими в диалог вступить. Ну а мы, вроде как — жест доброй воли: мы вам ваш самолет в целости и сохранности, а вы с нами мирный договор и взаимовыгодное сотрудничество.

— И нафига мы им сдались, с их супертехнологиями?

— Да кто ж разберет? Может, самоизоляция надоела, а может, у них ресурсов каких не хватает, природных ископаемых там всяких. А задружиться все никак повода не возникало. Наши ж их бояться до жути. А тут мы вернемся, всем расскажем: да все у них там здорово, нормальные люди…

— Кажется, снижаемся…

Снижение больше напоминало падение. Причем свободное. Потому что днище «автобуса» на немыслимой скорости уходило вниз, а их тела за ним не поспевали. Нет, они еще не отрывались от пола, но чувство, что вот-вот оторвутся и врежутся в потолок, их не оставляло.

Перепуганный визг на несколько голосов. Внезапная резкая остановка, от которой тошнота подкатывает к горлу. И тишина. Минута, другая.

Задняя дверца бесшумно откидывается вверх. Они приподнимаются, готовясь покинуть «автобус», но стоящий у выхода хвостатый, тот самый, что был, видимо, ответственный за их перевозку, обрывает их коротким и небрежным:

— Сидите на месте.

Сам он на них даже не смотрит, а вот стоящая рядом молодая женщина разглядывает прилетевших с явным интересом. Она тоже носит очки, а волосы у нее короткие, пышные, чуть спутанные ветром. Длинное, до пола, кремовое платье необычного покроя, видимо, форменная одежда служащей гостиницы, развевается на холодном ветру. Вместе с порывами ветра холод проникает и в салон.

А женщина улыбается:

— Ну, здравствуйте, путешественники. Летать не надоело еще?

Ей улыбаются в ответ. На этой штуке как бы да, хватит.

— Ребят, мне нужен один человек для помощи в одном крайне нелегком деле. Найдется среди вас рыцарь?

Рыцарем вызвался быть светловолосый любитель техники. Едва он вылез, дверь стала закрываться.

— А мы?

— Ждите, — это уже их нелюдимый сопровождающий.

Ждали. Минут пять, не больше. А потом «автобус» стремительно взмыл вверх. Еще один перелет, еще одна остановка. Возле двери кроме их сопровождающего еще один хвостатый абориген, только не в комбинезоне, являющемся, по-видимому, военной формой, а в костюме, подобном тому, что был на Ринате. Чиновник? И в руках какие-то документы.

— Так, ребята, давайте знакомиться, — бодро начинает он. — Кто тут у нас… — взгляд в бумаги, — … Бочарова Анна?

— Я, — не всегда приятно быть первой по списку. Взгляд местного чиновника, хоть и скрытый традиционными черными очками, вызывает тягостное чувство. Ане кажется, что она ощущает его физически, как прикосновение. И этот взгляд ощупывает ее лицо, фигуру… И, наконец, вновь утыкается в бумаги.

— Ведерникова Дарья.

И вот уже Даша замирает под его взглядом, словно кролик перед удавом. Пара секунд превращаются в вечность.

— Джаниева Гаяна.

— Гаянэ, — робко поправляет его девушка.

— Гаянэ-э? — тянет мужчина чуть насмешливо, не отводя пристального взгляда от очередной жертвы своего повышенного внимания. — А в документах Гаяна. Напутали. У нас таких имен нет. Да и внешность у тебя… необычная, — кончик его языка мечтательно скользит по верхней губе. — А давай-ка ты, Гаянэ-Гаяна, своей рукой мне тут правильно напишешь. Вылезай.

Она послушно выбирается наружу.

— Идем, тут удобней будет, — они скрываются из вида, и только голос мужчины еще доносится. — Вот здесь, разборчиво и по буквам: фамилия, имя. Чтоб не было у нас разночтений…

Дверца захлопывается. Они ждут, напряженно прислушиваясь… И ничего больше не слыша. А «автобус» вновь взмывает в воздух.

— Это не гостиница, — Даша почти плачет. — Что угодно, только не гостиница.

— Надо не выходить, — предлагает молчавший до того парень. — Или выходить только всем вместе. Они же обещали поселить нас всех вместе, а сами…

— Да пусть объяснит, что вообще происходит, — Анина соседка справа решительно привстает и стучит в перегородку, отделяющую их от водителя. — Эй, зачем вы оставили тех ребят? Почему высаживаете по одному? Куда вы вообще нас везете?!

— В гостиницу, — перегородка отдергивается, их сопровождающий, оказавшийся еще и пилотом, смотрит на девчонку, словно на таракана. — Сядь, помолчи. Мешаешь.

Девочка садится, буквально падает на свое место и больше не произносит ни слова. Остальные тоже молчат, испуганные, подавленные.

Остановка. И еще один хвостатый мужчина с пилотом. Вот только пилот в этот раз не безмолвствует.

— Вот, прекрасный экземпляр, — ловко нагнувшись, хватает за предплечье девочку, что посмела требовать у него ответа и выволакивает наружу. Дверца закрывается, но они еще успевают услышать, — а вы посмотрите, какие уникальные характеристики. Для ее возраста…

Они опять улетают.

— И как же «все вместе»? — растерянно спрашивает Аня.

Мальчишки молчат. И только Даша — жалобно, растерянно:

— Ноги не идут…

Аня только кивает. Страшно. Безумно страшно.

Еще посадки, высадки, взлеты… Их остается двое. Забрали Дашу, забрали мальчика, чьего имени Аня так и не узнала. А у последнего решила все же спросить:

— А тебя как зовут?

— Никита. А ты Аня, да?

— Да.

Помолчали.

— Вот и все, Ань, — негромко заговорил Никита. — Открывается дверь… Одного из нас просят выйти подышать кислородом… И мы никогда больше не увидимся…

— Нет, — она уже понимает, что да, но признать это еще не готова. — Нет, увидимся, завтра, они же обещали. Или послезавтра, ну, когда самолет починят…

— Из Сибирии не возвращаются, — он тихонько качает головой. — Они просто на стали сеять панику… А сами… похоже, по хозяевам раздают. Заметила — мужчины девочек берут, женщины мальчиков?.. В личную собственность, точно… А что у них тут принято делать с пленниками, можно только догадываться. Не зря про них столько слухов ходит…

— Перестань. Слухи ходят от незнания. Вот и ты ничего не знаешь, и сеешь панику, — Ане от всего происходящего и так было жутко, а слова Никиты слишком походили на правду. Ту страшную правду, в которую до последнего не хочется верить, которую напрочь опровергали слова Рината… Но слова Рината оказались просто словами: то, в чем их везли, не было автобусом, а места, где оставляли, не были гостиницами. А из Сибирии еще никто и никогда не возвращался. — И при чем здесь — мужчина, женщина? Совпало просто…

— Совпало, конечно, — он невесело усмехается. — И лучше даже не думать, с чего б.

— Ерунда все это, — она решительно тряхнула короткими волосами. — Нет у них мест в гостиницах, вот, в частном секторе и селят. Кто взять согласился.

— Ты новости когда-нибудь смотрела? Про аварии и стихийные бедствия? Пострадавших селят компактно и не по гостиницам — в спортзалах ближайших школ и подобных спешно оборудованных местах. Мы здесь иностранцы, чужаки, у них строжайше закрытое государство — какой частный сектор? Какое распыление по одному? Ты хоть представляешь, какие расстояния мы между посадками пролетаем?

— Но у них же… другая техника… технологии… и представления, наверно, другие — и о расстояниях, и о том, где иностранцев селить, — она отчаянно ищет доводы против его предположений. — Мы их не понимаем просто… А рабство — это… оно в слаборазвитых странах бывает, а здесь ты же сам видишь… — голос срывается и она бессильно закрывает лицо руками.

— Держись, — он неловко касается ее предплечья. — Слезы здесь не помогут, точно.

— А что поможет?

— Не знаю… Ну, давай загадаем, хочешь? Если мы с тобой еще встретимся, то все обязательно хорошо у нас будет. И домой мы вернемся…

— Мы встретимся, обязательно, — она опускает руки, и упрямый огонек надежды загорается в глубине ее глаз. — Уже завтра. И домой полетим. Ну, не домой, в Пермь. Хотя, я не представляю, как я после всего буду физику решать…

Их транспорт вновь пошел на посадку. И говорить стало невозможно не только из-за неприятных ощущений. Один из них прилетел. И уже через пару минут узнает, что же случается, когда остаешься один на один с этим чужим и чуждым миром. Солгал ли Ринат… Прав ли Никита… И было ли совпадением то, что девочек забирали мужчины…

Остановились. И дверца привычно начала подниматься. Они ждали, не отрывая взглядов от двери. Мужчина или женщина. За ним или за ней…

Дверца, наконец, открылась. Мужчина.

Анино сердце ухнуло куда-то вниз, отказавшись биться, рот наполнился вязкой слюной, и никак не выходит вспомнить, а как же, собственно, глотать. Сквозь шум в ушах едва расслышала негромкое:

— Идем.

Он даже протянул ей руку. И был, кажется, вполне доброжелателен. Но они все были доброжелательны. Все что-то говорили и куда-то звали. И каждый по отдельности был вполне убедителен. Но все вместе… Никита прав, говорят что угодно, лишь бы не сеять панику. А этот даже предлог придумывать поленился, зачем она с ним идти должна.

Ждет. Лица против яркого уличного света не разглядеть толком, только эти их очки, да волосы, стянутые сзади. Даже не разобрать, светлые у него волосы или темные. Или это у нее в глазах все плывет?

— Не бойся, — спокойно, ласково.

Она не боялась, она… просто шевельнуться не получалось.

И тут ее словно толкнуло в сторону выхода. Она выскочила наружу, даже не коснувшись предложенной руки. И замерла возле мужчин, не в силах сделать больше ни шага. Лишь побелевшие от напряжения пальцы отчаянно цеплялись за ремешок висящей на плече сумки.

— Зачем? — укоризненно поинтересовался вновь появившийся у пилота.

— Да не до утра же мне с ними копошиться? — тот лишь неприязненно передернул плечами. — Мне последний адрес знаешь, где дали? Айтенгой. Только представь, сколько мне оттуда до базы добираться! А на базе, между прочим, ужин… ждать не станет. Разберут всех лучших, покуда я тут каждому буду сопли вытирать. Идем, подпишешь мне документы на получение.

На Анины плечи лег пиджак. И только ощутив кожей его нагретую мужским телом подкладку, она осознала, насколько замерзла. И что зубы стучат, а плечи ходуном ходят. Поверх пиджака легли руки, обнимая ее бережно, словно хрупкую статуэтку. А ей показалось, что ударило током. Пронзило насквозь, заставив вздрогнуть…

— Так холодно или так страшно? — голос у того, кому предстояло расписаться в ее получении, был приятный — негромкий, бархатистый. Ей даже нотки сочувствия в его вопросе послышались.

— Н-не знаю, — а вот руки его прожигали, даже сквозь пиджак, и это было некомфортно. Аня дернулась, вырываясь.

— Ну что ты, я ж пытаюсь согреть, — его ладони легко заскользили по ее предплечьям, удерживая, успокаивая.

— Н-не надо.

Он отстранился. Тем более что пилот протянул ему какие-то документы.

— Здесь имя, число, подпись, что получил… Так, ну это стандартный… вверху полное имя… ее данные уже вписаны. Позови, пусть распишется.

— Анют….

Она стояла рядом, но словно не с ними. Она их слышала и, наверное, даже видела, но едва ли отчетливо осознавала происходящее. Страх клубился над ней, словно черный удушливый дым, она дрожала крупной дрожью, слишком маленькая и щуплая под его большим пиджаком. Едва держалась на ногах от усталости — не только физической, но и моральной, от этой бесконечно длящейся пытки неизвестностью и страхом.

— Анют, надо написать свое имя — вот здесь, полностью, — он вновь коснулся ее предплечья, привлекая внимание. Она снова вздрогнула, но хоть отмерла и попыталась сфокусироваться на его словах.

— Красиво и по буквам? — что-то такое сегодня уже предлагали. Не ей, но кому-то из тех, кого забрали раньше.

— Можно некрасиво. Главное — за границы вот этого светящегося прямоугольника не выходи, — он вложил ей в руку ручку.

