Опекун для юной девы

День шестой

— Ну что, самостоятельная девочка, сегодня опять одна бродить будешь, или на завод со мной съездишь? Была когда-нибудь на крупном металлургическом предприятии? — и вновь она едва только глаза открыть успела, а он уже бодр, умыт, одет, причесан, и самозабвенно трудится над своим ободверьем. Ствол будущей «ивы» уже закончил, и теперь старательно прорезает в едином массиве дерева тонкие веточки и листочки.

— На завод? — недоумевает Аня. — Но… разве можно?

— Ну, конечно же, нет, ребенок, что за вопрос? — он с улыбкой оборачивается к ней, опуская инструменты. — Если одна пойдешь и в ворота постучишься. А вот со мной не просто можно, со мной тебя еще и с экскурсией по всему заводу проведут, все цеха покажут. Как металл выплавляют, как потом обрабатывают…

— А зачем тебе такая экскурсия? Ты разве раньше там не бывал?

— Так мне не экскурсия, малыш, мне инспекция. Оно мне и по должности положено, и для имиджа полезно — интерес к людям и заботу о них надо не только декларировать, но и демонстрировать. Да и люди чувствуют гордость, понимая, что результаты их труда вызывают интерес представителей древней цивилизации. Мой интерес к их работе повышает их самооценку, усиливает рвение, да и уберегает от излишнего разгильдяйства, не без того.

— Так, а я, в таком случае, что должна демонстрировать? — хмурится девочка на это бахвальство. Аршез — он взрослый, конечно. Так ведь для нее, школьницы. А на заводе матерые мужики работают — и старше, и опытней. И это визит молодого белоручки из НИИ им самооценку повысит?

— Ты будешь демонстрировать мою слабость, Анют, — он с улыбкой обнимает ее, позволяя себе вновь окунуться в ее запах. — Мою совсем не божественную, а вполне себе земную и понятную…

— Что-о? — она с негодованием выворачивается из его рук. — То есть я… ты меня в качестве своей любовницы туда потащишь?! Чтобы все смотрели на меня, как…

— Как на принцессу в туфельках из чистого золота, — он не позволил ей договорить. И так понятно, что в ее голове сейчас вся та гадость плещется, которую любящие родители туда годами закладывали, перепутав с помойной ямой, видимо. — На самом деле, Анют, эта поездка будет тебе весьма полезна не столько для получения новых знаний по металлургии, это, скорее, бонус. Главное, она поможет тебе лучше понять мой реальный статус в этой стране. В частной жизни я им не пользуюсь. Но «Артем», хоть и является частью меня, и, даже, наверное, самой лучшей и искренней частью, это все-таки образ. Маска, попытка казаться человеком. А вот «светлейший Аршезаридор»… да тоже, наверное, маска. Но вот где-то между ними — я. А ты со мной, и, пожалуй, тебе лучше все же представлять, с кем именно. Потому как это у Артемки могут быть любовницы. А так же подружки, возлюбленные и приятельницы. Спутница Великого всегда — Избранница. Та, что настолько лучше всех прочих людей, что удостоена высочайшей чести. Чести, о которой в этой стране мечтают все, неважно, мужчины они или женщины, молоды или нянчат внуков… А ты пытаешься этого стыдиться.

— Ну прости, меня воспитывали не так, — она несколько нервно обхватывает себя за плечи. Все эти его рассуждения о собственном Величии… И не поспоришь, и не поверишь…

— Так вот и везу тебя перевоспитывать. Проникаться реалиями местной культуры. Тебе здесь жить, Анют. Тебе придется принять местные нормы. Без этого не просто никак, без этого мне тебя из дома выпустить страшно.

«Перевоспитываться» оказалось не просто сложно — жутко. Потому что ее Ара — того Ара, которого она… к которому она привыкла, к которому привязалась — там, на этом огромном заводе, не было. А в светлейшем Аршезаридоре, которого с почтительностью приветствовали директор, главный инженер и другие, весьма солидно выглядящие персоны, она с трудом находила привычные и уже ставшие почти родными черты.

Да, это его лицо, его фигура. Но разве способен этот надменный, холодно-отстраненный тип, словно плывущий по волнам собственного дутого величия, улыбаться так тепло и нежно, что сердце с ритма сбивается? Разве способен он обнимать, норовя каждый раз сорваться в откровенные ласки, целовать, забывая о приличиях и устных договоренностях, словно простые прикосновения (которые он вытребовал себе как непременный атрибут общения) не в силах его насытить? Этот полузамороженный тип с фальшивой полуулыбкой на иконописно-величавом лице, едва сподобившийся снизойти до рукопожатия и способный лишь имитировать жест, которым спутницу приобнимают за плечи, приглашая следовать за собой. Одетый безукоризненно строго, говорящий безукоризненно вежливо. И воспринимающий как естественный фон то густое облако обожания, почитания и преклонения, в которое его заключили. Господи, да они все едва не молились на его Светлейшее Величие. И это всеобщее благоговение действительно просто не предполагало, что этому… идолу лучших сортов отмороженной древесины может в принципе понадобиться любовница.

О, нет, ученица, послушница в его храме, посредник между людьми и отмороженными… эм, в смысле, Великими. Но для плотских утех? Сия заиндевелая плоть в столь суетном не нуждается.

Хотелось плеваться. Или напиться. Или треснуть его чем-нибудь тяжелым по башке, чтоб отмер, чтоб стал собой, чтоб перестал глядеть на все и на всех с этой чуть высокомерной снисходительностью. Чтоб вновь стал ее Аром — таким теплым, таким живым, таким настоящим! Но фантасмагория продолжалось. Его Отмороженное Величество желало, облекая повеления в форму просьбы, чтоб его деве показали то, объяснили это, провели туда-то. И ей с самым почтительным видом объясняли, показывали, рассказывали. Словно и на нее упал отсвет его величия, и ей где-то давали подержать Святой Грааль или живьем свозили в Рай на экскурсию.

Она, конечно, пыталась держаться, пыталась соответствовать. Но, словно стремясь подсознательно компенсировать его холодность и отстраненность, интересовалась всем излишне пристально, излишне живо, излишне восторженно. И, наверное, слишком напоминая при этом ребенка. Того самого, рядом с которым Его Светлейшеству и стоять-то зазорно. Но он стоял, встречая снисходительной полуулыбкой и ее вопросы, и их ответы.

Наконец, он отправил ее и все начальство в заводскую столовую — вот в этом Великий от Артема не отличался, о еде для своей подопечной не забывал — а сам отбыл вновь в экспериментальный цех, ознакомиться с результатами начатого под его руководством тестирования.

Без Аршеза стало чуть проще. Если, конечно, можно описать словом «проще» необходимость обедать в обществе директора огромного предприятия. Но этот солидный мужчина, вполне годящийся ей в дедушки, хотя бы перестал раболепствовать перед напыщенным мальчишкой. Он остался, конечно, безукоризненно вежлив с ней, но за рамки разумного это уже не выходило.

