Опекун для юной девы

День второй

Несколько позже, наряженный в обтягивающую серебристую футболку с карикатурно-нелепым малиново-черным рисунком, с малиновой прядью, подколотой к волосам в районе левого виска и заправленной в хвост, и, конечно, в узких черных очках, он уверенно звонил в одну из квартир седьмого этажа.

— Кто там? — недовольный старушечий голос полон подозрений.

— Гости, — отвечает он беззаботно.

Дверь распахивается.

— Артемка, ты? — грузная пожилая женщина, стоящая на пороге, не скрывает радости. — Ты что не спишь-то в такую рань? Ну заходи, заходи.

Он заходит. В небольшой прихожей витает запах лекарств, но следов запустения нет — все прибрано и опрятно.

— Как сердце, теть Люсь, больше не обижает?

— Да помаленьку, Тёмочка, помаленьку. Чаю тебе налить?

— Не откажусь.

Она удивляется. Впрочем, скорее обрадованно:

— Да? Вот давно бы так. А то все «воды» да «воды». Идем.

На маленькой кухне она готовит ему чай, делясь последними новостями. А он внимательно следит за процессом, почти не вникая в рассказ. Он ведь никогда не интересовался, как люди готовят свой самый популярный напиток. А теперь вот — надо как-то ребенка кормить, а он не умеет…

С соседкой он познакомился несколько лет назад, вскоре после того, как сюда переехал. Познакомился случайно: поленился ждать лифта, пошел пешком. И услышал, как за одной из стен сердце бьется слишком неправильно. Остановился, чуть прикрыл глаза, вчитываясь в детали… И решительно выбил дверь.

Пожилая женщина лежала на полу в прихожей. Была в сознании, вот только сил добраться до телефона и позвать на помощь у нее не было. Он вызвал ей скорую, дождался врача, помог собрать вещи в больницу. Ну а поскольку был он в тот день одет бесшабашным мальчишкой, спрятавшим глазки за модными очками, никому и в голову не пришло именовать его Великим. Так и остался Артемом — что для нее, что для врачей той скорой. Им, впрочем, он еще и родственником больной представился.

Ну а коль уж представился… Он зашел к ней в больницу, узнать как дела. Выяснил, что нужно лекарство. Редкое. Он достал. Затем зашел к ней домой проведать после выписки. Понял, что слишком слаба, чтоб готовить, убирать и ходить по магазинам. Он нашел ей сиделок. Благо жаждущих провести ночь с Великим хватало. Вот Великий и объявил: заслужи. Три дня работы помощницей по хозяйству — и ночь твоя. Да, сиделок получилось многовато, и тетя Люся сокрушалась его непостоянству, но он никому не дарил больше одной ночи. Не хотел — ни привязываться, ни привязывать.

А к соседке вот привязался. Ну да, назовешься племянником… и вдруг окажется, что это не просто слова.

— Сахар тебе положить?.. Арте-ем, о чем думаешь?

Он встрепенулся.

— Прости, теть Люсь, засыпаю. Кого куда положить?

— Сахар. В чай.

— А надо?

— Вот я тебя и спрашиваю, надо ли?.. Тём, ты с девочками своими бесконечными завязывал бы. Не доведут до добра-то. Всю ночь ведь, небось, с красоткой какой кутил опять.

— Кутил. Красотка вот только не в курсе, — он вздохнул. — Теть Люсь, давай проще: ты себе чай как делаешь?

— Да себе-то без сахара, нельзя мне уже, Артемушка, здоровье не то. А ты у нас парень молодой, здоровый… на, держи сахарницу, сам сыпь сколько надо.

Он задумчиво посмотрел на жидкость в чашке, на белый песок в «сахарнице»… Слово «сахар» он слышал, запомнит. А вот чай… как он выглядит хоть до того, как его «приготовили»?

— Теть Люсь, а от чая можно посмотреть упаковку?

— А что упаковка? — не поняла она, но послушно протянула. — Обычный самый чай. Черный, без добавок. Или ты у нас такой не пьешь?

— Я любой не пью, — рассмотрев этикетку, он открыл коробку и любовался теперь мелкими скрученными комочками засохших листьев. — Но надо ж когда-то начинать…

— Да что случилось-то, Тём? Я ж вижу, ты не ради чая пришел.

«А ради чего ж?» — безмолвно вздохнул он. И признался:

— Да ребенком меня осчастливили…

— Допрыгался, то есть, — осуждающе кивнула старушка. — И когда родится? Или уже?

— Что? — нет, все же две бессонные ночи подряд дают себя знать. — А, нет, не в том смысле. Родилась уже. Лет шестнадцать назад. И не у меня. Понимаешь… это дочка маминой подруги. Приехала на лето. Город посмотреть захотелось. Ну и… самостоятельности, понятно. А мамочка и подсуетилась: зачем деньги за жилье платить, у Артема ж квартира, чай не чужие… Так что будет жить у меня. А у меня… плита сломалась.

— И планы на разгульную жизнь?

— Да планы… переиграем, — не понимал он ее веселья. Как и осуждения его «бесконечных девочек». Бесконечные — это ж хорошо. Это значит — не кончаются, ни одна из них. — Кормить мне ее нечем, вот проблема.

— И из-за этого ты с раннего утра так маешься? Плита-то, небось, не вчера сломалась? Вон худющий какой, сам ведь вообще про еду забываешь, верно? А для чьей-то там дочки все надо в лучшем виде!

— Я за нее отвечаю, — угрюмо получилось. Насуплено. Как объяснить, что у девочки только он? И если он не справится — ей никто уже не поможет?

— Вот я и говорю: ответственный ты слишком. Больно близко к сердцу все принимаешь.

— И кому из людей от этого хуже?

— Да не хуже, не хуже, не обижайся. Я вон твоей отзывчивости жизнью обязана, мне ли тебя за нее ругать.

— Да не…

— Не спорь!.. давай я вам блинов, что ли, к завтраку напеку. Ты блины-то любишь?

Он кивнул, не особо представляя, как это блюдо выглядит, но надеясь, что его деве оно понравится. Надо хоть книжку купить. С картинками. Про человеческую еду. Бывают же, наверно, такие. Слишком сложно у людей все готовится, не с рождения ж они это знают.

— Скажи, теть Люсь, а дети… девочки — они с какого возраста обычно готовить умеют?

— Да от родителей обычно зависит, кто как поставит, — она лишь пожала плечами, роясь в шкафчиках в происках каких-то продуктов. — Кто со школы прекрасно готовит, а кто до пенсии «мама, приготовь». Но это — если мама под боком, а так — жизнь заставит, всему научишься.

— Последнее радует.

— А ты уже и готовить за нее собрался?

Промолчал. Нет, если она умеет — это здорово, если этому можно научиться — тем более неплохо. Потому как ресторан три раза в день — это не только дорого, это еще и безумно долго.

— Вот не пойму я тебя, Артемка… — вздохнула между тем тетя Люся. — Ты чай-то пей, что сидишь?.. Хороший же ты парень. И чуткий, и отзывчивый, и заботливый. А в личной жизни у тебя при этом такой бардак. Из тебя же муж получится замечательный, отец… Неужели никогда не хотелось?

— Хотелось, почему ж нет. Каждому, наверно, хочется. Вот только выходит не у многих, — он почти забыл, что для нее он только Артем. Позволил себе поддаться воспоминаниям. Вторая бессонная ночь? Или девочка, спящая у него в квартире? — Знаешь, она была старше меня. Ненамного, но… Приезжала к нам в гости, и все говорила: «Вырастай, Арик, будем с тобой детей делать. У нас с тобой непременно красивые дети получатся». Я вырос. Да только не вышли у нас дети. Не родились… А вот с другим у нее получилось. Я рад, конечно. За них. За себя — не очень…

Он только годы спустя осознал: ей нужен был только ребенок, от кого — не важно. Кто сможет. Панический страх не родить… А он не хотел — с кем выйдет. С ней — хотел. Когда-то. В той, прошлой жизни. Но старой человеческой женщине говорить об этом уже не стал. Не человеческие это проблемы. Они своих детей нерожденными убивать пытаются, им не понять…

— Она тебе изменила, и ты теперь изменяешь каждой? — тетя Люся и не поняла. — Разве ж это выход?

— Изменяю?.. — он задумался, отпил чаю из чашки. И тут же закашлялся, и был вынужден кинуться к раковине, чтоб выплюнуть омерзительную жижу. — А вот скажи, теть Люсь, — беря с полки чистый стакан и наливая туда воды из крана, продолжил он. — Если я буду жить с этой девочкой в одной квартире. Просто жить — без любви, без секса. То станет ли она считать изменой, если я буду звать к себе на ночь подруг?

— Если ты ей ничего не обещал — нет, конечно. Особенно, если сама она к тебе равнодушна. Что чай, прям настолько негодный?

— Нет, что ты. Поперхнулся. Да и горячий слишком.

— Да, ладно, остыл давно, не юли… Только, Тём, — вернулась она к разговору, — ведь и уважать тебя девочка не будет. Бабник — это среди мужиков круто, юные девы такого не ценят. А если однажды ты в нее влюбишься — не поверит ни единому слову. Насмотрится, как вылетают из твоей жизни те, кто купился на твои сладкие речи.

— И с чего я должен в нее влюбляться?

— Привязчивый ты у меня, Артемка. Сам это знаешь. Вот потому и гонишь всех своих «потенциальных». А ее тебе как прогнать? Мама не велела. Привяжешься. А там и до любви недалеко. Мама-то не зря тебе девочку сосватала. Надеется ведь, что, наконец, остепенишься. Внуков, наверно, давным-давно хочет.

Мама. Его настоящая, непридуманная мама, страстно хотела лишь одного: чтоб ее Арик хорошо и полноценно питался. Голод, пережитый ими в его детстве, стал ее вечным кошмаром: ей все казалось, ему не хватило. Тогда, в детстве, когда идет активное строительство всех органов и систем организма, ему не хватило каких-то полезных веществ, они питались тогда слишком мало, слишком нерегулярно, и еда слишком часто бывала ниже всякой критики. Ей казалось — он навеки теперь в группе риска, его иммунитет слишком слаб. И не важно, что он не болеет… Это она настояла, чтоб он учил язык и специализировался на куратора. И радовалась, когда он сообщил, что хочет совсем переехать к людям. Здесь есть еда для ее мальчика. Хорошая, качественная еда. А внуки… нет, с ними надо делиться…

Аня проснулась ближе к полудню. Отдохнувшая, выспавшаяся так, как это можно только в каникулы, когда точно знаешь, что спешить тебе некуда: ни сегодня, ни завтра, ни еще много-много ясных солнечных дней. Чуть понежилась, зарывшись носом в подушку, вдыхая идущий от белья сладковатый аромат сандала с едва ощутимой дымной горчинкой на конце. Аромат был тонкий, едва уловимый. Как от подвески сандалового дерева, что привез ей когда-то из Индии дядя Леша. Сначала аромат, источаемый фигурно вырезанным кусочком дерева, казался ей очень ярким, насыщенным, но с годами словно выветрился, истерся, и приходилось принюхиваться, поднося подвеску к самому носу, чтобы вновь ощутить знакомую сладость, приправленную туманным привкусом экзотики. Вот как сейчас, хотя подвеска давно потерялась, а белье… чужое!

