Отблеск миражей в твоих глазах

Тем не менее… каждое… черт возьми, каждое движение его языка, губ находит молниеносный отклик в моем теле. Возбуждение душит своей мощью. Мое дыхание отрывистое и поверхностное. В груди — буря.

Я чувствую истерично бьющийся на подходе экстаз. Роняю натужный беспомощный стон и ищу Таривердиева… ищу, как всегда, его руки… ищу опору. Он сам находит меня даже в этой позе, сплетает наши пальцы на постели, дает мне поддержку. И так же — глядя куда-то в мои ментальные глубины своими жгучими глазами — совершает парочку кульминационных вращений и ударов, после которых я себя совсем теряю.

Выпускаю дрожащий полушепот из приоткрытого рта и взмываю. Бесконтрольно отрываю таз от кровати, бедрами сжимая голову Барса, рвусь то ли вверх, то ли в сторону. Оргазм сначала вбивает в меня бешеный разряд, а потом обесточивает до нуля. Рушусь обратно, захлебываясь в впечатлениях. И наконец-то закрываю глаза, чтобы прожить их по полной.

Сиплю заветное имя… И медленно прихожу в норму.

Вот это да…

Таривердиев не прерывается в ласках. Кружит влажными поцелуями вокруг пупка, поглаживает бока, очерчивает гребни подвздошных косточек большими пальцами.

Вот его ладони неспешно стекают к моим ягодицам, сминают их властно, а вот… я уже перевернута на живот с оттопыренной попой и чувствую пронзительное вторжение.

Барс хватается за мои плечи, фиксируя в нужном ему положении и призывая прогнуться сильнее. Толчки сразу набирают оборот, становятся быстрее, жаднее. С ноткой живой агрессии, бесшабашной вседозволенности. Он имеет меня почти грубо, но за грань не выходит. Я вместе с ним балансирую на этом краю, методично лишаясь рассудка. Наслаждение затягивает новым витком, и сдерживать лезущие из меня наружу крики я больше не могу. Приглушаю их, прикусив уголок подушки.

Страсть Таривердиева уничтожает меня и возрождает. Я беспрекословно подчиняюсь ей, сама балдею от всего, что между нами происходит. Доза боли в клетках от нереальной концентрации удовольствия отрезвляет на самую малость. Она частично возвращает меня на Землю, заставляя верить, что я не умерла, вдруг очутившись в раю.

Потому что каждая близость с Барсом, как и говорили французы, это моя маленькая смерть.

Он делает еще десяток стремительных фрикций… и я выпадаю в финальную агонию, где-то на задворках сознания отмечая, что мои сокращения совпали с его пульсацией…

Разлетаюсь на ошметки, готовая плакать от нашего единения.

Но Таривердиев накрывает меня собой, опускаясь на постель, и гасит взбаламутившую нутро тихую непрошенную смуту ощущением тотального умиротворения.

Крошечными глотками возвращаю расплесканное самообладание.

Когда-нибудь… помоги мне, Боже, я научусь облекать суть этой крышесносной энергии, которая ширится меж нами, в словесную выраженность.

49. Лус

Барс устраивается боком и мягко разворачивает меня лицом к себе.

Протяжный удар сердца.

Всматриваемся друг другу в глаза. У него — шальные, задорные и совсем капелюшечку тревожные.

— Ты как?

Опускаю ресницы и слабо киваю, мол, в порядке, тихо зеркаля:

— А ты?

— Не определился еще, — рывком откидывается назад, распластываясь звездой на кровати, и я приподнимаюсь на локте, чтобы видеть его. — Сука, всегда думал, что фанаты куни двинутые. Кто ж знал, что это правда, и такая прелюдия реально и для мужика делает секс намного ярче и острее. Меня аж коротнуло, когда я языком почувствовал, как ты кончаешь. Чуть не отстегнулся вхолостую…

Ну… я жива. Не умираю от кусачего смущения после такого откровения, и на том спасибо, да? Взрослые люди и всё такое. Привыкаю, как и договаривались изначально.

— Бля-я-ядь… — тянет со смешком и растирает ладонями щеки, будто не может прийти в себя, а потом ловит мой слегка потрясенный взгляд, — голова пустая, Шипучка, веришь? В жизни не вкладывался в секс эмоционально до такой степени, чтобы потом хапнуть звенящую пустоту. Люди годами херачат медитации, крутятся, совершенствуются, постигают дзен, а мне… — смеется заразительно и перетаскивает меня на себя, приглаживая выбившиеся прядки за мое пылающее ухо. — А мне всего лишь надо было трахнуть собственную жену.

Да, сегодня он был другим. Или собой? Отпустил заслоны, взял, как хотел. Считаю, это здорово.

— Не пойму, мне начать оскорбляться или чувствовать себя всемогущей? — всё-таки возмущаюсь похабной формулировке и грозно хмурю брови в риторическом вопросе.

Щелкает меня по носу и коротко чмокает в губы. Я чувствую его, выраженный вкус своего секрета. Это странно. И ничего больше — ни отвращения, ни отторжения.

— Рада, что тебе весело, — фыркаю и ерзаю на нем в попытке встать. — А теперь отпусти, я хочу в душ.

Оставляю Таривердиева наедине со своими мыслями и открытиями. У человека когнитивный диссонанс во всей красе, и меня это немного смешит. Хотя у самой внутри пока клубок спутанных ощущений.

Пожалуй, единственный минус нашей близости — это необходимость смывать с себя биологические жидкости после нее. Я перешла на таблетки по просьбе Барса — практичнее, технически нам теперь ничего не мешает заняться сексом в любую минуту. Так это обосновал он. А я… вижу здесь нечто большее. Еще одну ступень доверия.

Когда возвращаюсь в комнату, застаю Таривердиева за столом у панорамного окна. Он разливает шампанское с довольно эпичным выражением лица — будто ну никак не может дать оценку произошедшему.

Подхожу бесшумно и обрамляю его щеки ладонями. Глубокий крепкий поцелуй действует безотказно, и вот уже мужские губы изгибаются в ленивой чувственной улыбке.

— У кого-то нехилый откат, — дразню, присаживаясь, и отправляю в рот одну из закусок.

Он только усмехается в ответ. Да и вообще какой-то удивительно расслабленный, я никак не нарадуюсь этому его состоянию. Хочется, чтобы отдыхал почаще, не загоняя себя.

— За твое здоровье, — чокаемся, переливчатый звон стекла раздается по помещению эхом.

Выпиваем до дна, подначивая друг друга озорно поблескивающими взглядами.

Под клошами оказываются отлично прожаренные стейки, которые мы с нескрываемым аппетитом уничтожаем за разговором.

— За твою карьеру, — предлагаю второй тост.

Господи, если бы эта пушистая сволочь только могла представить, как я счастлива за него… Меня просто распирает. Эта новость стала подарком наряду с сюрпризом, который устроил.

— За успешную потерю оральной девственности, — скалюсь провокационно, толкая третий тост. — Чин-чин!

После дозы игристого смущение окончательно испаряется. Мы много шутим, смеемся. Приговариваем вторую бутылку, припасенную в маленьком холодильнике. Я в какой-то момент перекочевываю к нему на колени, потому что мне становится жизненно необходимым распробовать пузырьки и на его языке, чтобы убедиться, что они такие же прикольные, как на моем.

Парадокс, но Барса развезло сильнее, чем меня.

Я вновь набираю ванну, он перемещает к ней ведерко со льдом и третьей бутылкой.

Выключаем свет и устраиваемся в горячей воде. Неспешно потягиваем алкоголь и любуемся огнями ночной столицы. Нападает вселенская безмятежность.

Чистый кайф — лежать спиной на мощной груди и нежиться в пахучей пене.

Я откладываю пустой бокал и отказываюсь от еще одной порции. Не желаю пьянеть, мне достаточно и легкого шума в голове.

Хочу сказать, как благодарна за вечер. Как важно его внимание. Как бесценен жест.

И не могу. Открываю рот — и захлебываюсь первым же звуком.

Какой-то мутационный вид беспомощности перед собственными чувствами.

Барс размеренно поглаживает мое плечо, ведет ниже, добирается до ладони и перебирает пальцы под водой.

Опускаю веки.

Он сейчас до одури нежный. Родной такой.

— А как ты провернула фокус с пальцем, когда порезалась? Он же не мог зажить за ночь… Я забываю спросить.

Хорошо, что он не видит моего лица со вспыхнувшей улыбкой Гринча.

— Пожалуй, это единственный раз, когда мне не пришлось ничего делать, — вспоминаю ту давнюю историю. — Я же говорила тебе, всё проще, чем кажется. Ты перепутал руку. На мою удачу. Разоблачение висело на волоске, я испугалась. Но обошлось… до твоего следующего приезда…

Хмыкает весело.

— Кстати, что там Вика… Кети? Викентия твоя. Ты ни разу не упомянула о рыжей.

Мгновенно холодею от вопроса, и больно-пребольно пульсирует рана в груди.

— Она… хорошо, — тяжело отвечать. — Наверное. Замуж вышла, с мужем на юге живут.

— Наверное?.. — выхватывает суть. — Не общаетесь, да?

— Угу… не общаемся…

Следует тактичная пауза.

Таривердиев не настаивает, но я осознаю, что хотя бы минимальное объяснение дать нужно, как бы неприятна ни была мне эта тема.

— Я ее подвела прямо перед свадьбой. Кети пришлось искать новую подружку невесты буквально за два дня до торжества. Мы тогда разругались, и я поклялась, что тоже не стану поддерживать ее в самый важный день, раз… раз сама она отказывается понимать важные для меня вещи. И, в общем-то, я не пошла. С тех пор ни слова друг другу не сказали.

— Не хотела понимать, почему ты балуешься запрещенкой? — он участливо сжимает мои пальцы, а я молчу, поскольку всё и так ясно. — Я тоже не вдупляю, Шипучка… На что ты надеялась, какие ответы искала в наркоте? Это охуеть какая дурость. Думала, попробуешь — и эврика, тебе откроются мотивы поступков отца? Как себе представляла этот блядский эксперимент? Что вот прямо сразу по итогу сможешь сказать: да, оно того стоило, он не зря проебал своего ребенка и свою жизнь. Или, наоборот, созреет неутешительный вывод, что оно того не стоило, ничего особенного в этом нет? И что дальше? За чем именно ты гналась, а?

— Я не знаю, — выдаю сдавленно. Сползаю по его телу вниз и ныряю под воду с головой, забыв о том, что не собиралась мочить волосы. Убегаю от себя с диким отчаянием, но вскоре кислород заканчивается, и я спешу на поверхность, шепча с надрывом:

— Эта тупая безысходность в какой-то миг накрывает тебя панической потребностью сделать всё… абсолютно всё…

Жадно дышу, стирая капли с щек, сердце заходится в жутком тахикардическом приступе. Флешбэки безжалостно мелькают перед глазами, наводя суету в сознании.

Барс обнимает меня за талию и возвращает в прежнее положение, заставляя лечь на него. Как только чувствую под собой горячее мужское тело, выдыхаю с облегчением. Неозвученная поддержка регулирует все процессы в моем организме до отметки «норма».

— Меня просто грызло чувство, что я обязана попытаться понять этого человека самым прямым способом. Прежде чем осуждать, ненавидеть, клясть его…

— Как вариант — можно поговорить, чтобы услышать и вторую сторону. Не слышала о таком?

— На тот момент это казалось мне самым глупым. Что бы я сделала? Здрасьте, я ваша дочь? Скажите, почему вы такой конченый? Пришла бы к незнакомцу с очной ставкой?

— Да, податься в наркоши было гораздо умнее…

— Прекрати, Барс, я же не отрицаю, что оступилась.

— Я злюсь. Я, блядь, очень сильно злюсь. Ты чуть не умерла…

Разворачиваюсь к нему лицом и пару секунд наблюдаю, как Таривердиев хлещет алкоголь крупными глотками прямо из бутылки. Агрессивно, нервно. Кадык дергается рвано. В движениях зверское напряжение.

Утыкаюсь губами ему в яремную впадинку. И целую. Целую. Целую.

Успокаивая.

С мольбой простить.

Больно адски, что пережил такой страх по моей вине. До сих пор не могу принять этот эпизод — Барс сорвался из другого города и прилетел мне на помощь по одному бессвязному звонку. Видел меня… ничтожно никакой. И если бы не он…

— Пиздец ты чеканутая, ну… — заявляет на шумном выдохе и сгребает меня в охапку, стискивая до хруста костей.

Будто потерять боится.

Зарываюсь носом в уютный уголок между мужской шеей и плечом. И дышу. Жадно дышу моментом.

Умираю, как люблю.

Люблю его без памяти.

Каждой крохотной клеточкой.

Беспокойно вздымавшаяся до этого грудная клетка Таривердиева постепенно приходит к размеренной амплитуде. Я продолжаю цепляться за него в непреодолимой тяге и натужно сопеть под ухо. Он ослабляет хватку, но не выпускает. Перебирает мои позвонки, гладит по спине.

Проходим эту критическую фазу в тишине, расходуя на нее минут десять.

А потом мне становится прохладно, я мягко высвобождаюсь, чтобы обновить градус воды. Сливаю часть, открываю кран, и еще несколько минут нашего безмолвия протекают под ненавязчивое журчание.

Мысли умиряются.

— Часто думаю, что, если бы не ты, если бы не тот поцелуй в машине, когда нас заснял дедушка, я так и не узнала бы ничего. Дома был жесткий скандал. Впервые видела маму такой живой и яростной, она обвиняла деда в том, что он снова вмешивается и рушит чью-то жизнь, была ужасно зла, что помолвку расторгли. Настоящий раскол. Мне особо ничего не объяснили, только фотку показали. Сам понимаешь, в каком шоке я была. Нас с тобой практически застали с поличным, я растерялась. Пока искала решение, приходила в себя, случайно услышала обрывок разговора мамы и бабушки. Пережила второе потрясение, узнав, что у меня есть отец. Наедине заставила бедную маму расколоться до конца и рассказать мне всё сначала. Стала искать его в сети… Ну а дальше ты знаешь. Без лишнего пафоса — моя жизнь перевернулась.

Я меняю положение, ложусь на Барса полубоком и произношу, всматриваясь в темные глаза:

— Это к тому, что я — не верю в случайности, а после нашей истории… так вообще. Мы даемся друг другу с определенной целью, как и все люди, впрочем. Сколько раз мы с тобой сталкивались лбами, хотя, по сути, избегали друг друга? Сколько раз ты спасал меня, оказываясь там, где тебя быть… не должно было? — хмыкаю немного печально и провожу ладонью по его колючей к вечеру щеке. — Психолог как-то сказала мне, мужчина и женщина притягиваются травмами, чтобы исправить один другого, научить чему-то. Не знаю… зачем тебе дана я, еще не разобралась с этим. Но твоя роль в моей судьбе колоссальная. И я очень, очень благодарна тебе. И за сегодняшний сюрприз в том числе…

— Не знаешь, зачем мне дана? — переводит в шутку, находясь подшофе. — Какие-то сомнения? Конечно же, в наказание…

И в противовес своим же словам притягивает меня ладонью за шею и варварски захватывает губы. Увлеченно сминает их, прикусывает. Мы забываемся на какое-то время. Пока я тоже не кусаю его в отместку. Вызывая этим лишь удовлетворенный вздох Таривердиева.