Прикосновение вновь обожгло. А от ручки стало больно пальцам. Но она все же вывела, почти не задумываясь, «Бочарова Анна». Читать, что написано выше, она даже не пыталась. В ушах шумело, перед глазами все расплывалось… Он забрал у нее ручку и написал несколько длинных и совершенно нечитаемых слов в той же светящейся графе, прямо под ее именем. В словах было множество завитушек, которыми он, словно нитью, связывал ее буквы со своими. Нарочно связывал, старательно наезжая на каждую букву ее имени. А ей становилось все труднее дышать, с каждым росчерком этой ручки, и в конце она едва не упала, да он успел подхватить.

— Ну что ты, Анечка, все хорошо будет, не бойся.

— Д-да…

Он вновь прижимал ее к себе, удерживая одной рукой, в то время как другой расписывался за что-то еще, получал свои экземпляры документов… А она не могла уже разобрать, это нервная дрожь так волнами прокатывается по ее телу, или прикосновения незнакомца, обнимающего ее так по-свойски, действуют на нее столь электризующе. Но даже попытаться отстраниться сил уже не было.

— И что я сейчас подписала? Брачный контракт или согласие на пожизненное рабство? — мрачные предположения Никиты, все эти его намеки на «мужчина-девочка», две подписи, связанные в одну… Неизвестность становилась невыносимой. Она хотела пошутить — чтоб все рассмеялись и сказали, что у нее безудержная фантазия… Вот только пилот усмехнулся так гаденько, а тот, с кем ей предстояло остаться, чуть сжал ее плечо, словно успокаивая, и пообещал:

— Я сейчас объясню, Анют. Дай мы только машину отпустим, чтоб никого не задерживать… Так, погоди, — это уже пилоту, закрывающему папку с оставшимися у него документами. — А почему здесь год рождения стоит 93-ий? Он максимум 91-м может быть.

— В каком родилась, такой и стоит, — тот даже вникать не стал.

— Анют, ты в каком году родилась?

— В 85-ом.

— Анют… — мягко так. И с большими сомнениями в ее сохранившемся разуме. Но почти сразу сообразил, — ах, да, у вас же летоисчисление другое! Прости, забыл совсем. Вот, видимо, при переводе и напутали, — он улыбнулся, что все так легко разрешилось, но все же решил уточнить. — Давай так: полных лет тебе сколько?

— Шестнадцать.

Не напутали. Рука, поддерживающая ее, опустилась рефлекторно, он и сам не заметил, как отступил от ребенка на пару шагов, впервые внимательно вглядываясь в ее лицо. Юная. Не просто щупленькая или мелкая. Именно юная. В глаза не бросается, но если взглянуть чуть пристальней… На улице он бы к такой не подошел.

— И давно тебе шестнадцать?

— Недели три.

Ну да, тут же стоят число и месяц. Видно, хотелось услышать, чтоб как-то сей факт осознать. В немом изумлении он перевел взгляд на посыльного.

— А тебя не предупредили разве? Вся партия такая. Указом Владыки признаны совершеннолетними. Да не грузись, ты посмотри, там коэффициент сопротивления какой! — поспешил уточнить, чувствуя, что в клиенте растет отторжение. Еще откажется, а ему по новому адресу вези? Ну уж нет! — У всех до единого выше восьмидесяти, отборные! Ты таких в своем городе днем с огнем искать будешь, даже взрослых!

Он послушно взглянул, куда указали. «Коэффициент сопротивления ментальному воздействию — 94 %». Почти абсолют. Здесь посланец Владыки прав, редкость страшная. За такую секретаршу любой куратор удавится, это ж сколько она проработать сможет!.. Но ему не нужна секретарша, да и в любом случае — шестнадцать лет…

— Радоваться должен — такая экзотика, да в личное пользование! Нам вон мало того, что на всех, да еще и малолетки ни одной не досталось. Все, бывай, улетел.

Улетел. Она немного заторможено смотрела, как странный летательный аппарат, представленный их группе как автобус, взмывает ввысь и скрывается в облаках. Он по-прежнему вчитывался в бумаги, подписанные им не глядя. Первый документ и впрямь был стандартным: кровь, плоть, жизнь. Никаких ограничений, связанных с возрастом. Никаких оговорок. Зато имелось приложение — данные психо-биохимической экспертизы. Той самой, что выявила сказочные 94 %. Помимо прочего, здесь значилось: «способность к социальной адаптации — значительно выше среднего, склонность к суициду отсутствует». И это было, несомненно, неплохо, давая ребенку шансы, несмотря на весьма критический возраст. Правда, был и второй документ, и на нем подпись девочки уже не требовалась. Такие документы по эту сторону Бездны вообще хождения не имели. И по самой своей сути были несовместимы с документом первым. Бред. Бред и абсурд, но… значит, на его усмотрение!

«Автобус» скрылся из виду, а Аня так и стояла, бессмысленно разглядывая облака. Потом все же опустила взгляд вниз. И увидела город. Впервые, до этого не замечала.

Не замечала, что высадили ее на крыше здания. Высокого, но не небоскреба. Этажей восемь… десять… может, чуть больше. Что вокруг множество подобных домов, ничем особо не примечательных, просто многоэтажки. Типовые, панельные. Стоят в строгом порядке, образуя кварталы, разделенные широкими улицами. По улицам ездят машины, вполне привычного вида, и даже автобусы. Настоящие автобусы, на колесах. По тротуарам, полускрытым раскидистыми кронами деревьев, спешат куда-то люди.

— Город Чернометск. Самый обычный, человеческий, — она и не заметила, как он снова оказался рядом. Послушно кивнула — да, город на вид вполне обычный. Вот только название, в котором фигурировало слово «черный», кольнуло сердце нехорошим предчувствием. Черный город за Темными горами. Город, где она сгинет. Как сгинули уже все, кто совсем недавно был рядом. Целый самолет. Огромная толпа. И вот никого уже нет. Одна. И чужой человек, имеющий на нее какие-то права, за спиной.

— Не дрожи ты так. Черной-черной ночью черные-черные монстры здесь не бродят, правда, — он к ней не прикасался, но стоял так близко, что она все равно его чувствовала. Непонятно как — но ощущала. — Я слышал, такие сказки про нас рассказывают по вашу сторону гор. А вот у нас они не в моде. «Черный» город благодаря развитию здесь черной металлургии, всего лишь. Никакой мистики. Да и то, вся «чернота» в название ушла, а город, ты же видишь, зеленый… Градообразующее предприятие — Чернометский металлургический комбинат, есть несколько крупных предприятий тяжелого машиностроения, химической промышленности. Ну и много чего по мелочи. Третий по величине город… этой страны, крупнейший промышленный центр, — не решаясь прикоснуться, он пытался успокоить ее словами. Много-много спокойных рассудительных слов. И может, она перестанет так дрожать. — Живут в нем люди. Самые обычные, такие же, как ты. И у них есть школы, больницы, научные и учебные институты, театры, библиотеки, стадионы, выставочные залы… Как и в любом городе мира. Ничего страшного. Просто люди. Просто город. Сегодня, наверное, отдохнешь, а завтра пойдем с тобой по нему гулять.

— А Вы? — город был там, внизу. И пугающего в нем, кроме названия, и впрямь ничего не было. А вот он стоял прямо за ее спиной, и держал в руках документы, определяющие ее судьбу.

— А я с сегодняшнего дня официально назначен твоим опекуном. Кстати, мы ведь так и не познакомились. Меня зовут Аршезаридор… Ну, ты хоть посмотри на меня, я тоже не страшный, правда.

Она обернулась. Хотя смотреть на него почему-то было действительно страшно. Уперлась взглядом в его грудь. Заставила себя поднять голову и взглянуть в лицо.

Высокий лоб, мягко очерченные скулы, чуть больше, чем следовало бы, заостренный подбородок. Прямой нос, чуть припухшие губы… и глаза, скрытые черными стеклами очков.

— А вы здесь всегда в очках ходите? — нерешительно поинтересовалась. — Это правило такое?

— Есть несколько правил, — он мягко улыбнулся. — Но на нас с тобой они уже не распространяются.

Протянул руку и снял очки. А ее словно воздушной волной ударило. Она чуть отшатнулась, сбиваясь с дыхания, и тут же смущенно отвернулась, не выдержав его взгляда.

Глаза у него были красивые — большие, миндалевидные, в обрамлении густых ресниц. Вот только от взгляда этих глаз у нее словно вся кровь к лицу приливала и… дискомфортно, очень, еще хуже, чем когда он ее обнимал.

— Ничего, Анют, ты привыкнешь, — он опять улыбнулся, скрывая улыбкой горечь. Привыкнет она быстро. Слишком быстро. Несмотря на все свои 94 %. — Идем домой, ты совсем замерзла.

— Домой? — она нервно сглотнула. — К Вам?

— К нам с тобой. Как я уже сказал, я назначен твоим опекуном. Так что мой дом — твой дом. Отныне и навек.

— Почему навек? Зачем? Мне же только переночевать. До завтра. А потом самолет починят… — она пятилась от него и той модели реальности, которую предполагали его слова. Да, все к этому шло и все на это указывало, но она до последнего надеялась, что она не так поняла, что все как-нибудь объяснится…

— Разве ваш транспорт сломан? — он не пытался ее преследовать. Удивился только.

— Так нам сказали. А разве нет?

— Не знаю. Мне так и этого не сказали. Как и многого другого, впрочем, — он чуть поджал губы, похоже, не слишком довольный ситуацией. Но тут же вновь взял себя в руки. — Анют. Ты замерзла. Устала. Идем домой. Сядешь в уютное кресло, расскажешь мне все, что знаешь. А я расскажу все, что знаю я. Там обычная типовая человеческая квартира. Ничего страшного, ни монстров, ни привидений. Идем.

Она глубоко вздохнула, соглашаясь. Он открыл дверь на лестницу, предлагая войти.

Вошла. По лестнице спустились в небольшой коридор. Дверь справа была обычная, деревянная, даже без замка.

— Моя спальня, — кивнул он на нее. — Тебя туда не зову и даже на экскурсию не приглашаю, не дрожи.

— Я не… А разве?.. Я думала — здесь много квартир…

— Квартир много, а выход на крышу только у меня. Личный. Так что мы с тобой уже внутри моей квартиры. Но не в той ее части, где стоит бродить маленьким девочкам. Идем, — толкнув дверь в конце короткого коридора, он вывел ее в гостиную. Небольшую, и кажущуюся просторной только благодаря минимализму обстановки: пара кресел с крохотным журнальным столиком у одной из стен, письменный стол у окна да этажерка с книгами в углу.

— Ну, гостиная, понятно, общая, ее в любом случае не минуешь, комната проходная, — мужчина сделал неопределенный жест рукой, не то представляя комнату, не то отмахиваясь от нее. — А твоя комната будет здесь, — он открыл перед Аней дверь в левой стене гостиной. — Здесь у меня комната для гостей была. Чего-то специально для тебя подготовить я не успел, мне всего час назад сообщили, как сильно меня ценит высокое начальство. Пока с делами закончил, пока до дома добрался — уже и ты прилетела. Но самое основное, думаю, найдем.

Самым основным в комнате была кровать. Поскольку занимала ее практически всю. Вдоль одной из стен был как-то втиснут шкаф. Между кроватью и окном уместилась прикроватная тумбочка. На этом, собственно, все. Ну, не считая огромного зеркала напротив кровати.

— А гостей у вас, видимо, бывало много…

— А комната для них всего одна. Приходилось складировать вповалку, — поддакнул он ей. И уже серьезно добавил, — мебель мы поменяем, не переживай. Сделаем так, чтоб тебе было уютно.

Он, наверно, успокоить хотел. А у нее ноги подкосились. Села. Тяжело, сгорбившись.

— Я никогда не вернусь домой, верно? Они обманули и это… в самом деле все, навсегда?

— Верно, Анют, — он присел рядом, попытался обнять за плечи, но она снова вздрогнула, и он тут же убрал руку. — Вам должны были объяснить: законы нашей страны не предполагают обратного пересечения границы. К нам попасть можно. Вернуться обратно — уже нет. Закон един для всех, причины пересечения границы значения не имеют. Твой дом теперь здесь. Навсегда.