Она вздрогнула, резко садясь на кровати и нервно оглядывая комнату. Из огромного зеркала, занимавшего почти всю стену в изножье, на нее смотрела встрепанная девушка в сползшей с одного плеча безразмерной футболке. Футболке столь же чужой, как и это постельное белье непривычного салатового оттенка, и вся эта комната, залитая ярким солнечным светом…

Воспоминания о вчерашнем дне накрыли лавиной. Она не дома. Совсем не дома, и никогда туда больше не вернется. Вспомнить об этом оказалось больно. Но вспомнилось и другое, то, что не позволило испортить начало этого дня страхом и отчаяньем. Аршез. Она не одна, у нее есть Аршез. И он поможет, поддержит, вместе они справятся. Со всем.

Аршез. Даже имя его согревало теплом, словно яркий солнечный луч, проникающий в самое сердце. Вспомнилась его нежная улыбка, его глаза — нет, не страшные вовсе, необычные только — чуть-чуть, капельку. Главное — теплые. И красивые, не отнять.

А домой они шли в обнимку… Щеки запылали. Это все вино, ей не стоило пить! Она, вообще-то, не очень любила, но вот — постеснялась отказаться…

Взгляд упал на подоконник. Еще вечером абсолютно пустой, сейчас он был заставлен коробками. Подошла. В самой большой обнаружился электрический чайник, судя по фирменной упаковке — только из магазина. Рядом — коробка с чайным сервизом на две персоны, тоже не вскрытая. В бумажном пакете — коробочка с чаем и пачка сахара. На большом блюде, прикрытая салфеткой — высокая стопка блинов. Рядом — баночка с каким-то вареньем. Улыбнулась. Нет, Аршез — это все-таки чудо. Таких не бывает. Людей — так точно.

Нашла его за письменным столом в гостиной. Обняла, подлетев к нему сзади и коснувшись щекой щеки:

— Спасибо!.. Ой, а это что? — распрямляясь, заметила яркую малиновую прядь в его волосах. Вчера, вроде, не было…

— Это — маленькое хулиганство, — он обернулся, легко подхватывая ее и усаживая себе на колени. — Совсем небольшое, — он осторожно прижимал ее к себе, вдыхая аромат ее волос, скользя рукой по бедру. — С добрым утром, ребенок.

— Не надо! — она попыталась одернуть задравшуюся футболку, изгоняя его наглую руку.

— Желать доброго утра? — улыбнулся он, но руку убрал. Переложил на тонкую девичью талию. — Я ж просто погладил, что в этом такого ужасного?

— Не надо так, — повторила с укором.

— Хорошо, уговорила, не буду. Просто поцелую, ладно? В щечку? Вот так, едва-едва? — он осторожно коснулся губами ее нежной кожи, впитывая искорки ее смущения и ее удовольствия. Его пальцы безнадежно заблудились в ее волосах, нечесаных, спутанных после сна…

— Ар, не надо, щекотно! — она опять вырывалась. А он всего лишь лизнул ее в ушко. Или за ушком. Он совсем терял голову от ее запаха…

Вздохнул и опустил руки:

— Беги, умывайся. Растрепашка.

Она резво соскочила с его колен, а он тут же почувствовал необходимость затянуть ее туда обратно.

— Только одень что-нибудь, а то у нас в кладовке ремонт делают, не здорово в одной футболке скакать, — добавил уже практически в спину, сообразив, что надо предупредить.

— Какой ремонт? — она резко затормозила, словно наткнувшись на преграду.

— Косметический. Будем из кладовки кухню делать. Должно же у тебя быть место для приготовления и поглощения пищи, не все ж по углам жаться.

— Аршез… — это было так неожиданно и так приятно. Нет, он вчера пообещал, конечно, что поменяет для нее мебель в комнате, но обещать умеют многие. — А как же все те вещи, что у тебя в кладовке хранились?

— Выкинул, — судя по голосу, сожаления он не испытывал. — Если за столько лет ничего из этого хлама не понадобилось, так чего ради хранить?

— Ну… там ковер был, можно было б здесь постелить, а то как-то пусто…

— Ой, Анют, там такой ковер, что лучше уж не стелить, — он невольно вспомнил о том, чем был нещадно залит коврик еще при прежнем владельце. И понял, что тоже хочет ковер в гостиную. Потому что на кровати она постесняется, а на ковре, да под видом дружеской борьбы он столь многое сможет себе позволить… — Купим ковер, Анют. Новый, а не вытертый до дыр, — пообещал. То ли ей, то ли себе.

— Как у тебя все просто, — она даже головой покачала. — Старое выкинем, новое купим, и все мгновенно, без раздумий… И как только ты так быстро мастеров нашел, чтоб ремонт делали?

— Беззастенчиво воспользовался служебным положением, — улыбнулся он. — Должна же мне быть хоть какая-то выгода от всеобщего обожания.

Она вспомнила вчерашний поход в ресторан. И взгляды абсолютно всех, и безграничное желание услужить, и как ей было неуютно это всеобщее внимание. А ведь он так живет. Каждый день. Неудивительно, что давно научился использовать это всеобщее обожание «в практических целях». Но все же причины столь горячей любви к его расе ей были непонятны. Впрочем, если они все такие, как Аршез…

— Вот только скажи мне, пожалуйста, что мне одеть? — вспомнила она о насущном. — Единственное платье жалко, а шорты, в которых ты вчера разрешил мне по дому ходить, я сегодня почему-то найти не могу. Ты их случайно вместе с ковром не выкинул?

— Так они в ванной, Анют, сушатся. Вместе с остальными твоими вещами. Я подумал, что после целого дня в дороге стирка им не помешает.

— Аршез… Ну зачем, я могла бы сама… — смутилась.

— И зачем сама, когда в доме стиральная машина есть? — он сделал вид, что не понял и вновь вернулся к книге, от которой его отвлекло ее появление. — А платью недолго осталось быть единственным, так что не жалей.

Завтракать она устроилась в гостиной. Он не возражал, хотя теперь сосредоточиться на чтении стало заметно сложнее.

— А откуда у нас блины? — поинтересовалась меж тем девочка.

— Соседка тебе испекла. Очень надеется, что ты оценишь.

— Спасибо ей. Только неудобно как-то…

— Ей было приятно. Тебе это блюдо знакомо, у вас такое готовят?

— Да, конечно, часто. Только это, похоже, из ржаной муки, у меня такие бабушка порой делает, а мы обычно готовим из пшеничной.

— И в чем разница?

— Немного другой цвет, немного другой вкус, а так все то же самое, — она легкомысленно пожала плечами.

— А по калорийности, по набору микроэлементов? — уточнил он вопрос. — Они что, по своим питательным свойствам больше подходят пожилым людям?

— Честно говоря, не в курсе, — она намазывала блин вареньем, ничуть не интересуясь энергетической ценностью ни того, ни другого.

— То есть сама ты их готовить не умеешь?

— Почему? Умею, конечно. И не только их, я вообще готовлю неплохо.

— И как же ты готовишь, если в теории не разбираешься? — не понял он. — Или это у вас возрастное разделение: те, кто старше и опытней составляют полноценное меню, а подросткам вроде тебя доверяется только приготовление указанных взрослыми блюд?

— Какое полноценное меню?

Он бросил быстрый взгляд в открытую книгу.

— Оптимальное сочетание белков, жиров и углеводов — как в отдельной порции еды, так и в суточном курсе, составление блюд исходя из калорийности их компонентов, да, и при этом обязательное наличие в ежедневном рационе молочной, мясной, овощной и зерновой пищи.

— Аршез… — она взглянула на него с подозрением. Не выдержала, подошла. Потянулась к книге. «Основы правильного питания». Несмотря на наличие незнакомых букв, название она поняла. — Ты ко всему подходишь столь основательно?

— Ну а как я смогу тебя нормально кормить, если даже основ процесса не понимаю?

Улыбнулась, глядя в невозможные его бирюзовые глаза. Серьезные такие, целеустремленные.

— Аршез… — просто произнести его имя было приятно. — А вот давай ты эту книжку закроешь и больше не будешь забивать свою прекрасную головку…

— Что??

— Ой… — не выдержала, прыснула. — Прости, пожалуйста. Но когда мужчина пытается заниматься женскими делами, это так смешно выходит…

— Не понял, почему эти дела женские, и что смешного в моем желании разобраться в процессе? Тем более что процесс, как выясняется, невероятно сложен даже в теоретической своей части.

— Теоретическую часть пропускаем. Нет, Ар, правда, — добавила, видя, что он собирается поспорить. А он… разбился об это ее короткое свойское «Ар», которого она даже не замечала, похоже, в своей речи, об эту ее неосознанную, но непоколебимую уверенность, что она знает лучше. Уверенность, которую в разговоре с Великим ни один человек этой страны не испытывает. Он был для них авторитетом — для всех и для каждого, даже в тех вопросах, в которых совсем не разбирался. Просто, по умолчанию. А для нее — не был. Но при этом она чувствовала к нему симпатию, она привязывалась к нему все глубже, сама, быть может, того не осознавая. — Послушай, все проще гораздо. Нужны продукты — ну, вернее, чтоб у меня была возможность их покупать. Ты выделяешь, сколько в месяц я могу потратить на покупку еды, рассказываешь, где здесь ее покупают — магазины, рынки, как у вас тут принято? Еще нужна плита для готовки, ну хотя бы плитка маленькая. И холодильник, чтоб продукты хранить. Ну и посуда. Все. И о моем кормлении можешь даже не волноваться.

— Правда? — того, что она просто стоит рядом, не выдержал, утянул на колени. Зарылся носом в ее волосы, не сомневаясь, что она опять дернется и возмутится. Но ведь хотелось. Так хотелось…

— Ар…

— Да? — полузакрыв глаза, он наслаждался ее запахом, ее симпатией к нему, нотками удовольствия от его близости. И легким смущением. И близость, и удовольствие она почем-то считала запретными, неправильными.

— Пусти, у меня руки жирные, испачкаю ж твою майку нарядную, жалко будет, — ну вот, нашла повод отстраниться. Отпустил.

— Плитку маленькую мы с утра в кладовке нашли, когда хлам выбрасывали. Взгляни, подходит она? — он кивнул на простенькую электрическую плитку, стоящую на полу у стены. Одноконфорочную, немного оттертую от пыли, но еще жаждущую отмыться от многочисленных пятен и потеков.

— Да, конечно, если она работает, — Аня с некоторым сомнением оглядела данное «чудо техники». Вспомнился светловолосый парень из их группы, верящий, что тут «механизмов таких примитивных не найдется». А тут вон — и допотопные в ходу.

— Работает — это просто нагревается до высокой температуры? Тогда да, мы проверили. Только я не понял, как простым нагреванием можно либо жарить, либо варить, либо… — задумался, но вспомнить не смог, глянул в раскрытую на столе книгу, — тушить.

— Я потом тебе покажу. На практике, ладно? Если тебе интересно.

— Мне интересно, Анют. Мне, видишь ли, крайне интересно, чтоб ты хорошо и полноценно питалась. Здесь это важно, ребенок, здесь от этого здоровье твое зависит.

— Оно везде от этого зависит, вот только не надо доходить до фанатизма.

— «Везде» и «у всех» на тебя больше не распространяется, ребенок. Ты, к сожалению, в группе риска, и потому просто не можешь себе позволить халатность в этом вопросе.

— Почему в группе риска?

— По многим факторам, — углубляться в тему не хотелось. — Другой климат, другой бактериологический фон, другой энергетический… Да, кстати, купил тебе витамины, — он дернул на себя средний ящик стола, достал оттуда две коробочки с лекарствами. Взглянув на этикетки, одну, чуть замявшись, все же убрал обратно, другую протянул ей. — После еды, согласно инструкции.