— Где вы учитесь, Анна, горно-металлургический? — поинтересовался директор, степенно дегустируя первое.

— Да нет, если честно, — а вот о деталях ее биографии они с Аршезом не договаривались. Надо ли ей выдавать себя за студентку? Да нет, было б надо, он бы предупредил. Да и не похожа она на студентку.

— Ну конечно. Чернометский политехнический, я должен был догадаться.

— Почему? — недоуменно поднимает на него глаза девочка.

— Наши лучшие кадры выходят из стен нашего самого прославленного вуза, это естественно.

— Но… почему вы вообще уверены, что я лучшая? Я обычная…

— Позвольте вам не поверить, Анна. Будь вы обычной, вам бы никогда не удалось привлечь внимания куратора. Он бы просто не стал тратить на вас свое драгоценное время.

Наверное, в этом была правда. Обидная правда, она сама столько раз думала о том, что не будь она единственной девочкой в том автобусе, он выбрал бы не ее. Ни один из них ее не выбрал. Ни один, начиная с Рината. И будь у Аршеза возможность выбора, то и его внимания она бы не привлекла. И, наверное, от обиды, от горечи осознания этой истины она не смолчала.

— То есть вы полагаете, что ваш идол… ваш святейший… светлейший куратор — это такое холодное расчетливое создание, глядящее на людей исключительно с прагматическим интересом?

— Анна… — директор аж поперхнулся.

— Что? Разве это не ваши мысли я озвучила? Он заботится обо мне, потому что я лучшая. Потому что потом на что-то ему сгожусь. А была бы не лучшей, а бесполезной, так прошел бы мимо, да еще и ногой наподдал? Такого вы о нем мнения? Это ваш идеал?

— Анна, не стоит передергивать. Я и близко такого в виду не имел.

— Нет, я не учусь в политехе, — она продолжала с напором, будто не слыша. — Я вообще в школе еще учусь. И он не выбирал. Просто мне нужна была помощь, а больше некому было. Понимаете разницу? Не избрал расчетливо ради какой-то цели, а просто помог — потому что он живой, добрый, заботливый. Потому что просто не мог оставить человека в беде. Не самого лучшего. Не самого выдающегося. А того, который достался. Вот просто появился на его пути, нуждаясь в помощи. И он помог. Поддержал, согрел, утешил. Теперь вот… жизни пытается научить, — на последних словах она словно сдулась. Осознала, что не о том она… да и не с теми… и вокруг — та самая реальность, к которой Аршез так рвался ее приобщить. Идолопоклонство. Раболепие. Пресмыкание перед расой Высших. Или нет, Великих. Что, впрочем, еще хуже. Ибо выглядит эта «высшая раса»… вернее, даже Аршез в роли представителя «высшей расы» выглядит омерзительно. А ведь про него она точно знает, что он хороший. Она-то знает. А вот они… поклоняются ему, но при этом представляют каким-то чудовищем.

Она сосредоточенно ела, не поднимая взгляда от тарелки. Директор тоже не спешил продолжить разговор.

— В чем-то вы, наверное, правы, Анна, — он все же нашел возможность согласиться с девой пару минут спустя. — Но что же делать, если человеческая вера в справедливость невольно искажает порой образ тех, в чьей доброте и бескорыстной заботе о людях у нас нет повода сомневаться?

— Но… вера в справедливость-то тут причем? — Аня запуталась.

— Видимо, в том, что, будучи лучшим в чем-то, человек невольно ожидает награды. Признания своих заслуг. Верит в то, что может быть особенно полезен благодаря своим достоинствам. Но — что может быть большей наградой, чем быть избранным одним из Великих? Какая самореализация может быть большей, чем быть полезным создателям нашим?.. Вот и появилась у людей убежденность, что Избранничество — это награда. Признание заслуг, которое ждет лишь достойных. И я не думаю, что в этом есть что-то крамольное. Или что подобные чаянья как-то задевают или, не дай светоч, оскорбляют Великих.

— Да. Конечно. Простите. Извините за эту глупую вспышку, Ар… Аршезаридор просил меня ни с кем не спорить, я и не хотела. Просто обидно стало. Он… вы даже представить себе не можете, насколько он замечательный. Сколько он сделал всего для меня, и вовсе не потому, что… Просто он не может по-другому, понимаете? Если он делает, то всей душей, всем сердцем. Он отзывчивый, внимательный, чуткий. А вовсе не это… что он вам тут изображает.

— Что значит «это»? — брови директора вновь поползли вверх.

— Ну, как бы вам объяснить?.. Вот, — она с облегчением кивнула на вошедшего в столовую Аршеза. бавдижб Идеально-совершенного, невозмутимо-величавого, с легкой полуулыбкой на устах.

— Всем приятного аппетита, — обронил с королевским достоинством сидящим за столиками людям. Которые, напротив, при его приближении теряли всякую невозмутимость, забывали, зачем они здесь, что делают. Замирали, не донеся ложку до рта, нелепо выпучив глаза, некрасиво разинув рот. Не все, не поголовно. Но таких было много. Слишком много.

А его светлейшество шествовал к ним. Ане казалось, у него даже походка другая стала. Нечеловечески плавная, скользящая, идеально-отточенная. И это… нервировало, раздражало, бесило. Ее Ар таким не был, он был простой, родной, обычный. Или… и не было его вовсе? Сам же сказал, Артем — это только маска. Что же тогда реальность, вот это?

— Вы позволите присоединиться? — вселенская вежливость коснулась длинными белыми пальцами спинки свободного стула. Ему что-то ответили, он присел. А Аня все никак не могла отвести взгляда от этих пальцев, теперь изящно накрывших столешницу. И почему она прежде не замечала, какая белая у него кожа?

— Все настолько плохо? — ей показалось, или в его голосе что-то оттаяло, когда он взглянул на нее. И даже сочувствие — искреннее, совсем не наигранное — померещилось. Или ей просто очень хотелось его услышать?

— Отвратительно. Гнусно. Мерзко. Ты хоть в зеркало на себя смотришь, когда?.. Неужели это нормально? Вот скажи, неужели для тебя это все абсолютно нормально? — она закрыла лицо руками, чувствуя, что скатывается в какую-то глупую детскую истерику. Пытаясь успокоиться и просто не справляясь с эмоциями.

— Это данность, Анют. Я могу влететь сюда на метле или въехать на детском самокате — в их отношении ко мне это ничего не изменит. Я уже говорил, это не почтение лично ко мне, это почтение к моему народу.

— Это не почтение, это идолопоклонство в чистом виде. И если бы ты въехал сюда на самокате…

— Я ввел бы в моду самокаты в заводских столовых. На этом все. Пользы никому никакой, а травматизм на производстве повысился бы в разы. Когда каждый твой жест имеет значение, приходится быть крайне избирательным в жестах. И очень существенно себя в них ограничивать.