— Ты пошла в психологички, чтобы мусолить всю эту хрень?

— Туда за этим и идут, Барс. В первую очередь — помочь себе, а потом уже другим.

— Лучше бы ты стала послом, — выносит вердикт и салютует бутылкой, на дне которой осталось немного шампанского, но оно скоропостижно исчезает с жадными мужскими глотками.

— Еще один из тех, кто не верит в психологию, — хмыкаю, выгибая бровь.

Обмениваемся искорками в глазах, у него во взгляде столько пренебрежения, аж бесит.

— Ну, так и зуб не орган, а стоматолог — не врач, — мщу всем известной стереотипной присказкой медицинских вузов.

— Су-у-учка…

Барс откидывает голову и хохочет в голос, одновременно с этим щипая мое и без того сегодня настрадавшееся полупопие. В заволокшей нас полутьме обострившимся зрением скольжу по любимым чертам и наслаждаюсь.

— Интересно, мы с тобой когда-нибудь начнем говорить серьезно на трезвую голову? — шепчу задумчиво.

Уже второй раз оба в сомнительном состоянии ненароком поднимаем важные темы. Но Барс пьян и совсем не желает распахивать душу, хотя у обычных людей именно под градусом и происходит выброс эмоций. Это насколько же надо быть приученным контролировать себя, чтобы вот так… ни-ни? Сила воли, зажатость, страх показаться слабым?

Как мне донести до него, что я на его стороне?

— Завтра, — толкает вдруг Таривердиев уверенно. — Завтра будем говорить серьезно… Сегодня слишком много праздничных поводов, антураж не тот.

— А завтра ты скажешь, что ничего не помнишь… — смеюсь, когда подминает меня под себя, перегруппировавшись в воде, — о том, что говорил вчера…

— Угу…

И снова без предупреждения покидает ванну со мной на руках, делая твердый шаг на пол. Влага стекает с нас ручьями, я визжу, чтобы отпустил. Если мы затопим кровать, нам негде будет спать.

Но Барс озвучивает иные планы многообещающим непристойным тоном:

— Такая вместительная душевая… А мы еще не оценили…

Под тугими горячи струями он берет меня дважды. Сначала яростно и быстро на весу, прижимая к прохладной стенке. Потом мы долго целуемся под режимом тропического ливня, словно бесчестные воришки, воруя друг у друга драгоценное дыхание. А после Таривердиев разворачивает меня к себе спиной и заставляет выгнуться под нужным углом. Стараюсь компенсировать разницу в росте, встав на носочки и упершись ладонями в кафель, мышцы в процессе затекают до боли, но я занята тем, что захлебываюсь от медленных размашистых толчков. Барс входит в мое тело неторопливо, но с такой силищей, что пружиню на месте, растрачивая способность соображать. Лапает меня беспрерывно, подводит к безумию. Шепчет пошлости, которые утопают в шуме воды. Изнываю и горю. И с последними волнами горячей дрожи окончательно слабею. Руки соскальзывают, я срываюсь и падаю на пол, ушибаясь.

Таривердиев заторможенно опускается следом, немного виновато хлопая ресницами. Пока дышим рвано, возобновляя вентиляцию легких, он перетаскивает меня к себе на бедра и внезапно начинает покрывать короткими мягкими поцелуями мои исцарапанные коленки.

Я застываю изваянием.

В груди все переворачивается от этого зрелища.

Внутренности разрывает от адской смеси нежности, любви и… взметнувшейся дичайшей злости.

Я не могу не думать о том, что сам Барс был лишен вот такого элементарного утешения и поддержки. Заботы, ласки. Внимания, обожания.

Может, это остатки алкоголя в крови, но картинка с маленьким мальчиком, разбившим коленки, и которому никто не целует их, рисуется перед глазами настолько реалистично, что я давлюсь горестным всхлипом.

От накатившей тоски хочется сдохнуть.

Ругаю себя мысленно. Чушь. Какая сентиментальная чушь. Таривердиев взрослый парень. На пороге зрелого мужества. Я не стану жалеть его.

Да, его — не стану.

А того мальчика?

Твою мать!.. Бесконтрольный бум за ребрами.

Сглатываю и радуюсь тому, что мои слезы маскируются каплями воды.

Порывисто подаюсь вперед и приникаю подрагивающим ртом к виску Барса.

Невозможный. Ну какой же он невозможный!

Рядом с ним я существую на бешеных контрастах. Еще минуту назад вколачивался в меня, ища выхода своей агрессивной похоти. А теперь сидит на полу и обхаживает с хрустальной осторожностью.

Мне приходится уверять Таривердиева, что всё в норме и мои кости не пострадали от падения. Кое-как выпроваживаю его за дверь, а сама остаюсь сушить волосы. Половину времени кусаю губы, чтобы не рыдать в голос. Остальную половину — уговариваю себя не становиться истеричной дурочкой. Жалость это не то чувство, которое можно демонстрировать мужчине.

Через двадцать минут застаю Барса растекшимся по постели. Он сонно посапывает, и я пытаюсь аккуратно устроиться у него под боком, чтобы не разбудить. Однако, как только ложусь рядом, меня привычно заграбастывают в теплые объятия.

— Минус еще одна девственность, — бормочет, горделиво ухмыляясь, — твоя душевая девственность.

Тихо смеюсь от беспутной заявочки.

Да, в нашей ванной таких экспериментов не проведешь. И слава Богу. Потому что у меня теперь ноют ноги от перенапряжения, и послевкусие от произошедшего в душе из-за этого изрядно портится.

— Ага, ты молодец, бубенчатый, ведешь в счете. А теперь спи…

Шиплю, когда кусает мочку уха, но ответных действий не предпринимаю. Лишь прижимаюсь ближе.

— Не веду, Шипучка… — шепчет упрямо, уже засыпая. — Ничья.

Понятия не имею, о чем речь. Не спорю. Тоже закрываю глаза.

Много секса. Мало разговоров.

И когда-нибудь мы исправим это неравенство, правда?..

50. Барс

Усталость отдает напрягом в висках. Оттуда разлетается болезненной пульсацией в лобную долю и затылок. Такой измор накатывает, будто я битый уличный пес. В хлам разболтанный и расхристанный.

Переодеваю форму, но не спешу выходить из клиники. Сворачиваю к закутку и достаю сигареты.

Первый же затяг бросает в лютый кайф. Аж веки в удовольствии опускаются на секунду. Сука, всего лишь вторая сига за день. Нихуя не успеваю с этим графиком. Только утром и жрал по-человечески, потому что Шипучка заставила позавтракать, а уже вечер на дворе.

Губы устраивают самовольный движ при мысли о ней. Улыбаюсь, дымя в створку.

Хозяюшка мелкая.

Быт налаживает, уют феячит, еду мне варганит. И ведь не кринжу таскать с собой контейнеры. На них еще и слюни пускает половина коллектива, что обходится доставкой. Домашняя стряпня нынче имба[1].

Забота Лус резонирует странно. Я отвык. Потерянное чувство, которое раньше во мне в основном поддерживала бабушка. Но и оно растрачивалось в процессе тех лет, что я живу вдали. А последние три года после контров с дедом я укрепляюсь в ощущении, что фигачу в сигму[2].

Приятно от затейливости Шипучки. Пиздец как приятно. И вместе с тем — порядочно наяривает планку. Второй месяц фонит семейным вайбом. Ответственность, обязательства, уровень выше. Менталка крутит опыт предков, шатает залежи, выуживая запылившиеся старые инстинкты. Мамонта там забить, берлогу обеспечить.

Кто бы мог подумать, да? Мужик во мне туннель прорубает к выходу.

Оттого и расшибаюсь сильнее, набираю сверхурочку, миксую с подработкой в других частных практиках. Но зверскую долю времени отдаю именно этой клинике, статус которой для меня остается «лучшая».

Когда взяли в штат на постоянку, выдохнул. Посадил на привязь зверские амбиции, где-то стал проще смотреть на не перестающего байтить[3] меня Тарона. Тюбик никак не устаканит свои блядские обидки. Если раньше козырял звонками с увольнением, теперь хуярит исподтишка уводом и перетасовкой клиентов. Самый сок пиздит на ура: установка виниров, имплантация, лингвальные брекеты, элайнеры… Непыльные и прибыльные случаи, в общем.

А я чаще вожусь с долгими историями — лечением, протезами. С зубными техниками заебался только так, перетирая рабочие моменты.

Руку набиваю — плюс, бесспорно. Концентрацию гоняю на этой мысли. Башляют здесь прилично, опять же. Но фэншуй нет-нет да и сбоит, когда вкуриваешь, что можешь делать больше, а тебе спецом перекрывают трубы. Как сегодня.

Выдыхаюсь на бешеных оборотах. Хочу послать к херам темную иерархию и топорное покровительство подстав. Но мозги морозит в секунду, когда понимаю, что сдаваться тупо. Слишком долго ебашил, чтобы прийти в эту точку.

И еще Шипучка. Перед ней тоже пасовать стремно, престиж и все дела. Врач в крутой клинике. Гордится мной, мелкая. Радовалась больше, чем я.

Тушу сигарету и чапаю к выходу.

Пробки немного рассосались, но всё равно застреваю на полчаса дольше, чем рассчитывал. Заглядываю в супермаркет рядом с домом, Лус просила докупить пару-тройку продуктов. Привычная стыковка между нами — всегда интересуюсь, надо ли что, когда подъезжаю.

Захожу в квартиру, включаю свет и… столбенею, блядь. Пакет соскальзывает на пол с глухим треском. Я моргаю, как глюканутый, потому что не верю в картинку перед собой.

В ахуе просто.

Стоит, химера. Улыбается паинькой. Ресничками хлоп-хлоп.

А у меня все радары к ебенам сматывает от её вида.

Белье черное — воображение навылет от полупрозрачных вставок в кожаной ткани. Чулки в цвет. Сука, с подвязками. Туфельки на шпильке.

И портупея, мать твою. Жгуты крест-накрест на животе схлестываются и тянутся линией через ложбинку груди, заканчиваясь кольцом на шее, инкрустированным металлическими фигурками.

Волосы темным шелком по плечам. Желтые глаза подведены ярко, вызов и дерзость в них — концентратом. Губы… красная помада. Невъебенно идет ей. Никому так не идет, как ей.

И фишка, молотящая меня в хлам, это блюдо с горячими роллами у неё в руках. Поддерживает одной ладонью, а второй зажимает палочки наготове.

Три-четыре метра, что нас разделяют, ползу отшибленным зомби. Чем ближе подхожу — тем крепче ляпаюсь в эротику, которой от Шипучки, клянусь, прёт незаконными дозами.

Какие-то нокаутирующие флюиды разъебывают меня своей мощью, когда останавливаюсь в шаге от неё. Я впечатлен до полного отупения и онемения. И слепну в придачу, вблизи рассмотрев эффектный образ.

Мелкая соблазнительница стреляет взглядом вверх-вниз, потупив глазки и томным взмахом с мнимой покорностью добив подчистую.

Цепляет рисовый кругляш, плавно макает в соевый соус и притягивает к моему рту. Механически прожевываю, постепенно нависая над ней. Одной рукой подпираю стену рядом с её головой.

Насколько хорошо она понимает, что я взорвусь в любую секунду?..

— Там яйца были… кажется, их уже нет, — сообщаю доверительно.

— Где? — подхватывает зараза, поднимая на меня смеющиеся глаза.

— Предположительно в пакете. Но я не уверен, что только там…

Якобы задумчиво кусает губу и пихает мне второй кругляш.

Я шокирован тем, как контролирую себя. До сих пор.

— Машину ты не водишь. Да и моя развалюха была со мной. Деньги мои на шмотки не тратишь. Что я упускаю?

— Не понимаю, — источает невинным тоном.

— Где ты накосячила, родная?

— М-м…

Третья порция на языке, а я так и не чувствую вкуса.

— Не будь таким примитивным, родной.

— Даже так…

— Я стараюсь разнообразить нашу… сексуальную жизнь, — бля-я-я, скручивает от тембра, хуясе мы умеем голосом творить.

— Сексуальную жизнь? Разнообразить? Которой без году… месяц?

— Полтора.

— Бесценное уточнение.

— Не хочу… чтобы всё стало привычным. Привычка — это хреново, Барс, — а вот сейчас она говорит серьезно, бьет решительностью во взгляде и при этом смотрит… уязвимо. — Не хочу, чтобы мы приелись друг другу.

Озвученный страх смехотворен в наших обстоятельствах, но ей почему-то правда это важно.

Забираю у неё палочки. Ответно кормлю, за действиями скрывая свою растерянность. Грудак молотит от мысли, что Шипучка загружается подобной ересью.

Зачарованно слежу за тем, как медленно двигает губами. Красными.

Сука, приветствую тебя, фетиш.

Прикладываюсь к ним, едва проглатывает пищу.

Шарахает от прикосновения к ней. На волоске от убийственного краха.

— Две минуты, — заверяю клятвенно и, на ходу снимая обувь, несусь в ванную под её заливистый смех.

Внутренние протоколы не позволяют шарить по девчонке немытыми лапами и… всем прочим.

Через обозначенное время влетаю в кухню, где Шипучка возится с сервировкой. Уже в халате. На мне — полотенце, которое слетает, когда подрываюсь к ней, размахивая своим стояком.

Толкаю её к гарнитуру, там столешница выше. Удобнее. Брать буду здесь. Не отходя, блядь, от кассы. Меня вымело из адекватности. Схлопнуло остатки трезвого ума.

Сдираю лишнюю тряпку. За задницу — и вверх. Устраиваю массовичка-затейника. Похоть глушит к чертям. Провожу руками по стройным ножкам от колен до самой развилки.

Лус трясет. Меня трясет.

— Больно будет — остановишь, — инструктирую на всякий, понимая, что чердак свистит и контроль в осадке, и дожидаюсь кивка.

Нет терпения на прелюдии. Нет сил насладиться нарядом. Нет желания упускать даже миллисекунду. Всё потом.

Резко раздвигаю её бедра шире, отвожу кусок ткани в сторону и ребром ладони проверяю промежность. Умница. Тоже завелась, пока подначивали друг друга. Что за девочка… ну простой слэй.

Напоследок перекрещиваемся глазами…

И я натягиваю Шипучку на себя, сцепив челюсть от лютого напряжения. Тело таскает от кайфа с первым же толчком. Вбиваюсь в неё одичалым животным, упершись руками в верхние дверцы. Ловлю новый приход, когда она откидывает голову назад, вытягивая шею. Давит стоны, сопротивляется своей чувственности. И этим еще хлеще распаляет.