— Но нам сказали не это! Нам все объяснили совсем иначе! Просто наш самолет… он неисправен, из-за грозы, и нам… — слезы текли потоком, эмоции захлестывали, — … нам обещали, что его починят, а мы пока… просто в гостиницу, переночевать, а уже завтра… — рыдания захлестнули. Она упала лицом вниз на безразмерную эту кровать… с зеркалом… как в дешевом борделе… или… бордель и есть, и гостям здесь будет теперь предлагаться не только комната, но и она в придачу…

А он сидел рядом и бессильно смотрел, как вздрагивают худенькие плечи. Ее хотелось обнять. Посадить на колени, прижать к груди, поцеловать хотя бы в лобик, утешить. Но ей не нравились его прикосновения. Подсознательно, на уровне инстинктов. Слишком молодая. Незрелая. Не такая. Ребенок чужой страны. Первозданный человек. И что ему делать с ней? Перепуганной, беспомощной, наивной…

Заключенный контракт, конечно, прописывал четко всю палитру его возможных действий. Да только чихать он хотел на такие контракты! Он и в Чернометск не от голода переехал, и людскими жизнями никогда не баловался. Даже у тех, кто сам был не прочь предложить ему всего себя, никогда не брал больше, чем человек мог отдать ему без риска. А уж чужеземную девочку, его отнюдь не жаждущую, обманутую, даже мыслей о сексе еще боящуюся…

Контракт предполагал еще и заботу — о том, кто доверил тебе свою жизнь. И пусть она ничего ему не доверяла, и даже не знала, что жизнь ее теперь принадлежит ему, заботиться о ней он был отныне обязан. Согласно его представлениям о собственной чести. А как там представляют себе ситуацию всякие выродки с военной базы — лично его не касается.

Он решительно поднялся, открыл дверцы шкафа. Она не заметила. Все так же плакала, уткнувшись лицом в покрывало. Только вздрогнула, когда он тихонько потянул на себя пиджак. Но не возразила, позволив ему забрать свою вещь. Вздрогнула гораздо сильнее, когда его пальцы коснулись плеча, аккуратно поддевая словно впившийся в кожу ремешок ее сумки. И вновь не возразила, позволив забрать и ее. Только обернулась и взглянула ему в лицо. И столько отчаянья затравленной на охоте зверушки было в ее глазах… И теперь уже он невольно вздрогнул.

Он охотился, да. Давно и совсем не здесь. И больше ему не хотелось. И тоже уже давно. Потому и уехал сюда, где люди смотрели иначе, где улыбались в ответ на его улыбку…

— Ты так смотришь, будто следующим шагом я сдеру с тебя кожу, — непринужденно улыбнуться здесь и сейчас оказалось сложно, но он справился. — А я просто хочу укрыть, — и осторожно укутал пледом. — Ножки поджимай, они тоже совсем замерзли.

— Я… в обуви…

— Вместе с обувью, — разувать ее сейчас он не рискнул, опасаясь напугать еще сильнее. — Что такого страшного на твоих ботинках, что у нас не получится потом отстирать?

Она послушно поджала ноги, позволяя укутать и их.

— А знаешь, — вновь начал он, не позволяя ей остаться наедине со своим горем, — твой наряд здорово отличается от местных. Здесь девы такие короткие штанишки не носят. Только длинные, до пола. А если юбку — то ниже колена.

Она чуть дернулась под пледом, словно пытаясь укрыться еще сильнее.

— Так я в Ваших глазах выгляжу неприлично? И Вы… считаете меня распутной, и потому… — сразу вспомнились всякие истории про арабские страны, и как там к европейским женщинам относятся, которые местной моде не следуют.

— В моих глазах ты выглядишь несчастным, насмерть перепуганным ребенком. А до распущенности тебе столь далеко, что я не уверен, что ты и знаешь толком, что это значит. И даже не готов просвещать.

— Но вы же сами сказали…

— Что здесь так не носят? Сказал, — и вновь напугал, вместо того, чтобы отвлечь и успокоить. Он осторожно присел рядом, стараясь не прикоснуться. — Всего лишь имел в виду, что для прогулок по городу понадобятся другие наряды. Ну, ты же девочка, должна любить обновки. Неужели совсем не любопытно?

Девочка тихонько вздохнула. Любопытства в ее эмоциях не мелькнуло, но тревога чуть смазалась — самую малость. Аня так и осталась лежать — наискось, на самом краю, как упала. Даже не попыталась подняться или сменить положение.

— А лично я против твоего наряда ничего не имею. И я совсем не возражаю, чтоб ты ходила в нем дома, если тебе так удобней, — его голос, в отличие от прикосновений, успокаивал. — Я родился и вырос в стране, где женщины носят куда более открытые одежды. И при этом в упор не понимают, что же такого ужасного мерещится людям в слове «распущенность».

— А Вы разве не из Сибирии? Вы тоже попали сюда из нашего мира? — вот теперь он сумел пробудить в ней любопытство. Искреннее, с теплотой… и надеждой.

— Нет, маленький, я как раз из Сибирии. Из самых ее глубин, — обнадежить ее ему было особо нечем. Но можно было попытаться объяснить… хоть что-то. — Просто у нас две страны. Очень разные. Во всем, не только в одежде. Я родился в одной. Теперь вот живу в другой. Чтобы сюда переехать, мне пришлось очень много учиться. Язык, традиции, культурные особенности, манера поведения… И именно потому, что я понимаю, что значит разница культур, мне и доверили тебя, ребенок.

— Но Вы можете вернуться домой, — она опять попыталась завернуться в свое отчаянье, как в кокон.

— Могу, — не стал отпираться он. — В этом мы с тобой не равны, ты права. Вот только плакать об этом бессмысленно. Давай попробуем хорошее поискать. Посмотри на все с другой стороны: ты попала в новый мир, в совершенно недоступную большинству людей страну. Уникальную, единственную в мире. Разве узнать ее, разведать все ее тайны, будет не интересно?

— Интересно. Конечно. Но исследовать чужие страны хорошо, когда знаешь, что вернешься.

— Разве все исследователи возвращались? Более того, разве все они были изначально уверены, что смогут вернуться? Будь это так, нашу границу не пересекали бы регулярно исследователи разной степени самостоятельности.

— Они по собственному выбору.

— А ты случайно, не спорю. Но надо принять условия, которые поставила тебе судьба, и жить дальше в соответствии с изменившимися обстоятельствами, а не рыдать вечно на тему: «что было бы если бы». Поэтому давай-ка вставай, тебе надо как минимум умыться с дороги. А я пока постельное белье тебе поищу. Глаженого-то точно нет, а вот чистое вроде было, я, кажется, не так давно весь бак перестирывал… Недели две… или три тому назад…

Улыбнулась. Чуть снисходительно к его мужской беспомощности. И даже встала.

— А Вы что, совсем один живете?

— Совсем. Жил, пока мне тебя под дверь не подкинули. Теперь вдвоем придется. Ты уж мне помоги, хорошо? Идем, покажу, где у нас санузел, — миф о неспособности мужчин вести домашнее хозяйство был у людей, почему-то, чрезвычайно развит. Он не очень понимал причину, но — пользовался, и с успехом. Вскользь брошенные замечания о том, что он не слишком-то справляется с теми или иными бытовыми проблемами, снимали излишний пафос почти мгновенно. Мужчина, не знающий, с какой стороны взяться за утюг, человеческих женщин почему-то умилял. Ну, так пусть лучше умиляются, чем обожествляют, ему приятней. Да и общаться проще.

Судя по реакции девочки, за горами в ходу те же мифы. Отправив ее умываться, он чуть постоял в раздумьях над ящиком с постельным бельем, выбирая, какой из комплектов, разумеется, стиранного и даже идеально отглаженного белья ей предложить, чтоб вновь не напугать, вызвав не самые добрые ассоциации. Вот кто их знает там, за горами, какой цвет у них считается нейтральным, а какой несет в себе отрицательный, применительно к их ситуации подтекст? Какие рисунки означают ровно то, что на них нарисовано, а какие подразумевают еще до кучи всякого?.. Где инструкция, дракос всех дери, к этому ребенку? Чем они там, за горами, отличаются?..

Санузел был самый обычный, что туалет, что ванная — ничего экзотического. И даже стоящая в ванной стиральная машина вполне узнаваема. Ничего принципиально иного, что должно было бы быть присуще столь «уникальной» и закрытой стране, она не обнаружила. Да даже какого-то «торжества технологического прогресса» не наблюдалось. Вода из крана не текла, стоило поднести к нему руки, требовалось крутить банальный вентиль. Да и смыв в туалете сам собой не активизировался.

Вот со смывом она помучилась. Очень долго не могла найти, а где же он, собственно, включается. Даже хотела крикнуть, спросить… Но, во-первых, стыдно: едва знакомый мужчина, и о таком. А во вторых — она поняла, что совершенно не запомнила его имени. Что-то длинное и непривычное. Даже странно, что с таким именем, он свободно зовет ее Анютой. Или у них тут всякие имена встречаются? Тот же Ринат… Ах, нет, Ринат — это так, чтоб им привычнее, а в начале он свое настоящее имя говорил — тоже очень длинное и незапоминающееся.

Со всяческими кранами разобралась, помощь все же не понадобилась. И долго держала руки под струей горячей воды, пытаясь согреться. В квартире было тепло, да и на улице не так уж холодно, просто ветер. И нервы. Это все нервы. Просто нервы, надо успокоиться и во всем разобраться. И… и не так ведь все и плохо!

Ну, в самом деле. Она в Сибирии, да. Но все еще жива. А ведь сколько предположений было, что просто при входе в «границу» на атомы разметает. Или местные расстреляют еще в воздухе… Ей не позволят вернуться домой. Но она не в тюрьме, не брошена в одиночестве в безводной пустыне. Она в большом человеческом городе, и не под забором, без копейки местных денег и знаний об окружающем мире. Она в квартире, где ей выделена отдельная комната, ей назначен опекун, который поможет ей здесь прижиться: объяснит местные законы и правила, поможет найти работу — едва ведь он заинтересован содержать ее вечно… Мама… Но вот честно, она же летела в другой город, где собиралась прожить без мамы и папы две недели, ничуть не горюя при этом… Но она собиралась вернуться… Вот, значит, через две недели, когда планировавшийся срок разлуки истечет, и можно начинать плакать. Ведь две недели без родных она прожить в состоянии?.. Ну и вот Он же (как бы его ни звали) переехал в другую страну, и живет себе, да и многие переезжают — в другую страну, в другой город — расставаясь при этом с родственниками. И живут. Привыкают. Да она и сама после школы планировала обучение продолжить… не в Анапе. Южно-Российский университет, как минимум, а если б маму удалось уговорить, то и в столице…

Она решительно закрыла воду и потянулась за полотенцем. Промокнула лицо, вдохнув едва ощутимый аромат сандала, Его аромат. Нехорошо, наверно, пользоваться его личным полотенцем, но другого Он ей не дал — не то забыл, не то тоже чистых нет. А Он… стремно, конечно, жить вдвоем со взрослым мужчиной. Да еще и достаточно молодым. Опекуны, они все же постарше должны бы быть. И никак не противоположного пола. Что-то в этом не то все-таки. Неправильное. Или действительно предполагается, что она за него замуж должна выйти? Или вышла уже? Недаром же он про «навсегда с ним» рассказывает… Но вроде же на немедленном исполнении супружеских прав не настаивает. И комнату отдельную выделил…

Нет, надо заканчивать гадать и трусить, надо выходить и пытаться как-то разговаривать, знакомиться, объясняться. Человек-то он, кажется, не плохой…

Вышла. Справа была, видно, прихожая. Верхняя одежда на крючках висела, внизу — галошница. Аня аккуратно поставила на нее свои кроссовки, одела стоящие там небольшие, явно женские тапочки.

И вздрогнула, почувствовав его присутствие слишком близко.

— Ну так не честно, Ань, ну в самом деле! — он стоял, опираясь на косяк, всего в двух шагах от нее. — Я ж тебя даже не трогал. Сколько можно дрожать, уже обидно как-то.

— Простите. Просто никак не привыкну. Вы так подкрались неожиданно… Я тапочки взяла, ничего?

— Ничего. Они как раз для гостей.

— А там дверь на лестницу, да?

— На лестницу, к лифту, к соседям. На нашем этаже, правда, всего две квартиры, и вторая сейчас пустует, но, уже начиная с девятого — соседей даже больше, чем порой хотелось бы.

— А мы, значит на десятом?

— Мы на десятом. А дома ты на каком жила?

— На первом. У нас частный дом. Небольшой, одноэтажный. Одно время думали комнату на чердаке обустроить, меня отселить, когда подрасту. Но потом бабушка умерла, я в ее комнату переехала, так и не стали. А теперь вот… совсем… смысла нет… А там у Вас кухня? — она заставила себя взбодриться, переключиться на дальнейшее изучение квартиры. И решительно направилась в сторону двери слева от ванной.