— Но… но ты не такой. Ты корчишь из себя какого-то сноба, жлоба, морального урода…

— Анют, — укоризненно. Не просто укоризненно, демонстративно-укоризненно. И это разозлило еще больше.

— Что «Анют»? А они таким тебя и представляют. Их идол — сноб и жлоб, который умирающему от жажды стакан воды не подаст, пока тот ему диплом с отличием не продемонстрирует.

— Вы крайне не объективны… — начинает было директор, весьма задетый тем, как девочка пытается представить ситуацию. Но замолкает, повинуясь резкому жесту своего гостя.

— Вот и вся твоя «избирательность жестов». Да лучше б самокаты, честное слово, — Аня и не замечает, что ее пытались прервать. Ей больно. Ей просто больно. Ее Аршез — он оказался вымыслом, его нет.

— Публичность диктует свои законы, ребенок. И искажения смыслов при этом возможны, но едва ли они столь критичны. Надо просто принять, что и такое отношение бывает. И относиться с улыбкой.

— С улыбкой? Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты даже улыбаться тут разучился.

— Разве? — он хмурится чуть недоуменно. — Мне казалось, я только и делаю, что улыбаюсь.

— Фальшиво!

— Так, все, ребенок, не воюй. Лучше поешь. Ты посмотри, все уже заканчивают, и только ты сидишь с полной тарелкой, — и вот что ему теперь делать со светлейшим Николаем Оцепаловым, директором металлургического комбината, доктором технических наук и почетным членом каких-то там академий? Память стирать? Так не молод уже, этак можно и вовсе без памяти оставить, он ему и так уже запрет на употребление ряда слов имплантировал.

— Не хочу, — упрямо качает головой девочка. — Кусок в горло не лезет в такой обстановке. Все вокруг глазеют, словно… Сам же ты прилюдно не ешь.

Директор закашлялся. Он вообще как-то не слишком хорошо выглядел. С каждой минутой все больше мрачнел, да и нижнее веко уже начало подергиваться.

— Ну почему, у нашего народа тоже существует традиция публичных трапез, — и лишь святой… ээ… светлейший Аршезаридор оставался ангельски невозмутимым. — Вот только люди едят прилюдно, а мы — среди своих соплеменников. А смешивать — увы, не принято. И — мне не хочется тебя заставлять, но — если ты ничего не съешь, повара уволят.

— Не смешно, — она не поверила.

— Согласен. Но ты — моя дева, и если дева Великого не смогла оценить ни одно блюдо, значит, повар не угодил, причем — лично мне. В нюансы твоей тонкой душевной организации вдаваться никто не станет.

Она поела. Давилась, но… кто их знает, этих убогих идиотов. С такими замашками ведь и впрямь — уволят и не поморщатся.

А дальше — просто сбежала. Аршез говорил, что ему осталось совсем недолго, небольшое итоговое совещание, и он свободен, и готов отвезти ее… Она не хотела. Ей казалось, она не выдержит больше ни секунды, ее раздражало даже его общество. И она не представляла, как теперь она останется с ним наедине. Что говорить, о чем, как? Ей надо было успокоиться. Подумать, разобраться. Просто побыть одной.

Он отпустил. Лишь вздохнул, глядя, как она уходит прочь с человеком, командированным проводить ее до проходной. А ведь это еще только вершина айсберга. Только самая-самая вершина. Что же будет, когда она узнает суть?

— Я действительно выгляжу столь неестественно? — задумчиво перевел он взгляд на все еще сидящего напротив него человека.

— О чем вы, Великий? — во взгляде большого человеческого начальника светилось лишь праведное негодование. — Вам не стоит даже внимания обращать на подобные…

Он стер ему память. Не задумываясь и не сожалея. О последнем дне его жизни, а может, и еще что случайно прихватил. Спросит, не в пустыне ж он день провел. Расскажут вкратце. Ну а начинающийся склероз неплохой повод подумать о пенсии.

На совещании устроил разнос. Испытания прошли не так уж плохо, не без недочетов, конечно, но все же главное было достигнуто, и в иной ситуации он бы хвалил, выражая уверенность, что и недочеты будут в скорейшем времени доработаны. А сегодня ругал. За лень, косорукость, формализм, безынициативность. За неспособность довести до ума хорошее начинание, за прошлогодний снег… Нет, за снег, кажется, все же не ругал, сумел сдержаться. И даже дверью, их покидая, умудрился не хлопнуть.

Сел в машину и взвился бездумно в небо. Строго по прямой — вверх, вверх, вверх. Пока преобразователь, привычно тявкнув, не взял очередной бессрочный отпуск, и забава «удержи в воздухе предмет, для полетов не предназначенный» не поглотила все его силы и внимание.

К тому моменту, как полет удалось выровнять, он уже успокоился. Вот только домой все равно не хотелось. И он решил осчастливить своим визитом Чернометский политехнический, тем более что Гизар давно звал.

Привычно припарковался на крыше, сбросил достававшую его всю дорогу удавку галстука, расстегнул несколько пуговиц сорочки, небрежным жестом перекинул через плечо рабочий пиджак. Добавил к образу темные очки и напускную безмятежность. И отправился разыскивать светлейшего Гизариадара, вычленяя след его нечеловечески мощной ауры из прочих энергетических напластований.

— Артем? — когда он практически дошел до цели, его окликнули. Присмотрелся — тот самый мальчик, в чьей компании они в мяч на пляже играли. Вениамин. А мир порой удивительно тесен. В те минуты, когда этого совершенно не требуется, преимущественно.

— Привет, Вень. Как экзамены, путем? — дружелюбие пришлось изображать. Старательно изображать, чтоб хоть мальчик в него поверил.

— Так… Представляешь, к нам куратор на экзамен пришел. Сидит, слушает.

— Некоторым везет.

— Везет, как же!.. Впрочем, если только тем, кто до его прихода ответить успел. А мне уже сейчас идти, и не похоже, чтоб он уходить собирался.

— Так чего теряешься, Венька? Куратор же не от скуки пришел. Он ищет талантливых ребят, выбирает самых способных. Сможешь произвести на него впечатление — тебе все дороги будут открыты. Практики в ведущих научных центрах, трудоустройство, карьерный рост.

— Ага-ага, слыхали, как же. Это хорошо в теории и о других рассуждать. А вот войти туда — и облажаться, каково, не думал? После первого же курса на всю жизнь клеймо дебила. И ни практики тебе, ни трудоустройства, ни карьеры…

— Так если не учишь, то кто тебе доктор? — Аршез кривится. Да и симпатий к мальчику не прибавляется.