Нам хватает, блядь, трех минут бешеной случки. Это конкретный раскол в щепки. Делим финальную дрожь на двоих. Дышим друг другу в губы.

Я в ахере. Это что за вспышка сверхновой?

Никогда такого не было. Ни с кем. И рядом ничего не стояло по мощи посыла.

— Эй, ты норм? — прижимаюсь щекой к её виску. — Прости, я двинутый… сорвался…

— Барс… — льнет к груди, обнимает отчаянно. — Барс…

Ребра трещат от нежного шепота. Замес внутри грандиозный.

Пиздец как меня штырит от неё. Пиздец.

Я не врубаюсь, что происходит.

Неопознанная ломка…

— Всё хорошо? — повторяю разодранным голосом.

— Да… — наконец-то внятный ответ.

Разъединяемся как-то неловко. Копотливо поднимаю халат, вручаю ей, сам иду за полотенцем, валяющимся у порога. Обматываюсь и падаю на стул, глядя на то, как Лус запахивается.

Мне не нравится, что она так и остается с опущенным взглядом, избегая смотреть в мою сторону. И начинает суетиться. Ставит на стол еще одну тарелку с сетом. Пододвигает ко мне пиалу с соусом.

На автомате берусь за палочки и заталкиваю еду в рот. Силюсь прийти в себя, чтобы сказать хотя что-то дельное.

Дверной звонок раздается неожиданно.

— Я открою, — Шипучка пулей вылетает из кухни.

Секунд десять я еще сижу в астрале, а потом догоняю, что в квартире слишком тихо. Резво перемещаюсь в прихожую, где действительно никого нет. Дверь приоткрыта. Откидываю её и застаю на лестничной площадке пацанчика в курьерской форме со вздохом:

— Очередной ваш возврат, подпись поставьте…

Пялюсь на корзину цветов в его руках.

Лус нервничает, украдкой бросая в меня опасливый взгляд.

Быстро выпроваживает курьера, и мы вместе заходим внутрь.

Застываем напротив друг друга.

— Очередной, сука, возврат?..

— А надо было принять? — она разводит руками, мол, очевидно же.

— Ты издеваешься надо мной? — рыкаю, подходя ближе.

— Барс…

— Как давно малой шлет тебе презенты?

Девчонка сначала поджимает губы, но следом обреченно выдает:

— Несколько недель.

— Зашибись! Ты с ним еще и общаешься?!

— Боже, нет! О чем ты! Мы за это время всего один раз пересеклись у института, кода он привозил сестру подавать документы… — ништяковая информация, мать твою, святое семейство в полном сборе. — Но я попросила его больше меня не беспокоить.

Попросила, блядь, она! Попросила!

— Лусинэ… — вырывается из меня громче, чем рассчитывал, — какого хера я об этом слышу спустя полтора месяца?! — она отходит назад, я наступаю. — Просветишь?!

— А вот такого, — заявляет вдруг сердито и зыркает яростно своими глазищами, заводясь с полуоборота. — Тебе вообще не надо было об этом слышать! Ну, выпендривается он, Барс, и что? Я отсылаю курьеров обратно и забываю о нем моментально. Никак не реагирую, поводов сомневаться в своем решении не даю. Эта дурацкая провокация скоро прекратится, Марату надоест придуриваться.

Ушам не верю. Это… утешение мне?

— Типа… так хорошо его знаешь?

Чувствую, как внутри все гремит от потребности что-нибудь разломить. И на кого злюсь больше — не понимаю. На гондона, имеющего столько борзости, или на Шипучку, которая скрывает эти финты.

— Тебя я знаю лучше, — агрится, отражая мое состояние. — Предполагала такой исход, поэтому молчала! Не хотела доводить до ссоры. Не хотела, чтобы ты переживал, беспокоился из-за пустяков. Оно того не стоит, Барс!

— Пустяков, значит, — хмыкаю. — Не стоит того? Ну да, ну да. Ты же его уже «попросила». И видишь, как круто он твою просьбу исполняет?

Лус насупливается, хмурит брови и обдает меня укоризной.

— Слушай, — прет из меня ядовитый смешок, — может… тебе это нравится? — ухмыляюсь её внезапной растерянности. — Внимание его? Ты же хотела… внимания.

Осознаю, что перегнул, когда она вмиг бледнеет. Затравленно съеживается, будто уменьшаясь в размерах.

Бля, самому тошно становится до заворота кишок.

— Да пошел ты… — шелестит глухо, разворачивается и бросается к ванной.

Хватаю девчонку за руку на самом пороге, пока не успела шандарахнуть дверью прямо перед моим носом, и получаю ощутимый толчок в диафрагму с криком:

— Отвали!

Брыкается, пока пытаюсь успокоить. Боремся, я — чтобы прижать ее к себе, она — чтобы вырваться на свободу. И меня шманает, когда вижу срывающиеся с черных ресниц крупные капли.

— Отстань, говорю! Я иду смывать с себя твою сперму — это как раз подтверждает, как сильно я хочу его внимания! Ты, блин… ты скотина, Барс!

— Шипучка… — сердце натужно тарабанит по ребрам.

— По самому больному, — предъявляет обличительно и выдыхается, застывая. Взгляд стеклянный, пустой, — а, может, это тебе нравится ситуация? Нравится подпитывать свои комплексы?! — режет металлическим безжизненным тоном.

Поднимает на меня блестящие от слез глаза и душу мотает горящей в них раскидистой обидой.

— Не комплексуй, родной, — в упор смотрит и произносит ровно. — Я же не комплексую, что ты работаешь со своей бывшей, которая несравнимо краше меня… И скандалы по этому поводу тебе тоже не устраиваю. Стараюсь контролировать эмоции. Доверять, как мы и договорились. Доверять. Бери пример.

Так охуеваю, что очухиваюсь, только когда раздается грохот в ушах.

Она все-таки запирается.

Инертно опускаю взгляд вниз. Полотенце снова слетело. На автомате подбираю, держу курс в комнату, чтобы одеться.

Когда возвращаюсь, в ванной шумит вода. Как идиот прислушиваюсь. Потом чертыхаюсь и топаю к кухонному окну. Сигарета в зубы, щелк зажигалкой. Никотин царапает нёбо и сухое горло. Выдыхаю, облокотившись на подоконник.

Двор почти пустой, время близится к полночи. Август в этом году не самый жаркий, с наступлением темноты духота окончательно спадает, и дышится приятно.

Хапаю воздух и агитирую мысли к порядку.

Я, мать твою, выбит высказыванием Шипучки. Пока варился в своих блядских внутренних переворотах, упустил из зоны видимости ее тревожные вибрации. Мне и в голову не приходило, что девчонку могут мучить какие-то недосказанности. Я взял определенные ориентиры и гребу к ним, игноря помехи. Оказывается, зря.

У нас с ней хренова туча точек пересечения, которые могут привести к проблемам.

Моя злость ширится, стоит только вспомнить об Адамове.

Пиздец. И это я-то бью её по самому больному? Размазала одной фразой. Комплексы. Ебучие комплексы. Даже себе в них признаешься с трудом. Зарываешь поглубже. Как собака кость. Чтобы потом в рандомный переломный момент докопаться и облюбовать со смаком. Всегда, сука, накрывает невовремя.

Позади слышится лязганье дверного замка.

Докуриваю и нервно ерошу волосы на затылке.

Покусали друг друга. Дальше что? Не хочу заводить шарманку по новой на нервах.

Оборачиваюсь и обвожу пространство бессодержательным взглядом. Натыкаюсь на деревянную доску у плиты. На ней лежат роллы темпура. Цельные. Рядом нож. С удивлением осознаю, что Лус сама их приготовила. Именно те, что я люблю. Оформила в красивую — во всех смыслах — подачу, а я… даже не оценил. Трахнул по-быстрому, будто так и надо.

Полная лажа.

Тру лицо. Туплю еще где-то с минуту. Затем присаживаюсь за стол и начинаю есть. Вкусно, блин.

Даю ей и себе немного времени остыть. С аппетитом поглощаю угощения. Шлю ментальные благодарности. Старалась же, мелкая. Уверен, приятно будет, когда увидит, что я всё схомячил.

Настраиваю на конструктивный диалог и наяриваю к спальне.

Пусто.

Обхожу квартиру.

Пусто.

Звоню и обнаруживаю её телефон на кухонной полке. Заебись просто!

Тремор гасит во мне остатки мозгов. Я гоняю по дому еще парочку кругов.

А потом срываюсь в ночь, схватив ключи от машины… блядь, совершенно не представляя, где искать эту чеканушку…

Выхожу из подъезда, подрываясь спринтером. Беспредел в башке мешает сосредоточиться. Бросаюсь к старому внедорожнику и в последний момент, вздернув руку к двери, резко останавливаюсь. Медленно поднимаю глаза.

Не показалось.

На скамейке у детской площадки действительно знакомая фигура.

Выдох из меня валит перебоями.

Сука, тела совсем не чувствую от вдарившего облегчения. Расходую секунд десять на то, чтобы вернуть себе ощущение реальности. Восстанавливаю дыхалку и направляюсь к Лус, силясь урезонить гул в ушах.

Грудную клетку сводит спазмом, когда приближаюсь к ней, убеждаясь, что именно её и вижу перед собой. Сидит, откинув голову на спинку и не мигая сверлит небо.

Если бы она только знала, как жестко меня трухануло в панике… Будто детонатор сработал, расхерачив нутро. Там такая разруха царила от мысли, что Шипучка ушла. Просто ушла. Куда угодно. Пусть сейчас я и осознаю, что тупо было об этом думать, зная, что даже телефон оставлен дома.

Падаю рядом, зеркалю позу. Выискиваю на темном полотне, прошитом редкими звездами, подсказку. Хоть что-то. С чего начать разговор?

Эмоции кислотой прут. Катализаторы жалят глубже и больнее, чем мне представлялось.

Она всего лишь спустилась во двор. Даже села напротив окна, чтобы её было видно при необходимости. А я уже повесил на неё очередной ярлык.

Блядь… права же. Доверять сложнее, чем хотелось бы.

— У меня было одно «прости» авансом, помнишь? — внезапно заговаривает тихо. — Будем считать, сегодня сгорело.

— Ты просишь прощения? — удивляюсь я, замирая.

— Я не должна была отвечать болью на боль. Это… треш. Мне всегда казалось, что я умнее. Прости.

У меня скрипты срубает от её признания. Вся штатная конструкция под ребрами исходит трещинами. Менталка буйствует.

Потому что я не ожидал такого поворота. Лус застала врасплох своей капитуляцией. В нокдаун ушатала.

Бесшумно поворачиваю голову в её сторону и кошусь на профиль девчонки.

Да ну нахуй все придуманные границы…

Тяну Шипучку за руку и утягиваю за собой, ложась на скамью с ногами. Распластываю её на себе, обнимаю. Утыкается своим холодным носом куда-то мне в шею, шебуршит губами, уютно устраиваясь.

А я не знаю, что сказать.

На первый план выходит именно радость оттого, что Лус здесь. Что чувствую её тепло. Запах.

Но там под толщей доминирующего счастья спящим вулканом чернота клубится.

У нас с ней с самого начала всё было непросто. Не впихнуть ни в один банальный сценарий. И сейчас ситуация не изменилась.

— Ты же понимаешь, что такое не спускают на тормозах? — спрашиваю спокойно, поглаживая её по волосам. — И я разберусь с ним уже без разговоров?

Она напрягается, спина под ладонью каменеет мгновенно.

— А ты понимаешь, что он своего добился? И ты реагируешь на провокацию, как мальчишка вспыльчивый, — она приподнимается на локтях и лупит в меня строгим взглядом. — Думаешь, для меня старается? Нет, родной. Тебя бесит. Ты его задел. Вот и всё.

— Железная логика.

— Барс…

— Чего ты хочешь? — перебиваю, заводясь. — Чтобы я закрыл на это глаза?

— Нет. Для меня важно только одно: чтобы ты был спокоен. Доверял мне. Барс, я бы тебе сказала, будь что-то серьезное. Но Марат даже не маячит нигде, не ищет встреч, только дразнит этими дурацкими курьерами. Ну набьешь ты ему морду, донесешь свою позицию агрессией. А потом? Ты ведь сам знаешь, что и он станет действовать активнее, чтобы тебе насолить, взять реванш. И этот порочный круг никогда не прервется. Вы не просто незнакомые парни с улицы, решившие поделить девушку, у вас давние счеты, и я, как того и боялась, стану непроизвольным ядром в новом конфликте.

Упрямо вскидываю брови, выражая свою неизменную позицию.

Шипучка шумно вздыхает и выгибается, стремясь высвободиться. Я секундально перегруппировываюсь так, чтобы принять сидячее положение и держать её у себя на коленях. Ищу визуальной сцепки, и она подчиняется, направляя на меня глаза с ярой укоризной.

А что я?

Подаюсь вперед и накрываю поджатые губы. Сильнее прижимаю к груди.

Пиздец как испугался, что опять куда-нибудь вляпается. Что с ней может что-то случиться посреди ночи…

— Ай, — пищит жалобно, — задушишь же… — я ослабляю хватку, снова целую, но уже нежнее.

Устаканив свирепый замес внутри, шепчу:

— Мне жаль, что я сделал тебе больно. Прости.

— Барс, — обвивает руками мою шею и прислоняется ко лбу. — Мне тоже жаль, что всё так вышло… А еще жаль тратить нервы и время, которого у нас с тобой так мало на двоих… Я ведь тебя и так почти не вижу, и хочется те часы, когда мы вдвоем, наполнять чем-то стоящим, а не ссорами. Я пытаюсь быть терпеливой, уступать там, где нужно, но… это нелегко. Оказывается, мы с тобой похожи, представляешь? Если ты океан, то я — море. И ни один твой шторм не пройдет через меня бесследно. Так понятнее?

Хмыкаю. Сцапываю её нижнюю губу, прочесываю зубами, прохожусь по ней языком, оттягиваю. Впитываю ответную дрожь.

— Нехилое заявление, чекануш…

Она улыбается, пока целую. Опять и опять.

— Ты зря думаешь, что так я забуду основную тему, — уверяет чуть позже, оторвавшись от меня. — Обещай, что не будешь поддаваться этой провокации, Барс. Пожалуйста.

— Обещаю, что подумаю. Лады?

— Барс…

— И еще… — перевожу тему, удерживая её за подбородок ладонью. — Я никого до тебя не целовал. Не возникало желания.

Добиваюсь нужного эффекта. Она моргает растерянно, взгляд вспыхивает изумлением:

— Что, прости?

— Это, к слову, о том, кто кого краше. Уяснила? Да, я работаю с бывшей. Да, я признаю, что она красивая. Но. Её я не целовал. С ней я не жил. И орально не удовлетворял. Так понятнее? — парирую той же фразой. — Ну и… башню мне с ней не отсекало так, как с тобой сегодня. И почти всегда.