— Что?.. А, нет, там просто кладовка.

Она дернула на себя дверь, благо он, вроде, не возражал. Остался на месте, спокойно глядя на ее имитацию кипучей деятельности. За дверью действительно оказалась кладовка. Задвинутая, словно для «складского хранения», не самая новая мебель, ящики, чье содержимое, судя по слою пыли, уже давно никого не интересовало, скатанный в рулон ковер, небрежно прислоненный к стене (и как не упал до сих пор — загадка). Комнатка была, конечно, небольшая, но с окном, а в дальнем углу Аня даже умывальник разглядела.

— Квартира не моя, предоставлена мне на время работы в городе. Вот и затолкал сюда в свое время все лишнее, что от прежнего жильца осталось. Собирался выкинуть потом, да комната все равно не нужна — так руки и не дошли, — спокойно пояснил ей хозяин квартиры (хоть и временный, как выясняется). — Ты далеко бы не заходила, там пыль никто годами не убирал.

Она и не собиралась. Пока не заметила цепь, свисающую с одной из стен. Заинтересовалась, протиснулась мимо мебели. Действительно, цепь. С толстыми тяжелыми звеньями, идущая от крюка, вбитого в стену где-то на высоте Аниного роста, и заканчивающаяся на полу широким металлическим ошейником. И в метре от этой — еще одна. Такая же.

— Это что??

— Предыдущий хозяин квартиры животных своих здесь держал. Вылезай, Ань, правда. Мне тебя после экскурсии по этой свалке пылесосом придется чистить.

— Да, сейчас, — ближе к раковине на полу белело нечто странное, она попыталась пролезть мимо коробок, чтоб разглядеть. — А что у вас за животные такие крупные, что их в доме на цепи держат? И диаметр шеи такой… мощный. Какие-то бойцовские породы собак?

— У вас нет аналога, малыш. Мои соплеменники порой из нашей страны привозят, а у людей их и здесь нет. Так что не пугайся, не встретишь.

— Да я не пугаюсь, любопытно просто… Ой, так это что, унитаз? — она, наконец, добралась до того, что ее так заинтересовало. — Стоячий, у нас похожие в общественных туалетах раньше делали… А вот чтобы кто для своих животных отдельно канализацию проводил — никогда не слышала. Собак выгуливают обычно, особенно крупных, им же бегать нужно, двигаться…

— Ань, вылезай оттуда, хорошо? В каждой стране свои особенности. Наших животных на территории этой страны выгуливать нельзя, чтоб люди не пугались. А на родине их просто в больших загонах держат, без цепей.

Она, наконец, выбралась, и он демонстративно стряхнул пыль с ее шортиков. Слишком коротких, так что его рука, резко скользя по ее бедру, каждый раз задевала и голую кожу. Вполне невинно, впрочем, он явно не имел в виду ничего фривольного. Вот только она все равно каждый раз вздрагивала и жутко краснела.

Он чуть поморщился на подобную реакцию, но перестал.

— В любом случае, у меня подобных животных нет, дорогое это удовольствие, так что давай уже закроем эту тему. Да и дверь заодно, — он захлопнул, наконец, дверь, здорово сожалея, что вообще позволил ее открыть. Побоялся, что запретная комната интереса вызовет больше. Да уж куда уж! Но кто ж знал, что она среди рухляди копаться полезет? Ребенок. Маленький любопытный ребенок. А он сам предложил ей игру в исследователя…

— А где же тогда у Вас кухня? — она несколько недоуменно огляделась. Больше в квартире дверей не имелось. Она, конечно, в спальню его не заглядывала, но едва ли вход на кухню из нее.

— Да нет у меня кухни, маленький. До сих пор не нужна была… Стоп. Ты ж голодная, да? Вот дракос!.. — он немного нервно огладил свои волосы, и без того идеально зачесанные в низкий хвост. А волосы у него при ближайшем рассмотрении оказались ни темными и ни светлыми. Шатен. А вообще ему больше подошла бы нормальная мужская стрижка. На Анин вкус, конечно. Его-то проблемы собственной прически мало сейчас заботили. — Вы же три раза в день едите, верно? Ах, нет, ты еще ребенок, значит, вообще четыре… И вот как мне тебя кормить?

— А как Вы сами питаетесь? — она удивилась, очень. Мужчины, конечно, готовить не любят, но чтобы даже кухни в доме не было…

— Да мне-то привозят каждый вечер, но это мне. Тебе моя еда не подойдет, причем совсем… Дракос, вот нет у меня опыта выращивания девочек в домашних условиях! Ладно, не переживай, сейчас придумаем что-нибудь…

Он немного нервно прошелся по гостиной, застыл возле письменного стола, уперев кулаки в столешницу и задумчиво глядя в окно.

Она не переживала. Вернее, после всего, о чем ей сегодня пришлось переживать, отсутствие в доме еды вообще проблемой не выглядело. Хотя, стоило ему заговорить об этом, осознала, что действительно кушать хочется. Последний раз они ели давно. Очень. В другой стране и, кажется, в другой жизни…

— Знаешь, мы сейчас с тобой, наверно, сделаем самое простое, что мне приходит в голову: дойдем до ближайшего ресторана, — вот в рестораны он человеческих дев водил, бывало. Он кормит ее, потом она его, удовольствие общее… Впрочем, в данном случае придется остановиться на первой части программы. — Заодно и город немного посмотришь, и горожан… — обрадованный найденным решением, он вновь с улыбкой обернулся к своей деве. И слегка запнулся, зацепившись взглядом за ее голые коленки. — А другого наряда у тебя при себе, конечно же, нет?

— Был. В самолете. Целый чемодан. Но нам их не отдавали, если только вам отдельно его не прислали…

— Нет, малыш, и, думаю, не пришлют. Чтоб вы нам тут своими штанишками модный переворот не устроили. Местное общество несколько консервативно… Ладно, Анют, решаемо. Только придется тебе подождать, пока я схожу в магазин, куплю тебе приличное платье…

— Может, просто что-нибудь из еды? Это быстрее, да и дешевле, чем ресторан.

— Я не разбираюсь в ваших продуктах, Анют. Как должно выглядеть это «что-нибудь» представляю с трудом. Да и платье тебе в любом случае нужно.

— Но ведь «наших» продуктов у вас в магазине, наверно, и нет, — она его не поняла. — Да и в ресторане не будет. А мне все равно же придется с местной кухней знакомиться…

— Аня-Аня-Анечка… Проблема не в том, что тебе придется, проблема в том, что я с ней не знаком, а потому помочь не смогу… А вот официанты справятся. Так, предложение следующее: я иду в магазин, ты отдыхаешь после дальней дороги. Скажем… принимаешь ванну. Теплую, с пеной. Кажется, это не самый плохой способ снять усталость и стресс, девочкам, вроде, нравится. Договорились?

Она кивнула. Возможность остаться, наконец, одной, расслабиться. Не факт, что все девочки любят принимать ванну, но вот конкретно она — любила.

— А полотенце дадите?

— Да, разумеется. Идем, у меня еще и халат для тебя найдется, — он стремительно направился в «ее» комнату. Она вошла следом, и невольно застыла на пороге: безразмерная кровать была аккуратно заправлена свежим бельем нежного светло-салатового оттенка. И когда успел?

— Что-то не так?

— А Вы говорили, у Вас глаженого ничего нет…

— Как оказалось, есть. Не мять же обратно, верно? — он лишь улыбнулся, доставая из шкафа вещи, — вот, держи полотенце, халат. Он, конечно, не новый, но стираный. Постоянной хозяйки у него никогда не было, покупался абстрактно «гостям». Так что пока он твой, как моего нежданного гостя, а со временем мы тебе и собственные вещи все купим. Идем, покажу, где у нас в ванной что лежит.

В ванной у него много чего лежало. Включая женские шампуни, гели, пену… «Для гостей», невозмутимо пояснил хозяин. А часто у него, как видно, «гости» бывают, раз он так всеобъемлюще готов к их нежданному визиту. Впрочем, чему удивляться? Молодой, симпатичный, живет один…

А теперь не один. С ней. Понять бы еще, в каком конкретно качестве… Принудительно женили, чтоб разгульную жизнь его прекратить? Но тогда почему на ней? Логичнее было бы на ком из местных, раз он сам не отсюда, чтоб к этой стране его привязать. И ее тоже — кому из местных презентовать. Хоть в качестве подопечной, хоть в качестве… да кого угодно, что она так на этой женитьбе зациклилась! Не было ничего такого, да он ее как женщину и не воспринимает совсем, «ребенок» да «ребенок»… Да только его ведь тоже приказом сверху осчастливили. Да и выбора у него не было, последняя она была девочка в том автобусе… А если б был? Взял бы он тогда ее? Из других вон никто не позарился.

И ведь она не уродина, вполне себе ничего. Ну, может худенькая слишком, но фигура-то есть. И если не сутулиться, это даже заметно. И… и глаза у нее красивые, мама всегда говорила. Большие, карие. И ресницы ничего, если их удлиняющей тушью подкрашивать. А волосы цвета ольхи глубину ее глаз оттеняют невероятно удачно… Вот кому только надо любоваться сочетанием различных оттенков коричневого? «Цвет ольхи», «цвет дуба», «цвет ореха»… Это ж не паркет в новую квартиру выбирать! Мужчины обычно предпочитают ярких, конкретных. Чтоб либо жгучая брюнетка, как Гаянэ, либо голубоглазая блондинка, как та же Даша. А она — серая, никакая, обычная. И характер не боевой, стучать в кабину, требуя развернуть самолет, в жизни не решится. Мышь с глазами.

Лишь услышав, как хлопнула входная дверь, она осмелилась начать раздеваться. Нет, Он, конечно, не походил на маньяка, но задвижки на двери ванной не было. Вода набралась едва ли до половины, но она залезла, не став дожидаться окончания процесса. И поняла, что действительно — хорошо. Теплая вода, горы белой пены (да, переборщила она с количеством), рассеянный свет, приглушенный шторкой. И одиночество. Спокойное, расслабленное. Никто не ждет, да когда же она закончит. Никто не торопит — самим фактом своего присутствия в квартире. Наоборот — у нее есть время, много-много времени, пока Он будет ходить, выбирая ей платье.

Он… имя так и не переспросила. Да что там — даже лица почти не запомнила. Высокий, длинноволосый, худощавый — как все, кого она здесь видела. Волосы — темно-русые, да, его хвост, достающий почти до пояса, она рассмотрела. А в лицо смотреть боязно, только один раз и решилась, когда он сам велел, да и то… Вот какого цвета у него глаза? Не разглядела. Куда там, если от одного взгляда в эти глаза у нее чуть сердце не остановилось! А прикосновения его! Он ведь просто руки касается, а ее будто током бьет… Это что, как в романах? «Их пальцы случайно соприкоснулись, и словно искра меж ними пробежала»? То есть, это она к нему так… неравнодушна? Да что за бред, он ей даже не нравится! Нет, нравится, конечно, но ведь именно деликатностью своей и нравится. Тем, что не пристает, даже намека себе не позволяет, а ведь они совсем одни, и ее никто не защитит, если вдруг он посмеет…

Бедная мама, если б она только узнала, что ее дочери предстоит жить в одной квартире с одиноким мужиком, причем совершенно непонятно, в каком смысле «жить»… Бедная мама! Она ведь думает, что Аня мертва… Нет, наверное, сообщили, что самолет пропал без вести, но ведь это одно и то же, все пропавшие без вести самолеты потом находят разбившимися в каких-нибудь диких местах и без выживших пассажиров… Мамочка там оплакивает ее смерть, а она тут, в ванне, полной пены, сожалеет, что не успела рассмотреть, какого цвета глазки хозяина квартиры!

Вновь стало больно, и опять покатились слезы. Да, она сумела убедить себя, что с ней все не настолько плохо, чтоб плакать. Но мама! Мама никогда об этом не узнает, и плачет сейчас по ней… как и папа… А папа сейчас ругается, проклиная мать, за то, что позволила ей полететь. Папе всегда нужен виноватый, и виноватым назначается кто угодно… Это жутко злило ее раньше, но теперь было просто жаль папу: он тоже переживает, очень, просто не умеет иначе справиться с эмоциями… А еще начнет названивать тетя Вика, интересоваться новостями, громко сочувствовать и требовать, чтоб кто-то куда-то бежал, что-то у кого-то требовал…

Она практически видела это: дом, мама, сидящая, сгорбившись, на кухне, папа, нервно меряющий шагами комнату, трезвонящий телефон… Не только тетя Вика. Еще знакомые. Знакомые знакомых. Все уточнить, а точно ли Аня была в том самом самолете, «выразить надежду», которой сами и близко не испытывают…

— Аня! — негромкий голос раздался слишком близко.