— Аршез, а ты не слишком серьезно к вопросу подходишь? — витамины она взяла, куда деваться. Покрутила в руках, раздумывая, где именно она их похоронит…

— Надеюсь, что достаточно серьезно. И я надеюсь так же, что ты уже достаточно взрослая, чтоб витамины действительно принимать, а не выплевывать втихаря в унитаз.

— Ну зачем же втихаря? — от того, что он угадал ее мысли, она неожиданно разозлилась. — Могу и громко вернуть дарителю! — коробочку хотелось швырнуть, но она просто положила ее прямо на его раскрытую книгу. — Выражение «удушающая забота» слышать не доводилось?! — почувствовала, что сейчас сорвется на бессмысленный крик. Попыталась успокоиться. Объяснить. — Я сама могу разобраться со своим питанием. Я сама могу постирать свои вещи. Я понимаю… я пытаюсь себя убеждать, что ты, наверное, как лучше хочешь. Но есть же какие-то границы. Какие-то вещи, которые я должна делать сама, потому что если ты их делаешь за меня, ты словно демонстрируешь мне, что я не состоятельна, что я не справилась, не смогла, не успела…

— Аня, что за глупости, какая состоятельность, в чем? Ты у меня в гостях, ты младше, слабее, беспомощнее — это объективный факт, чем моя забота оскорбляет? Зачем ты выворачиваешь все с ног на голову? — он ее не понял. Просто не понял. В психологии человеческих детей у него не то, что пробелы, полное отсутствие информации. Надо будет почитать. Потом. Сейчас как-то договориться. Проще было бы приказать, она б даже не ощутила, но… Она и так под воздействием, добавлять еще и ментальные атаки — гарантированно губить то самое здоровье, о котором он так печется. — Ань, давай так: я постараюсь не вмешиваться. Максимально, насколько возможно. Во все, в чем ты достаточно компетентна, чтоб делать самостоятельно. Но. Постарайся, пожалуйста, понять. Здесь другая страна. Другие законы. Немного другая реальность. И эту реальность я знаю досконально, ты — не знаешь совсем. Поэтому если я говорю, что надо сделать так-то и так-то — ты делаешь, а не считаешь это вспышкой моей природной вредности.

Он вновь поднял с книги коробочку с витаминами и вложил ей в ладошку:

— Пожалуйста, Ань. Я не шутил про группу риска.

Она кивнула, соглашаясь на его таблетки. Лишь уточнила:

— Вторая пачка тоже меня дожидается?

— Да, — отпираться не стал. — Это тоже профилактическое… Но с тем лекарством мы подождем. Пока. Надеюсь.

— Аршез… Как-то мне уже у вас не нравится… С таким-то количеством необходимых профилактических средств.

— Не бери в голову, ребенок. Все решаемо. Давай, заканчивай завтрак и садись писать список вещей, чтоб бессмысленно по магазинам не шататься. Что нам надо купить уже сегодня? И из одежды, и из еды, и из предметов быта. Только не все подряд, а то на что-то важное у нас просто денег не хватит.

Для написания списка он уступил ей свой стол. Выдал ручку и лист бумаги. Ручка на этот раз была самая обычная, пальцы от нее не болели. Перьевая, правда, но ведь и в Анином мире такие еще встречались. Особым спросом, правда, не пользовались, но ведь были.

Пока она сидела, раздумывая, что ей понадобится в первую очередь, зазвонил телефон. Несколько резко, впрочем, и сам аппарат, примостившийся на краю стола, был немного громоздким. У них дома телефон был куда изящней.

— Да? — поднял трубку Аршез. — Взаимно… Может быть… Едва ли, я несколько занят… Нет, не зову… Угадал, не планирую… Значит, ты думал обо мне лучше, чем я заслуживаю. Всего хорошего.

Трубка падает на рычаг, Аршез с улыбкой оборачивается к деве:

— Ты пиши, что задумалась? — склоняется над ее записями, вчитывается в аккуратно выведенные буквы — знакомые и незнакомые. — Не обязательно платье, это может быть юбка и блузка, или даже футболка. Брюки тоже возможны, просто длинные. По магазинам в них ходить даже удобней, наверно, будет.

Она кивает, чуть разочарованная, что звонок он никак не прокомментировал. Но, в конце концов, кто она ему, чтоб он отчитывался перед ней во всех своих словах и поступках? Пока они вместе составляют список, телефон звонит еще дважды. И ответы Аршеза, как, видимо, и вопросы звонящих, не слишком разнятся.

— Как все же много у меня друзей, — саркастически хмыкает Аршез, кладя в очередной раз трубку. — Никогда бы не догадался.

— Да ладно тебе, всего лишь третий.

— Это третий соня, который, как и ты, полдня в постели потерял. Основная масса «лучших друзей» с утра мне телефон обрывала.

— И чего они хотят? — все же не удержалась Аня.

— Тебя они хотят… посмотреть поближе, — поспешил добавить, видя, как она напряглась от его неосторожных слов. — Все же человек из-за гор — это редкость невероятная. Там почти никто из нас не был, любопытно…

— То есть, кто-то из вас в нашем мире все же бывает?

— Разведка, агентура… — он равнодушно пожал плечами. — Врагов не стоит недооценивать, даже если пока они слабее.

— Так мы для вас враги?

— Потенциально — да. Не конкретные люди, но государственные образования в целом.

— Но почему?

— Я ведь уже объяснял: потому что мы — не люди.

— Но ведь здесь вы живете вместе с людьми.

— Здесь созданы уникальные условия. Со всем миром так не получится.

— Но…

— Не отвлекайся, Анют, ладно? Уже и так много времени.

Она послушно возвращается к списку. Но тут же вновь поднимает голову:

— А почему ты не хочешь меня ни с кем из друзей знакомить?

— Потому что я эгоист. Мама в детстве делиться не научила.

— Правда? — она смотрит на него с огромным сомнением. Это он эгоист? Отдал комнату незнакомой девочке, теперь вот ремонт для нее устроил.

— Мне так сказали. Раз пять за это утро. Выходит, правда… Кстати, мне принесли фотографии, посмотришь? — он решительно меняет тему, доставая из ящика стола объемный белый конверт.

Конечно, она смотрит, мгновенно забывая и о его друзьях, и о его отказах.

— Я здесь такая бледная… Я действительно была вчера такой страшной и перепуганной?

— Ну и не правда, — не соглашается он. — Здесь ты уже чуть порозовела и даже улыбаешься. А когда только прилетела — помнишь? — в обморок падала от ужаса.

— Это я от усталости, — спорит она. — И от перелета на этой жуткой штуке.

— Жуткой? — удивляется он. — А я хотел тебя на такой покатать…

— Н-нет, не надо, пожалуйста. Мне и так всю ночь в кошмарах снилось, как мы на ней летим — то падаем, то взвиваемся…

— Хорошо, уговорила, не буду. Только человеческой машины у меня нет, придется пешком.

— Лучше пешком. Ты мне отдашь фотографии?

— У тебя есть зеркало.

— А ты и без зеркала меня видишь. Отдай, зачем они тебе? Я на них страшная.

— Ты на них очень красивая, Анечка, — качает он головой. И склоняется над ее плечом. Просто, чтобы лучше разглядеть снимки, конечно, а вовсе не для того, чтобы вдохнуть еще раз аромат ее мягких волос. — Просто не парадная, не лакированная. Живая. Настоящая, естественная. И я их тебе не отдам. Они лежат вот здесь, в ящике. Можешь любоваться, сколько хочешь. Но забирать даже не думай.

— Зачем тебе, Ар?

Он нервно сглатывает на это немыслимо короткое имя, произнесенное почти что шепотом. И отвечает несколько сдавленно:

— Хочу помнить…

И тут же выпрямляется, заставив себя переключиться:

— Ладно, заканчивай с этим списком, а то мы так никуда не успеем. Разберемся на месте.

Потом они ходили по магазинам. Долго. И, наверное, даже нудно, если бы не с ним. Вопреки расхожему мнению, что «девочки обожают ходить по магазинам», Аня терпеть этого не могла. Но он держал ее за руку, и это было так… трогательно, тепло, волнительно. Его пальцы переплетались с ее, ее ладошка тонула в его ладони. А она чувствовала себя его. Его девочкой, окруженной его заботой, его вниманием. А еще… сегодня, почему-то, никто не пялился, если и бросали взгляды, то так, вскользь, да и те не слишком почтительные.

Как оказалось — все дело в его малиновой пряди. И майке с рисунком на грани приличия. И черных очках, за которыми он спрятал свои глаза.

— Они не чувствуют меня, — пояснил ей, хитро улыбаясь, Аршез. — Всей этой волны силы, что окутывает любого представителя моей расы. И потому считают человеком. Мальчишкой, обожающим Великих. Что невероятно удобно, если хочешь избежать излишне пристального внимания.

— Но я тебя чувствую по-прежнему.

— Так я ж держу тебя, маленькая. И ауры наши сплетены. Ты всегда меня будешь чувствовать, посреди любой толы и любого маскарада. Как и я тебя.

И они покупали вещи, как самые обычные… ну, студенты, наверное. Приехали в большой город, поступили в институт, теперь обустраиваются. И спорят по поводу необходимого количества кастрюль, тарелок и вилок.

Впрочем, начали они не с кастрюль. Начали с мебели для кухни. Кухня ведь для нее, вот и выбирать — ей.

— Но… я же не знаю размеров, — растерялась она, немного опасливо разглядывая представленные в магазине образцы. Таких крупных и ответственных покупок ей делать еще не доводилось.

— Размеры знаю я, ты, главное, выбери, что именно тебе нравится.

— Ну… — она в задумчивости прошлась по залу, — … из того, что здесь есть, вот эта, наверное, самая симпатичная… Только вся она к нам не поместится, часть шкафчиков надо будет исключить…

— Думай, какие тебе важнее, а я пойду поищу продавца… Быть Великим, все же, порой удобнее, продавцы сами тебя находят…

— Погоди, зачем продавца? — встрепенулась она, отвлекаясь от разглядывания мебели.

— Чтобы продал, — он взглянул на нее с легкой улыбкой. — Да ты не переживай, он нам сейчас все подскажет — и с размерами, и с комплектацией.

— Но… ты же даже не взглянул. И потом — эта кухня в этом магазине самая лучшая, а может в соседнем есть интереснее что. Или та же, но дешевле, — Ане хотелось быть взрослой и рассудительной. И подойти к такой серьезной покупке ответственно. Как мама. А мама всегда обходила все магазины города, сравнивая товар и цены, даже чтоб тумбочку в прихожую купить, а тут — целая кухня!

— Анют… — он вздохнул, не разделяя ее энтузиазма. — Кроме кухонной мебели нам надо купить: холодильник, плиту, новую раковину, смеситель, сифон (там все сгнило давно), обои, линолеум, люстру, затем посуду для приготовления и хранения пищи, собственно, сами продукты… я ничего не забыл?

— Еще карниз и занавески на окно, — поддакнула она с самым серьезным видом. Собственно, его мысль она уже поняла. Но основательность, с которой он подходил к вопросу… как и стремительность, с которой он возникающие вопросы пытался решать, они восхищали и веселили одновременно. Причем веселость — она, скорее, от радости возникала. Что вот так все просто.

— Ну, видишь — еще и занавески, я не подумал. И это только на кухню. А еще твои личные вещи… — он ее веселости не разделил, продолжил объяснять серьезно. — Поэтому правило такое: приходим в магазин, и если там совсем не из чего выбрать — мы идем, конечно, в следующий. Но если там есть что-то, хоть отдаленно похожее на то, что нам надо — мы покупаем, и не тратим время на бессмысленные телодвижения. Вечно жить в состоянии ремонта не хочется.