— А ты умный у нас такой? Ты всегда все билеты знаешь так, что можешь лекцию по любой теме прочесть? Блеснешь знаниями, о чем тебя не спроси? Там пятьдесят четыре билета, а выпадет только один. И если это будет тот единственный, что я не знаю, мне что потом, ползком за ним по коридору ползти и доказывать, что в остальных пятидесяти трех я гений? Мне поверят? Меня услышат? Даже у самого талантливого студента бывают неудачные ответы. Без всякой причины. А тут — сам куратор. Да в его присутствии дышать, и то боишься, мысли путаются, даже самые умные вещи сущей глупостью кажутся… Вот ты перед куратором когда-нибудь отвечал?

— Приходилось. Он часто на экзамены ходит.

— И как?

— Да хреново он отвечает, если честно, — светлейший Гизар все же изволил выйти из аудитории. И с ходу вступить в беседу, которую, понятно, прекрасно слышал с самого начала. — Все, что я услышал от него в последний раз, было «нет», «не знаю» и «никогда». Ужели на пересдачу, Тёмочка?

Веня белеет, нервно сглатывает, пытается пробормотать приветствие. Но на него не слишком обращают внимание.

— Я готов обсудить остальные пятьдесят три вопроса, светлейший куратор, — почтительно склоняет голову Аршез. — И вы, должно быть, запамятовали, Великий. «Не знаю» я не использовал. А «нет» и «никогда» по-прежнему в силе.

— То есть пересдача отменяется? — понимающе хмыкает Гизар. — А чего нарядный такой? Здесь, знаешь ли, принято блистать знаниями, а не костюмом.

— Да так. Хотел на деву впечатление произвести.

— Впечатлилась?

— Да если бы. Обозвала жлобом и снобом и послала… по улице Вампирской Щедрости гулять. От переулка зомбаков до переулка трупаков и обратно.

— Интересные нынче девы пошли. Очки снять не пробовал?

— А я, пресветлый куратор, — в голосе «студента Тёмочки» явственно прорезалась совершенно неподобающая язвительность, — на металлургический в очках и не езжу. Там, знаете ли, моды не те.

— Та-ак, — пытается переварить новость пресветлый. — А знаете, Вениамин, — неожиданно оборачивается он ко все еще стоящему неподалеку парню. — Вам сказочно повезло: я не буду портить вам жизнь своим в ней присутствием. Можете мекать свои ответы преподавателю, ему хоть деньги за выслушивание ваших гениальных опусов платят. Только учтите: неуверенных в себе даже люди не слишком ценят. Идем, Артем, серьезный разговор к тебе есть, — и он решительно движется прочь от аудитории, предоставляя Аршезу возможность догонять себя со всем положенным студенту почтением.

— Нас что, Залира визитом осчастливила? — уже без всякого позерства поинтересовался Гизар, когда в коридоре они остались одни.

— Не слыхал, — равнодушно пожимает плечами Аршез. — Я уж лет двадцать ничего про нее не слышал. А не видел, так и того дольше. С чего вдруг такой к ней интерес?

— Да просто в догадках теряюсь, кто еще тебя мог так обрадовать.

— Не суть, Гиз, не суть. Вот только сказала она мне примерно то же, что и твой мальчик: мы изображаем из себя какие-то всемогущие бессмертные статуи, довели почитание себя любимых до абсурда и в результате — только мешаем. Даже когда помочь хотим — лишь мешаем.

— Что-то ты на редкость мрачен сегодня.

— А с чего радоваться? Мне сегодня на заводе завалили эксперимент. А я теперь думаю — так может, из-за меня и завалили? Из-за того, что я там стоял, раздувая щеки и «отечески руководил»? А у них от этого руки дрожали и мысли путались, и опозориться они боялись, да и аура эта дракосова… ни одному человеку еще впрок не пошла.

— Так ты используй ауру-то. Успокаивай, внушай уверенность. А не хлещи негативом во все стороны, так что даже стены темнеют.

— Я закрылся.

— Я заметил. Чтоб тут было, если бы ты не закрылся? Институт бы перестраивали?

— От темы не уходи.

— Да могу и не уходить, что изменится? Не нами заведено и не на пустом месте придумано. Ты не изменишь людей, ты не изменишь себя… Может, стоит подумать о том, чтобы сменить деву? Или хотя бы перестать столь остро реагировать на приступы чьего-то максимализма? Арик, вот ты скажи, где ты их находишь?

— Кого «их»?

— Чванливых дур, которые тебе мозг выносят, а ты ведешься.

— Даже не представляю, о ком ты. И впредь — все-таки — выбирай выражения.

Гизар лишь презрительно фыркает и пожимает плечами. Не больно-то и хотелось, сам же начал. Впрочем, сколько он помнил Аршеза, того вечно терзало несовершенство мира. Причем терзать обычно начинало внезапно и на ровном месте. Так же внезапно и отпускало. Пройдет и нынче.

— Да переживут твои красавицы. Ар, я тебе миллион раз говорил: плюнь на них на всех, найди себе человечку. Лишь человеческая дева будет любить тебя бескорыстно. Такого, как есть, потому что ты — это ты. Только человеческая. А все твои Залиры с Иританами всегда будут видеть в тебе исключительно донора, носителя животворной спермы. Полагаешь, Залира одна такая? Да они все будут интересоваться тобой лишь до тех пор, пока будут верить, что ты можешь подарить им ребенка. И плевать в лицо, как только эту веру потеряют.

— Но своей соплеменнице ты можешь подарить хотя бы ребенка. Если повезет, понятно. Что ты подаришь человечке?

— Возможность любить и быть любимой. Быть счастливой — сейчас и лично, а не потом и гипотетически, в детях и внуках.

— Не каждой человечке нужно столь сомнительное и краткое счастье.

— Так найди ту, которой нужно, проблема-то в чем?

«В том, что той, что я нашел, оно не нужно», — мысленно вздыхает Ар. Но вслух уже не произносит. Пусть Гиз и дальше думает, что вся проблема в соплеменнице. Не стоит ему знать, что бывают такие человечки. Тем более что по эту сторону гор их и впрямь не бывает. Это только ему вот так повезло…

— Смотри, Галченок, кого я привел, — возвестил Гизар, открывая дверь в приемную своего кабинета и пропуская друга вперед.

— Светлейший Аршезаридор, — секретарша куратора поднялась со своего места, расцветая улыбкой. — Добрый день, вы давно у нас не были.

— А ты скучала? — деве друга он улыбнулся совершенно искренне. Легко подхватил ее — тонкую, как тростиночку, и такую же невесомую — и посадил на ее собственный стол.

— Временами, — лукаво стрельнула глазами Галинка, кладя руки на плечи гостя.

— Он стал настолько негоден? — уточнил Аршез с неподдельным сочувствием, лаская податливое тело девы, заставляя ее млеть и выгибаться в его объятиях. — Стареет.