Она вздрогнула, расплескивая воду, не сразу сообразив, кто он, где она. А потом судорожно пытаясь прикрыться, хотя пены было еще много, и эта пена и так скрывала все.

— Вот всю дорогу боялся, что ты уснешь, и ты все-таки уснула, — Он возвышался над ней, беззастенчиво отдернув шторку. — Давай-ка ты вылезай, Анют, так и утонуть недолго. Надо мне было тебя спать уложить, прости, не сообразил сразу, что ты не в том состоянии, чтоб оставлять тебя в воде без присмотра.

— А можно я все-таки без присмотра вылезу? Я в нормальном состоянии, правда, — под его взглядом она чувствовала себя беззащитной, было страшно, что сейчас он нагнется, протянет руку…

— Ну конечно, — он лишь улыбнулся и отступил, задергивая шторку. — Я подожду в гостиной, не бойся.

Вышел. И сразу стало легче дышать. Все же от одного его присутствия словно воздух электризуется… или этого воздуха просто становится меньше. И как она могла так заснуть, что пропустила его возвращение? И ведь действительно, едва не утонула. Вот уж… куда нелепей: попасть в страшную-престрашную Сибирию, чтоб обнаружить, что она нестрашная и утонуть в ванной. Для этого, конечно, стоило сюда попасть!

Раздосадованная, напуганная, да и просто излишне взвинченная из-за того, что он не постеснялся зайти к ней в ванну, водные процедуры она заканчивала скомкано и излишне быстро.

Он ждал, морщась от коктейля ее отрицательных эмоций, да мысленно ругая себя за преступную халатность. Назвался опекуном, а сам… За пару часов едва ребенка не погубил! Да, он, конечно, не специалист, но можно ж было сообразить, что усталость, нервы… Нельзя ей было в ванну! Люди такие хрупкие. Так быстро устают. Так легко умирают…

— А ш-што вы делаете? — она стояла возле самой двери и смотрела на него широко распахнутыми глазами. Из всех эмоций — одно удивление и осталось. Ну — и то польза.

— Платье твое новое в порядок привожу, чтоб времени не терять. Примялось, пока из магазина донес, — он отставил утюг, чтоб передвинуть ткань на гладильной доске, затем разгладил еще одну складку. — Почти закончил.

Она смотрела на него как на фокусника… или жонглера… или уродца с тремя руками… в общем, как на кого-то, кого разве что в цирке и увидишь. Не то, чтоб это было приятно.

— А у вас тут что, матриархат? — осторожно поинтересовалась Аня.

— Почему матриархат?

— Ну… я не знаю, — засмущалась. — Просто вы все делаете… постель мне заправили, платье купили, гладите его вот… И прически у вас у всех странные…

— А прически-то тут причем?

— Ну… у нас такие только женщины носят… и работу вы делаете женскую… ну, у нас она считается женской… простите, — отчаянно покраснела, понимая, что наговорила глупостей, и он обидится, и прав будет.

— Правда? И что же делают ваши мужчины, когда остаются совсем без женщин? Неужели превращаются в грязных оборванцев?

Аня лишь недоуменно пожала плечами. Про всех мужчин она не знала, а папа один оставаться не любил, потому что «не собирался голодать», и мама всегда наготавливала ему впрок кастрюли еды («несвежей и холодной»), а когда они возвращались, жаловался, что от грязной посуды по квартире уже запах, рубашка испачкалась, и ему не в чем ходить, потому как другую ему никто не погладил…

— Малыш, ну ты сама подумай, — продолжая деловито орудовать утюгом, невозмутимо объяснял ей меж тем новый знакомый. — Я живу один, слуг у меня нет. А на работу я должен приходить идеальным, в том числе в идеально чистой и глаженой одежде. Где же мне ее брать? И потом, это я должен выглядеть идеально, так почему это должно стать заботой какой-то женщины?

— Но я…

— И ты, я не сомневаюсь, умеешь все это делать сама. Сама и будешь. С завтрашнего дня. А сегодня ты слишком устала, и я просто тебе помогаю. Кстати, закончил. Иди, меряй.

Платье было красивым. Легким, воздушным, цвета яркой весенней зелени, с мелкими белыми цветами, рассыпанными по ткани. Чуть широковато, но пояс решал эту проблему. Юбка мягкими волнами спускалась до щиколоток, свободные слегка прозрачные рукава собирались резинками на запястьях, вырез небольшой, едва приоткрывает ключицы. В целом, наверно, неплохо, ей, вроде, идет. Хотя видеть себя в платье было довольно непривычно. Она уж и забыла, когда одевала в последний раз… в детстве, должно быть. Хотя, в детстве, помнится, тоже предпочитала шорты.

Чтобы разглядеть себя целиком ей пришлось залезть на кровать. Идеально расправленное одеяло смялось под ее ногами. Но это ведь ничего, кровать ведь теперь ее… Хочется надеяться, что только ее… Да что она опять все о том же!

Но платье было таким… взрослым, что ли. А ей предстояло идти в ресторан с едва знакомым мужчиной. Почти свидание. Или без почти? Ведь потом, поздно вечером, им предстоит вдвоем возвращаться сюда же и… Нет, стоп, хватит себя запугивать!

Надо накраситься, наверно. Ресторан — это торжественно, все же. Мама, правда, была против «неумеренного пользования косметикой, школьницам это ни к чему». Но где теперь мама и где теперь школа?.. Да и нет у нее ничего особенного для «неумеренного», так, тушь да помада почти натурального оттенка.

А из обуви — только кроссовки.

— Да, не слишком сочетается с платьем, — согласился Он, глядя, как она завязывает шнурки. — Но легкую эпатажность облика мы можем себе позволить. А платье тебе идет. Ты в нем выглядишь почти взрослой.

— И чем это мне грозит? — комплимент был весьма сомнительным, но понять этого человека, от которого стала внезапно зависеть ее судьба, ей было важнее.

— Ну, я буду не так смущаться, идя с тобой по улице.

— Вы — и смущаться? — она не поверила. — Но почему?

— Видишь ли, ребенок, — задумчиво начал он, пытаясь не сообщить ей снова что-нибудь, что опять ее напугает. — В нашем обществе есть определенные правила… оформленные, в том числе, законодательно. Но главное — они являются фундаментальной частью общественного сознания, основа основ. И согласно этим правилам, к несовершеннолетнему гражданину этой страны я и близко подойти не имею права. Тебя, конечно, признали совершеннолетней именным указом… но не могу ж я этот указ на лоб себе наклеить!..

— Но… но, может, я ваша сестра. И не из этой страны, а из вашей.

— Угу, — чуть усмехнулся он. — Первое, что приходит в голову… Несовершеннолетних граждан моей страны здесь быть не может, это тоже закон, — поспешил добавить он, чувствуя, что она готова обидеться.

— А почему все так сложно?

— Расскажу постепенно. А пока идем ужинать.

Он элегантно положил ее ладонь себе на локоть. И едва не взвыл, ощутив, как она опять нервно дернулась. Отпустил. Отошел. Сделал круг по гостиной в попытке досчитать до ста. Бросил, вернулся к ней.

— Аня, ну я не могу так! — нервным жестом пригладил волосы. — Нам с тобой все равно вместе жить, тут никуда не деться, и если ты будешь так переживать каждый раз, когда я тебя касаюсь… Аня, я просто не смогу быть рядом, не прикасаясь к тебе совсем. Я уже завтра полезу на стенку и начну глупо срываться по мелочам! Ты пойми, я готов во многом себя ограничивать. Я не претендую на твою девственность, на твою спальню, на твою… неважно! Но я должен иметь возможность хотя бы брать тебя иногда за руку, обнять, коснуться волос… — он вновь нервно прошелся по комнате, пытаясь точнее сформулировать суть проблемы.

Она несколько растерянно следила за ним взглядом, изрядно смущенная его откровениями. С одной стороны, они ставят точки над i («я не претендую на твою девственность»), но с другой… «Готов ограничивать» это значит, имеет право не ограничивать? И претендовать? Да что там, получить, как она реально сможет от него отбиться?.. И все эти игры с ее совершеннолетием — они что, означают, что ему дали на нее вот эти права?

— Анют, понимаешь, постоянные дружеские прикосновения — они просто в основе нашей культуры, нашей физиологии даже. Когда я вынужден общаться с тем, кого не могу коснуться, я просто физически ощущаю нехватку… воздуха, информации… не знаю, с чем лучше сравнить. Словно тебе запретили пользоваться одним из органов чувств — велели держать закрытыми глаза, уши, нос. И ты держишь, но… сама понимаешь, спокойнее от этого не становишься. Нарушается гармония. Общения, в данном случае.

— Но… я же не возражаю, — а в ее мире прикосновения малознакомых людей считаются вторжением в личное пространство. Хотя он прав, конечно, невозможно жить в одной квартире, вообще друг друга не касаясь. Только разве она виновата, что от его прикосновений ее словно током бьет?

— Не возражаешь, — согласился он. — Реагируешь очень негативно. А я эмоции чувствую.

Она покраснела.

— Эмоции, Анют. Мыслей не читаю.

Но она лишь смутилась еще сильней:

— Но я же не виновата. Я не специально, я… Просто, когда вы касаетесь…

— Я понял, не мучайся, — выговорившись, он вновь стал спокоен. Вновь мягко улыбался, а голос звучал так чарующе нежно. — Я все это к тому, что проблему с твоей реакцией надо решать.

— Как?

— Для начала, присядь, — он указал ей на кресло, и сам опустился на колени возле ее ног. Не касаясь, но все равно близко. Очень близко. — Проблема, Анют, не в тебе. Во мне. У меня немного иная энергетика, отличная от привычной. Той, которой обладают люди по ту сторону гор. Твой организм просто не сталкивался с подобным прежде и не знает, как реагировать. В итоге выставляет защиту.

— А «иная энергетика» это как? — спросить, почему-то вышло шепотом. — Вы что же… вы здесь… мутанты? На этих землях в древности произошел какой-то катаклизм, из-за чего местные жители изменились… изменили свою энергетику? И потому вы закрылись от мира?

— Почти, Анют. Одно маленькое уточнение: мы не меняли свою энергетику. Она у нас изначально была другой. Мы не мутанты, Анечка. Мы просто не люди. И никогда ими не были.

— Так не бывает, — она испуганно затрясла головой.

— Попробуй посмотреть мне в глазки, малыш. Просто посмотри — спокойно, не отрываясь. И найди, чем они отличаются от твоих.

Выполнять его просьбу не хотелось. Как и знать то, о чем он пытался ей поведать. Но это было совсем уж глупой трусостью.

А глаза у него были голубые. Бирюзовые даже. Красивые. И ресницы — куда длиннее и пушистей ее. Нечестно, он же мужчина…

А потом она вскрикнула и побледнела, осознав, что зрачок в этих красивых бирюзовых глазах лишь тонкая вертикальная черточка.

— Это не плохо и не хорошо, Анют. Это просто по-другому, — он говорил медленно, спокойно и убежденно. Он должен был ей объяснить. И при этом не напугать, ей и без того непросто. — Мы просто другие, не такие, как люди. Внешне это проявляется мало: другой зрачок, другая энергетика, другое питание. Есть множество культурных отличий, но, как я уже говорил, приехав сюда, я обязан соблюдать местные нормы, которые специально изучал.

— А здесь… я запуталась.

— Здесь живут люди. Обычные, такие как ты. Это их город, их страна. Не-люди живут в другой стране, на востоке. Здесь представителей моего народа мало. Очень, — он чуть улыбнулся. — Хотя все, кого ты сегодня встречала, людьми не были.

— Но тогда я не понимаю. Если это — страна, где живут люди, почему же тогда нашу судьбу решали те, кто, как вы говорите, людьми не является?