Жить в состоянии ожидания ему не хотелось тоже. И потому, закончив обсуждать с продавцом все детали заказа, он достал из кармана некий документ и, аккуратно расправив, положил перед работником магазина. И «доставка через две недели» почти мгновенно сменилась на «доставку через два дня».

— И что это было? — полюбопытствовала Аня, едва они вышли на улицу.

— Моя высказанная в письменном виде просьба по возможности чуть ускорить процесс, — улыбнулся он. — Раз уж я поленился выглядеть как Великий, приходится запасаться письмами от самого себя.

А потом они покупали, покупали, покупали. И, в отличие от мебели и бытовой техники, продукты, кастрюли, да и обои, им выдавали сразу, и потому приходилось по нескольку раз возвращаться домой, чтоб сгружать покупки.

А потом он кормил ее обедом в каком-то простеньком кафе, и все смотрел, когда она ела, и чуть улыбался. А ее обжигал его взгляд, и она смущалась, но, в то же время, ей не хотелось, чтоб он отворачивался. Хотелось, чтоб смотрел. Вот так — спокойно, чуть улыбаясь…

А он любовался. Это оказалось так странно — иметь свою девочку. Только свою, полностью, единолично. Она была живая и настоящая, со своими мыслями, чувствами, эмоциями. Со своими знаниями и представлениями о мире. Маленькая вселенная, затянутая в его орбиту. Еще не осознавшая его царем и богом всех своих помыслов, еще не променявшая все сокровища своей души на неутолимую жажду. Если и симпатизирующая ему, то лишь за то, что он сделал, а вовсе не за то, кем он был. Да и не знающая, в сущности, кто он…

«Надо бы объяснить» — в сотый раз за сегодняшний день думал он. — «Надо бы как-то осторожно ей это объяснить». Это та реальность, с которой она неизбежно столкнется, она здесь буквально разлита в воздухе. В названиях улиц и памятных мест, в книгах и фильмах, в будничных разговорах людей… Но стоило ему только представить, как стирается с ее лица улыбка, как развеивается прахом та, пусть не твердая еще, но все же уверенность в настоящем и будущем, которую ему удалось подарить ей за неполные эти сутки… И он вновь малодушно решал: потом. Ей надо привыкнуть, освоиться, научиться ему доверять…

И он вновь говорил лишь о том, что надо еще купить и сделать. И пытался соотнести мысленно запах того, что она ела, с ее собственным запахом, ауру мертвенной ее пищи с ее аурой — живой и сияюще-многоцветной. И все пытался решить заданную самому себе логическую задачу: можно ли из тех ощущений, что вызывала в нем человеческая пища, вычленить какой-то базовый комплекс, идеально сочетающийся с его девой, знание которого позволит ему безошибочно определять, что из еды ей понравится, а что нет.

Данных для анализа было критически мало, но сложность поставленной задачи позволяла отвлечься от других, куда более навязчивых и совершенно излишних сейчас, ощущений.

А потом он покупал ей одежду. И это оказалось кошмаром, потому что ей не хватало уверенности, ей требовался его совет, его критический взгляд, в конце концов, она просто не разбиралась, что у них считается нейтральным, а что — вызывающим. И самым ужасным было даже не то, что он вынужден был лицезреть ее в каждой новой одежке — будь то очередное платье, блузка или штанишки. Хуже всего, что он чувствовал — ей это нравится. Чувствовал, как чуть замирает ее сердечко, прежде чем она отчаянно дернет шторку, дабы предстать перед ним в очередном наряде, как под его взглядом быстрее бежит кровь по ее венам, как ее словно опаляет его мучительно сдерживаемым жаром… И, ощущая столь явственно ее отклик, он все сильнее терял связь с реальностью, с трудом преодолевая зубную боль и охотничьи инстинкты. Он уже почти ощущал себя ворвавшимся в ту кабинку, развернувшим ее лицом к стене, чтоб не видеть глаз… Нет, одежду срывать бы не стал, обнаженные люди теряли в его глазах часть своей человечности, а значит, и привлекательности, просто задрал бы… И с неким отрешенным удивлением понимал, что все еще просто стоит и смотрит…

Купили, в итоге, куда больше, чем изначально планировали и, лишь выйдя на свежий воздух, вспомнили, что нужна еще теплая кофта и куртка на случай непогоды.

В магазин белья он не стал даже заходить, вручив ей кошелек и оставшись ждать на улице. И она вздохнула с не меньшим облегчением, чем он, потому что мерить одежду под его взглядом, прожигающим даже сквозь черные очки, было столь волнительно, словно она не одевалась для него, а раздевалась. И это сейчас вспоминать об этом было мучительно стыдно, а тогда ей хотелось вновь и вновь ощущать волны его темного удовольствия, словно омывающие все ее естество, и тщательно маскируемые им самым нейтральным на свете выражением лица и вежливой полуулыбкой.

На белье бы она рядом с ним и взглянуть не решилась, не то, что примерить. А так хоть рассмотрела внимательно. Каких-то принципиальных отличий от привычного ей не нашла, корсеты и прочие комбинации под их длиннющие платья не предполагались. Вот разве что трусики были чуть более закрытые, а уж стринги в коллекции и вовсе не значились. Ну да под такими юбками безразмерными не все ли равно?

«А если снимать?..» — прокралась в сознание предательская мыслишка, и воображение тут же нарисовало в красках, как она медленно спускает с плеч платье, а он стоит и смотрит… просто смотрит, и глаза скрыты за темными очками, и улыбка такая… вежливая, а воздух плавится…

Она решительно тряхнула головой, отгоняя прочь порочные виденья, и, схватив несколько бюстгальтеров, отправилась мерить, потому как размеры здесь были вообще за гранью какой-то логики, все приходилось исключительно на глаз подбирать.

С обувью было проще. Аршез, слава богу, не рвался изображать принца, отыскавшего Золушку, и все больше смотрел в окно, пока она спокойно выбирала и мерила туфли и босоножки. Покупка всяких бытовых мелочей, вроде средства для мытья посуды, и вовсе

вернула им обоим состояние мирного дружеского сотрудничества. Аня вновь думала лишь об обустройстве своего нового дома, Аршез с самым серьезным и деловым видом подсказывал, что еще значится в их бесконечном списке самых необходимых покупок.

Разрушилось все внезапно, когда она стояла перед полкой со средствами личной гигиены, и понимала, что надо себе что-то взять, а он… даже если сейчас и отвернется, все равно будет потом за это платить… А он не только не отвернулся, но еще и невозмутимо уронил ей в корзинку пачку тампонов.

— Аршшшез! — покраснев до корней волос, едва ли не зашипела она. — Мы договаривались, что ты не вмешиваешься!..

— Там была одна оговорка, — осторожно начал он.

— У тебя вообще нет представления о личных границах?! — он возмутил ее настолько, что было уже не стыдно. — Ты уже и внутрь меня мысленно залез, да?!

— Я подожду у кассы, — он малодушно сбежал, предпочтя не развивать тему.

Она раздраженно кинула в корзину упаковку прокладок. Не из вредности, не назло, просто тампоны она не любила. Ей было с ними некомфортно, неприятно, и вставлялись они… по-дурацки. Ту пачку, что он сунул в корзинку, хотела было выкинуть, да передумала: его деньги, хочет — пусть тратит. И вставляет потом себе сам… вот куда захочет! А к ней… И ведь только начнешь о человеке хорошо думать, поражаясь его предупредительности и деликатности… Ладно, пусть о не-человеке, но как он мог?!..

Он молча оплатил покупки, она так же молча засунула все в сумку. Домой шли тоже в полном молчании. Он в очередной раз пытался настроить себя на то, что дома надо сесть и спокойно все девочке объяснить. Что его вмешательство в ее интимную сферу — это отнюдь не блажь и не «нарушение ее личных границ» (ну что за бред, ну какие могут быть границы между ним и его ребенком???), а забота о ее, в первую очередь, благополучии. Он же не каменный, он же все равно сорвется. Ей же лучше, чтоб это случилось позднее… Ей же лучше хоть как-то быть к этому готовой, иметь хоть какое-то представление о том, что собственно, неминуемо произойдет… Неминуемо… Он ненавидел это слово, но был реалистом. Ему уже сейчас сносит голову от… он бы сам не мог сказать, от чего. Ее запаха? Ее запретной юности? Ее инаковости? Или от осознания того, что она целиком в его власти, полностью, безгранично? Он не знал, но ощущать ее рядом порой становилось совершенно невыносимо, а ее запах в его квартире будет только накапливаться, ее симпатии к нему расти…

Вот пусть и растут, в очередной раз сдался он. А когда она будет желать его так, что весь мир уже станет неважен, ее не испугают и его откровения. Пока же к знанию о том, чем платят люди за любовь к ему подобным, она совершенно не готова. Ее отчаянный взгляд загнанной зверюшки все еще преследовал его.

— Прости меня, Ань, — прошептал Аршез, едва ли имея в виду происшествие в магазине. Она лишь фыркнула, все еще оскорбленная его выходкой, сгорающая от стыда от одной только мысли, что он о таком думал. Он бы обнял ее, чтобы хоть собственным теплом облегчить ее терзания, но в руках был десяток сумок, разной степени тяжести и объемности, и даже у Ани были сумки, пусть легкие, но взять еще и их он просто не мог, и хотелось скорее все это донести… Так и шли до дома, разделенные сумками, взглядами, мыслями.

А у подъезда сидела с подружками тетя Люся, и появление «Тёмочки», не тащившего сумки с покупками разве что в зубах, без внимания она, конечно, не оставила.

— Артемка, — окликнула она скорее удивленно. — Ты так решительно начинаешь новую жизнь… Предложение-то своей девочке еще не сделал?

— Не успел, — выдохнул он сквозь сжатые зубы, чувствуя, как вновь смущается его Анюта. — Что-нибудь еще, теть Люсь, а то сумки тяжелые?..

— Ну хоть познакомил бы нас, — не унималась женщина. И ее великовозрастные подружки буравили их глазами, не скрывая любопытства.

— Это Аня, теть Люсь, я тебе утром о ней рассказывал, — но все же повторил — и для Ани, и для Люсиных подружек, — дочь лучшей подруги моей матери. Переехала в Чернометск, жить — пока — будет у меня. На этом все, — он подчеркнуто развернулся к девочке, — Анюта, знакомься: наша соседка тетя Люся, моя давняя знакомая. Утром она была так любезна, что угостила нас блинами…

— Здрасте, спасибо, — несколько смущенно бормочет девочка, весьма обескураженная и новым вариантом имени своего спутника, и собственной биографией.

— А так же светлейшая Екатерина и светлейшая Антонина, — представил он Ане и Люсиных товарок. С ними лично знакомства он не водил, но имена, разумеется, слышал.

— Да можно просто тетя Тоня, — тут же встряла в разговор последняя. — Какая девочка-то молоденькая! И как же тебя мама одну-то отпустила? Да в большой город, да к такому кавалеру?

— Мы пойдем, — заторопился он, чувствуя, как у Ани кровь отливает от лица, и с языка вот-вот сорвется нечто колкое, злобное, отчаянное…

— Он же всех девок в округе перепортил, ни одной юбки не пропустил, — не унималась старая жаба.