Лус молчит. Переваривает. Внимательно слежу за сменой эмоций на её вытянувшемся личике.

— Ты демисексуал, — прилетает комментарий.

— Чего?

— Человек, которому без эмоциональной связи трудно испытывать сексуальное влечение.

— Блядь, — закатываю глаза. — Лучше бы послом стала, ей-богу.

— Но тут пятьдесят на пятьдесят… с твоей-то брезгливостью, — продолжает умничать деловито. — Я уже думала о том, что тактильный контакт со мной на всех уровнях тебе дается легче, потому что ты сорвал первенство. Знаешь, что до тебя никого не было, всё чистенько…

— Камон! Как тебя заткнуть теперь?!

Вскакиваю на ноги и молниеносно закидываю Шипучку себе на плечо.

— Бубенчатый дикарь! — визжит и давится смехом, свисая вниз головой.

Несу её домой, сам хохочу, выслушивая неординарные причитания.

— Кстати, зачетная задница, Таривердиев! — и шлепает по этой самой заднице, обхохатываясь еще громче.

В лифте возвращаю девчонку в вертикальное положение, и мы резко замолкаем, перестав смеяться, как только при свете смотрим друг другу прямо в глаза.

У неё они воспаленные после слез.

И меня снова качает виной.

В коридоре, как только снимаем обувь, сгребаю Лус в охапку и вжимаю в себя.

Бойня внутри сворачивается окончательно. Мышцы расслабляются. Я лишь сейчас по-настоящему верю, что всё хорошо. Ощущение, что согреваюсь у огня, к которому шел через морозы. Это какой-то аут. Сам в ахере от аллегорий.

Не хочу её отпускать. С внешним миром разберусь потом.

— А как твои девушки реагировали на то, что ты их не целуешь? — ну вот, началось.

Она сопит мне в плечо и умудряется задавать вопросы, так и не отлепив рта от футболки.

— А просто закрыть тему не судьба, да? — вздыхаю обреченно.

— Ну мне любопытно. Это должно было быть странным для них, нет?

— Я говорил им, что у меня такая девиация.

— Логично. Это ведь правда, и в тебе целый букет девиаций…

— К твоему сегодняшнему костюму кляп и плетка не прилагались? — интересуюсь добродушно.

Шипучка возмущенно дергается, вырываясь. И в следующую секунду раздается громкий хруст. Оба замираем и пялимся на пакет, в который она наступила.

— Я так и сказал, что яиц больше нет, — ухмыляюсь, подозревая, что брошенные на произвол судьбы продукты можно выкидывать в мусор.

Утаскиваю девчонку в спальню.

— Барс, мне надо там убрать, подожди…

— Полежи со мной, пока меня не вырубит.

Изначально я хотел нагло требовать продолжения банкета, но испытываю неподъемную усталость. Кроме желания заснуть с ней в обнимку ничего больше нет.

Раздеваюсь и падаю на кровать. Она ложится рядом в одежде, молча выполняя просьбу. Поза непривычная. Впервые Лус расположилась так, чтобы прижать мою голову к своей груди. Прикладываюсь щекой и блаженно закрываю глаза, когда чувствую её пальцы в волосах.

— И на будущее, — сиплю, наслаждаясь, — останавливай меня, если наброшусь на тебя, как сегодня. Организм, бывает, загруз не вывозит, чердак рвёт моментами…

— Нет нужды, — перебивает и целует мой висок. — Мне нравится всё, что ты делаешь, Барс. Я… я тоже демисексуал.

— Ты — чеканушка…

Мстительно оттягивает корни сильнее. Я хрипло посмеиваюсь. Следом почти сразу крепко засыпаю.

Следующую неделю мы снова контачим обыденно, то есть, критических столкновений не происходит. Я не спрашиваю про курьеров, но подсознательно жду, что Шипучка сама расскажет, приходят они до сих пор или нет. В целом, это не имеет значения, потому что я всё равно встречусь с Адамовым. Но почему-то мне хотелось отсрочить тёрки с малым, чтобы посмотреть, как будет вести себя Лус после ссоры.

К моему разочарованию, она об этом не заговаривает. Но последние несколько дней ходит слишком загруженная. Даже в постели другая, нет отклика, мыслями далеко.

Меня пиздец как злит её поведение. Вымораживает, что снова скрывает. Нервничает, накручивает себя, отстраненная со мной. Но, сука, не признается ни в чем! Опять!

Спокойствие моё, блядь, блюдёт.

Сегодня я пришел раньше обычного.

Сажусь за стол, пока она сервирует ужин. Ломлюсь от скрытого бешенства, глядя на заплаканное бледное лицо.

И не выдерживаю…

Когда ставит передо мной тарелку, хватаю за тонкое запястье и дроблю требовательно:

— Ничего не хочешь сказать?

Лус крупно вздрагивает и стреляет в меня испуганным взглядом. Мать твою, какие еще сомнения?.. Молотит от её реакции…

Подбираюсь в ожидании очевидного ответа о нашем любимом сталкере.

И затухаю под обвалом эмоций, услышав совершенно неожиданное:

— Я… у меня задержка, Барс…

[1] Имбá — что-то мощное, выделяющееся, крутое.

[2] Сигма — мужчина-одиночка, независимая от мнения общества личность.

[3] Байтить — (от англ. «bait») провоцировать, приманивать.

51. Барс

Механически встаю и вытягиваюсь в полный рост, не выпуская её запястья.

Грудная клетка будто под каменным гнетом, дышать трудно.

— Просто задержка?.. — переспрашиваю бесцветно. — Или тест что-то показал?

— Я не делала тест, — совершенно по-детски быстро-быстро качает головой из стороны в сторону, глазища безжизненные, только страх и транслируют.

Малодушно позволяю облегчению разлиться по венам, гася аварийный уровень тревоги.

Всего секунду.

А потом Лус, затравленно дернувшись, вырывает свою руку и отходит к кухонному гарнитуру. Становится спиной ко мне и нервно цепляется за столешницу до побелевших пальцев.

И меня жутко царапает её жест. То, как закрывается от меня. Бежит, словно я могу причинить ей зло — подсознательно именно этого и ждет.

Иду следом, касаюсь хрупкого плеча. Она предельно напряжена, вибрирует, как натянутая струна. Эти болезненные колебания отзываются во мне ржавым жестяным скрежетом.

— Ты боишься меня?.. Или ситуации в целом?

Не дышу почти. Слишком важный вопрос.

Девчонка не сразу отвечает. Плечо под моей ладонью дрожит, и я понимаю, что она плачет, сдерживая рыдания.

Бля-я-ядь…

— Я боюсь навредить нам обоим… — судорожным хрипом.

— Как? — хмурюсь, не врубаясь в её загоны, ведь еще ничего конкретного нет.

— Нежелательной беременностью, Барс! — кричит истерично и порывисто бьет по гранитной поверхности несколько раз подряд, вымещая эмоции, — я боюсь увидеть эти чертовы полоски! Я боюсь!.. Господи… — хватается за голову, горбится сломленно. — Я не хочу… как наши родители! Не хочу! Мы тоже не справимся!..

Кнутом вспарывает раны.

Лус выскакивает из кухни бедственным ураганом, оставляя за собой в хлам разъебанного меня.

Дезориентированно моргаю, осматриваюсь. Прикладываю ладонь к шее, считывая пульс. Силюсь успокоить бунт разномастных мыслей. Теряюсь в моменте. Не знаю, что правильно — кинуться за ней или позволить побыть наедине с собой хотя бы немного.

До этой секунды я был уверен, что её психическое состояние стабильнее моего в плане тех же комплексов и триггеров. Эта девчонка ни разу не дала усомниться в том, что внутри неё царит принятие. Даже если мы поверхностно касались острых тем, её высказывания заставляли верить, что она давно справилась с болью, отпустила ту.

Разница между Лус три года назад и Лус, которую знаю сейчас, неизмерима. Она светится умиротворением, излучает силу, нашла себя, выстроила цели. Я, мать твою, в глубине души гордился ею с первой минуты, хотя постоянно ожидал подвохов. Мне нравилось, какой стала эта чеканушка в завязке. Опять же, и специальность выбрала такую, чтобы себе помочь… Ощущение, что у неё всё схвачено. Еще и меня пытается настроить на позитивный лад.

И вот… сука… приехали, называется.

Ни один из нас до конца так и не свыкся с прошлым.

И это охуеть как плохо.

Подхожу к окну, распахиваю настежь. Прикуриваю, щурясь на тающие лучи солнца.

Две сигареты подряд. Достаю третью и секунд десять пялюсь на неё в упор. Кладу обратно, закрываю окно.

Из гостиной доносятся приглушенные всхлипы, сворачиваю туда. Мы редко используем эту комнату, здесь лишь так и остались мои вещи, поскольку в спальне шкаф маленький и еле вмещает одежду Лус. Львиную долу совместного времени мы с ней проводим либо в кухне, либо в кровати. Что тоже не есть хорошо, я знаю, но пока так.

Сажусь на диван рядом с Шипучкой, перетаскиваю её на себя и обнимаю.

Меня нехило нахлобучивает от нездоровой тряски, в которой заходится тело мелкой. У самого всё начинает дребезжать в непереносимом бессилии.

Пиздец.

Как это вынести? Как пережить её отчаяние? Если меня на куски таскает оттого, что ей больно?

Невесомо целую черные прядки у виска, прячу тотальное замешательство за монотонными легкими поглаживаниями по тонкой спине. И чуть позже, когда Лус чуточку стихает, вытирая нос салфеткой, толкаю нерешительно:

— Поговоришь со мной? О своих родителях.

Впервые прошу об этом не из необходимости тупо успокоить, как раньше, когда мы поднимали этот вопрос, и я действовал по инерции, а из искреннего желания узнать, понять, поддержать по-настоящему.

Меньше всего на Свете я люблю трепаться о семейных скелетах, это то нерушимое внутреннее табу, которое было неизменным для меня с детства. Но сейчас всё иначе. С ней — иначе.

— Барс, не надо. Я возьму себя в руки. Правда. Еще пару минут.

— Пожалуйста. Поговори со мной, — дроблю с паузами, но в голосе теперь твердость, свидетельствующая о готовности стать слушателем.

Она горестно вздыхает, мнется еще какое-то время.

Сползает с меня на диван, ложась впритык, и устраивается щекой на моем бедре. Ледяные катаны, стянувшие ребра, чуть ослабевают. Она рядом, не артачится. Тепло от этого. Рука моментально тянется к её волосам. Бессознательной манией.

— Слышал фразу «После детства кулаками не машут»? — из нее вырывается очередной безутешный всхлип, а я давлю пальцы свободной ладони в кулак, стискивая зубы от сжирающей нутро беспомощности. — А мне, оказывается, жутко хочется «подраться», Барс…

Шипучка содрогается мучительно.

И у меня жилы рвутся на нити.

— Как узнала всю правду, не могу перестать огладываться назад. Анализирую под совершенно иным углом. Безумно жаль маму. Раньше думала, что она человек такой… безликий, понимаешь? — блядь, еще б не понимал, сам называл будущую тещу молью с первой встречи. — Есть такие, мимо которых проходишь и не замечаешь. Как снулые тени. Серые. Бесформенные. А после скандала из-за помолвки, когда они с дедушкой ругались, и я впервые увидела ее живой, полной энергии и протеста, меня не отпускает мысль, что мама всё это время была не собой. Жертвенно взяла на себя вину за смерть брата и самоуничтожилась, блин…

Ну, вполне логично, нет? Винить себя в смерти близкого человека, который косвенно погиб из-за тебя. Жаль безумно, да. Но факт остается фактом.

— Судя по ее высказываниям, если бы дедушка не помешал ей, когда хотела сбежать из дома с… со своим… Боже, как их тогда называли? Ухажером? Парнем? Короче, если бы им дали быть вместе, не произошло бы трагедии. И мне, ты не представляешь, так обидно за нее. За то, что встретила ублюдка, поверила ему. За то, что угробила молодость на траур, ходит с опущенной головой до сих пор. За то, что живет иллюзиями, будто с конченым наркоманом могла быть счастлива тогда…

— Осуждаешь, что сглупила?

— Я не знаю. Скорее… нет. Да и какое у меня моральное право? Опыт, он же у каждого свой, часто болезненный и поучительный. Я не могу осуждать ее за то, что она полюбила не того человека. Мне просто жаль, что мама двадцать лет существует, а не живет. И… что она не справилась. Да и все мы, бабушка с дедушкой, я и мама — словно поставили жизнь на минимум из-за страха. Моя семья так боялась, что нерадивый папаша заявит на меня права, что переехала в другой город, отрезав себя от привычного быта, родственников. Я своих сестер и братьев видела два раза в год в лучшем случае. А могла расти с ними, черт возьми! Мне всегда не хватало общения со сверстниками. Параноидальные замашки дедушки связывали по рукам и ногам. Я почти никуда не ходила, не участвовала в масштабных школьных мероприятиях…

Я вспоминаю, как Лус говорила, что Кети была её единственной блажью. Теперь ясно, по каким причинам.

— Очень злилась на него. Бунтовала. Но безуспешно. Это сейчас я знаю, почему он так поступал. А тогда всё ощущалось иначе.

— Ненавидела их, наверное?

— Ненависти во мне не было никогда. И злопамятства тоже. Я любила и люблю их. Ограничивая свободу, они просто способствовали моему несвоевременному взрослению. Я познавала мир интуитивно, жадно искала лазейки, информацию, много читала, заполняя извилины и пустоту рядом с собой. Возможно, если бы не Кети, я бы стала совсем асоциальной. Она очень хороший друг… — Шипучка спотыкается о свои слова. — В двенадцать лет я самостоятельно взломала киберняню… и, знаешь, для чего? Случайно услышала, как мальчики в школе обсуждали кино для взрослых. Так воодушевленно, что захотела понять, о чем они.

— Посмотрела порнушку в двенадцать? Мелкая чеканушка с косичками? — воображение рисует картинку, и я не могу сдержать свой смех.

— Мне не понравилось, — девчонка гнусавит, вытирая нос. Почти перестала плакать, и я тоже стараюсь разрядить обстановку. — Всё так наигранно и искусственно…

— Оценка настоящего эксперта, ну-ну, — подтруниваю, перебирая гладкие черные пряди.

— А потом я стала читать женские романы. Тоже тайно, естественно. Там хоть красиво описывались откровенные сцены, не вызывали отторжения. Дальше пошла тяжелая литература. В разных жанрах. Я всё искала и искала свою нишу. Место, куда могу приткнуться. Где мне будет уютно без постоянно внешнего контроля. Который дедушка не ослаблял.

— Тебя послушать, он… какой-то тиран и деспот.