— Потому что мы здесь главнее. Наши страны живут в очень тесном симбиозе, мы зависим друг от друга. Но технологически, да и физически, мой народ более развит. Граница — это наши технологии, людям недоступные, поэтому людей к охране границ не привлекают. Да и политику Страны Людей в целом во многом определяют именно правители моей страны. Правда, здесь принято говорить, что мы просто опекаем молодое государство, делимся опытом, помогаем определить вектор развития. Ну а раз мы опекаем целое государство, логично, что и новых жителей этого государства доверили опекать именно представителям моего народа… Стало чуть понятней?

— Да… наверно… надо привыкнуть, — от обилия новой информации кружилось голова. Не люди. Не человек. Он — не человек, вообще. Другая цивилизация, другое… все, недаром он переучивался. А у нее все мысли о нем — только на уровне любовных романов в мягкой обложке…

— Дай мне ручку, Анют.

— З-зачем?

— Ну, ты ведь и сама признала: надо привыкнуть. Вот, просто положи мне на ладонь, — он протянул ей руку раскрытой ладонью вверх. Она поколебалась, но опустила сверху свою.

Чтобы тут же нервно отдернуть.

— Нет, Ань. Ты закрываешься. Как только ты чувствуешь мою силу, ты пытаешься оттолкнуть. А ты попробуй принять. Не отталкивай, но пропусти сквозь себя… Закрой глазки. Теперь протяни мне свою ладошку. Не клади, держи на весу. Попробуй почувствовать мою руку. Где она? Я поднес ее ближе или убрал дальше?

— Ближе, — ей стало жарко, сердце забилось быстрее.

— А теперь?

— Теперь убрали, — она невольно выдохнула.

— Потянись за ней, Анют. Не рукой, попробуй ощутить ее, отчетливей.

Она ощутила. Его рука была справа. Потом приблизилась, медленно заскользила вдоль ее вытянутой руки — не касаясь, где-то рядом. Она ощущала тепло. Волну мурашек, бегущую по коже. Сердцебиение. Рука дошла до уровня плеча, медленно заскользила вниз. Все так же не касаясь. Все так же мучительно. Хотелось сбежать и не чувствовать. Или почувствовать, наконец, этот разряд тока и не мучиться уже, ожидая.

— Соприкоснись с моей ладонью.

Она послушалась. Он сжал пальцы, не давая ей отдернуть руку. Она не сопротивлялась. Лишь сморщилась чуть-чуть, вновь ощущая то, что лучше всяких слов убеждало — человеком он не был.

— Не зажимайся. Позволь моей энергии наполнить тебя… пройти насквозь… пропусти ее, станет легче, не отталкивай.

Она пыталась. Ощущение не было неприятным, скорее мучительным… мучительным жаром ожидания чего-то большего…

Он потянул ее за руку, побуждая встать. Осторожно положил ее руку себе на плечо… вторую… медленно прижал к себе всем телом. Она позволила. Так и не открывала глаз и глубоко и часто дышала, словно пытаясь успеть за безумно скачущим сердцем. Он тихонько поглаживал ее по спине, синхронизируя потоки, убирая шоковую реакцию организма. Чувствуя, как она расслабляется, «плывет» в его руках. Как выравнивается дыхание и успокаивается сердце. Ей было уже просто приятно, спокойно, уютно. Ему нравились эти чувства. Ради них он готов был гладить ее по спинке вечно, но зачем-то попросил:

— Открой глазки.

Она открыла. Большие, темные, чуть расфокусированные сейчас. Томные. Исчезли напряжение и ожидание подвоха, тревога, превращавшая ее нервы в оголенные провода. Она была такой открытой сейчас, такой его… Они даже дышали в такт. Она смотрела прямо в его глаза, терялась в них, тонула… Ему нравилось. Он погружался в ее эмоции целиком, пропитывая ими каждую часть своего сознания, с наслаждением перебирая тончайшие оттенки… Сам не заметил, как коснулся губами ее виска, зарываясь пальцами в мягкие после ванны волосы, чуть вьющиеся на концах, скользнул кончиком носа по ее уху и припал в поцелуе к бьющейся на шее жилке…

— Не надо! — она резко отпрянула, вырываясь из кольца его рук. Испуг, смущение… разочарование… в нем. Она, может, до конца и не осознала, но он почувствовал. Заставил себя не морщиться. Улыбнулся:

— Чуть-чуть увлекся. Прости.

— Мы так не договаривались! Взять за руку — это одно, а вот так!.. — у нее пылали щеки при мысли о том, как он прижимал ее к себе, заставляя соприкасаться с собой всем телом — животом, грудью, бедрами, как его руки скользили по ее спине, а его губы… А ей нравилось! Самое ужасное — ей нравилось, она позволяла ему с собой это делать…

— Не паникуй, ребенок, пожалуйста. Ничего страшного я не сделал и не собирался. Просто хотел, чтоб ты немного расслабилась. Хотя бы минуту ничего не боялась…

— А через минуту что? В постель меня потащите? Вы… Вы же обещали! А сами?

Она ругалась, перепуганная невиннейшим поцелуем, а он никак не мог отвлечься от мысли, что запах шампуня ей удивительно подходит. Он так гармонично сплетается с густым ароматом ее крови — такой чистой, натуральной, не разбавленной ни физраствором, ни донорскими вливаниями…

— Пойдем ужинать, ладно? — сосредоточиться на разговоре все равно не получалось. — Нам обоим стоит выйти на воздух, здесь… становится несколько душно.

Она полоснула по нему взглядом, но покорно вышла в раскрытую им дверь. В лифте ехали молча, так же молча вышли из дома и пошли по улице. Он ее не касался. Просто шел, несколько оглушенный тем, как сильно он ее теперь чувствует — запахи, эмоции, воздух, наполняющий ее кровь кислородом, и каждую капельку этой крови, влекомой вечным круговоротом, и каждое сокращение сердечной мышцы… Помянув Дракоса недобрым словом, попытался сосредоточится на том, что надо показать девочке город. Что-то сказать об этой улице, домах, магазинах… Что???

— Почему они все на меня так смотрят? — Аня не выдержала первой. Потому что люди вокруг вели себя странно. Расширяющиеся от удивления глаза, толчки в бок соседа с последующим кивком в их сторону. Но стоило ей взглянуть в ответ — и они отводили взгляды, старательно делая вид, что вовсе и не интересуются… А в спину смотрели все, она это чувствовала. Даже обернулась пару раз — все, до единого!

— Завидуют, — он легкомысленно улыбнулся. — Ты ведь со мной.

Не поверила. Обожгла обиженным взглядом.

— Правда, Ань. Честно-честно. Вспоминай, я же только что рассказывал. Мой народ считают покровителем и защитником этой страны. Представителей моего народа среди людей встретишь нечасто. Поэтому все и всегда будут смотреть: на меня — с восхищением, на тебя — с завистью. Потому что каждый прохожий мечтает поменяться с тобой местами. Ты теперь — принцесса в золотых туфельках, Анют. Привыкай.

Она несколько рассеянно кивнула, вновь огляделась. Взгляды, взгляды, взгляды… А волосы у мужчин короткие. Прически разные, и привычные, и не очень, но вполне «мужские», без хвостов и косичек.

— А длинные волосы только ваши мужчины носят? — сказать это его «не-люди» язык не повернулся.

— В основном. У людей есть подражатели, копирующие нашу моду, но это именно подражание кумирам. Такой хвост, как у меня, растить долго. Поэтому люди обычно отращивают сантиметров на пять, чтоб только можно было собрать резинкой, а снизу подвязывают длинный искусственный хвост — их тут в магазинах продают, любых цветов и размеров. Место соединения обычно прячут под длинной трубчатой заколкой. Удобно, в общем: походил недельку поклонником древней расы, потом хвостик отвязал — и вновь приличный мальчик.

— А с хвостиком что, неприличный? — она улыбнулась. Он с трудом подавил в себе желание привлечь ее к себе и запутаться пальцами в ее волосах. Эти волосы, беспощадно растрепанные ветром, сводили его с ума, не давая сосредоточиться на разговоре.

— Немного. В чем-то это позерство, эпатаж. Они, как правило, предпочитают весьма экстравагантные наряды… Так что твои кеды в концепцию вписываются.

— Кроссовки. И они-то при чем? — она даже остановилась в недоумении.

— Ну как же. Ты ведь, если судить по прическе, тоже из «подражателей», — не удержался, все же приподнял кончиками пальцев ее короткие пряди, чтобы тут же позволить им скользить обратно на плечи — медленно, едва ли не по волосинке. И залюбовался, как они меняют оттенки в косых лучах заходящего солнца.

Отступила на шаг, лишая его и этой малости. Даже пряди немного нервно за уши заправила.

— Ты же видишь, здесь женщины волосы не стригут, — он лишь плавно повел рукой, приглашая продолжить движение. — А если обрезают — то только из любви к представителям нашей расы. Вернее — из желания быть на них похожей.

— Да? Ну, тогда я и в шортах могла пойти. Сами же говорите — вашим поклонникам эпатаж по статусу положен, — местные культурные завихрения показались весьма забавными.

— Не-не-не, весь эпатаж — в рамках приличий. А твои, как ты говоришь, «шорты» на аморалку тянули, за такое нам бы обоим с тобой неприятностей прилетело.

— Нет, погодите, — попыталась она осознать ситуацию. — То есть если я иду с вами в таком виде… с такой прической, то каждый встречный считает, что я обрезала волосы, потому что безумно в вас влюблена. И, как последняя дура, пытаюсь выглядеть как представительница вашей расы, при том, что любому ясно видно, что я человек? — а вот при таком раскладе как-то уже совсем не весело. Аня почувствовала, что отчаянно краснеет под всеми этими взглядами. Она и значок-то с фотографией любимого певца никогда к одеже не прикалывала, потому как никого не касается, кто из кумиров у нее любимый. А чтобы уж демонстративно «я люблю Сережу»… А тут и «люблю» никакого и близко нет, но каждый считает, что есть, и что она демонстрирует это глупейшим образом…

— Так, пассаж про последнюю дуру выкинуть и слова такие забыть, — в его голосе отчетливо зазвучали начальственные нотки. Он и сам услышал, поспешил исправить улыбкой. И продолжил гораздо мягче, — а все остальное в общих чертах верно: именно так все и думают. Вот разве что волосы обрезала не «пытаясь выглядеть», а дабы сделать мне приятное, напомнив мне обычаи моей родной страны.

— Позор какой, — она даже лицо руками закрыла. Да лучше б у них паранджа была в моде! Или чадра хотя бы…

— Н-да… И чем же я так плох, что любить меня — позор и ужас?

— Простите, — она совсем смутилась, запнулась, остановилась. Отвернулась, даже взглянуть не осмеливаясь. — Я не хотела вас оскорбить, я не имела в виду… Позор — не в смысле любить, но демонстрировать так публично… и… Вы же не думаете, что я вас люблю… что влюбилась с первого взгляда и… А они все это думают. А я вас даже не знаю совсем! Я даже имени вашего не помню. И… вот вы говорите, что вы не человек… Они, наверно, знают, что это значит. А я не понимаю. Ну, глаза. Энергия эта ваша. И что? А отношения у вас с людьми при этом какими могут быть? Та же любовь — она в каком виде в виду имеется? Эмоциональная, физическая? Мы биологически вообще совместимы?

— Ну тише, тише, что ты? — он обнял ее за плечи, притянул к себе, пытаясь успокоить. — Я не думаю, что ты меня любишь, более того, знаю, что это не так. Я ведь чувствую твои эмоции, ты забыла? Мне нет нужды фантазировать. Ты переутомлена, смущена, испугана. Тебе приятно, когда я рядом, но ты стараешься это в себе побороть. Тебе почему-то важно остаться нейтральной. Это неплохо, но все же не слишком увлекайся, ладно? Легкую-то симпатию ты себе можешь позволить? Дружескую?

Она кивнула. Неуверенно, по-прежнему смущенно, не поднимая глаз. Его прикосновения… уже не вызывали неприятных ощущений, он действительно что-то сделал тогда, и током больше не било. Теперь наоборот — хотелось к нему прижаться, он словно минус сменил на плюс. И он был прав — она пыталась с этим бороться, потому что неприлично же так — таять от прикосновений.

— Ну, посмотри на меня, Анют. Подними головку, — он осторожно убрал с ее лица спутанные пряди, зачесал их назад, аккуратно распутывая пальцами. Она все же взглянула — робкая, смущенная. — Меня зовут Аршез. Давай, повторяй: Ар-шез.

Она повторила. Негромко, почти шепотом. И добавила:

— Вы тогда говорили длиннее.

— Длиннее не надо, хватит и так. Повтори еще раз.