Вспыхнув до корней волос, Аня стремительно скрывается в подъезде. А он вскидывает голову и кривит губы в презрительной усмешке:

— И чем же я их так испортил? — бросает с вымораживающей надменностью, едва ли свойственной «милому Тёмочке». — На мой вкус — так только краше стали. И, кстати, когда они мыли здесь кому-то полы, то были, помнится «замечательными девочками», девками их тут не величали. Недолго продлилась благодарность.

— Но, Тёмочка, я же… — всплеснула руками тетя Люся.

— Аррр-тём! — вышло утробным рыком. Едва не сбился на «Аршезаридор и на вы». — Вам, светлейшая Людмила, спасибо отдельное. Инспирированная вами сцена была удивительно к месту.

Ушел, в бессильной злобе хлопнув подъездной дверью. Ани внизу уже не было, уехала на удачно подвернувшемся лифте.

И ждала его теперь возле запертой квартиры. Потому что — куда ей еще? Кому она нужна в этом мире, где ее ждут? Это только в сказках, попав в чужой мир, молоденькая девушка непременно встречает бездетную старушку, которая успевает лишь удочерить да скоропостижно скончаться, оставив наследство. А в реальности можно рассчитывать только на место шлюхи и содержанки, и ей еще повезло, что достался молодой и симпатичный Аршез, а не место в борделе — единственная работа, на которую принимают без документов. Надо радоваться такой удаче…

Она понимала, что накручивает себя, и что все, наверное, не так уж плохо. И Аршез обещал… И работу он ей найти поможет, и все деньги она ему вернет… Вот только старухи у подъезда все равно будут считать ее малолетней шлюхой и содержанкой…

Приехал лифт. Аршез вышел мрачный и напряженный. Молча открыл ей дверь, пропустил вперед. Она тут же сбежала к себе в комнату, а он пошел инспектировать ремонт.

Надежды на то, что столь маленькую комнатку смогут привести в порядок за один день, не оправдались. Нанятые им рабочие что-то пытались ему рассказывать про сложности выравнивания пола после снятия старой сантехники, а он чувствовал только запах их пота и приходил в ужас от перспективы терпеть их в своем доме еще один день. Рассчитал и выгнал, сорвав на невинных, наверное, людях свое раздражение от сложившейся ситуации.

Распахнул настежь окно, немного постоял возле, пытаясь взять себя в руки.

И тут вновь затрезвонил телефон.

— Да?.. Нет… Нет, нету, всё, кончилась!.. А мне понравилась!.. Передумал! — трубку на рычаг едва ли не швырнул. Сдурели они, что ль, всем скопом?! Да с какой радости он станет делиться?! Да как только в голову пришло, что он вообще их близко подпустит к своему ребенку?!

Тяжело опустился на стул, снял очки, протер уставшие глаза. Подумал, что за сегодняшний день он умудрился поругаться со всеми. Вот вообще со всеми, с каждым, кто встретился. И это он всегда себя спокойным считал… Где то спокойствие?..

Ладно, все — и дракос с ними, но за девочку-то он отвечает. Ей плохо из-за него, а ведь он обещал заботиться. Встал и решительно направился в комнату к своему ребенку. Надо договариваться. Утешать. Объяснять. Хоть что-то.

Она лежала под одеялом. С головой. Недвусмысленно демонстрируя свое полное нежелание общаться.

— Давай попробуем поговорить, Анют, — он ненадолго замер в проеме двери, давая ей время осознать свое появление.

— Стучать… видимо, не учили, — ее раздражение оборачивает ее коконом поверх одеяла.

— Это наш общий дом, Анют. Общее жизненное пространство. Одно на двоих. И, в общем, не слишком большое. Довольно глупо делить его на сегменты и начать вести себя, будто мы друг у друга в гостях, — он постарался сохранить спокойствие. — К тому же, ты чувствуешь мое приближение. Как и я твое.

Молчит. Не дождавшись ответа, он проходит и присаживается на край кровати. Даже не рядом с ней, на другой стороне. Но она тут же взвивается.

— То есть, твои слова о том, что это моя комната — это только слова, да? Вон там, за тремя дверями, есть твоя, и она — только твоя, туда и близко не подходить. А все остальное у нас общее? — она сидит посреди кровати, нервно сжимая сбившееся одеяло. Полностью одетая, но все равно ощущающая себя раскрытой и уязвимой перед ним. — Включая и предметы моей личной гигиены? Которые ты мне, наверное, и вставлять сам будешь? Я ведь такая маленькая и слабая, а ты большой и опытный, у тебя явно лучше получится!..

— Анют, попробуй меня послушать…

— Я слушала тебя уже. Вчера слушала, сегодня… Сегодня особенно заслушалась. Мама меня к тебе послала! Господи, да ты хоть врать бы где-нибудь учился! Ну кто в здравом уме поверит в подобное, ну скажи мне? Какая мать своими руками навлечет позор на своего ребенка, на свою семью? Отправит свою несовершеннолетнюю дочь пожить у одинокого мужика?

— На взгляд соседей я довольно молод. Скорее юноша, чем мужчина. Поэтому разница в возрасте между нами воспринимается, как минимальная, — он не очень понял, что, собственно, не так?

— Да при чем здесь разница в возрасте??? Твои намерения воспринимаются ими как вполне очевидные! Как и моя порочная сущность. Я для них шлюха, шлюха, понимаешь?!

— Честно говоря, нет. Прежде всего, я категорически не понимаю и не принимаю употребление тобою грязных нецензурных ругательств. Аня, тебе шестнадцать лет, ты неопытная юная дева, откуда эта грязь в твоей голове? Ты хоть значение этого пещерного вульгаризма знаешь?

— А с чего мне его не знать? Я свои шестнадцать лет в реальном мире прожила, не в монастыре, не в сказке. И я прекрасно знаю, как относятся к тем, кто, не закончив школу — да даже и закончив — переезжает в большой город и поселяется у мужика посостоятельней. И какими словами их называют, и какие услуги они оказывают своим «покровителям» за «покровительства», — она поплотнее запахнулась в сползающее с плеч одеяло. — А у вас… я не поняла с твоей расой, но люди у вас такие же. А в глазах своих соседей ты предпочитаешь выглядеть человеком. Вот и судить меня все будут по человеческим понятиям. То есть как… — она в отчаянье закрывает лицо руками. — А ты еще и маму мою приплел…

— Ну, давай попробуем начать с соседей, — воспользовавшись тем, что она выдохлась, пытается объяснить ситуацию Аршез. — Ты поняла совершенно верно, в глазах всех жителей этого дома я — человек. Артем. Самый обычный молодой парень, разгильдяй в крикливых нарядах и с неустроенной семейной жизнью. Та же Люся уже лет пять советует мне жениться и остепениться. Впрочем, она крайне редко бывает столь навязчива с этими советами, как сегодня. Видимо, количество наших покупок оказалось для нее критическим, — чуть качает головой. И чего он так взъелся на нее там, у подъезда? Надо будет зайти, извиниться. — Впрочем, быть для них человеком — это даже не моя личная прихоть, это часть нашей политики, — возвращается он к объяснениям. — Как я уже говорил, мы — Великие. Древние, почитаемые как цари или боги. А ни царь и ни бог просто не могут быть соседями рядовых людей по лестничной площадке. Они прилетают из-за Бездны, дабы взглянуть мудрым взглядом, дать добрый отеческий совет, и тут же улететь обратно — в свою прекрасную волшебную страну.

Чуть улыбнулась. Нет, не «всем сердцем», и даже губы не дрогнули, но едва видимой рябью по ауре улыбка мелькнула.

— А Бездна — это что?

— Граница между Страной Людей и нашей. Гигантская трещина в земной коре, прошедшая по руслу одной из Великих рек, — поясняет он и вновь возвращается к насущному. — Но речь сейчас не о ней, Анют. Речь о твоих извращенных представлениях о жизни, которыми ты себя же и мучаешь. Какие еще услуги за покровительство, что ты выдумала? Ты мне абсолютно ничего не должна. Это я взялся тебя опекать, тебе помогать, и именно этим и собираюсь заняться. А для всех соседей на свете — ты просто моя подружка. И видят они самую обычную молодую человеческую пару, которая решила жить вместе. Как это может опозорить какую угодно семью, мать, дочь?

— Ты не понимаешь…

— Да, — согласился он, — не понимаю.

— Вот сколько у тебя было… «подружек»? — вспоминая услышанное от бабки, вполне сопоставимое, впрочем, с его «гостевыми» халатиками-гелями-шампунями, интересуется она.

— Много, Анют. Даже если б считал, давно сбился.

— Ну да, царю и богу — оно зачем? — кривится девочка. — Ну а бастардов у твоего величества сколько?

— Чего? — недоумевает он. — Прости, я не знаю этого слова.

— Детей, — раздраженно выплевывает она. — Сколько детей родилось у твоих подружек после того, как ты их бросил? Интересовался когда-нибудь? А сколько не родилось в результате аборта? А сколько твоих бывших стали бесплодны, из-за того, что аборт оказался неудачным? Тоже не знаешь, или тоже считать сбился?

— У меня нет детей, Анют, мне некого считать. Я ва… Великий, а девы, о которых идет речь — человеческие. Наши виды не совместимы генетически. Ты спрашивала вчера, какие отношения между нами возможны. Дружба возможна. Любовь возможна. Страсть возможна. Секс — возможен. Но вот родителями общего малыша нам не стать.

Она… как-то сдулась сразу. Осела. Вроде много чего еще хотела в запале ему сказать, но… как-то вдруг это все стало неважным. Она сидела, растерянно вглядываясь в его лицо, и в очередной раз пыталась понять, что же все-таки это значит — «другой», «не человек». Не человек настолько, что даже биологически… генетически несовместим. Так похож на людей, что можно обмануться (чем и пользуется без зазрения совести), но в то же время настолько другой, что…

— Но погоди, тогда выходит, что… получается, что мы с тобой — не пара… я имею в виду — даже гипотетически быть парой не можем, — смешавшись, поспешила уточнить. Еще подумает, что она претендует, в самом деле. — То есть в глазах тех, кто отдал меня тебе… нас всех — вам… это действительно просто опека… помощь в приспособлении к новому миру…

— Да, — поспешил он поддержать такой правильный ход ее мыслей. — Документы опеки, которые мы вчера с тобой подписали, подразумевают твою определенную юридическую зависимость от меня, но оставляют тебя при этом свободной в социальном плане — ты мне не рабыня и не супруга, — он вспомнил ее вчерашний испуганный вопрос, — и ты вправе выйти замуж за любого гражданина Страны Людей по своему усмотрению. По достижении тобой восемнадцати, разумеется.

Она чуть смутилась, но все же смогла вычленить главное:

— А эта «определенная юридическая зависимость», она в чем выражается?

— Ну, это как прежде ты была юридически зависима от своих родителей.

Хмурится чуть недоуменно:

— Я была юридически зависима от законов моей страны.

— Не спорю. Но вот… заявление о приеме тебя в школу ты писала сама, или все-таки мама?

— Учитывая, что поступая в школу, я и писать-то толком не умела…

— Хорошо, сейчас умеешь. Но, чтобы полететь на этот ваш конкурс, тебе ведь требовалось разрешение родителей?

Кивает.

— Ну, вот, а здесь для совершения тех или иных действий тебе будет требоваться мое разрешение: будь то поступление на работу или на учебу, переезд в другой город, совершение крупных финансовых сделок, вступление в брак… То есть юридически ты — несовершеннолетний человек под опекой. Ничего кроме. Мне как бы передаются функции твоих родителей. Но это ведь и означает «опекун», верно?

Вновь кивает, обдумывая услышанное. Страха нет, он сумел найти правильные слова. Лишь сосредоточенное осмысление ситуации.