— Мой дедушка? — переспрашивает она настороженно и замолкает секунд на пять. — Не помню, сколько мне было лет, я еще ходила в детский сад. Как-то так получилось, что дома мы были вдвоем с дедом. Я играла с кроликами во дворе, за что-то зацепилась, и у меня расплелась коса. Почему-то дико разревелась и кинулась внутрь с криком, что у меня «порвалась косичка». Вселенская катастрофа, прикинь. А дедушка… он заплел мне новую! Шок для моей неокрепшей психики! Дедушка! Впервые! Посмеиваясь и успокаивая. Репкой меня называл. Такой монументальный, излучающий защиту, спокойствие. Да он был моим героем! В тот момент я поняла, что дед всё умеет и может, сильный и надежный. Добрый и любящий. Какой из него тиран? У него просто был пунктик по поводу моей безопасности. Исходя из горького опыта.

— Тогда почему у тебя не вышло с ним договориться по поводу учебы? Зачем их обманывала? Если в конечном итоге ты здесь, тебя отпустили.

И это охуеть как странно особенно после подобных рассказов о строгости.

Лус ощутимо напрягается. Я успеваю пожалеть о заданном вопросе и покрыть себя матом за оплошность, когда она укоризненно гундосит:

— Я не обманывала… Я пыталась уберечь их от неизбежной боли. Оттянуть ее.

Не совсем понимаю эту интерпретацию, поэтому жду пояснений, не прекращая своих монотонных действий.

— С дедушкой невозможно было договориться, он был категорически против учебы в Москве. А я… уже твердо решила, что не соглашусь на что-то меньшее, чем мои мечты. Я устала вариться в запретах. Рискнула жить. Конечно, прямого противостояния позволить не могла. И дело не в том, что мне перекрыли бы кислород… а больше в стремлении не тревожить родных, которые и так будут страдать, когда я уеду. Чувствовала себя предателем из-за того, что вынужденно оставляю их позади. Но желание пробить коробчонку, в которую меня впихивают всю жизнь, было сильнее. Мне всегда казалось, что я есть нечто большее, чем из меня лепят. И хотела соответственно — больше, выше, круче…

Лус чихает и прочищает горло. Уже не плачет, к моему облегчению.

— Ты называешь это обманом, а я — компромиссом. После серии бесполезных бунтов лет в тринадцать-четырнадцать, моя спесь пошла на убыль. Я привыкла во всем уступать дедушке, чтобы сохранять его покой, потому что люблю и ценю, а сама в глубине души знала, что когда-нибудь у меня будет возможность поступать по-своему, и не надо раньше времени огорчать его. Согласилась пойти на бухучет, раскидала план заработка, чтобы не вызвать подозрений. Даже внешний вид — одежда, отсутствие макияжа, всё это было уступкой с моей стороны. Дедушка не заставлял, но обосновывал потребность быть скромнее, я не возражала. Думала, пусть ему будет приятно. Переодевалась по дороге в университет и обратно, когда меня не видят родные, и не считаю это чем-то предосудительным. Я всего лишь облачалась во что-то практичное и современное, приводила себя в божеский вид, более подходящий моему возрасту. Ну, пусть будет ложь во благо. Мне за это ни капли не стыдно. В общем-то, я постепенно шла к намеченной цели, копила деньги, поддерживала конспирацию… и тут новость о свадьбе. И по накатанной.

М-да. Мы молчим несколько минут. Видимо, оба воссоздаем в памяти путь, который прошли.

— История не единожды доказывала, что всё тайное когда-нибудь становится явным. Вот и я столкнулась с правдой, которую от меня скрывали восемнадцать лет. Столкновение вышло… эпичным.

— Сколько ты ходила к психологу? Психотерапевту? — мать твою, я только по сценам из фильмов и имею представление об этом, ни одного знакомого с психфака нет за прошедшие семь лет.

Шипучка поднимает корпус, утаскивает еще пару салфеток и насухо вытирает щеки. Подается назад, упираясь в спинку дивана, и подтягивает ноги к груди. Я вот далеко не психолог, но даже мне ясно, что она подсознательно закрывается и убегает.

От мысли, что — от меня, за ребрами скребет неприятно.

Наблюдаю за ней и больше не пробую влезать в ее личное пространство.

— Врачи отсекли наркозависимость и… попытку суицида. Замяли инцидент за хорошие отступные. Когда лицо после той экстренной операции пришло в норму, дедушка стал возить меня к психологу, ему так посоветовали в больнице. Ходила я недолго. Оснований не было. Я ведь адекватно оценивала действительность, даже в медикаментозной психокоррекции не было необходимости. Мне лишь давали терапевтические задания. Специалист попался толковый, у нее вышло вернуть мои мысли в строй, хотя до этого казалось, что они будут в вечном хаосе биться друг о друга. Я была в прострации и панике, но скатиться в депрессию, к счастью, не успела. Главное из того, что я осознала, Барс… иногда мы нуждаемся не в том, чтобы нас понимали, а в том, чтобы выслушали. Всего-то. А дальше я просто была честна с собой и много «работала» над мышлением уже самостоятельно.

И она красноречиво впивается в меня своими невозможными глазами. После слез они ярче и яснее, как солнце, но парадокс — кажутся погасшими.

— Ты спрашивал, как дедушка согласился, если до этого был железно против. Психолог настояла на серии отдельных сеансов с членами семьи. Я, само собой, не в курсе, о чем они говорили, но подозреваю, что дедушке объяснили, насколько беспочвенны его страхи. И дело не в расстоянии, я ведь даже у них под носом умудрилась встрять в неприятности. Позже мы с ним много беседовали. Уже без предвзятости со стороны дедушки. Смогли договориться, найти золотую середину. Он боялся, наверное, что если продолжит запрещать что-то, то сделает мне хуже. Я обещала не бросать учебу на бухучете. Отчитываться за каждый шаг здесь. И в целом… странно, но именно после произошедшего мы стали доверять друг другу тотально. Он оплатил год моих занятий с репетиторами, я готовилась к поступлению в мед в спокойной обстановке. Приехал со мной, выбрал съемную квартиру, внес плату за обучение. Я думала, ну всё, мечты сбываются, живу полноценно. Как видишь, — разводит руками и бледно ухмыляется. — Что-то со мной все-таки не в порядке. Чеканушка. Ты прав.

— Сейчас… чего ты боишься? Что тебя тревожит до такого нервного срыва?

— Мы… — признается она выгоревшим шепотом и жалостно сдвигает брови к переносице. — Мы, Барс. Договор был — не заглядывать в будущее, жить сегодняшним днем. А ребенок… это и есть будущее. Мы не справимся. Мы с тобой глубоко внутри так и остались отравленными, хоть и делаем вид, что нормальные. Этот яд не выходит. Думаешь, правильно с такой базой воспитывать детей?

— Давай для начала сделаем тест. К гинекологу сходим. Не беги вперед.

Отводит взгляд, сжимает губы. Угловатыми движениями трет лицо ладонями. Потерянная, поникшая.

— У меня их нет. Не смогла себя заставить купить.

— Не проблема, я схожу. Только успокойся, ладно? Еще ничего страшного не произошло.

После ее кивка я иду в прихожую, обуваюсь и отправляюсь в аптеку. Беру пять разных диагностов, потому что не знаю, какой выбрать. Лус разберется. Когда подхожу к дому, накатывает ступор.

Пару секунд туплю перед подъездной дверью.

Разворачиваюсь.

Сажусь на ближайшую скамью.

Выдыхаю с натяжкой.

Начинается такая одышка, будто забег вытянул до финишной линии.

До этой минуты все действия выполнял на автопилоте. Не позволял себе вникать, хотел Шипучку привести в чувство.

А теперь и сам в откате.

Номинальная мощность в минусе.

Пугает ли возможное отцовство? Да блядь… нет. Точнее… оно пугает меньше, чем… отсутствие веры Лус. В меня.

Пока она рассказывала, я силился забить ебучие ощущения подальше, но фраза «Мы не справимся», повторенная несколько раз, едкой вибрацией засела в груди. Она не говорила «Я не справлюсь», а говорила — мы. То есть, не уверена во мне, не доверяет до конца. Девчонка не должна выглядеть такой беззащитной, сука! Не должна! Я же обязан выступать гарантом для нее… Столкнувшись с триггером, Шипучка в первую очередь без психов могла поделиться… но вместо этого несколько дней ходила сама не своя.

О чем это свидетельствует?

Фатал эррор.

Я и здесь облажался.

А что, собственно, я ей даю?

Ничего. Даже не обеспечиваю ее. И как во мне видеть надежного… партнера?..

Пиздец…

Еще минут двадцать гоняю неутешительные инсайты, позволяю им валандаться в башке. А потом очухиваюсь и даю установку на самосохранение, выкручивая чувства в ноль. Не самый подходящий момент копаться в собственном дерьме. Меня там ждут.

Возвращаюсь в кривую реальность и поднимаюсь в квартиру.

Нахожу Лус в кухне, протягиваю ей пакет.

Она сначала смотрит на него совершенно пустыми глазами. Вжимается лопатками в стену, вскидывает на меня сломанный взгляд, от которого мигом холодею, и шелестит надтреснутым голосом:

— Барс… мне надо было в туалет, и… там… Барс, тест… больше не нужен. У меня месячные.

Это заявление производит на меня паралитический эффект.

Окатывает тоскливой обреченностью. Как если бы меня выпихнули из самолета без страховки на бешеной высоте.

Шипучка закрывает лицо руками и медленно сползает вниз, не сдерживая рвущихся рыданий. Следом оседаю на пол напротив нее.

Кажется, она была права. Мы не справились с этим испытанием.

Но и прежними уже не будем.

52. Лус

Кабинет гинеколога я покидаю, не услышав для себя ничего нового. Успела начитаться о причинах задержки менструации, проанализировать и понять, какой у меня случай. Всё банально — начало активной половой жизни, которая способна сдвинуть цикл на фоне стресса и гормональных изменений.

Хорошая новость — анализы в норме, дальше сбоев быть не должно.

Плохая новость — меня это сейчас волнует в последнюю очередь.

«Еще ничего страшного не произошло».

Вторую неделю прокручиваю в голове слова Барса и стопорюсь на них, так и не определившись, почему мне так больно. Может, потому что несознательно он все-таки называл возможную беременность чем-то «страшным», что еще не произошло? Или… потому что оставался оптимистичнее меня?

Я не согласна. Страшное произошло.

Как деревенская дурочка, я позволила панике выбить из меня разум, впала в истерику и… подвела нас обоих. Могла ведь элементарно сперва проверить хотя бы тестом, а потом уже пускаться в страхи. Но нет. Накрутила себя, дошла до ручки и вылила всё на Таривердиева. Я действительно снова подвела его своим поведением и реакцией. Знаю. И мне жаль безумно, это чувство стыда грызет меня изнутри.

Наряду с открытием, что я настолько уязвима.

Так адски меня не штормило даже после истории с наркотиками. Когда я посещала психолога, ни одного нервного срыва не случилось. Несмотря на то, что мы коснулись всех сложных тем. Плакала, проживала болезненные инсайты, но не теряла себя до такой степени…

Я думала, вопрос с биологическим отцом давно закрыт. «Проработанная» сильная девочка, да какие могут быть триггеры, черт возьми? Я умная, начитанная, прекрасно изучила азы проблемы «отцы и дети», приняла ситуацию, отпустила. Я, мать твою, два года вела диалог с собой, раскладывала по полочкам каждую эмоцию. Все мы как личности куемся в кузнице собственных тревог и побед над ними. И я, блин, снесла эту кузницу!

Или перелистнула последнюю страницу, закончив книгу! Железно!

Но тут оказалось, что есть второй том…

Вероломство моей психики поражает.

То есть, я такая слабая?..

И, наверное, именно это я не могу себе простить — внезапную слабость, задевшую по касательной и Барса. Отразившуюся трещиной в наших отношениях. Внесшую прохладу и отстраненность между нами.

Миссия провалена.

Возвращаюсь домой поздним вечером после многочасовой бесцельной прогулки по городу и занимаюсь привычной рутиной, готовлю ужин, который остынет задолго до прихода Таривердиева. Оставляю на плите, сама не притрагиваюсь, аппетит так и не восстановился.

Завтра уже начало учебного года. Беру планшет и забываюсь в серии интересных видео-лекций по профилю. Поглаживаю кролика, забившегося мне под майку, он любит сидеть на моем животе.

Не представляю, как пролетает время. Я вздрагиваю, убираю наушники и вскидываю голову, когда в комнату заходит Барс. Почти двенадцать. Он останавливается на пороге и хмурит брови, глядя на хозяйничающего на мне питомца. Терпеть не может, когда я так делаю. Каждый раз заставлял отправлять несчастного зверька в клетку, а потом отмываться. Я обзывала его сахарной чистюлей, но подчинялась, лишь бы не слушать повторно, сколько заразы может быть на домашних животных.

А сейчас Таривердиев лишь молча смотрит на вошкающегося Диего — забавная кличка кролика тоже, кстати, показалась ему оскорбительной, потому что я назвала того именно в честь Барса, малыш темненький и активный. Затем поднимает на меня уставший взгляд и спрашивает:

— Ты как? Всё хорошо?

— Да. А ты? Разогреть тебе ужин?

— Нет, я только в душ и спать.

Он идет в ванную, а я переношу черный комок в его обитель и готовлю постель, стягивая покрывало. Отправляюсь в кухню, распределяю еду по контейнерам, чтобы утром вручить их… мужу. Стандартные обыденные процедуры.

А уже глубокой ночью, глядя на дрыхнущего без задних ног Таривердиева, я захлебываюсь слезами, прижимая ладонь ко рту.

Не могу до конца объяснить природу этой неотвязной щиплющей боли, поселившейся во мне с того дня, как мы сидели на полу напротив друг друга, без слов понимая — что-то пошло не так.

Корю себя за опрометчивость. За то, что не уберегла его от очередного повода загрузиться своим прошлым. За то, что у меня никак не получается вынырнуть из топкой иссушающей жалости к себе же. Собраться и… двинуться вперед.

Переживаю за Барса очень. С ума сошел, совсем не отдыхает. Сдвинул смены в клиниках, чтобы еще и ночью подрабатывать в баре, как раньше — устроился туда дней десять назад. Приходит либо к двенадцати, либо под утро. Спит через день. Грушу в гостиной набивает чуть ли не до крови на руках. Глаза бешеные. Решительные, неуступчивые, нечитаемые.

Зачем он так с собой? К чему стремится подобными действиями и непонятным темпом жизни?

Боюсь за него нереально, ночами дрожу рядом, не в силах сдержать истинные эмоции. А при виде него… сказать ничего не могу. Будто растеряла на это право…

Утром встаю раньше его будильника, привожу себя в порядок, уходовыми средствами ликвидируя последствия очередной бессонной сопливой ночи. Каждый божий день призываю себя собраться, стряхнуть апатию, подтянуть внутренние ресурсы.

Но пока не получается. Словно какая-то крохотная, но крайне важная деталь неисправна. И я не могу обнаружить — какая именно. Никудышный механик.