— Аршез…

— Вот и умница. И можно уже на «ты», — он переплел ее пальцы со своими и повел дальше по улице. — А чтобы узнать друг друга у нас с тобой вся жизнь впереди, куда нам спешить?

Вскоре вышли на площадь. Чтоб добраться до ресторана, пересекать ее не требовалось. Заведение с поэтичной вывеской «Элегия» находилось всего двумя домами левее. Но в центре площади били фонтаны. Их было там много, фактически, они занимали весь центр огромной площади. Расположенные по кругу двенадцать отдельных фонтанных бассейнов, символизирующих каждый свой месяц года — каждый со своей скульптурой и оригинальным дизайном фонтанных струй, и в центре — самый огромный, тринадцатый, «фонтан-солнце», чьи струи били, казалось, в самое небо.

Аня заинтересовалась. Издалека композиция из воды и металла, несомненно, впечатляла, но была слишком сложна для восприятия, и он повел ее рассмотреть все поближе. Она бродила с ним среди этих потоков воды и пены, пытаясь понять, чем, по замыслу авторов, январь отличается от февраля, а июнь от июля. И как передать эти отличия, меняя толщину струи и мощность напора. Мельчайшие брызги летели в лицо, а Аршез держал ее за руку.

Аршез. Она повторяла про себя его имя, чтобы опять не забыть. Она все еще чувствовала себя неловко от того, что все вокруг смотрели на нее, и лишь она одна — на фонтаны. Брызги падали на лицо, охлаждая. Его пальцы сплетались с ее, даря тепло и поддержку. Он пытался ей объяснять:

— Январь — это рождение человечества. Юные люди, поверившие в свою звезду.

— Нет, это Рождество, — она видела скульптуру совсем иначе. — Это волхвы, идущие за звездой.

— Кто такие волхвы? — он не знал это слово.

— Мудрецы. С Востока.

— Да, — согласился он, — здесь верят, что первые люди пришли с востока. И именно мудрость отличала их от животных предков. Разум. Люди здесь превыше всего ставят человеческий разум, как ту силу, что способна преобразить вселенную. И каждый фонтан здесь — это месяц года. Но еще и шаг человечества на пути прогресса. А тот, что в центре, это не только солнце, льющее лучи во все стороны. Но и сила человеческого разума, стремящаяся в бесконечность.

— Так странно все, — она задумчиво опустила пальцы в прохладную воду. — Когда мы попали к вам… вернее… когда мы уже поняли, что попали, но было еще совершенно неясно — куда, думалось, что будет все что угодно, но только не это. Город металлургов, фонтаны во славу разума и прогресса… И вы…

Она замолчала, не зная, как объяснить ему это «вы», если он переспросит.

— А что я? Тоже металлург, если вдруг интересно. Работаю в НИИ Стали и Сплавов, — ему казалось, что объяснять сегодня должен он. И чем обыденней, тем лучше. Знать бы еще точно, что для нее обыденность.

— Мне интересно, что значит «не-человек». Если не человек, то кто?

Он промолчал, неопределенно улыбнувшись. Просто взял ее осторожно за талию и посадил на бортик фонтана. Лицом к себе, ему хотелось видеть ее глаза. Она попробовала спросить иначе:

— У нас есть легенды. О древних расах. Что, якобы, прежде на Земле жили атланты, а до них — гипербореи, а до них — еще кто-то… Или в другом каком порядке, не помню, не увлекалась этим особо. А вы, значит — какая-то из этих древних рас, те, кто выжил после катастрофы, погубившей вашу цивилизацию?

Ее коленки были теперь слишком близко от его ладоней. Он заставил себя опереться о парапет.

— Какие удобные легенды. А если я скажу «да», тебе станет легче? Для тебя что-то станет понятнее? — ее лицо казалось слишком юным, даже для ее шестнадцати. А впрочем, что он понимал в человеческих детях? Прежде он как-то не заглядывался.

— Да, наверное, — а ей было интересней понять. Осознать, с чем именно столкнула ее жизнь. Кто он? — Просто чтобы совсем «не-человек» — так же не бывает. Ну, не может быть. Как сказать… в голове не помещается.

— Ну, тогда давай считать, что гипербореи. Или атланты, — ему было все равно, названия ни о чем ему не говорили. — А чем одни от других отличались?

— Не знаю. Я же говорю, я не интересовалась, так, краем уха слышала. Их, кстати, далеко не все отдельными расами людей считают. Большинство уверено, что они обычные были, как мы. Просто жители стран, которые полностью погибли… исчезли… вот как Сибирия. Да, она не исчезла, просто… закрылась, стала недоступна для внешнего мира… А правда, что в древности не было Границы, и можно было свободно путешествовать хоть через всю Сибирию?

— Говорят, — ему нравились ее версии. Нравилось, что все необъяснимое она объясняла себе сама и успокаивалась, не терзаясь страхами и подозрениями, не требуя у него ответов, давать которые он был пока не готов. — В столь глубокой древности я не жил. Может, все же пойдем в ресторан?

Она кивнула, легко спрыгнула с парапета и доверчиво позволила ему сжать свою ладошку. Привыкла. Что он рядом, что от него больше не бьет током, а напротив — веет теплом и умиротворением. Да, он сам этого хотел, и сам это сделал. Ему нравилось ощущать ее симпатию, ее доверие. Ему нравилось ощущать ее — своей.

Но было тоскливо осознавать, что все закончится слишком быстро. Легкая симпатия перерастет в безграничное обожание, любопытство к миру и желание найти для всего объяснение обернется неспособностью этот мир замечать. Сказка кончится, едва начавшись, а ведь он сам… сам.

Нельзя было лишать ее защиты. Той, природной, естественной. Нельзя было так сильно сплетать их ауры. Увлекся. Той гармонией, что выходила, тем букетом нежнейших эмоций, что она при этом испытывала. Захотелось ощутить их отчетливей. Еще. Сильней. До дна…

Забыл, что до дна нельзя…

На краю площади примостился фотограф. Его рекламный стенд, полный видов фонтанов с людьми на их фоне, привлек внимание девочки. И он послушно подошел вместе с ней.

— Совсем как у нас, — задумчиво протянула Аня. — Куда не приедешь, возле каждой достопримечательности — фотограф. А эти фонтаны у вас знамениты?

— Скорее — известны. В экскурсию по городу обычно входят.

— Добрый вечер, Великий, — фотограф мгновенно оказался рядом. Не подобострастный, но исполненный почтения. И осознания того, что он может оказать услугу. — С удовольствием сниму Вашу деву на фоне этих чудесных фонтанов. Надеюсь, Вы согласитесь принять это от меня как скромный подарок на память о посещении нашего города.

Фотография? Она не отразит и половины того, что он видит в ней… Но отразит ее такой, как ее видят люди. Такой, какая она сейчас. В свой первый день. Настоящая. Естественная. Сметенная. Со взглядом, полным опасений и надежд, смущения и любопытства. А где-то в самой глубине еще теплится пережитый ужас, и тоска о невозможном еще не размыта полностью счастьем быть его.

— Если дева окажет мне честь, согласившись сняться, — чуть кивнул он фотографу. И, обернувшись к ней, спросил совсем другим тоном, — попозируешь? Для меня.

Его улыбка подкупала. Такая теплая, нежная. А вот обращение «Великий», использованное фотографом, несколько напрягло. Да, она помнила про «не-людей» и их почитание (забудешь разве, когда все вокруг разве что рты не разевают и пальцем не показывают). Но все же Аршез… он великим не был. Не казался. Скорее напротив — человечным. Обычным, своим… Нет, обычным как раз он не был, его доброта, забота — далеко не каждый повел бы себя так же со свалившейся на голову девушкой…

Она совсем запуталась в своих мыслях и торопливо кивнула, соглашаясь на его предложение.

— А вы… разве вы не сфотографируетесь со мной? — добавила, видя, что он не собирается двигаться с места.

— Не сегодня. И мы же договаривались на «ты».

— Да, конечно, простите… прости.

— Прошу вас, светлейшая дева, — фотограф сделал широкий приглашающий жест.

Но тут же опомнился и переспросил:

— У какого фонтана Великий желает?..

— Не надо фонтана. И вот этого всего, — Великий, не глядя, щелкнул по стенду, — не надо тоже. Я хочу только деву. Ее лицо — крупным планом, на три четверти снимка. И невнятная вода в качестве фона.

— Да, конечно. Прошу вас, присядьте сюда, — это он уже Ане. Она присела. — Улыбочку!

— Не надо, — Аршез поморщился. — Я ведь просил — без всей этой пошлости. Ей не подходит сейчас улыбка, вы разве не видите? К ее настроению, к ее ауре. Вы никогда не пробовали отображать естественную красоту? Не портя ее приклеенными улыбками?

— Простите, — фотограф был несколько растерян. — Тогда… просто посмотрите на своего спутника.

Он щелкнул раз, другой, третий. Ближе, дальше. Взгляд на Него. Взгляд в сторону. Взгляд в камеру. Фотограф не знал, как Великому понравится больше. Но очень хотел угодить.

— Распечатайте для меня все, что вы сняли. Полагаю, этого хватит? — Аршез протянул фотографу деньги.

— Ну что вы, Великий, не надо денег. Для меня это честь. Это подарок. Для вас.

— А для меня честь — платить за чужой труд, а не пользоваться безвозмездно его плодами, — не согласился тот. — А если хотите сделать подарок, опустите эти снимки завтра утром в почтовый ящик моей девы. Она живет в двух шагах отсюда, адрес я написал.

— Вашей девы? — на лице фотографа проступило глубочайшее изумление. — Но разве?.. — он смешался.

— Что? — вопрос Аршеза прозвучал жестко. Надменно даже. — Вы полагаете, я должен дать Вам свой адрес? Или убеждены, что моя секретарша не в состоянии мне их передать?

— Простите, Великий, я, разумеется…

Великий уже не слушал.

— Удачного вечера, — приобняв свою деву за талию, он решительно удалялся прочь.

Он молчал, но Аня чувствовала: его просто распирает от гнева. Гнева, вспыхнувшего буквально на пустом месте. И никак не желающего утихнуть.

До ресторана дошли молча. Так же молча он дернул дверь, приглашая ее зайти.

— Добрый вечер. Огромная честь для нас, Великий, — метрдотель встречает со всем почтением. — Вам отдельный кабинет?

— Нет, — голос он не повышает, но Ане чудится сдерживаемый рык. — Просто столик в зале. Но чтоб за соседними столами никого не было.

— Конечно, Великий. Пройдемте. Вам будет удобно, — его распоряжение (просьбой высказанное в таком тоне было не назвать) никого не удивляет. А он все еще злится и никак не может заставить себя успокоиться.

Их провожают за столик, его деве приносят меню.

— Что-нибудь для вас, Великий?

— Воды, если можно.

Воду приносят почти мгновенно. Он пьет медленно, не глядя на Аню. А вот она, напротив, смотрит. Не в меню, на него. С опаской.

И это ее опасение его отрезвляет:

— Прости, ребенок, устал. Голодный, невыспавшийся — и вот результат: срываюсь, — он постарался ей ободряюще улыбнуться.

— Но что такого страшного сказал тот фотограф?

— Да он не причем. Выбирай, что заказывать будешь.

Она послушно открыла меню. И поняла, что буквы знакомы не все. А блюд слишком много, и их названия — даже если б удалось разобрать — ни о чем ей не скажут.

— А почему вы назвали меня своей секретаршей? — попыталась она оттянуть необходимость выбора из этого странного списка.

— Разозлился на его гнусные домыслы.

— Вы ж говорите, он не причем?

— Он и не причем, разозлился-то я. Ну подумаешь, мало ли дураков на свете?.. — от одного воспоминания об этой потной роже, уже похоронившей его девочку, опять замутило. — А быть секретаршей у одного из Великих — это очень почетно, едва ли не самая вожделенная должность.

— А у вас есть? — тут же заинтересовалась Аня.

— Секретарша? Нет, я еще не настолько велик, — он чуть усмехнулся. — Вот ты подрастешь — тебя возьму. Пойдешь ко мне секретаршей? — секретарша ему не требовалась, но пусть уж у его ребенка будут планы на перспективу.

— Придется, видимо. Должна ж я вам буду отплатить за вашу доброту.

