Отблеск миражей в твоих глазах

И как только я произношу это, мир отзывается в груди обвалом многолетних айсбергов, которые Шипучка так бережно растапливала собой.

Будто ядовитый костер вспыхивает в недрах, паля к чертям скопившиеся ледяные горы хлама. И горение отдает смрадом, который еще не скоро выветрится из меня…

А она целует.

— Не теряешь, я здесь, Барс, я с тобой… — к губам отчаянно льнет, шелестом пронзительным накрывает.

Моя дурная, бесстрашная, нипочем ей обвалы.

Делит со мной рокот бойни.

Сминаю ее в объятиях.

Кожа к коже. Глубже в раны. Как тогда, жжеными душами пахнет.

Тлеем интенсивно. Ярко.

Треморит обоих.

Я никогда раньше не делился своими рубцами. Не представлял, что кому-то это вообще надо. Что слабости можно обнародовать. Эмоции были на замке.

— Зачем тебе это дерьмо? — отлепляюсь и дышу ей в ушко. — Достаточно того, что я в нем барахтаюсь.

— Пожалуйста…

— Внутри меня бардак, Шипучка. Всё раскидано, разгромлено и много лет пылится в таком состоянии. Ебучий клининг не поможет. Все эти твои штучки, техники… не наведут чистоту.

— Просто говори, — настаивает и слегка отстраняется, визуально скрещиваемся. — Говори со мной о том, что болит.

Всё во мне зверски отзывается на нее, скулит, желая сигануть наружу из тесноты. И я, скручивая сопротивление, поддаюсь.

— Ничего нового я тебе не скажу. Всё банально, как и у миллионов других людей. Никакой вселенской трагедии, — я откидываю голову назад и подпираю потолок отсутствующим взглядом. Не могу смотреть ей в глаза, вскрывая саркофаг. — Мать ушла, отец умер. Дед сделал из меня нечто вроде работы над ошибками. Воспитывал так, чтобы я не вырос вторым сыночком — избалованным и похуистичным. В моем возрасте он, кстати, уже погиб в аварии, виновником которой и был. Напился в усрачку и поехал возвращать «свою шлюху» домой, к тому моменту она уже как неделю открыто кувыркалась с его другом, ушла к нему окончательно, подав на развод.

— Она ушла раньше, чем умер твой отец? — удивляется. — Я всегда думала, после…

— Он ее бил, — будто выблевываю воспоминания. — Измывался жутко. Запирал меня в комнате, чтобы не путался под ногами, и часами мучил. Может, и насиловал… Я не видел. Но она кричала. Всегда кричала так громко, что я закрывал уши от страха.

— Бил от ревности? — Лус плавно устраивается щекой в самый эпицентр — туда, где с натягом шарпает живой мотор, и ее прикосновение мигом смягчает адский ход моего свирепствующего агрегата.

— И это тоже. Она же действительно очень красивая, каждый день в зеркале вижу свою рожу и не понимаю, зачем мне передалась ее внешность. Мужики ей вслед шеи сворачивали, даже я в свои пять замечал, злился. Ревность была, безусловно. Но ключевое — это безнаказанность и… Он был садистом, быстро втянулся в процесс. Сначала пощечины, дальше — по нарастающей: кулаки, ноги, ремень, разные предметы. Однажды соседи всё же вызвали милицию, а она с разбитым лицом вместо того чтобы сдать его… пожаловалась на меня. Показала милиционеру разбросанные на ковре кубики в крови, которыми буквально полчаса назад долбил ее муж, и сказала, что я очень вредный непоседливый ребенок, навел беспорядок, и она поскользнулась и покалечилась. Извинилась за причиненное беспокойство, выпроводила, пообещав меня наказать. Понятно, что ни один адекватный человек в это не поверил бы, глядя на ее увечья. Но тогда я еще не дорос до этого понимания и обиделся, думая, что она меня оклеветала на ровном месте. Я взбесился и, когда мы снова остались одни, начал лупить эти кубики, швырять, по стенке мазать. Не забуду взгляд, которым она в этот момент на меня смотрела. С ужасом. Будто это я — монстр. И она… ударила меня впервые. Влепила пощечину, завопила, что я такое же исчадие, как и мой отец. Я. Который боготворил ее ребенком, подыхал, когда видел искалеченной, и ненавидел собственного отца за жестокость, принципиально не разговаривая с ним.

— Она… она потом тебя часто била?