Барс появляется в кухне, когда заканчиваю готовить завтрак. Занимался полчаса в гостиной, снова лупил по своей боксерской груше, каждый удар отзывался во мне пронзительным ледяным уколом, и в какой-то момент я отошла от плиты к окну, чтобы хотя бы немного согреться теплом яркого солнца. А после продолжила готовку.

— Доброе утро, — Таривердиев садится за стол, я выставляю перед ним тарелки, отсекая неожиданно остро вспыхнувшую потребность зарыться пальцами в его влажные после душа волосы, беспорядочными прядями атаковавшие лоб.

— Доброе утро.

— Скинь мне номер хозяйки квартиры. Сколько ей перевести? И договор продлевать надо? Или по умолчанию продолжается? Там был этот пункт? А лучше… дай мне сам договор, я разберусь.

Я опасалась этого разговора…

Беру свою порцию и устраиваюсь напротив. Осторожно поднимаю глаза, пару секунд наблюдаю, как ест. Несколько ударов сердца в груди невыносимо печет от необъятных чувств. Неконтролируемым всплеском. Такое бывает только рядом с человеком, который дорог. Которого любишь.

Родной мой.

— С ней дедушка тогда договаривался. И он… неделю назад позвонил сказал мне, что снова внес плату за год, поэтому… ничего делать не нужно.

Таривердиев фигурно застывает с ложкой в руках. Переводит на меня пристальный прожигающий недовольством взгляд и вздергивает бровь.

Я пожимаю плечами, мол, я тут не при чем.

— Значит, переведу деньги ему, — упрямо ведет головой и сцепляет челюсть.

— Барс… пожалуйста…

— Тема закрыта.

Распахиваю рот в изумлении и таращусь на него. Властный беспрекословный тон режет слух и проходится кипятком по внутренностям.

Да, принято, что мужчина берет ответственность за женщину во всех сферах, и я где-то понимаю проявление повадок породистого самца, но это… слишком.

— Не злись, — прошу мягко и примирительно. — Мой дедушка так заботится о нас, никто не хочет тебя задеть.

— Я в состоянии оплатить жилье, в помощи и заботе не нуждаюсь.

— Никто не сомневается, что в состоянии. Ты не нуждаешься. А они — оба наших дедушки — очень нуждаются. В нас. И хотят быть полезными. Может, все-таки перестанешь артачиться?

— Я не для того отделился… чтоб продолжать зависеть от кого-то. Никто из них оказывать влияния на нашу жизнь, в том числе — финансово, не может. Или ты считаешь, что мы будем жить на их попечении?

Боже, что такое началось?!

Я просто смотрю на этого упертого гордеца и хлопаю ресницами в диком потрясении.

— Барс, не преувеличивай. Они — наша семья, а не люди с улицы, у которых мы просим подаяния, наплевав на достоинтсво. В семье нормально помогать. Особенно тем, кто еще встает на ноги. Ты три года не признаешь авторитет своего деда и уже достаточно — слышишь, достаточно! — веско доказал всем и каждому, насколько самостоятелен и целеустремлен. Ослабь свои амбиции, не загоняйся так. Уйди с подработок, сосредоточься на работе, которой дорожишь. Мы с тобой не нуждаемся в деньгах…

— Вот как… Я тебя услышал, — скалится в мрачной ухмылке, перебивая.

Смаргиваю и, вперившись в тарелку, произношу спокойно, но твердо:

— Мне не нравится конфликтовать на почве финансов. Я единственная внучка своего деда, а на кого ему тратить свои деньги, если не на меня? Ты тоже наследник в семье, твой дед несколько раз уже пытался помириться через эти чертовые переводы, но ты игнорируешь его, перекидываешь суммы мне и велишь тратить на что угодно. Мне что с ними делать? Я предлагала тебе продать машину, добавить из имеющихся средств и взять модель посвежее, твоя ведь уже разваливается. Но ты разозлился, тебе больше по нраву постоянно чинить ее, да? Я покупаю продукты на эти деньги, ты снова злишься. Как же — питаться за счет деда? Но это ненормально, Барс. Давай уже примем ситуацию по-взрослому? Я не понимаю, почему мы должны отказываться от искренней помощи наших родных, если у них есть такая отличная возможность поддерживать нас на старте. И ты можешь при таком раскладе не загоняться, не надрываться на трех подработках сутками… мы же совсем не видимся, — продолжаю тише и поднимаю на него заряженный мольбой взгляд. — Я скучаю.

Ну вот… я сказала это.

Он сверлит меня своими жгучими глазами, и ребра сдавливаются с мучительной тоской.

Потому что ответа не следует.

Чувствую себя невообразимо уныло, словно являюсь пустым местом.

— Хорошо, — потерянно качаю головой и встаю. — Поступай… как считаешь правильным.

Направляюсь на выход, Таривердиев ловит мое запястье, когда шагаю мимо него. Сердце екает, стоит нам резко пересечься зрительно, а он всего лишь оповещает:

— Соберись, подвезу тебя в институт.

Не возражаю, а уже в коридоре опускаю веки с разочарованным вздохом.

Вновь накатывает апатия.

Я ломлюсь под тяжестью недоговоренностей между нами. А Барс не идет на контакт.

И мне от этого еще больнее.

Куда мы придем такими стараниями?

Всю дорогу до института пялюсь в лобовое, не смея взглянуть в сторону Таривердиева. Чувствую густые вибрации концентрированной злости, они резонируют во мне и заставляют непроизвольно вжиматься в кресло, нервно цепляясь за ремень безопасности.

Неозвученные эмоции, его и мои, травят душу. Виски отзываются напряженной пульсацией.

Мне так тяжело сейчас рядом с ним, что, когда доезжаем, незаметно выдыхаю с облегчением. Прощаюсь, услышав скупое «Пока», и вышагиваю к корпусу.

Во дворе ожидаемо маетно. Аншлаг и ажиотаж.

Но даже в такой толчее почти у входа меня вычисляет Мила, которая радостно дергает мою руку и отводит от двери, чтобы протараторить о своих впечатлениях.

Такая простая, блин…

Вообще без разницы, что я её брата продинамила? Не рассказал ей Марат?

Как же я бесилась от этой выходки с курьерами! Знала, что Барс вспылит, если ему станет известно, и пыталась как-то замять, чтобы не приводить к ненужным последствиям. Но не вышло. А после ситуации с… мнимой беременностью мне было настолько плевать на внешние раздражители, что мысли об Адамове совершенно вылетели из головы. Я перестала открывать дверь курьерам и не отвечала на звонки с незнакомых номеров. Последние несколько дней никто не беспокоит, всё сошло на нет. Надеюсь, навсегда.

И вот… встречаю его сестру, жизнерадостную и приставучую, как оказалось.

Самое ужасное во всем этом — её сходство с Таривердиевым. С Маратом они ни капли не похожи, а вот с другим сводным братом, о существовании которого, как понимаю, девушка не догадывается, одной породы. Оба — в мать. Глаза… обжигающие. Затягивающие темные ониксы. До одури красивые.

Младшая Адамова ничего плохого мне не сделала, но её присутствие дико угнетает по ряду причин.

— Ой, ты болеешь, да? — сочувственно хмурит брови, вглядываясь в мое мрачное лицо, пока я упрямо молчу и хлопаю ресницами.

Скажем, выгляжу я и вправду не лучшим образом. Отсутствие аппетита моментально отразилось на весе, цвете кожи. Даже макияж бессилен перед моей перманентной меланхоличностью в эти две недели.

— Здравствуй, Лусинэ, — как черт из табакерки возникает Назели. — Действительно болезненная. У тебя всё в порядке?

Всё семейство в сборе? А сыночек где?

Я готова умереть на спор, если в этом вопросе не таится нечто глубже, чем напускное волнение за моё здоровье. Эта безупречная женщина прищуренным цепким взглядом сканирует меня, будто делая какие-то подсчеты в уме. Мне категорически не нравится интерес в её глазах. Хочется прикрыться или вовсе отвернуться. Вместо чего я слабо киваю и ровно выдаю:

— Здравствуйте. Отлично всё. Приболела, восстанавливаюсь, — бесполезно отрицать. — Извините, мне идти надо… Удачи.

Милана еще такой ребенок… пусть и избалованный и местами высокомерный. Либо Марат реально не ввел её в курс дела, либо девчонка настолько пофигистична к ситуации, что относится ко мне беззлобно.

Всего три пары, что нам сегодня поставили, пролетают по щелчку. Отвлекаюсь на общение с одногруппницами, забываю о проблемах. Улыбаюсь, смеюсь, подпитываюсь энергетикой институтских стен. Гуляем с ними допоздна, сидим в уютной кафешке.

А когда иду домой… вновь накатывает подавленность.

Занимаюсь ужином для Барса, когда вижу звонок от дедушки. Удивляюсь, потому что обычно он говорит со мной по видеосвязи, а сейчас — аудиозвонок.

— Да, дедуль? — мы уже созванивались утром, поэтому не приветствую.

— Муж твой рядом? — раздается чересчур бодрый голос.

— Нет… он сегодня работает в ночь. В баре. Что-то случилось?

— Не знаю. Ты мне скажи. Перевод поступил от него. Сумма вашей аренды за год. Как это понимать?

Боже. Холодею тут же.

Теперь понимаю, почему звонок обычный, а не по видео. Дедушка вышел во двор и конспирируется, чтобы мама с бабушкой не услышали нас.

— Дедуль… — начинаю и замолкаю.

— Откуда у твоего мужа столько денег? — веселый смешок.

Как же он любит называть Таривердиева «твой муж».

Черт возьми, хороший вопрос. Откуда у него столько денег? С учетом того, что квартира недешевая, за год получается очень внушительно. Проскальзывает догадка, что этот гордец мог занять или… оформить кредит. Чтобы продемонстрировать свою позицию самца. И как только успел за день?!

Охота выть, но сдерживаюсь изо всех сил.

— Ты… ты не злишься? — изумляюсь, когда доходит, что мой собеседник посмеивается.

— Я?! — восхитительно громогласное и озорное. — Злюсь из-за того, что мальчишка показывает характер?

Следующий за этой репликой раскатистый гогот выбивает меня из колеи окончательно.

Опускаюсь на стул и потерянным взглядом рассекаю знакомое пространство в ожидании пояснений.

— Это хорошо, что у него есть достоинство. Мужчина и должен быть гордым, с убеждениями и принципами, — выдает он уже серьезно, и я различаю нотки уважения и теплоты в его словах. — Но если понадобится помощь… если поймешь, что не вывозит парень… предупреди меня, хорошо?..

Возникает пауза. Перевариваю.

Затем усмехаюсь и отвечаю тихо:

— Прости, но нет. Я ничего не буду тебе говорить. Если Барс решил жить самостоятельно, мне остается только поддержать, а не доносить тебе. Ты, может, не знаешь, но он не принимает ничего и от своего дедушки. Оскорбляется переводами и пересылает деньги мне. Мол, это для невестки, вот и трать. Барс… дедуль, Барс задет. Не трогайте его, пожалуйста, пока он сам не пойдет на диалог и не осознает, что ваша поддержка никак не подрывает ему авторитет ни в моих глазах, ни в целом.

— Надо же… как я стар… Ведь дети уже не дети, — хмыкает и вздыхает. — Ладно. Я услышал что хотел. Иди, спокойной ночи.

— Спокойной…

Очень долгое время после странного разговора я сижу бездвижно и размышляю об утренней перепалке. О том, что мы вновь не понимаем друг друга. Что я стремлюсь по-своему защитить Барса, но, кажется, делаю только хуже. Сложно с ним. Закрытый, немногословный.

Мои братья, их друзья, да и парни того же возраста в большинстве своем вспыльчивые и темпераментные, выплескивают всё, что на уме.

А Таривердиев… каким-то образом миксует в себе темпераментность и замкнутость. Полыхает, но не высказывается. Безумно хочу прикоснуться к его нутру, как он — к моему.

Ужин привычно сортирую по контейнерам Барсу на работу. Мысленно настраиваю себя на то, чтобы поговорить с ним обо всем завтра. Не могу так, это состояние размазывает меня.

Таривердиев возвращается под утро, спит всего три часа и подрывается в клинику. Смена у него максимум до девяти, поэтому жду с нетерпением. Сервирую стол к десяти.

Но он не приезжает ни в десять, ни в одиннадцать, ни даже в час.

На звонки не отвечает. Потом и вовсе «Абонент вне зоны доступа».

А в третьем часу ночи, когда я уже рву на себе волосы, дрожа от неконтролируемого испуга, Барс заваливается в квартиру.

В хлам пьяный.

И не один.

53. Лус

Мы с Марком таращимся друг на друга целых две бесконечные секунды, пока Барс неуклюжей смазанной конфигурацией не щелкает перед носом парня, недовольно цокнув:

— Не смотри на неё так, долбарь.

— Ты придурок? — возмущается друг и отталкивает его, хотя до этого самозабвенно поддерживал на плече.

Они оба пьяные, но Таривердиев — совсем в стельку. И, потеряв опору, он знатно пошатывается, в последний миг уперевшись ладонью в стену, чтобы не упасть.

— Привет, Лус, — Марк явно смущается.

Единственный раз, когда виделись с ним, был ровно три года назад на помолвке. Тогда мы и словом не обмолвились. И пару раз за эти два месяца я попадала на их с Барсом разговоры по видеосвязи, во время которых обменивалась с парнем только вежливыми незначительными фразами.

Мне тоже безумно неловко, поэтому я тихо отвечаю:

— Привет. Добро пожаловать…

Молчу, что понятия не имела о его приезде, и чувствую себя идиоткой, глядя на спортивную сумку на полу.

— Пару дней у нас ночевать будет, — с трудом выговаривает мой благоверный.

— Я постелю тебе на диване, он удобный, — заверяю и ухватываю Таривердиева, направляясь с ним в спальню. — Ванная и туалет в конце коридора.

Толкаю тяжелую тушу на кровать. К счастью, не сопротивляется. У него глаза закрываются мгновенно. Еще бы. Хроническая усталость, недосып и алкоголь в таких дозах — убойное сочетание.

Снимаю следки, кое-как стаскиваю джинсы, а поло оставляю на нем, чтобы не тревожить. Укрываю осторожно.

Беру чистые постельные принадлежности и спешу в гостиную. Наверняка и Марк еле держится на ногах. С дороги сразу по барам с другом. С корабля на бал, блин.

Парень заходит в комнату, когда я заканчиваю. Лицо мокрое, обливался холодной водой, чтобы немного прийти в себя, видимо. Протягиваю чистое банное полотенце, подготовленное для него.

— Спасибо, — благодарит и часто-часто моргает, будто это поможет рассеять туман в карих глазах. — Не хотел причинять неудобств, а Барс… как всегда… Настоял на своем, в общем. Ты извини.