Перспектива ее не вдохновила. Ну да, он для нее не «Великий», а потомок каких-то там цивилизаций. Еще, наверное, и жалости достойный, «ведь вы ж, бедненькие, почти все вымерли»… А трудно, оказывается, отключиться от формулы «я осчастливлю тебя собой». К собственному «величию» привыкаешь еще быстрей, чем люди.

— Да ничего ты мне не должна. И я просил обращаться на «ты», разве это сложно?

— Немного. Когда все вокруг именуют Великим…

— Это просто вежливое обращение, Анют. Ко всем представителям моей расы. А я — самый обычный. Ничего великого или выдающегося в жизни не сделал. Так что просто Аршез и на «ты». Выбрала, что будешь заказывать?

— Нет, я… не все понимаю.

— Тогда давай проще, — он щелкнул пальцами. И возле них мгновенно возник официант. — Будьте так любезны. Моя дева не обедала сегодня. Поэтому — плотный ужин на выбор шеф-повара. Пусть лучше что-то будет лишним.

— Да, конечно. Что-нибудь из напитков?

— Анют?

— Ну, наверное, чай. Если можно.

— Конечно, светлейшая дева. Что-то из алкоголя?

— Нет, этого не надо, — привычно отозвался Аршез. И тут же задумался, — хотя… Вы ведь с помощью него расслабляетесь, верно? — обратился он к официанту. — Снимаете стресс?

Тот кивнул.

— Тогда принесите бокал… чего-нибудь легкого, тоже на выбор шеф-повара. Чтоб мне не стыдно было предложить юной деве.

Официант исчез.

— А почему бокал? А вам?

— «Тебе» ты хотела сказать? — она смущенно кивнула. — Я это не пью, малыш. Это человеческий ресторан, и здесь подают только человеческие напитки. Они мне не подходят, как и здешняя еда. Ты же видишь, мне даже меню не принесли.

— Но вы… ты же сказал, что ты голоден.

— Мне ближе к ночи привезут домой. Не переживай. Даже если бы тебя не было, они все равно не прилетели бы раньше.

— А чем именно ты питаешься?

— Ох, Ань, ну ты придумала тоже. Такие вопросы, и перед едой. А вдруг окажется, что дождевыми червями? Ты мне лучше сама расскажи. Фонтаны, как я понял, у вас есть. А рестораны? Похожи на этот?

А дальше он спрашивал, спрашивал, спрашивал. Про ее город, про школу, про семью. Ей принесли еду — одно блюдо за другим, заставили практически весь стол. Принесли бокал белого вина, и он чокнулся с ней своей водой. И все спрашивал, спрашивал.

Она ела, дегустируя принесенные блюда сначала с осторожностью, потом смелее, еда оказалась вполне привычной — ни излишнего перца, ни экзотических продуктов, вроде жареных кузнечиков. И рассказывала. С кем из родных она летела в самолете. С кем из друзей. Аршез испытал явное облегчение, узнав, что совсем одна. На вопрос «почему» ответил абстрактное: «Чтоб нам с тобой за них не волноваться», и спрашивал дальше. Куда летел самолет, зачем ей было туда, как залетел в Сибирию, кто их встретил, да что им сказали…

— Что значит «миграционная служба»? — термин был ему не знаком.

— Ну, те, кто занимаются проблемами переселенцев. Контролируют перемещение людей из страны в страну.

— У наших людей есть только одна страна, тут нечего контролировать.

— Зачем же тогда вам такая служба?

— Да нет у нас такой службы.

— Кто же тогда Ринат?

— Не знаю, никогда не слышал этого имени. А полное его имя ты не помнишь?

— Полное я даже твое не помню.

— Аршезаридор Шеринадиир ир го тэ Андаррэ.

— Вот и у него примерно такое: бесконечный набор звуков в случайной последовательности.

— Спасибо, Анют. Но это было мое имя.

— Прости, пожалуйста, — она смутилась. — Вот напрасно ты заказал мне вино, я теперь не слишком соображаю, что говорю.

— Не страшно. Зато выкать, наконец, перестала.

— Это важно?

— Что?

— Чтобы не выкала. Я все же младше. И знакомы мы очень недавно.

— Ты не просто младше, ребенок. Ты младше настолько, что я не знаю, как нам с этим и жить. И делаю что-то не то, и чувствую как-то не так… — он чуть усмехнулся. Задумчиво и немного печально. — Знаешь, я с людьми, конечно, общался. С самыми разными и довольно много. Я, собственно, сюда для того и переехал. Но никогда я не брал на себя ответственность за чью-то жизнь. А тут… Понимаешь, вся твоя жизнь теперь зависит от меня. Вот какой я смогу ее организовать — такой и будет. Что сумею тебе подарить — то и твое. И это очень сложную гамму чувств рождает, — он не спеша отпил воды из бокала. Эта удивительная природная жидкость, которую люди, почему-то, предпочитали портить вкусовыми добавками, обладала весьма полезными свойствами: дарила спокойствие и ясность мысли. А ему казалось важным ей объяснить. — Понимаешь, я чувствую тебя сейчас… своей. Не просто очень близкой, а буквально частью себя… И каждое твое «вы» при этом — как попытка оттолкнуть. Исторгнуть. Я понимаю, ты чувствуешь иначе, я все время тебя тороплю… Что поделать: ни опыта, ни терпения, — он вновь чуть усмехнулся, глядя в ее огромные глаза. Ошарашил. Ну конечно, его обтекаемое «опекун» ничего ей не сказало, и потому его отношение к ней ей сложно было понять. И от местной человеческой культуры, воспитывавшей безусловное приятие любого из Великих, она тоже была далека.

Он расплатился за ужин и повел свою деву домой. Деву… Слишком громкое слово для его маленького усталого ребенка.

Они неспешно брели по улице, и она думала о том, что дома в это время бывает уже совсем темно, значит, они значительно севернее, но где? На картах Сибирию обозначали большим белым пятном. Terra incognita. Говорят, даже со спутника разглядеть невозможно. Какое-то излучение. Явление, подобное Границе, не дающее получить информацию.

— Аршез, а карты Сибирии существуют?

— Конечно.

— И мне можно будет взглянуть?

— Завтра, ладно? Не уверен, что дома есть, но в любом магазине продаются. Купим.

Она благодарно кивнула. С ним было легко, его отношение действительно заставляло забыть, что они едва знакомы. А уж его слова о том, что он чувствует ее своей… Они оказались важными, очень. Они давали защиту. Уверенность, что завтра он не прогонит, устав возиться. Ведь кто она без него в этом мире? Куда ей идти, кого искать? Даже если «своих», то где?

Вот только почему он считает ее слишком маленькой?

— Аршез, а насколько я тебя младше? Сколько тебе сейчас лет?

— Да мне не много, ребенок. Всего лишь три… дцать, — в последний момент исправился он, сообразив, что его «немного» для нее запредел, которого вообще «не бывает». — Но проблема не в том, сколько мне…

— Тридцать… — для нее даже эта цифра оказалась немыслимо большой. — Я думала, ты моложе. Года двадцать два… ну, в крайнем случае, двадцать четыре…

— Ну, будь я моложе, мы б, возможно, с тобой и не встретились. Знаешь, как мне тебя представили? Позвонил мой начальник из Управления… он курирует развитие тяжелой промышленности, к решению вашей судьбы точно не причастен… и сообщил, что в связи с недавно прошедшим юбилеем, высокое начальство распорядилось прислать мне подарок…

— Это я — подарок?

— Подарочек, — он улыбнулся и притянул к себе, обняв за плечи. Нежно поцеловал в висок. — Не обижайся, это только слова. Идем, — он повел ее дальше, не убирая руки с ее плеча. Она не возражала, а ему приятно. — Просто, понимаешь, на большие юбилеи у нас принято дарить подарки. Причем это подарки не только от родных и друзей, но и от вышестоящих начальников. Всех уровней, порой — до самых высоких. Ты, да и все, кто с тобой летели, ни в коей мере подарком быть не можете, это понятно, — поспешил сгладить он свои слова. — Просто раздав вас «в частные руки» государство бодро скинуло с себя ответственность за вашу дальнейшую судьбу и необходимость вас содержать. Как говорится, ничего личного… Но понимаешь, ребенок, не будь у меня в этом году юбилея, обо мне на этом «празднике жизни» никто бы не вспомнил. Я, по меркам моего народа, действительно крайне молод, положение у меня весьма незначительное. Богатыми и знатными родственниками похвастаться тоже не могу. Не повезло тебе с покровителем, — закончил с улыбкой.

— Неправда, мне повезло, — осмелев — то ли от алкоголя, то ли от того тепла, что дарили его прикосновения — она обвила его рукой за пояс и так и шла с ним в обнимку. Ну и пусть все вокруг на них смотрят. Ей было сейчас хорошо.

Дома он отправил ее спать и ушел к себе, плотно притворив за собой дверь. Подумал, что надо бы поставить замок на выход в коридор возле его спальни. Не все здесь для ее глаз.

Но это потом. Сейчас она спит, и он может, наконец, расслабиться.

Прилетела машина с едой. Он не чувствовал вкуса и все никак не мог насытиться. Словно все еще пил ту воду из ресторана. В очередной раз подумал, что пора уже начать заказывать себе еду первого сорта, он не так уж плохо зарабатывает. В очередной раз одернул себя, что это блажь, деньги нужны семье, да и на девочку сейчас придется потратить. Доходы увеличились немного, а вот расходы в ближайшие дни возрастут. Еда как еда. А он просто излишне устал.

Отправился спать, ведь в прошлую ночь не удалось. Потребовалось срочно лететь домой, а с утра ждали на совещании. Всего лишь люди, да. Но зачем их подводить? Он — их воплощенная мечта, он должен быть идеален.

Глаза уже закрывались. И тут по нервам ударил плачь.

Его ребенок рыдал и не мог остановиться. Он, конечно, пришел. Включил свет, позвал, попытался утешить. Она спала. Она спала, и плакала, и чего-то боялась. Кричала, заливаясь слезами. И не слышала его, и была не в силах проснуться.

— Мама, — стонала она сквозь слезы, метаясь в беспамятстве по огромной постели, — мама, мама, мамочка!.. Я не хочу! Я не хочу, я не хочу, нет!!!

Он обнял, спеленывая в одеяло, как в кокон, затянул к себе на колени, прижал к груди:

— Все хорошо, Анечка, я здесь, с тобой, все хорошо. Ничего страшного больше не случится, все прошло, моя хорошая, все уже прошло…

Она прильнула к нему, затихая. Он осторожно убрал с ее лица спутанные волосы, мокрые от слез и от пота, прижался к виску губами.

— Все хорошо, — шептал он как заклинание. — Все обязательно будет хорошо, я обещаю.

Так и не ушел, остался с ней до утра. Он пытался, но стоило ему ее отпустить, как девочку вновь настигали кошмары. В итоге он сдался, лег рядом, обнимая ее поверх одеяла.

И так и не смог сомкнуть глаз. Она была слишком близко — спящая, беспомощная, доверчиво прижимавшаяся к нему во сне. Ее запах сводил с ума, будоража, дразня, отнимая волю. Нет, сон не пришел, был лишь полубред нереализованного желания, полного образов испепеляющей страсти и безудержного наслаждения.

«Но она же не хочет, — твердил он себе. — Ей это не надо, она не хочет». У его народа это был единственный критерий. Их детям «можно» было всегда, в любом возрасте. Как только желание страсти пробуждалось — оно должно было быть реализовано. Ибо было оно острым, как жажда. Да, собственно, жаждой и было. Жаждой плоти.

У людей с этим было как-то сложнее. Даже у взрослых желания плоти были оплетены паутиной каких-то сложных табу. А уж пробудившееся прежде срока желание подростка и вовсе подавлялось и осуждалось. Связано это было не то с хрупкостью человеческого организма, не то с невозможностью контролировать появление потомства… Он никогда не вникал, человеческие дети жили для него в параллельной вселенной.

Но сейчас… Он наплевал бы на все их глупые и бессмысленные запреты, детей ей от него не рожать, а для секса ее тело вполне созрело… Тело, не разум. И он в сотый раз повторял «она не хочет» — единственный довод, заставлявший его оставаться неподвижным. Ведь детей, чье желание не пробудилось — не трогают.

А рот наполнялся вязкой слюной, и так болезненно ныли зубы…

Он покинул ее на рассвете, забывшуюся, наконец, глубоким сном и так и не узнавшую о его мучениях.

А он долго стоял в потоке воды, пытаясь взбодриться и сообразить, что же ему делать дальше. Наступающий день обещал быть долгим.