Получил от «стареющего» друга беззлобный подзатыльник и, не реагируя на подобную мелочь, припал губами к губам его секретарши. Галинка была теплой, мягкой, искренней. В своих привязанностях, в своем желании делиться своим теплом. Одно лишь ее присутствие создавало в кабинете Ишгера атмосферу уюта и умиротворения, а в ее искренних поцелуях было столько нежности, что хотелось тонуть и тонуть.

— Давай сбежим с тобой от него, а, Галинка? — прошептал, отрываясь от ее мягких, податливых губ. — Ты слишком хороша для этого стареющего любителя высшего образования. А я еще молод, хорош собой, полон сил, — он легко перемежал слова поцелуями, в то время как его пальцы с невероятной ловкостью расстегивали мелкие пуговички ее блузки, подставляя ласке его губ ее шею, ключицы, ложбинку между грудей…

— И надолго сбежим? — томно выдохнула млеющая дева, принимая его слова и ласки как комплимент своей красоте и не слишком вникая в смысл его слов. Прекрасно понимая, что и для него это не более чем приветствие.

— Что за вопрос? Навсегда, разумеется.

— Навсегда никак, — она притворно вздохнула, — мне завтра с утра на работу.

— И где берут таких несговорчивых девочек? — он поцеловал ее напоследок в нос, и отстранился. — Работай, малышка. Рад видеть, как ты все хорошеешь.

— Да заведи ты себе уже деву, Арик, что ты мучаешься? — невозмутимо заметил Гизар, проходя в кабинет и интересуясь больше содержимым собственного ежедневника, чем играми друга с секретаршей.

— Я не мучаюсь, я наслаждаюсь, — плохое настроение, терзавшее его с момента размолвки с Аней, действительно отступало. Он зашел в кабинет следом за Гизаром, уютно развалился в кресле, вытянув ноги и снимая порядком надоевшие очки. Чуть поморгал, привыкая к тому, как мир вновь обретает объем и краски. Неужели все, чего ему так не хватало все эти дни — это простое искреннее тепло млеющей от удовольствия человеческой девы? То, чего у его маленького эгоистичного ребенка никогда для него нет. — А знаешь, что-то давно мы не устраивали пикники с твоими студентами. Помнишь, как ты организовывал раньше, «по итогам экзаменов»?

— Помнить-то помню, — ворчит Гизар, — вопрос у меня только. Почему это всегда мои студенты, моя секретарша? Что там с той девой, которую тебе сам Владыка пожаловал?

— Гиз, я же сказал, тот вопрос закрыт. Произошел несчастный случай, она погибла, — он вспомнил свой сон. Позволил Гизару впитать отголоски пережитых им той ночью эмоций. И закрылся. Демонстративно, резко.

— Прости, — а друг поверил. — Я просто даже мысли не мог допустить, что ты… Ты просто не мог сделать это намеренно. Был уверен, она жива… Еще раз прости… И в самом деле, давай устроим уже, наконец, вечеринку. Вот прямо сегодня и устроим. Позовем Индэра и забудем обо всем плохом. Хоть на пару часов, верно?

Ар кивнул. Обманывать друга было бесчестно. Но надо. Надо. Нет, вовсе не потому, что Гиз или тот же Индэр не в состоянии потерпеть пару лет, прежде чем поближе познакомиться с «подарком Владыки». Да им скажи только, что деве шестнадцать, они и сами его дом по дуге обходить будут. Проблема в том, что обеспечить своей деве полноценную жизнь в этой стране он сможет, лишь выдавая ее за местную уроженку. И до тех пор, пока никому из вышестоящих не донесут, что его якобы Избранница — всего лишь бесправный «подарок Владыки». И потому, чем меньше народа это знает, тем в большей безопасности его девочка. Друзья не подставят его намеренно — в этом он был уверен. Но проболтаться — к слову, по случаю — с кем не бывает? И потому — умерла. Выбросилась в окно прежде, чем он к ней и прикоснуться-то успел.

— Вот только понять не могу, что не так с твоей аурой, — Гизар все рассматривал его, задумчиво и излишне пристально. Зацепился взглядом за что-то, когда Ар хлестнул в него потоком своих переживаний, и теперь все никак не мог понять, что же его так смутило? Что-то было неправильно, но что?

— А что с ней не так? — мгновенно ощетинился Аршез. — Гиз, я, конечно, ценю твое внимание к своей персоне, но я не к спектрографу на прием пришел, мне карту сущности составлять не требуется.

— Не факт. Отсветы у тебя… чужеродные. Ты когда закрываешься, их не видно совсем, а как открылся, чтоб воспоминания разделить… Никак не могу сообразить, где я такое видел… Структура словно чужой нитью прошита… Или я это где-то читал… Нет, не помню.

— Ну и сделай уже одолжение — не лезь, куда не просили. Без твоих изысканий тошно.

— Все, ладно, прости, забыли, — Гизар прикрыл на секунду глаза, отключаясь от непонятной картинки на тонком плане. И решительно сменил тему, — Так что Арик, какую деву нынче в спутницы хочешь? Умную или красивую?

Аршез бездумно улыбнулся дежурной шутке, но мысль невольно запала.

— А знаешь, — отозвался он неожиданно для самого себя, — Скромную хочу. Невинную. Чтоб робела…

— А к доктору нет, не хочешь, извращенец малолетний? — Гизар запроса не оценил. — Может, мне тебе еще изнасилование организовать? Найти ту, что предпочтет смерть твоим прикосновениям?

— Да нет, спасибо, это я и сам… адресок знаю, — Аршез невесело усмехнулся. — Разумеется, меня интересует дева, которая в курсе, зачем ее позвали, и хочет этого не меньше, чем я или ты. Просто немного стесняется, а не начинает раздеваться еще прежде, чем меня увидит. Это что, такой криминал?

— Немного они все стесняются, — пожимает плечами Гизар. — Кто мы и кто они? Эту разницу с наскока не перепрыгнуть. Но без святой невинности давай мы все-таки обойдемся. Я, знаешь ли, хочу развлекаться, а не вытирать чьи-то сопли. Заставлять человека делать то, к чему он не готов и чего он не хочет как-то не кажется мне забавным.

— Ладно, ладно, уговорил. Согласен на опытных, страстных и смешливых, — Аршез вскидывает руки, демонстрируя капитуляцию. — А то как-то давно я не слышал, чтоб смеялись просто от удовольствия.

— Вот это уже разговор, — полистав какой-то талмуд, светлейший Гизариадар решительно потянулся к телефонной трубке.

На природу в рабочем костюме не полетел. Все же зашел домой переодеться. Дом был пуст. И эта пустота, вместо того, чтобы одарить покоем родного дома, своего собственного дома, где ты можешь расслабиться и быть собой, просто потому, что нет тех, перед кем следует притворяться… Неожиданно, эта пустота показалась гнетущей. Нет тех, кому ты дорог таким, как есть. Нет тех, кому ты нужен таким, как есть…

Взгляд упал на незаконченное ободверье, на разложенные инструменты. А может, ну его, этот пикник, просто остаться и продолжить работу? Он взялся за крупную, сложную композицию, ее наскоками не закончить, она требует времени и сосредоточенности.