— Перестань, — мотаю головой, слабо улыбаясь, и шагаю к выходу. — Вы же лучшие друзья, а как иначе? Располагайся. Если проголодаешься, в холодильнике есть готовая еда. Спокойно ночи.

— Спокойной ночи.

Сворачиваю в кухню, чтобы захватить бутылку воды. Ставлю её на тумбочку рядом с Таривердиевым, который сладко сопит намного громче, чем обычно. Лежит в той же позе, что я его оставила.

У меня сердце размазывается по грудной клетке, когда смотрю на него такого…

Бесшумно переодеваюсь в пижаму и ложусь боком спиной к нему.

Пищу′ сдавленно, спустя мгновение оказываясь в тисках.

Барс прижимается ко мне пахом, нагло шарит по телу настойчивыми лапами, лезет в трусы и бормочет заплетающимся языком:

— Блядь, Шипучка, кости твои чувствую… мясо где? — дыхание тяжелое, рваное.

Меня обдает алкогольными парами, ерзаю в его объятиях, дико робея при мысли, что нас может услышать Марк.

— Там за стенкой твой друг, Барс… не надо… — перехватываю его руку на своем лобке и убираю ее.

— Да и пох… что за стенкой…

Не унимается, вдавливает меня в себя, трется влажными губами о шею, оставляя дорожки.

— Не дашь?.. — коробит от хриплого вопроса.

А ведь он и сам не хочет, это опьянение в нем лезет наружу.

Мне неприятно, либидо будто в коме, никак не отзываюсь на прикосновения.

Мы не занимались сексом около трех недель. Только спим рядом. Никаких контактов. Можно было бы спихнуть на загруженный график Барса и его измотанность. Но… вряд ли это может служить отмазкой здоровому парню, если он действительно желает девушку… Просто… оба сломались словно.

— А если я тебе стишок расскажу? — поступает неожиданное предложение интригующим шепотом, — а? Давай? — якобы прочищает горло, а на самом деле у него получается только с надрывом выдыхать воздух прямо в мое многострадальное ухо. — Клянусь тебе я мухой-бляхой: всю жизнь хочу быть лишь с тобой!.. И даже если пошлю нахуй, то только, милая, на свой…[1]

И смеется, хрюкая, весь такой довольный собой.

М-да. Я никак не комментирую, впечатленная декламацией. Хорошо, что так и лежу спиной к нему, и он не видит моей кислой мины.

Таривердиев сминает мою грудь и урчит радостно, как шкодливый ребенок. Со вздохом отстраняю его ладонь и переплетаю наши пальцы, чтобы контролировать перемещения мужской руки.

Очень надеюсь, он снова быстро заснет.

Но…

— Боишься? — переходит вдруг на напряженный сиплый шелест, и волосы на затылке шевелятся от его дыхания. — Так боишься залететь от меня, Шипучка?.. Сильно?

Холодею. Застываю неподвижно.

Ужас скребет вдоль позвоночника. Я шокирована тем, как Барс интерпретировал произошедшее с нами.

Теряю способность дышать.

— Не уверена во мне? Не доверяешь? — продолжает с горькой усмешкой.

Проворные руки, получившие свободу, перетекают к моим ягодицам, сдавливают их, затем резко разводят в стороны. Он трогает меня через ткань шорт между полушариями, развратно растирает тугое колечко.

— Перейдем на анал? М-м? Чтоб ты не загонялась… — слышу, как облизывает губы и сглатывает, — ты же все равно впустишь меня сюда потом, — совершает несколько поступательных фрикций тазом, чувствую, как упирается членом в беззащитное местечко, прикрытое лишь тонким барьером. — Голая вседозволенность, помнишь же? Или… откажешь?

Боже мой… сколько в его голосе вибрирующей уязвленности… Как отчаянно даже в таком плачевном состоянии пытается скрыть, что задет.

Молниеносно разворачиваюсь к нему лицом, хватаю щеки и заверяю молитвенно:

— Я тебя куда угодно впущу, слышишь? — целую беспорядочно, задевая то нос, то скулы, то виски. — С тобой я ничего не боюсь, Барс… Ты самый родной, понимаешь?

— Совсем не боишься? — скептически.

— Угу… — губами мажу по его подбородку, дрожу на раздирающих душу и тело эмоциях, рвет на лоскуты эта болезненная близость.

— Тогда чего ревешь?

А как не реветь? Умираю от боли за него. За себя. За нас, таких неправильных, дефектных. Изначально искаженных и теперь доломанных. Вина сдавливает горло удушающей колючей проволокой. Я тоже ненароком ранила его глубже, понимаю сейчас отчетливо.

Еле отлепляет меня от себя, заторможенно стирает большими пальцами соль с моей кожи. Взгляд с пьяной поволокой, глаза блестят ярче, чем обычно.

Смотрю в них — как в бездонную пропасть.

Спазмом сердце сводит.

Так люблю… так люблю тебя, глупый…

Таривердиев изнеможенно приспускает веки и тянет меня к своей груди, выдыхая с грубой небрежностью:

— Вот и не плачь… Бесит эта недо… недотраханность между нами. Как протрезвею, исправим…

Смеюсь сквозь слезы.

В этом весь Барс. Обнимает с бережливой нежностью и высказывается с похабной откровенностью.

Жмусь к нему сильнее, душа ноет. Но мне гораздо легче и спокойнее, чем все последние дни.

Пару часов, оставшихся до рассвета, лежу в кольце любимых рук под неровное дыхание и редкие сонные вздохи. Иногда подрагиваю от сухих всхлипов.

Прав он. Бесит эта… недосказанность между нами. Неверные выводы. Замкнутость. Отстраненность.

Пока не дошли до критической точки, надо это исправлять…

Мы с Марком пересекаемся в кухне в семь утра. Надо сказать, парень выглядит лучше меня. Ощущение, что пила я, а не он, потому что мое лицо отечное после слез и бессонной ночи, а лицо парня после алкоголя — практически нет.

А вот когда спустя час заходит Барс, мы с его другом переглядываемся и понимающе улыбаемся, потому что Таривердиев краше всех: помятый, немного опухший, дезориентированный.

К тому моменту с Марком успеваем хорошенько поболтать, я с удивлением узнаю, что он приехал свататься, смотрю фотографии его девушки, слушаю историю их знакомства и, честно говоря, усилием воли гашу в себе обиду на Барса за то, что я ничего об этом раньше не слышала. А это ведь лучший друг…

Они, кстати, действительно похожи фактурой, не зря Таривердиев хотел выдать себя за Марка, когда дедушка застукал нас с поцелуем в машине. Барс бесспорно красивее, но Марк берет своей подкупающей харизмой и добродушием в глазах. Он капельку лопоухий, с добротным горбом на носу, зато улыбка такая открытая, что не улыбаться в ответ не получается.

— Будешь завтракать? — сомневаюсь, что у Таривердиева есть аппетит.

Качает головой в отрицании и следом жмурится от боли.

А потом неожиданно подходит ко мне и приобнимает, мазнув по щеке мимолетным поцелуем. Не спешит отстраняться.

Воздух в груди замирает, прикрываю веки на секунду.

Он после душа, пахнет привычно свежо, теплый и родной.

Барс усаживается напротив друга и мрачно наблюдает, как тот воодушевленно жует, не забывая при этом поигрывать бровями в провокации. Мол, хреново тебе, малыш, а мне по кайфу. Таривердиев огревает его неподъемным взглядом и щурится.

Смеюсь, ну что за ребячество.

Присоединяюсь к ним, ставя перед страдальцем чашку кофе. Сама тоже пью, продолжая обсуждать с Марком детали его скорой помолвки.

Пару раз в беседе поворачиваюсь к Барсу и, когда ловлю свирепую настороженность в жгучих глазах, непроизвольно ежусь. Он будто недоволен тем, что я общаюсь с парнем. Странно. Обдает нас хмурой сосредоточенностью. В какой-то миг, хохоча над очередной шуткой собеседника, вновь напарываюсь на темный взгляд. Черт. Полосит зрительно.

Не понимаю, что происходит.

Мне неприятно. Я в чем-то провинилась?

Договариваемся сегодня пообедать все вместе, Марк приведет девушку, чтобы нас познакомить. Вечером Барс работает, но согласился на пару часов днем отпроситься в клинике. Ухожу на занятия в легкой прострации.

А к назначенному времени он отправляет мне сообщение, что подъедет через десять минут. Я отпрашиваюсь с пары и спешу к парковке. Несмотря на осадок, оставшийся во мне с утра, я всё же горю энтузиазмом. Теплится надежда, что посиделки с друзьями и нам помогут растопить образовавшееся напряжение. Я не знаю, помнит ли Таривердиев свои ночные выходки, но вел он себя после пробуждения крайне отталкивающе.

Укрепляюсь во мнении, что нам срочно нужен разговор по душам, иначе я сойду с ума на почве нескончаемых догадок.

Выхожу из двора и лицом к лицу сталкиваюсь с… Назели.

Выдаю мысленный стон и досадно морщусь. Да Боже ж ты мой, эта женщина каждый день будет ходить с дочерью на занятия?! И попадаться мне на пути?!

— Здравствуйте… — киваю скупо, отдавая дань сухой вежливости.

Собираюсь обойти её, но она внезапно очень крепко хватает меня за запястье, отчего мои брови буквально прыгают на лоб.

— Здравствуй, Лусинэ. Не убегай, давай поговорим.

— О чем? — недоумеваю.

Адамова какая-то таинственно серьезная со своими эффектно поджатыми кровавыми губами. Лицо словно восковое, безупречное, пышет здоровьем, как у корейских девчонок из роликов.

Впервые задумываюсь о том, чем она занимается по жизни? Судя по идеальной внешности — ухаживает за собой сутками напролет.

Я вдруг вспоминаю популярный фильм «Семейка Аддамс», меня тянет на смех от аналогии с семьей Адамовых. Сжимаю рот, чтобы не улыбнуться, и всё-таки аккуратно высвобождаю свою конечность.

— Послушай, — Назели театрально выдыхает с шумом. — Я хочу помочь…

Вот это поворот. Моё недоумение взлетает до небес.

— Он… Барсег… — она произносит имя с таким трудом, что я почти готова её жалеть. — Понимаю, что он красивый мальчик…

— Очень! Нереально! — поддакиваю с издевкой.

Женщина осуждающе сверкает глазищами.

— Но его гены… Темперамент, характер, отцовская натура… Он тебя погубит.

Мне больше не смешно.

Адамова выплевывает последние слова с такой болью, словно сейчас мы говорим о ней. Во взгляде с поволокой отражается лютая ненависть. И от концентрации ярости в нем я неконтролируемо отшатываюсь.

— Это лишь сначала кажется сказочным. Думаешь, любовь всё победит. Человек изменится, будет считаться с тобой, дорожить, доверять… — делает паузу, сглатывая, и нервно сцепляет пальцы. — Но позже ничего не меняется. Точнее… становится хуже. У них порода такая, мужчины жестокие и не умеют обращаться с женщинами. Изводят морально, а потом… и не только.

Дрожь прознает тело. У неё такой отчаянный голос, что мне страшно.

Я могу сколько угодно недолюбливать эту женщину, но отрицать её честность и душевные терзания в данную секунду невозможно.

Другой вопрос, каким образом я связана с её триггерами, и что ей от меня надо?

— Вчера, когда я тебя увидела, не могла оправиться от видений прошлого. Посмотри на себя, дорогая, во что ты превратилась рядом с ним?

Что-что?!

Допустим. Я действительно неважно выгляжу, у меня был срыв, я восстанавливаюсь. Но…

— Вы… Вы сошли с ума? — шиплю, раздражаясь, отчего собеседница застывает в изумлении. — Совсем уже… сравнивать меня с собой и Барса с его умершим отцом? Что Вам от нас надо, не пойму! Я Вас не трогаю, с сыночком Вашим не общаюсь, так и Вы отстаньте от меня, а!

Да мать твою! Это что за киношный сюр? Не могу поверить!

Назели оскорбляется в лучших традициях чопорных ведьм. Её лицо вытягивает, губы подрагивают в гневе, а в глазах отражается холодное презрение.

Вот это другое дело. А то амплуа побитой собаки ей вообще не идет.

— Ты меня разочаровываешь, Лусинэ… Я думала, мы поймем друг друга. Хотела предостеречь, чтобы ты опомнилась… Ты уже измождена. А что будет дальше? Я знаю, как это тяжело — жить с тираном. И в свое время мне никто не помог… пока я делала вид, что у нас всё хорошо.

— И Вы решили записаться в мои благодетельницы? С какой такой радости? Вы что-то путаете. Я не нуждаюсь в помощи и счастлива со своим мужем, а моя плачевная внешность Вас ни капли не касается…

— Ты забываешь, что я хорошо знаю этого мальчика. Я… я его родила и воспитывала… он копия своего монстра-отца… с младенчества проявлял те же повадки. Не обманывайся.

— Я-то как раз не забываю, а вот Вы… поразительно, что вспомнили… кто его родил.

Пару секунд сверлим друг друга неуступчивыми взглядами.

— Прежде чем меня осуждать, — роняет ледяным режущим тоном избитые фразы, — проживи мою жизнь, девочка, — неуловимо качает головой, дескать, что с тебя взять, дурочка. — Хотя… я никому не пожелаю эту самую жизнь прожить.

Неприятный озноб сковывает кожу, я веду плечами и молчу.

Адамова открывает сумочку, изящным жестом извлекает из неё визитку и сует мне в руку:

— Конечно, наш разговор выдался ужасным, ты не воспринимаешь меня… но, когда тебе понадобится помощь, я от тебя не отвернусь. Ведь счастливой ты не выглядишь. Совершенно.

И уходит королевской походкой.

Во мне плещется какое-то мерзкое липкое ощущение вселенского уныния.

К чему этот перфоманс? Может ли хладнокровная циничная женщина по-настоящему переживать за чужого ей человека? Пытаться уберечь и помочь? Способна ли на подобную искренность, если учесть, что двадцать лет назад она бросила своего маленького сына и наладила личную жизнь?

Я в необъятном замешательстве.

А что, собственно, я знаю о том, что произошло тогда? Да, мне сказали, Назели ушла к другу своего мужа. Но… просто так?

Вряд ли.

Неподдельная боль её высказываний уже дает поверхностное представление о случившемся. Когда-то ей действительно причиняли страдания. Столько времени прошло, а говорит о них так, будто все раны свежи…

Обнимаю себя руками.

Как же всё это нелепо…

Когда стройный силуэт исчезает из поля зрения, я очухиваюсь. Как от гипноза, ей-богу. Ладонь покалывает от чего-то острого. Разжимаю её и, хмурясь, вчитываюсь в надписи на темном прямоугольнике.

Адамова Назели. Глава какого-то фонда с длиннющим непонятным названием.

Ну и на кой черт мне эта визитка?

Встряхиваю её и бью ребром по своему большому пальцу, задумавшись.