— И до какого момента я буду под твоей опекой? До восемнадцати? Или до вступления в брак?

Он чуть вздыхает, опасаясь ее реакции, но отвечает честно:

— Пожизненно, Анют.

— По… то есть… но как же?.. — еще не испугана. Растеряна, смятена, но все еще просто стремится понять.

— Это не так уж страшно, Анют, — он ободряюще ей улыбается. — Со временем будешь жить одна. Ну, или с мужем, как сложится. А со мной даже видеться не будешь. Просто будешь высылать мне по почте необходимые документы, я — подписывать. Это формальность, Анют. Для тебя это будет просто формальность, — на него все сильнее наваливалась усталость. Все же две бессонные ночи, третий день на ногах. Повышенная активность в течение дня, конечно, позволила ему отогнать сонливость прочь. Но усталость никуда не делась. И теперь, когда он сидел неподвижно на краешке кровати, опасаясь не то, что прикасаться к своему ребенку, даже просто неловко шевельнуться, он все сильнее чувствовал, как ноет поясница и затекают плечи. А главное, язык ворочается с трудом, а еще о стольком надо сказать… — Если я сяду поглубже и обопрусь спиной о подушку, ты ведь не станешь кричать, что я опять нарушаю какие-то там границы? — решил уточнить, прежде чем шевелиться. Сил на еще одну вспышку ее паники у него, пожалуй, не хватит.

— Садись, конечно, — ей стало неловко. Все же это его квартира, и кровать до последнего момента тоже была его. А здесь, в общем-то, и сесть больше некуда.

Он с облегчением устроился в изголовье, вытянув ноги, откинув голову так, что затылок уперся в стенку, и подложив под поясницу мягкую подушку. «Счастье все же бывает», — подумалось. Теперь бы еще не уснуть.

— Дай мне руку, — попросил он девочку.

— Что?

— Устраивайся рядом и дай мне руку. Ну, ты ведь больше со мной не воюешь?

Подняла на него темные свои глазища, вздохнула, не найдя повода отказаться, взбила подушку, аккуратно пристроила возле его и села рядом, скопировав его позу. Разве что голову не откинула — напряжение все еще пружинило в ней, не отпускало.

— А руку?

Помедлила. Но дала.

Он положил ее маленькую ладошку на свою, легко скользнул пальцем по линиям, про которые кто-то придумал, будто они скрывают судьбу. Затем поднес ее ладонь к лицу, мечтательно вдохнул, ощущая, как бежит ее теплая кровь под прозрачной кожицей, какие невыносимо тонкие там сосуды…

— Ар! — дернулась она, когда его губы обожгли, прижавшись к самой середине ладони.

Он со вздохом открыл глаза. Ну что за ребенок!

— А это штраф, — заявил он ей с нарочитой наглостью. — Мы с тобой вчера о чем договаривались? Что ты позволяешь мне тебя касаться.

— Так касаться, а не…

— А ты давала? То ты возмущаешься, то пугаешься, то обижаешься… Я тебя когда за руку последний раз держал? Час назад? Вот теперь терпи, если хочешь, чтоб я продолжил объяснять серьезные вещи.

— Что толку от твоих объяснений? — она резко дернула руку, вырываясь из его пальцев. — Ты говоришь одно — и тут же другое, обещаешь не приставать — и тут же пристаешь!..

Он вздыхает.

— Я устал, Ань. Если б ты только знала, как я устал за последние дни! Столько всего свалилось сразу… А тебе жалко такую малость!..

Нет, не ведется. Лишь поджимает недовольно губы.

— Ну, хорошо. Тогда погладь. Сама.

— Что? — она в ответ едва ли не отодвинуться от него пытается.

— Просто погладь. Как ребенка, как кошку: по голове, по волосам… А я отвернусь, — добавляет он, видя, что она не готова согласиться даже на это, — и даже руки уберу под подушку, — и, не дожидаясь ее решения, действительно отворачивается, взбивает подушку и опускается на нее щекой, вытянувшись, наконец, на кровати в полный рост и, как и обещал, пряча руки. — Пожалуйста, Анют. Просто капельку твоего тепла. Для меня действительно сложно совсем без прикосновений.

Ее рука чуть дрожала, когда она все же коснулась его волос. Нерешительно, кончиками пальцев. Если бы он даже вздохнул в этот момент слишком громко, она бы, наверно, отпрянула. Но он был неподвижен, а его волосы, оказавшиеся такими мягкими на ощупь, манили… Она провела по ним увереннее, всей ладонью, потом еще раз, еще… Поняла, что заколка, жестко стягивающая и прижимающая волосы к голове, ей только мешает, и отстегнула ее, позволив его длинным прядям свободно рассыпаться. Зарылась пальцами в его волосы, проведя ими, словно расческой, по всей длине. И поразилась, насколько легко скользят в его волосах ее пальцы, не встречая ни одного препятствия в виде спутанных прядей.

Кстати, о прядях. Ее пальцы заскользили по его виску, перебирая волосы у основания. Хотелось взглянуть, как он крепит свою малиновую прядь, на чем она держится… и сможет ли она отцепить… И уже отцепив, опомнилась. Ее же просили только погладить. Не перешла ли она границы дозволенного? Но Аршез лежал неподвижно, никак не реагируя на ее самоуправство. Она склонилась над ним, пытаясь понять его отношение по выражению лица.

Он спал. Его лицо было расслабленно и безмятежно. И ему явно было уже совершенно безразлично наличие или отсутствие в его волосах искусственных прядей, заколок, Аниных рук. А впрочем, рассудила девочка, без всего этого, наверное, даже и лучше.

Она тихонько выбралась из кровати, накрыла спящего Аршеза половинкой одеяла и вышла в гостиную. Надо было разобрать покупки, не здорово, что они их посреди комнаты бросили.

Напокупали они просто горы, и разбирала все Аня долго. Старательно, тщательно… Он не проснулся. Она приготовила себе ужин, поела, помыла посуду. Он спал. Зашла на свою будущую кухню, полюбовалась результатами ремонта. Потолок побелили, пол выровняли, лишнюю сантехнику сняли, стены очистили от краски и от этих ужасных цепей. Кухня, конечно, получится небольшая, но… Аня мысленно представила, как все здесь расставит, постелет скатерть на стол, повесит занавески на окошко. Ее кухня. В самом деле ее, полностью. Ну, еще, конечно, Аршеза, но ему же не нужна, а она, выходит, самая настоящая хозяйка… Ага, это если «дорогой Артемка» не возьмется за нее еду готовить. А то с него ж станется! Или меню ей составлять, пересчитывая граммы в килоджоули…

Аня чуть усмехнулась, покачала головой. Все равно не могла на него долго сердиться, он был такой… такой…

Тишину разорвал звонок. Она не сразу сообразила, что это не телефон. Метнулась было к входной двери… Нет, это не оттуда. С крыши. Кто-то прилетел.

— Аршез! — открыв дверь в свою комнату, позвала она. Он даже не шевельнулся.

Звонок повторился. «А ведь это, наверно, его еда», — подумала девочка. Ну, да, по времени, вроде, подходит. Она поспешила на крышу. Надо забрать, курьер долго ждать не будет. А Ар потом проснется и поест. Открыла дверь в коридорчик при его спальне, покосилась на закрытую дверь, начала подниматься по лестнице.

— Стой! — окрик прозвучал настолько неожиданно, резко и властно, что она оступилась. И упала. Почти, он успел подхватить.

— Ты куда собралась, я могу узнать? — так и не выспавшийся толком, разбуженный слишком резко, да еще и изрядно напуганный ее едва не совершенной глупостью, он все равно прижимал ее к себе очень нежно. Но вот убрать из голоса недовольные начальственные нотки не получалось.

— Там… звонили… — она настолько ошарашена его внезапным появлением, его столь явно, почти грубо высказанным недовольством, что даже не вырывается. — Твоя еда… наверно. Я забрать хотела…

Он решительно сажает ее в кресло в гостиной.

— Аня, раз и навсегда: дверь, ведущую на крышу, ты не открываешь. Никогда! Если я есть, я открою сам. Если меня нет дома — тем более открывать ее незачем. Твои гости оттуда не появятся. Со своими я разберусь сам.

— Да как хочешь, — становится обидно. Ему же помочь хотела.

— Не сердись. Это действительно очень серьезно, — он целует ее в щеку и выпрямляется. — Скоро вернусь.

Возвращается он не слишком уж скоро, но она все так же сидит в кресле, уставившись застывшим взглядом в противоположную стену. Обиделась. Ну вот, опять. Он садится на пол, возле ее ног, утыкается лбом в ее колени. Она не реагирует.

— Не пускаю тебя в свою жизнь, да? — вздыхает, не поднимая глаз. И не дожидается ответа. — Вот такой я нехороший, — бессильно вздыхает снова.

— Это было… грубо, — наконец отмирает девочка. — Я ничем не заслужила!

— Прости.

Она снова молчит.

— Ну а хочешь… — он поднимает голову, озаренный пришедшей идеей, — хочешь, я покажу тебе свой мир, свой дом — там, за Бездной? Вообще-то это строжайше запрещено, но мы ведь никому не скажем, правда?

— Как покажешь? — заинтересовалась.

Он встает и протягивает ей руку с заговорщицкой улыбкой:

— Идем.

Свою ладонь она ему в ответ протягивает и позволяет отвести себя… В его спальню??

— Не бойся, — ободряюще улыбается он, когда она замирает на пороге, — идем.

«А мы никому не скажем», — повторяет она про себя. Ну, в самом деле, он у нее в спальне был, и ничего. Да и вообще, вся квартира его, и ночь она в ней уже провела… Правда, незаметно подкралась следующая… Глупости. Она решительно делает шаг в его комнату. И вовсе здесь нет ничего необычного. Кровать не намного меньше ее. Шкаф чуть посолидней. Есть комод, на нем — безделушки всякие. А так — чисто и опрятно, как, впрочем, у него везде.

— Забирайся, — кивает он меж тем на кровать. — На середину, с ногами. Будет как кино, только еще интересней.

Аня немного неуверенно смотрит на его ложе. Застеленное, кстати. Покрывало приятного бежевого оттенка выглядит достаточно нейтрально, можно представить, что это просто диван. Ну а что, сесть здесь больше все равно некуда. Она забирается, усаживаясь по-турецки посередине кровати. Покрывало оказывается удивительно мягким, она даже проводит по нему руками.

— И куда смотреть?

— Одну минуту, мне надо настроить, — Аршез берет с комода подставку с сиреневым каменным шаром сантиметров десяти в диаметре, кладет перед Аней на кровать. — Держи, сейчас будем колдовать.

— Почему колдовать? — недоумевает она, разглядывая шарик. — А это вообще что?

— А это, Анют, телефон. Только по технологии моего народа, — он тоже забирается на кровать и осторожно садится у нее за спиной. Озадаченная его словами она практически не реагирует. Разве что спину чуть выпрямляет.

— Правда? — девочка крутит шар в руках. Действительно камень — холодный, тяжелый, цельный. Ни проводов… ничего.

— Правда, — он забирает у нее ретранслятор. — В отличие от человеческих аналогов, он передает не только звук, но и изображение. Поэтому, как только на наш вызов ответят, вместо части этой комнаты мы увидим совсем другие интерьеры. Так что не пугайся, ладно? Это только иллюзия.

— Думаешь, у нас видео не изобрели? — слова ее не впечатлили. — А кому мы будем звонить?