Да только кому оно надо, его ободверье? Его работа, в которую он вкладывал душу? Кому нужна его душа? Он хотел, чтоб его дом стал домом для человеческой девы, хотел подарить ей место, где гостью из чуждых земель окружал бы покой и уют… Не сумел. То он слишком навязчив и его слишком много, то он слишком фальшив, неестественен, отвратителен. Сноб и жлоб. Ну и…

Нож вошел в деревянный массив по самую рукоять. Недоделанную «крону ивы» рассекла уродливая трещина, часть мелких деталей обломилась, ударившись об пол с сухим обвиняющим стуком. Он развернулся и вышел вон.

На их излюбленном месте на берегу Серебрянки его уже ждали. Три прекрасные человеческие девы и два добрых друга, в чьем обществе было так приятно расслабиться и, окунувшись в пиршество плоти, забыть обо всем. И остаток неудачного дня растворился в пьянящих ароматах всеобщего удовольствия. Страсть текла через их тела, энергии сплетались, наслаждение застило разум. А насыщение столь необходимыми живительными силами приносило покой душе.

Не бывает неразрешимых проблем. Он справится, он со всем разберется. И все обязательно будет хорошо. И у него, и у его маленькой девочки. И чего, в самом деле, он так зациклился на ее словах? Малышка просто растерялась в непривычной обстановке, почувствовала дискомфорт, вот и наговорила лишнего с перепугу. Сейчас, наверное, уже успокоилась.

Домой он вернулся в сумерках. Почувствовал запах новых продуктов в холодильнике, заметил пару новых книг в гостиной. Ани не было.

Ар тихо выругался. Поздновато уже для прогулок. Куда она ушла? Сосредоточился на ощущениях, вчитываясь в оставленные девой следы. Продукты она принесла, но ужин себе не готовила, даже не задержалась на кухне. А вот в кресле сидела долго — расстроенная, подавленная… Расстроенная куда больше, чем в тот миг, когда она входила в квартиру.

Он взглянул на купленные девочкой книги. «Города человечества» и «Сто самых ярких достопримечательностей родного края». В обоих текста гораздо меньше, чем картинок, это скорее сувенирные альбомы, чем справочники по особенностям местной жизни. Но что-то же она там вычитала. Расстроилась. Ушла… Куда?

Попытался прислушаться к ощущениям. Если уж ее отсветы прошили ему ауру, то должен быть с этого какой-то прок. Должен он ее чувствовать. Вышел на крышу, чтоб не отвлекали энергетические напластования квартиры, сосредоточился. И сумел уловить направление. Машину брать не стал, взлетел так, надеясь, что в сгущающихся сумерках его не заметят. Фонари уже зажгли, и они надежно светили в глаза всякому, кто вздумал бы поднять лицо к небу.

Свою девочку нашел в парке — опустевшем и темном, совсем одну. Сидела, сгорбившись, на скамейке, что-то крепко сжимая в кулаке. Чуть вздрогнула, почувствовав его приближение, но сбежать уже не успела, он не дал. А может, и не собиралась она никуда бежать, вот только выяснять это желания не было. Стремительно опустился за ее спиной, положил руки на ее плечи:

— Поймал, — очень мягко шепнул ей в волосы.

Она прерывисто вздохнула, но отстраняться не стала. Да и страха он в ней не почувствовал. Только тоску.

— Можно я присяду?

Она кивнула. Он обошел скамейку и сел рядом.

— Уже поздно, а ты так и не ужинала.

Вновь вздохнула. Устало, обреченно, раздраженно.

— Это все, что тебя волнует? Что бы ни случилось, ты переживаешь только о еде?

Он осторожно протянул руку и обнял ее за талию. Потянул на себя, вынуждая прижаться. Она чуть вздрогнула, соприкасаясь с ним так плотно, попыталась бороться с собой, но не выдержала, опустила голову ему на плечо. Закрыла глаза, почувствовав, что холод, сковавший сердце, чуть отступает.

— Через несколько лет после моего рождения, — негромко начал он, — по нашей стране прокатилась страшная эпидемия. Она была чудовищна сама по себе, смерть забирала, казалось, все живое. А одним из ее последствий стал голод. Он продолжался не один год, мы питались случайным образом, раз в несколько дней, если повезет. Но самым ужасным было не то, что тебя тошнит желчью, пустой желудок скручивают спазмы, и голова разрывается от боли. Это физиология, к ней привыкаешь. Самым жутким было чувствовать страх моей матери… Мы открыты эмоциям друг друга, я вроде рассказывал… И день за днем, год за годом в своем очень раннем детстве я чувствовал ее страх. Страх, что она не сможет найти мне еду, страх, что я не выживу на таких скудных порциях, что она не вытянет меня, что я умру от голода у нее на руках. Она не боялась за себя, только за меня, за ребенка… Этот страх очень трудно забыть. И где-то в глубине меня он все еще живет — этот панический страх за голодное дитя. Что я не сумею тебя накормить, а значит, не сумею и защитить. Потому что еда — это защита. Хорошая, полноценная еда — это защита.

— От чего? — очень тихо и подавленно спросила девочка.

— Для людей — от последствий общения с нами, для нас — от солнца.

— От солнца?

— Да. К моему народу оно неласково. Пойдем домой, Анют. Уже совсем темно, а нам неблизко.

Она кивнула, н тут вспомнила о том, что сжимала в руке.

— Ар, ты… ты сможешь меня простить? Пожалуйста, Аршез, я… я столько тебе наговорила, я не должна была… Я… я просто испугалась, что тебя теряю, что того Аршеза, которого я знаю, больше нет… и не было, наверное, а тот, какой ты… каким ты… как они тебя видят… Прости, мне так стыдно. Ты всегда был так добр ко мне, а я… сама же все и разрушила… Ты меня теперь, наверное, только о еде и будешь спрашивать?

— Ну, с чего ты взяла, маленькая, что ты? — он нежно провел рукой по ее волосам, радуясь, что более серьезного повода для ее отчаянья не нашлось, погладил щечку, по которой уже скользили слезинки.

— Ты сломал его. Уничтожил. Не хочешь больше его для меня делать.

— Что сломал, ребенок?

Она разжала кулачок, показывая ему свое сокровище — искусно вырезанный из дерева листик ивы, длинный и тонкий, вот только обломанный почти посередине.

— Просто брак, маленькая, — легко соврал он. — Неудачно сделал надрез, пошла трещина… Такое случается, досадно, но не более того. Я заменю этот фрагмент, это не сложно, там и следа не останется.

— Правда?

— Ну конечно. Выбрось, не стоит хранить обломок.