Медленно поднимаю голову и… схлестываюсь с прямым недобрым взглядом Барса…

Он стоит в паре-тройке метров у своей машины, а я даже не заметила, как подъехал!..

Меня парализует.

Мысли хаотично мечутся, язык немеет.

Реакция психики убийственная. Я ничего не сделала, но такое впечатление, что снова в чем-то провинилась. Что бы сейчас ни сказала — будет смазанным никчемным оправданием.

— Поехали, а то опоздаем, — бросает равнодушно и открывает передо мной пассажирскую дверь.

Растерянно смаргиваю и молча подчиняюсь.

Несколько минут едем в тишине.

Я на иголках. Жду взрыва. Не мог Таривердиев так спокойно отнестись к тому, что я разговаривала с его матерью. И еще эта дурацкая визитка…

— Ничего не хочешь спросить? — не выдерживаю и сама призываю к диалогу.

— А надо? — коробит от напускного безразличия в голосе, взгляд-то у него говоряще пылающий.

— Как хочешь…

Я развожу руками в бессилии.

Может, это и правильно. Может, ему слишком больно обсуждать её. Может, лучше не поднимать тему сейчас.

Когда подъезжаем к уютному итальянскому ресторанчику, я уже более-менее прихожу в себя. Чувствую состояние Барса каждой клеточкой и мучаюсь от беспомощности. Если он не желает делиться… что я могу поделать?

Транслирую беззвучно: я на твоей стороне.

У двери рисую на лице улыбку и вхожу, источая дружелюбие.

Знакомимся, легко идем на контакт с Зарой, девушкой Марка. Говорим большую часть обеда мы. Сам Марк лишь вставляет шутливые реплики и иногда подначивает своего друга, но тот немногословен.

А потом ребята объявляют, что хотят видеть нас с Таривердиевым в роли их свидетелей и шаферов. Конечно соглашаемся. Я теряюсь от предстоящей ответственности, но мысленно радуюсь тому, что будем такой важной парой на свадьбе… Впервые вместе.

— У нас не было венчания. И классических церемоний. Мы быстро расписались, потому что хотели скорее начать жить вдвоем, — отвечаю на вопрос Зары.

— Ты не жалеешь? Не хотела белого платья? — искренне удивляется она.

Значит, Марк не стал трепаться о том, как у нас сначала расстроилась традиционная женитьба, а спустя два года состоялась картонная роспись в загсе. Похоже, в чем-то с Барсом они и здесь схожи — не делятся личным друзей.

Я смотрю в её участливые карие глаза со слегка нахмуренными густыми бровями и… стопорюсь.

Потому что…

Боже, да! Да! Очень хотела бы. Дать клятву невесты, услышать клятву жениха, а потом это торжественное «Объявляю вас мужем и женой»…

Но…

На белое платье у меня давно нет права.

Брак был совершен на основе фальшивой справки.

А мужем и женой мы, к сожалению, пока можем называться с натяжкой.

— Нет, — кривлю душой и стреляю в Таривердиева тоскливым взглядом. — У каждого своя история, у нас получилось так. Зато у вас намечается роскошное торжество…

Я перевожу тему, успев заметить, как потяжелело что-то в глубине любимых жгучих глазах. Словно предупреждение о шторме.

Дальше всё проходит нейтрально.

Вскоре тепло прощаемся и обмениваемся номерами с моей новой знакомой.

Барс уезжает на работу, я направляюсь к метро, оно здесь совсем рядом, поэтому отказываюсь от предложения подвезти меня. Это будет огромный крюк плюс пробки.

У подъезда впадаю в конкретный меланхолический загруз. Какой-то не особо рукастый романтик вывел на двери подъезда кривое «Алина, я тебя люблю». Пялюсь на свежий ярко-красный палимпсест и чувствую, как по венам разгоняется горечь.

Я могу быть сколько угодно умной, понимающей, сочувствующей… Набираться терпения, не торопить события, ждать.

Но это не отменяет клокочущей внутри потребности быть любимой. И тоже хотеть вот такого безобразия — глупых надписей, простых признаний. Примитивного счастья.

Беспрекословного доверия. Открытости. Проявления чувств.

Если они есть.

Иногда во время нашей близости я ощущала себя самой желанной и любимой. Ловила обожание в мужских глазах. Таяла от его бессвязного бормотания… Но ведь в секунды экстаза каждый немного не в себе и источает невообразимые интимные вибрации.

Я знаю, что Таривердиев — это не о словах. Это поступки. Это защита. Опора. Стена. Скала.

Знаю также, что такие поломанные с детства люди крайне тяжело идут на вербальный контакт. Они по большей части — тактильные. Преимущественно выражают свое расположение через прикосновения. Барс даже фразу «Моя ты» произнес всего один раз тогда под дождем. Получается как в том анекдоте: если что-то изменится, я дам тебе знать.

Всё осознаю.

И тем не менее… до одури ищу, жажду, грежу о проявлении его чувств…

Сердце натужно скукоживается и выбивает дыхание мощными болезненными спазмами.

Я, блин, хочу кричать о любви!

Но есть вероятность, что он не услышит даже мой крик…

Вхожу в подъезд под всплывший в памяти стих:

«Мама не любит папу.

Папа не любит маму.

Я подрасту и тоже

любить никого не стану…»

То и дело слезы наворачиваются весь вечер. Выполняя задания, я неотрывно думаю о Барсе.

Меня то одолевает ненависть к его родителям, лишившим ребенка нормального детства. То душит беспрекословная любовь к тому мальчику и нынешнему мужчине. То разъедают сомнения, сможем ли мы выстоять?

Так накручиваю себя, что уже к девяти во мне иссякают все силы. Кое-как принимаю душ и замуровываюсь в кровати. Забываюсь тревожным поверхностным сном.

Просыпаюсь от касаний.

Чувствую их на плечах, ключицах, груди…

Мне сначала хочется улыбнуться сквозь морок. Но следом… сжимаюсь тревожно.

Распахиваю глаза и опускаю вниз, наблюдая, как в полумраке Таривердиев суматошно отпихивает мешающее одеяло и ныряет ладонями под мои ягодицы, сминая их с яростным нетерпением. Губами напористо атакует кожу живота и вновь поднимается выше, задирая шелковый топ.

Барс какой-то другой. Не просто голодный до ласк, а агрессивный. По-настоящему грубый, небрежный.

— Барс… — зову тихо.

Не отзывается.

Больно мне делает своей хваткой. Поцелуи — колючие, жалящие. Мурашки — неприятные, кусачие.

Разгорающаяся паника заставляет дергаться в крепких руках.

Кроет истерикой, когда понимаю, что именно Таривердиев сейчас делает.

Он меня клеймит жестко.

— Барс, пожалуйста!.. — призываю остановиться, окрашивая пространство в свой искаженный шепот. — Барс! Не надо!

Сдирает с меня шорты вместе с трусами, а когда пытаюсь отбиться, наваливается сверху и придавливает.

— Боже, Барс! — не верю в происходящее, захлебываясь солеными мольбами. — Прекрати!

Бью по его грудной клетке, царапаю, отталкиваю со всей дури.

А он не реагирует. Силится развести коленом мои ноги.

Задыхаюсь от унижения.

— Прекрати!

Этого не может быть! Этого просто не может быть с нами!

Барс, сам того не подозревая, словно нацелился подтвердить каждое слово матери. Принуждением. Насилием. Пренебрежением…

Монстр-отец… повадки…

Я не верю, Господи!

Кислота эмоций расщепляет меня на мелкие беспомощные частички, сопротивление бесполезно, это незнакомое существо побеждает…

— Ты не такой! — ору, умирая от едкой боли, и влепляю ему оплеуху.

Отчаяние вырывается из груди воем, когда ощущаю, как член трется о внутреннюю сторону бедра. Я просто не переживу этого… не смогу… Если Таривердиев возьмет меня силой, сдохну тут же…

— Я же тебя так люблю!.. — кровоточащее сердце липнет к ребрам в истощении. — Ты мой самый родной… лучший… Ты не такой!.. Пожалуйста!..

Не сразу соображаю, что Барс застыл. За секунду до вторжения. На волоске от беды.

Но у этой катастрофы в любом случае необратимые последствия.

Я содрогаюсь в воплях и продолжаю ослабевшими толчками отгонять его от себя.

Пугаюсь еще хлеще, услышав гортанное рычание у самого уха.

А потом он утыкается мне в шею губами. Сломленно.

И я замираю.

Следом Таривердиев стремительно сползает, оставляя мое тело в покое. И грузно опускается на ковер рядом с кроватью, поверженно обхватывая поникшую голову.

А я сворачиваюсь в калачик, прижимая трясущиеся руки к животу, и крошусь, скуля навзрыд…

[1] Авторство стишка приписывают Маяковскому, но достоверной информации по данной теме мною найдено не было.

54. Барс

Зависаю в ахуе.

В сознании — коллапс.

Лус рыдает на заднем фоне, и каждый выпущенный всхлип задевает меня осколочными. Пылаю израненный. Дохну в смертельном отравлении реальностью.

Весь кислород сгорел. Легкие жжет в паническом угаре.

Я вбит в какой-то психологический тоннель. Без выхода. Бегу и бегу.

Проблемы с восприятием. Наебнулась катушка.

Гнию в распоротом нарыве. Рев беззучный.

— Барс… — прорывается откуда-то горячечный шепот. — Барс…

Спустя несколько секунд понимаю, что девчонка перелезла ко мне на пол и теребит руки, привлекая внимание.

Таращусь на нее, ну дурочка же. После всего… липнет ко мне, глупая.

Отцепляю от себя, отгоняю.

— Поговори со мной, — дробит молитвенно, — что случилось? Я с тобой… Я тебя очень… очень люблю! Я с тобой, я здесь…

Ломит между ребер, когда встречаюсь с прицельным взглядом. По живому вспарывает.

Мелкая такая, тело трясется от жесткого плача, хрупкие плечи дрожат одурело.

Прячу ее лицо в ладонях. Стираю соль с щек и над верхней губой, где слезы смешались с соплями. Блядь, такой жест естественный, а раньше я бы только поморщился с отвратом.

Но с ней всё иначе. Всегда.

Болезненной нежностью ошпаривает нашпигованное ебучей токсичностью нутро.

Шипучка рвется ко мне, я сдерживаю ее, она беснуется, громче воет.

Не могу я тебя подпустить к себе после того, что творил. Пиздец. Что ж ты душу мне клочишь своими глазами… невозможными…

— Не отталкивай… я не уйду… — бормочет воинственно, захлебываясь, и снова рывок.

— Почему? — тяну устало.

— Я. Тебя. Люблю.

Еще рывок.

И она достигает цели, шарпая через мою оборону. Резко прижимается ко мне всем телом. Оплетает руками, копотливо трогает, гладит. Просачивается в самую мою суть своим светом.

Опускаю веки в бессилии.

Измученная пустота за грудиной пульсирует рвано.

— За что меня любить?

И мгновения не проходит после вопроса, Лус без раздумий тарабанит словами, шлифуя мои застарелые раны:

— А за что тебя не любить? — отводит голову назад, находит мои глаза. — Я в тебя все время влюбляюсь, Таривердиев.

Усмехаюсь этой милоте.

Не ревет больше мелкая. Успокоилась внезапно. Мокрые дорожки поблескивают, но не возобновляются. Мы будто теплом обменялись, коснувшись друг друга.

Убираю мешающую длинную прядку за ухо.

— Ты, блин, не веришь! — возмущается дико.

Не реагирую, просто смотрю на нее, и ощущение, что органы паяльником жгут.

— В первый раз я влюбилась, когда увидела твое фото, — голос приобретает мелодичность. Бля, ну до чего же красивый у нее голос. — Откопала его в интернете, когда дедушка объявил мне, что я выхожу замуж. Думала, что за урод должен быть, чтобы согласиться на слепой договорной брак… А потом…

— Смазливость покорила? — подсказываю.

Суматошно отрицает.

Ладошками ныряет мне за шею, перебирает пальчиками короткие волоски у основания.

Дерет от этой ласки, я замираю в удовольствии.

— В глаза твои посмотрела — и аминь. Упрямство. Гордость. Отголоски боли. Я сначала заметила это, а позже твое смазливое лицо. Когда увидела в караоке летом, узнала моментально. Сразу просекла, конец мне. Ты ведь не входил в мои планы, я даже себе не признавалась, что запала.

Ресницами мокрыми вверх-вниз. Смущается. Охуеть. Чеканушка смущается…

— Второй раз влюбилась, когда ты помог Оле… Третий — когда увел меня с той свадьбы после глупого рэпа. Четвертый — когда вернулся после нашего… первого раза и станцевал со мной. Пятый — когда поцеловались в машине, и теперь я понимаю, о каком эксперименте ты тогда говорил… Шестой — когда отвез меня к… нему. Седьмой — когда оставил у дома, поцеловав в лоб на прощание. Я могу продолжать бесконечно: когда столкнулись у института, и ты меня поймал, когда я напилась, и ты не воспользовался этим, когда утешал и заботился, когда узнала, что это ты меня спас и молчал, когда поцеловал под дождем, когда устроил сюрприз… Я влюбляюсь в твои настроения и мимику постоянно. Я люблю твои жесты, смех, оттенки улыбок. Я обожаю твои глаза жгучие. Я даже хмурость и грубость твою полюбила. А как по-другому, если это весь ты? Если такой ты мне роднее всех? Если боль твоя мне важнее собственной?

Девчонка под конец переходит на шепот и шире распахивает необыкновенные желтые глаза.

Ее речь наслаивается пластами на ледники в груди, словно покрывалом уютным, и глыбы вдруг… стремительно обсыпает трещинами-просветами.

— Ни один запрещенный препарат не действовал на меня так, как действует твоя близость, — обезоруживает признанием. — Ты как легальный наркотик, который зашел на ура… вштыривает. Или как нейротоксин, впрыснутый в клетки. На всю жизнь теперь.

Менталка зашивается в спарринге: как ее такую отпустить и есть ли право удержать?

— Барс… — приближает лицо ко мне и бьет горячим дыханием по губам, спаивая нас мощным зрительным контактом. — Я тебе доверяю больше, чем себе. Я в тебе уверена больше, чем в утверждении, что Земля — круглая. Клянусь. Я не от тебя залететь боюсь… я себя боюсь. Боюсь, что не смогу стать хорошей мамой. А плохой быть не хочу. Я совсем не готова сейчас. Это какой-то баг. Я справлюсь с ним со временем. И ты… мы можем пробовать меняться вместе. Изменение — это выбор, а не реакция, пойми. Я уже один раз дотянулась до дна, будь умнее меня, не доводи себя до кризисов. Выйди из внутреннего склепа, тебе еще жизнь жить. Работай над болью, с которой упорно не хочешь расставаться. Поговори для начала о ней… расскажи мне. Прошу… Что с тобой сегодня произошло? Это не ты…

— Я испугался, что теряю тебя. Что ты ускользаешь. Что тебя отнимают.