— Я ведь обещал тебе свой дом, верно? Тот, в котором я вырос? Значит, маме. Заодно вас и познакомлю.

— Ой! — Аня напрягается. — А что она… я…

— Мама не говорит по-человечески. Так что просто смотри. Если что-то заинтересует — спрашивай. Я все равно все переведу правильно — чтобы никто ничего ненужного не подумал. Договорились?

Она кивает. Он вновь кладет шар на подставку, держит над ним руку, сосредотачиваясь, находя среди сотен контактов самый дорогой, самый родной, самый близкий. И видит мамино лицо.

Аня вздрагивает. Потому что часть комнаты да даже часть кровати перед ними исчезает, обрываясь в пустоту. А дальше — тоже с какого-то немыслимого обрыва — начинается совсем другая комната, с другой мебелью. Небольшая, с деревянными стенами и арочным проемом вместо двери, украшенным необычным резным орнаментом. Еще более сложный и причудливый орнамент прорезал спинку широкого дивана, на котором сидела коротко стриженая девушка, судя по одежде — только что вернувшаяся с пляжа.

И это было совсем не как в кино. Не было экрана. Не было границы. Скорее, все походило на фантастическое совмещение пространства, словно два далеких фрагмента карты вдруг взяли и состыковали.

— Дэйдэ, — в голосе Аршеза явственно слышалась улыбка.

— Дэйдэ, — девушка тепло улыбнулась в ответ.

Быть Аршезу мамой она никак не могла, выглядела ничуть не старше. Однако их сходство было несомненным. Должно быть, сестра.

— Что ты творишь? — шептала между тем женщина, глядя на сына в обществе человеческой девы. — А если узнает кто? Да ты ж работу потеряешь без права восстановления!

— Имею право, — с улыбкой качал головой ее взрослый мальчик. — Она моя. Навсегда. Совсем. И она не гражданка Страны Людей. А я подписывал обязательства не разглашать наши технологии гражданам.

— То есть? — недоуменно хмурится женщина. — Погоди, так это правда? Слухи не лгут, тебе действительно подарили? Из чужих? Сам Владыка, лично?

— Мама, где я и где Владыка? — чуть улыбается он ее доверчивости. — Кто-то из его подчиненных внес меня в списки в связи с юбилеем, а он подписал не глядя, вот и все «лично». А девочку мне потом курьером доставили. И тоже не «лично». Набили целую машину, да и развозили, — не смог скрыть неприязни.

— Но это же не важно, Арик, все равно, такой почет, — она неправильно понимает его негатив.

— Видела б ты того урода, что их развозил, — про почет он даже не услышал. — А они маленькие, перепуганные, дрожащие…

— Да, некрупная, — мама пытается оценить подарок. — А ты уверен, что она взрослая?

Он лишь качает головой, вздыхая:

— Не было там взрослых, мама.

Аня давно перестала вслушиваться. Вначале она попыталась сообразить, на что может быть похож их язык, но… в голову ничего не пришло. Да и много ли она языков не то что знает, слышала? Аршез явно рассказывал о ней, недаром его руки то скользили по ее плечам, то приобнимали ее за талию. Аня не возражала. Ничего лишнего он себе не позволял. Да и объяснял же он, у них так принято. А эти руки словно заявляли на нее свои права, а Ане почему-то очень хотелось, чтоб его сестренка видела: да, она с ним, они вместе. Вместе… Почему же тогда, когда старушки у подъезда стали намекать на их близость, ей так нехорошо стало?

«О, господи, я его что, к сестре ревную?» Аня отодвинулась. Но, чтобы отстраниться не так явно, не обижая Аршеза, она осторожно подползла на коленях к самому краю — туда, где их комната исчезала, уступив место чужой, и медленно коснулась рукой границы. Того места, где должна была проходить граница между двумя реальностями. Но ничего не было. Рука прошла сквозь воздух, не встретив преграды. И просто перестала быть видимой.

— Иллюзия, Ань, — повторил Аршез, глядя на ее действия, — только иллюзия.

— А это ничего, что я трогаю? — запоздало задумалась она. — Это не вредно?

— Нет, можешь пройти насквозь, если интересно. Там снова будет видна моя спальня.

— Любопытная, — с улыбкой прокомментировала женщина телодвижения Аровой человечки. — Что ты намерен с ней делать?

— Ничего. Жить. Выращивать. Может, со временем удастся… — он замолчал, закусив губу, не уверенный, что стоит делиться.

— Удастся что, Арик? — мать мгновенно почувствовала, что задумал он нечто не слишком хорошее.

Он вздыхает. Но выговориться хочется. Хоть кому-то.

— Они не дали им гражданских прав, мама! Не дали, понимаешь? Знаешь, какие документы я на нее получил? Как на домашнюю скотину! Которую по эту сторону держать, конечно, можно, но в клетке, в подвале, чтоб не видел никто.

— Сынок, но… — женщина задумалась. О людях она знала мало. Ни у нее, ни у ее близких знакомых подобной собственности никогда не было. — С ней же, наверное, гулять нужно. Свежий воздух. В подвале она у тебя зачахнет совсем. Может, лучше к нам ее отвезти? Ты можешь быть уверен, ее и пальцем без тебя никто не тронет, я прослежу. А ты будешь прилетать, навещать.

— Ох, мама… — тянет он. — Свежий воздух-то как раз не проблема. Свежий воздух я ей и здесь обеспечу. Еще нужна жизнь в коллективе, возможность личностного роста, принадлежность к определенным социальным институтам… В ее возрасте она в школу должна ходить. И ближайшая школа тут в соседнем дворе. А я не могу Анюту туда отправить. Ее нет, нет такого человека, не существует. У нее нет паспорта, ее нет в списках живущих. Она — моя собственность, о которой люди вообще не должны знать… Она не может самостоятельно перемещаться по стране — даже в пределах улицы. Она не может самостоятельно жить — только в моем доме, под моим присмотром. Она не может выйти замуж, если только я не оформлю себе в собственность ее мужа, не может пойти работать — ничего, понимаешь, из того, что для нее всю жизнь было естественным, к чему ее готовили. А ты говоришь, воздух…

— И? — ждет продолжения мать.

— Что «и», мама?

— Задумал ты что? Я ж вижу, вечно тебе жучков-паучков спасать было надо. Только это не жучок, Арик, десять раз подумай. Мы квоту, чтоб тебя на куратора определить, с таким трудом получили. У тебя приличная зарплата, приличное питание, на твое место очередь стоит, ждет, когда ты оступишься. Хоть что-то там им нарушишь — и все, пиши пропало. Мы долги отцовские тогда из каких средств выплачивать будем?

— Ну, зачем нарушать? — чуть усмехается он. — Я законы изучил хорошо. Тут одно главное правило: не светиться. Меня, знаешь ли, тоже в некоторых местах видеть не должны. Но это вовсе не значит, что я не могу там бывать. Просто видеть вместо меня будут обычного человека. Так и с Анютой: до тех пор, пока в ней будут видеть обычного человека, я ничего не нарушаю. А дальше… — чуть помолчал, раздумывая, стоит ли делиться. Но если уж не маме, то кому? — Нам главное — пару месяцев продержаться, чтоб тише воды, ниже травы. А потом о ней забудут. И о ней, и обо всей этой истории с проникновением. И обо мне, соответственно. Я на хорошем счету, нарушений за мной не числится, так чего следить?.. Ну а я съезжу куда-нибудь в дальнюю деревню, выпишу там Анюте свидетельство о рождении, потом оформлю тихонько паспорт…

— Ар! Ну вот это уже точно нарушение, и серьезное, — не одобряет мама.

— А вот и нет! — он смотрит упрямо и решительно. — Они сами оставили мне лазейку. Заставили нас с девочкой подписать контракт! Понимаешь? Они выдали мне дарственную на домашнее животное и при этом — заставили подписать контракт!

Она не понимала этих тонкостей.

— С животным невозможно подписать контракт, оно ж по определению неразумно! Оно не обладает никакими правами, и потому просто не может отказаться от них в мою пользу. А если она передает мне права — и об этом есть официальная бумага — значит, права у нее были. А права есть только у граждан Страны Людей. Выходит, делая ей документ о гражданстве, я только исправляю досадную оплошность. И моя девочка сможет ходить в школу! А там и уехать от меня, когда истечет ее срок.

— Ар, в управлении не дураки сидят, — пытается предостеречь его мать.

— Да знаю, мама, знаю. Но я ж говорю, тут главное — не светиться. Подправлю ей речь, подучу истории, правилам местным… Понимаешь, пока она не будет привлекать внимания, никому не будет до нее дела. Главное, чтоб круги по воде не пошли. И будет у меня не зверушка, а самая настоящая Избранница.

— Арик, так ты что, все эти махинации только ради того, чтоб иметь Избранницу, задумал? — не понимает его мама. — Так мне казалось, ты и так имеешь право, на законных основаниях. Раз в несколько лет, конечно, но ты ж, вроде, ни разу не заводил?

— Не заводил, — соглашается сын. — Но раз уж завелась… Я, кстати, обещал показать Анюте дом. Поможешь?

Это было почти как путешествие. Изображение настолько точно воспроизводило реальность, что Ане казалось, будто она просто переезжает из комнаты в комнату на самоходной кровати. А дом его был небольшим, как и ее. Деревянный, одноэтажный. Можно было бы сказать — совсем простой, если бы не резьба. Деревянной резьбой здесь было украшено все — арки дверных проемов, переплеты окон, мебель. На комодах и полочках то тут, то там стояла деревянная скульптура: и небольшие фигурки животных, и достаточно сложные абстрактные композиции. Особенно много подобных вещей стояло в комнате, которую Аршез назвал своей.

— А все эти фигурки, — их что, ты резал? — предположила Аня.

— Я. Нравятся?

— Да, очень. А почему здесь ни одной нет?

— Да здесь… — он несколько недоуменно пожал плечами. И в самом деле… — Наверное, так и не осознал эту квартиру своей, все как к казенному временному жилью отношусь. Да и живу я здесь недолго, и дел вечно много: не здесь — так дома, все скачу между двумя странами… Но, если хочешь, могу для тебя что-нибудь вырезать.

— Правда? Конечно, хочу, — она радуется, как ребенок. Ребенок и есть, поправляет себя он. А у него опять все мысли — как бы опрокинуть ее на эту кровать и до утра уже не выпускать.

— Тогда договорились. А пока давай отпустим маму отдыхать и сами будем ложиться.

— Да, конечно. Спасибо, — поблагодарила Аня девушку по ту сторону реальности. И только тут сообразила: — Маму???

— Ну, да, я же, вроде, сказал, что маме звоню, — попрощавшись, Аршез отключил изображение.

— Но… она же молодая совсем… я думала, это твоя сестра, мамы дома нет.

— Молодость, Анют… вернее, очень юная внешность моей расе свойственна. Недаром ты и меня сочла моложе, — попытался он осторожно ей объяснить.

— Вы что, нашли лекарство от старости?! — пораженно всматривается она в его лицо. И в действительно, такие нежные черты… даже мимических морщинок нет.

— Можно сказать и так. Вот только на людей оно не действует.

— Да? Жаль… — особого сожаления не испытала. Старость — она была еще так далеко. Кто его знает, что до тех пор изобрести успеют. — Погоди, так тогда там, на базе… Это поэтому там все до единого молодые были, даже начальство? То есть на самом деле они какого угодно возраста могут оказаться?

— Несовершеннолетних там нет. А так… Предполагай, что чем выше должность, тем старше, практически не ошибешься.

— Но у тебя ведь не высокая? — опасливо уточнила она.