— Нет, — она вновь сжимает кусочек в руке. Не поверила. Молчит, пытаясь собраться с силами. — Я не подхожу тебе, да? Не гожусь в избранницы для куратора? Не умею… сиять в твоем отраженном блеске, изображать достойную из достойнейших… Выгляжу, как ребенок, веду себя еще хуже, опозорила тебя сегодня…

— Перестань. Я рад, что ты понимаешь, что действительно не слишком правильно себя повела. И мне, в самом деле, было очень обидно услышать от тебя некоторые слова, которых, как мне казалось, я не заслуживаю. Но это не значит, что ты мне не подходишь. Это значит всего лишь, что над твоим публичным образом нам надо еще поработать…

— Да, — горько вздыхает она, — конечно. Что тебе еще остается, тебе меня подсунули принудительно, теперь приходится работать с тем, что есть… Сам бы ты меня никогда не выбрал.

— Я тебя уже выбрал.

— Не надо. Там не из кого было выбирать, всех разобрали уже… Меня никто и никогда не выбирает, ни в чем. Я вечно чуть хуже, чем требуется. На любом конкурсе мое место всегда четвертое. А знаешь, почему? Медали дают за первые три. Победителями объявляют первых трех. А я… вечно следующая… Вон ведь даже этот ваш… Ринат. Он ведь очень многих взял, и совсем не по алфавиту. Значит, выбирал. Но для меня у него в автобусе не нашлось места. Зато первой, кого посадили в следующий, была я. И потом… они все выбирали. Но меня не выбрал никто. И если бы ты выбирал, ты бы тоже меня не выбрал.

— Это мой самый страшный кошмар, ребенок, — очень тихо признался он.

— Какой? — не сразу понимает она.

— Что я не выбрал тебя. Что ошибся и навсегда потерял. Или что тебя выбрал кто-то другой. И мне привезли чужую девочку. Не тебя, — он сгреб ее в охапку, пересадил к себе на колени, обнял. Она не сопротивлялась. — Да слава Светочу, что никто из них на тебя не позарился. Да слава Светочу, что мне перед этим страшным выбором стоять не пришлось. Ты моя дева, Анют. Я сейчас тебя выбираю. И никогда от своего выбора не откажусь, что бы ты ни натворила, как бы и где себя ни повела. Просто будем стараться исправить. Хорошо?

Она несмело кивает. А он прижимается губами к ее виску, зарывается пальцами в ее волосы. Как же все-таки она умопомрачительно пахнет. Ни одна из тех, с кем он был сегодня, не пахла так — непередаваемо, восхитительно, волшебно. И никто не нужен, когда есть она — так близко, такая нежная, покорная, податливая…

— Ар, — она почти всхлипнула. Испуганная даже не его действиями, а своей на них реакцией.

— Да? — он все же оторвался от ее ямочки между ключицами, до которой и сам не помнил, как добрался губами. Взглянул на нее, отмечая и затуманившийся взор, и приоткрытые в истоме губы, и участившееся дыхание. — А давай я тебя, ребенок, целоваться, что ль, научу…

Она лишь нервно сглотнула, не сумев решиться ни на «да», ни на «нет». И его губы очень нежно, почти невесомо, коснулись ее. И реальность потерялась, растворилась в волшебных касаниях этих губ. Она отвечала сначала несмело, потом… Потом она просто горела в пламени неведомой прежде страсти, пила его губы и все никак не могла напиться, уже не осознавая, где она и где он, что можно, а что нельзя, что правильно, а что преждевременно. Она наслаждалась. Таяла. Тонула. Сгорала. Растворялась в его нежности и его дыхании…

И вдруг все кончилось. Она резко отброшена на жесткое сиденье скамейки, и только ветер холодит ее горящие щеки. Аня недоуменно оглядывается. Аршез стоит метрах в пяти от нее, упираясь лбом в дерево и тяжело дыша.

— Ар? — испуганно зовет его девочка.

Он не оборачивается, лишь поднимает руку в упреждающем жесте. Не подходи. Не зови. Я сейчас.

— У тебя все в порядке? — все же уточняет тихо и неуверенно.

И вновь в ответ лишь жест. Да, все хорошо. Жди.

Она ждет, все сильнее ощущая неловкость, все больше смущаясь — и их поцелуя, и его странной на него реакцией. Наконец он отмер, отцепился от дерева, подошел.

— Все, малыш, отпустило, — он протягивает ей руки, помогая встать. А затем целует ее кисти — одной и другой руки. — Я тебя не обидел?

Она лишь пожимает плечами, не в силах решить, как ей относиться к подобному поведению. Что это было вообще? Сам же начал…

— Прости, что так резко отстранился. Но мы ведь договаривались только на поцелуй, верно? А выполнять договор так не хотелось… Я совсем теряю от тебя голову, моя маленькая нежная девочка, — он с улыбкой вздохнул, сведя ее руки вместе и целуя уже ее пальчики. — Давай донесу до дома, Анют. Пешком далеко.

— А ты?

— А я… — он загадочно улыбнулся и подхватил ее на руки. — Ты ведь хотела узнать, как высоко я могу взлететь. Держись крепче, ребенок, и ничего не бойся. Ты мне веришь?

Она кивнула, радуясь возможности вновь прижаться к нему. И он взлетел. Так легко, будто и не держал ее на руках. Бережно пронес над темным парком, над засыпающим городом. И опустил на родную крышу.

— Не испугалась? — спросил скорее из вежливости. И сам ведь чувствовал — страх в ее душе не мелькнул ни на миг, там было лишь бесконечное умиротворение. Словно лететь над вечерним городом у него на руках — это самое правильное, что только могло с ней случиться.

— Нет, я же с тобой, — в ее глазах все еще светились звезды.

Он вновь коснулся губами ее губ. На этот раз совсем легко, и тут же отстранился, опасаясь вновь раздуть пожар страсти, с которым в прошлый раз едва совладал.

— Идем в дом, ты совсем продрогла.

А потом она готовила ужин, а он сидел и смотрел на нее. Как уверенно движется она по своей маленькой кухне. Как быстро и ловко нарезает что-то, держа пальчики так опасно близко к мелькающему лезвию. И сам не заметил, как мысль «только б не порезалась» трансформировалась в «пусть порежется». Не сильно, маленькая ранка, это ведь не должно быть больно. А он бы зализал… Представил, как слизывает капельку крови, выступившую на ее пораненном пальце, как она вздрагивает от удовольствия, волной прокатывающегося по ее телу…

Встал и молча отобрал у нее нож. Чмокнул в щечку, пытаясь сгладить категоричность своих действий, пододвинул себе доску и начал сосредоточенно шинковать недорезанную Аней морковку. Принцип он понял.

Она застыла на миг от подобной бесцеремонности.

— Ар! Да прекрати ты уже делать все за меня!

— Ййй-а не все, — сложно было только начать, дальше с речью он справился. — У тебя там шипит что-то, — он кивнул на кастрюлю (или сковородку?), — плиту заливает. Ты отвлекаться не будешь, а мне попробовать интересно.