— Нет, — он улыбается. — У меня не высокая.

Аня кивает. И вспоминает начальника несуществующей миграционной службы. Как он сидел на столе, покачивая ножкой, шутил… Врал… Даже интересно, а сколько может быть лет Ринату? А впрочем, что ей до него? Ему она не глянулась… Ну, и… к лучшему. Кто его знает, что этот высокопоставленный лжец с теми ребятами сделал? А у нее есть теперь Аршез… А у Аршеза есть мама, с которой он может хоть по сто раз в день беседовать по видеотелефону. А он большой уже, ему уже не так уж сильно надо, а ей… а у нее…

— Аня, ты чего? — недоумевает Аршез, глядя как стремительно падает настроение у его девочки.

— Мама, — со всхлипом произносит она. — У меня тоже есть мама. И я тоже хочу… вот так, перед сном… А она там хоронит меня сейчас. С ума от горя сходит. И только от скорби еще лет на двадцать постареет, — она не хотела, но слезы сами уже бегут. — А вам что, — горько всхлипывает она снова, — вы вон молодые, красивые, с видеофонами… Зачем вы закрыли границу? Почему вы нас не выпускаете? Что мы вам сделали, что?!

— Аня… Анюта, пожалуйста, я не руковожу страной, я не определяю ее политику. Для меня Граница так же непроходима, как и для тебя. И если я туда полечу, я застряну в ней так же как ваш… летающий транспорт. И получу очень серьезные взыскания. Я не смогу вернуть тебя домой, при всем желании не смогу. Но я могу обустроить твою жизнь здесь. С твоей помощью, конечно, один я не справлюсь. А слезы здесь не помогут, надо брать себя в руки и строить свою новую жизнь. Учить местные правила, перенимать местные обычаи…

— Погоди, но ты говорил, — она его не слушает, захваченная новой мыслью. — Ты говорил, что есть те, кто границу регулярно пересекают — разведчики, шпионы…

— Я не служу в разведке.

— Да, но… возможно, у тебя есть… ну, хоть какой-то знакомый там. Он передал бы письмо… ну, даже не письмо, записку. Что я жива, что у меня все в порядке… Ты же не позволяешь своей маме волноваться. Так почему моя должна поседеть от горя?

— Анют, — он качает головой.

— Пожалуйста, Ар… Ну пожалуйста… И я не скажу ничего, что у вас секрет. Ну, хочешь, ты мне даже сам продиктуешь… А я буду во всем тебя слушаться. Все делать, как ты скажешь. Буду учиться. Мне бы только маме… два слова, чтобы она не убивалась. И мне станет легче жить, легче принять… Ну, пожалуйста, ведь есть же кто-то, кто мог бы…

Но он все качает головой, даже мысли не допуская. Ему надо спасти свою девочку. Спасти, а не подставить. А горюющая мама все же меньшее зло. Лучше уж пусть она горюет, когда с Анютой все хорошо, чем не горюет, а от дочери уже и…

— Давай спать, малыш. Нам завтра надо будет ремонт заканчивать, мастеров я выгнал…

— Выгнал? — удивляется девочка. — Зачем?

— Уже не помню. Умеешь клеить обои?

— Научусь.

— Вот и хорошо.

Хорошо не было. Он отправил ее спать, а ее опять настигли кошмары. И она плакала во сне, захлебываясь от подступающего ужаса, звала маму, и все повторяла отчаянно и безнадежно: «пожалуйста… ну, пожалуйста!..»

На этот раз он хотя бы ее добудился. Она распахнула свои полные боли глаза, увидела его, склонившегося над ней. И бросилась ему на шею:

— Не оставляй меня, Ар! Пожалуйста, не уходи, не оставляй меня одну! Я боюсь! Они приходят, и… Мне страшно!

— Я с тобой, — он осторожно уложил девочку обратно на подушку.

— Не уходи! — она отчаянно вцепилась ему в руку.

— Даже и не собирался, — заверил он, — двигайся.

До последнего ожидал, что она возмутится, когда он откинул ее одеяло и устроился рядом. Но ее кошмары были куда сильнее надуманных мифов о приличиях. Она сама прижалась к нему — заплаканная, дрожащая. Он обнял, поцеловал мокрый от слез висок.

— Спи, маленькая. Все хорошо, я никуда не уйду.

И она спокойно уснула, уверенная, что уж с ним-то она точно в безопасности. А вот он… в этом уверен не был. Его рука все скользила по ее спине, и с каждым скольжением в этом жесте оставалось все меньше дружеского и успокаивающего. Он возбуждался. Зубы ныли, дыхание учащалось. В какой-то миг он осознал, что гладит уже не спину, а ягодицы, причем обнаженные, одну ее ногу он закинул на себя, а ночнушку задрал практически до подмышек.

А она спит. Она просто спит, ребенок, ему поверивший. Защитничек. Защитит он ее, как же! Сейчас в момент вместо одних кошмаров ей другие организует. И даже гадать не надо, какие страшнее окажутся!.. Она же маленькая. Маленькая…

Ругаясь последними словами, чтоб хоть немного прийти в себя и сосредоточиться, он аккуратно уложил ее на спину, поправил рубашку, укрыл одеялом. И сбежал, плотно притворив дверь ее спальни.

Поднялся на крышу, чувствуя, что в квартире он задыхается. Надеясь, что свежий ветер его успокоит. Выдует ее запах из его легких. Запах, которым в его квартире было пропитано уже все. Но главная проблема — даже не в этом. Он вдруг осознал, что в принципе не умеет сдерживаться. Просто не знает, как жить с этим чувством: «хочется, но нельзя». Правило всегда было: «если хочется — то можно и нужно», и те, кого он желал, всегда горели страстью в ответ. А детей — Светоч прежде миловал как-то — на пути его раньше не попадалось. Да и… нет, никогда он не мечтал о подобном, несовершеннолетние девы в эротических снах к нему не приходили. А с совершеннолетними он все свои сны с успехом реализовывал. И что ему делать теперь? Что ему делать с этим жгучим чувством нереализованного желания? Как люди с их миллиардом сексуальных запретов вообще живут? Когда после женитьбы можно вообще всего одну женщину. Как они не сходят при этом с ума?

Он стоял на низеньком парапете, ограждавшем крышу, и смотрел на окна соседних домов. Тянулся к ним не только зрением, но и всеми прочими органами чувств. Пытался услышать, ощутить, осознать эмоции, что спрятаны за оконными стеклами. Искал ту, чьи муки нереализованных желаний сродни его. Ту, кому он отдаст все то, что его ребенку пока не требуется. А найдя — сорвался в полет. Без контракта, да. Но он будет аккуратен и ничем не навредит ее здоровью. А к утру она и вовсе будет считать все случившееся ночью всего лишь красивым сном, он позаботится.

До утра не остался, конечно. Но домой вернулся чуть более спокойным и чуть более удовлетворенным. Чуть более, всего лишь. Не тот запах. Не то тело. Не то. Все не то. Не насыщает. Не удовлетворяет. Не успокаивает.

А в доме горел свет. Везде, даже в его спальне, даже в туалете. Аню он нашел в кресле. Забившуюся туда с ногами, сжавшуюся в дрожащий комочек, в слезах.

— Что случилось, ребенок? — перепугался он.

— Страшно. Я тебя искала, а тебя нет. Обещал, что не уйдешь, а сам? Я думала, ты к себе спать ушел, а тебя вообще нет, я одна…

— Анечка… — он поднял ее на руки, сам сел в хранящее ее флюиды кресло, устраивая девочку на коленях. — Ты так хорошо и крепко спала. Я думал, ты уже до утра не проснешься.

Она лишь судорожно вздыхает, вцепляясь в него сильнее и пряча лицо у него на груди.

— Так страшно?

Кивает.

— И что страшно, Ань? Что именно снится?

— Не знаю… Так всё… так… — слов она не находит. Лишь прижимается еще сильнее.

А он… ничего не может с собой поделать. Вдыхает ее запах — глубоко, стремясь снова наполнить им свои легкие без остатка. Затмить им тот, чужой. Он раньше и не думал, что бывает настолько чужой запах. Обнимает ее — чуть крепче, чем требуется для того, чтобы просто согреть и утешить. Пьянеет от нее вместо того, чтоб сочувствовать и успокаивать. Но зачем она так обнимает? Зачем так тянется к нему, не только телом, всей душой, распахнутой сейчас настежь?

— Анечка, — отчаянно шепчет он, думая не столько о ее страхах, сколько об эмоциях, что его сейчас обуревают. — Что же нам с тобой делать?

— Это все из-за мамы, — жалобно шепчет в ответ она, и Аршез не сразу понимает, чью маму она сейчас вспомнила — его, свою. — Ты не представляешь, какие слухи ходят у нас о землях за Темными горами. Один другого ужаснее. И что сейчас думает моя мама? Перебирает ужасы, которые я здесь переживаю. Перебирает смерти, которыми я здесь погибла… А я здесь… в тепле, в уюте. Ты меня холишь, лелеешь, на руках носишь, словно я — принцесса какая…

— Фантазерка… Я просто стараюсь быть гостеприимным. Разве хорошего отношения заслуживают только принцессы?

— Не в этом дело. Мама…

— Мама… — он пытается сосредоточиться на ее словах. — То есть, ты полагаешь, что твои кошмары — наведенные? Что это мама транслирует тебе свои страхи? Но… разве между вами такая сильная связь?.. У представителей моего народа это бывает, я говорил, мы эмпаты, и если связь сильна, то даже на расстоянии можем почувствовать всплески эмоций своего близкого. Но для людей… Я всегда считал, что для вас подобное невозможно, люди более поверхностны в своих ощущениях, слабее развиты органы чувств…

— По-моему, это вы поверхностны в своих суждениях о людях, — недовольно кривится девочка. — А как же интуиция, предчувствия, вещие сны? Истории о том, как люди за тысячи километров чувствовали, что с их близкими случилась беда… А сейчас с мамой беда, понимаешь? Не со мной, с ней. У нее дочь пропала.

— Мы не можем помочь твоей маме, Анечка. Если все действительно так, как ты говоришь, надо думать, как отгородиться от чужих эмоций, чтобы…

— Давай напишем письмо, Аршез, пожалуйста! — ей не нравится, куда он пытается свернуть беседу.

— Да пиши, Анют, хоть десять. Хоть в день по сотне, я же не запрещаю. Может, даже полезно будет, выговоришься, пропишешь все свои страхи… Но отправить их я все равно не смогу. Никак.

— Ар… Но ведь должен быть способ. Я же прошу так мало. Два слова всего, что я жива… Я же не прошусь домой, не требую невозможного…

— Ну, а что ты сейчас, по-твоему, требуешь? — вздыхает он.

— Ты же видишь, я спать не могу, сама мучаюсь, тебя мучаю…

— А может, дело не в маме? Вернее, не в ее страхах? А в твоем чувстве вины? Ты чувствуешь себя виноватой за то, что тебе хорошо, в то время как мама считает, что тебе плохо. Вот и пытаешься подсознательно сделать себе плохо, воскрешая в памяти все кошмары, которые ты пережила и передумала во время пересечения Границы.

— Нет… Я не знаю… Даже если так, если я буду знать, что мама за меня не переживает…

— Мне надо подумать, Анют. Почитать, посоветоваться… А пока идем спать. Я больше не уйду, я обещаю.

Не ушел. Сторожил ее сон и отгонял ее страхи. Свои навязчивые фантазии о ее теле даже не отгонял. Просто из последних сил не давал им реализовываться. В эту ночь удалось.