— И не заливает вовсе, три капли капнуло. Иногда ты бываешь невыносим, ты в курсе?

— Ага, — легко согласился он, — просто дай, что еще порезать нужно.

Вздохнула, покачала головой, улыбнулась… А потом учила его резать овощи. Картошку так, огурцы этак, помидоры иначе… Можно еще капусту в салат добавить, а ее вот так надо… Вышло даже весело. А еще очень тепло, потому что рядом и дружно.

А когда с ее ужином было покончено, он устроился в кресле в гостиной, усадил ее на колени и предложил вместе купленные ею книжки рассматривать.

— Ты не сердишься на меня, что я их купила? — спросила Анюта, доверчиво к нему прижимаясь.

— Почему я должен сердиться? Ты совершенно права, надо уже спокойно и обстоятельно со своей новой родиной знакомиться.

И будет лучше, если знакомиться она под его непосредственным руководством станет. А то вычитает еще невесть что в этих книжках, перепугается… Да нет, как раз прекрасно известно, что она в этих книжках вычитает. И пора ему уже прекратить малодушничать, и рассказать самому. Вот с помощью книжек и рассказать. И держать в процессе покрепче, чтоб не сбежала, не дослушав.

— Они все-таки дорогие, — виновато вздохнула девочка. Ее совсем другие проблемы мучили. — А ты ведь мне на еду деньги оставлял… Я хотела что-то попроще, но с картинками представить легче, да и сложно мне пока ваши тексты читать — и буквы разняться, и слов чужих много…

— Анют, ты чего? Я не только на еду, я на все необходимое оставлял. Книги в список необходимого входят. И не настолько уж они дороги, чтоб переживать из-за их покупки. Нам на книги пока хватает, — с улыбкой успокоил он девочку. — Ты, главное, записывать не забывай все, что тратишь, чтоб нам к концу месяца как-то представлять, сколько на твои нужды уходит и на будущее планировать.

— Я записываю, — она послушно кивает. Вот не может он без инструкций. Даже если все уже сказано, и он в сотый раз повторяется.

— Ладно, давай начнем. Какую первую изучать будем? «Города» или «Достопримечательности»?

— Ну, наверное, «Города», чтоб сначала как-то структуру понять, потом достопримечательности проще с конкретными местами соотносить будет.

— Давай так, — согласился с девочкой Аршез. — А потом можно будет маршрут составить, на какие места вживую посмотреть хочется. А в выходные попутешествуем. Хорошо?

Кивает.

— А мы за один день много облететь сможем?

— Насколько сил хватит, с дальностью перелетов проблемы нет. Если где-то задержимся, можем на ночь в гостинице остановиться.

— Здорово. А эту вашу… Бездну, ее можно как-то увидеть?

— Можно и Бездну… — его прервала мелодичная трель. — А это мне, похоже, из дома звонят. Погоди, я сейчас.

Звонила мама. Расстроенная, взвинченная.

— Арик, ты можешь прилететь?

— Сейчас? — это было последнее, чего бы ему хотелось.

— Пожалуйста, Ар, — его реакцию женщина почувствовала. — Я не справлюсь сама, ты же знаешь. Я пыталась, но он не стал меня даже слушать. Улетел в «Эритэру», а ты же знаешь, он там опять сорвется, и мы опять будем годами оплачивать последствия, а еще клиника… И врачи сказали, что держать его больше не могут, не видят смысла, надо искать другое место, но я даже не знаю… — она расплакалась. Искренне, безнадежно. Она не справлялась, он знал. Надо было ему. Его отец еще слушал. Временами, но это тоже было больше, чем ничего.

— Хорошо, вылетаю.

Отключил связь и вернулся в гостиную. Молча сгреб своего ребенка в охапку, сел на ее место, усадил на колени. Так же без слов отнял книжку и отбросил на столик. Зарылся носом в Анины волосы и замер, бессильно закрыв глаза. Даже целовать не хотелось.

Вот как он ее сейчас оставит? С кем? За одну ночь ему точно не управиться. Если отца уже даже из клиники выкинули, не выдержав вывертов его больной психики…

— Ар? — недоуменно дернулась девочка.

— Шшш, — лишь сжал чуть крепче, да коснулся губами виска. — С книжками придется повременить. Мне надо слетать домой, ребенок.

— На выходные? — не поняла она. — И наша экскурсия откладывается?

— Нет, маленький, прямо сейчас. К выходным я, надеюсь, вернусь… Как тебя здесь одну оставить, не представляю.

— Ну, хочешь, я съезжу с тобой.

— Нельзя, малыш. Через эту границу тебе ни в коем случае нельзя…

Что же делать? Ведь ей же даже позвонить некому, случись что. Не может он ее одну оставить, совсем не может.

— Ладно, малыш, давай так. Я оставлю тебе телефон моего друга. Он куратор в политехническом институте, с молодежью общаться привык, тебя ни при каких обстоятельствах не обидит. Если возникнут любые проблемы с представителями власти — людьми, нелюдьми — неважно, да хоть штраф тебе за переход дороги в неположенном месте начнут выписывать — немедленно звонишь ему. Сразу говоришь, что телефон тебе дал я, ты моя Избранница (постесняешься — скажи подопечная, он поймет), меня нет в стране, а у тебя проблемы. И объясняешь суть, он приедет и разберется. Договорились?

Она неуверенно кивнула. Перспектива внезапно остаться совсем одной не порадовала.

— Номер его телефона в сумку положишь, чтоб всегда при тебе был. Дальше. Если проблемы будут попроще — ключи потерялись, ванна засорилась, одной в квартире страшно — идешь к тете Люсе. Сейчас я переоденусь, сходим, покажу, где она живет, еще раз вас познакомлю. Ты ее не смущайся, женщина она душевная, добрая — не обидит… Да, штанишки свои короткие смени, старые люди немного консервативны.

Через пять минут, старательно наряженный милым шалопаем, в очках и с малиновой прядкой в волосах он уже звонил в дверь соседки, крепко придерживая за локоток свою отчаянно смущающуюся деву. Рассыпался перед тетей Люсей в извинениях за их последнюю встречу, напросился на чай, невзирая на позднее время. Но не дождался даже момента, когда вскипит чайник. Ему в самом деле надо было спешить. Изложил тете Люсе суть просьбы, тоже дал телефон Гизара (ей он представил его уже как своего куратора), попросив звонить, если у его девы возникнут хоть малейшие неприятности, и клятвенно заверив, что куратор скорее обидится, если в случае проблемы ему не позвонят.

И ушел, крепко обняв на прощанье свою деву, вдохнув аромат ее непередаваемо прекрасных волос. И поцеловав лишь в щеку — во избежание… А Аню оставил у тети Люси — пить чай и налаживать знакомство. Иначе ведь точно постесняется за помощью обратиться.