— С того дня — бывало. После своего очередного избиения. Когда получала от отца увесистый букет в качестве извинения, а я пялился на эти невъебенно пестрые веники и ломал стебли от ненависти и необъятного чувства несправедливости. Ну, и ей это не нравилось. Она сходила с ума, когда я проявлял агрессию. Так и не поняла, что… вымещал боль от переживаний за нее. Наверняка думала, что я копирую отца. Это ее триггерило, видимо.

— А когда родные видели побои твоей матери, они ничего не предпринимали?

— Эти моменты я помню обрывчато. Возможно, пару раз она и до этого пыталась уйти, но ей не дали. Тогда же принято было до последнего терпеть, замалчивать, скрывать. Честь семьи, блядь, сохраняли. Зато, сука, всем нормально было, что она потом начала шастать на свиданки с Адамовым вместе со мной, якобы отводила поиграть с малым… типа мы тоже друзья, как наши отцы. Сама уходила с «другом» в спальню, а меня оставляла за старшего. Пиздец…

— Ты уверен? — хрипло переспрашивает, ошарашенная.

— Я пусть и был маленьким, но не тупым же. На контрасте воспринимаешь действительность особенно четко. Я не видел, как они трахались, но я слышал, как он ее утешал. Обнимал, гладил. Это было слишком непохоже на нашу повседневность, где были удары и вопли. Роскошь, которая лично мне не была доступна. Ни в каком формате. Я завидовал ему. И ненавидел. Чуть больше даже, чем отца. И злость отражал на малом… Колотил его. Просек, что, когда он начинает реветь, любовнички прибегают. Она страшно ругалась, зато я был доволен, что уделяет внимание не левому мужику, а мне.

— Твой отец догадывался, что они любовники?

— Я до сих пор иногда задаюсь этим вопросом. Лучший друг и жена. Охуенный расклад. Не помню, чтобы он до ее ухода упоминал имя друга в скандалах. А вот после… пил по-черному и орал оба имени в самых паскудных контекстах. Так и умер. Сел за руль пьяным и, называя ее своей шлюхой, типа поехал привозить обратно.

— Барс… я не понимаю, а твои бабушка с дедушкой, как они допускали, чтобы ты жил в этом хаосе?

— В самые пиковые дни они меня забирали к себе. А когда мать ушла, насовсем забрали. Ну, а когда отец умер, взяли опеку.

— Как ты пережил его смерть? И ее уход?

— Меня в детали не посвящали. Щадили детскую психику. То, что от нее осталось. Я не был на похоронах и на остальных церемониях, я даже не знаю, присутствовала ли она с его другом… и только многим позже понял, что отец больше никогда не придет. Это жутко, но сначала я чувствовал облегчение. Мы с ним никогда не были близки, он меня пусть и не трогал физически, но «обласкать» словом умел. Особенно пьяным. А потом… смотрел на других детей с отцами и тосковал, что ли. Жалел, что у меня так не было и больше не будет. Когда стал взрослым, никак не мог уложить в голове, что человек в двадцать с хвостиком умер по собственной глупости. Ну а ее уход… совру, если скажу, что было все равно. Как и любой ребенок, я был очень привязан к матери. Мне было больно. Страшно. Поселилось ощущение, что я никому не нужен. Я не понимал, чем заслужил такую участь. Я же любил ее, хотел по-своему защитить… а она во мне видела его копию.

Лус сжимает мои пальцы от переизбытка эмоций. По моей коже стекают дорожки ее слез. Еще одна причина, по которой я никогда не хотел делиться событиями своего детства. Не быть объектом жалости.

— Она вообще не пыталась забрать тебя? — хрипит со всхлипами.

— Нет. Во-первых, никто бы ей меня не отдал. Во-вторых, у нее уже был новый образцовый сын, который не напоминал ей бывшего мужа-садиста.

— Ты пытаешься ее оправдать для себя?

— Давно оправдал. Я не виню ее в том, что она начала новую жизнь без напоминаний о старой… И захотела забыть тот кошмар.

— Ты называл ее шлюхой, Барс. Где кроется «но»?..

— Но… — отнимаю ладонь от ее спины, по которой вел кончиками пальцев все это время, и тру лицо, порядком заебавшись воссоздавать картинки прошлого. — Я ее оправдал. А простить не смог.

Вот так, блядь, и происходит. Признаешься в своих пороках вслух и сам охуеваешь от того, как это звучит. Вроде и пафосно, но так жизненно… Я слаб. Я не нашел в себе сил простить женщину, которая меня родила. Я не винил ее в том, что она начала новую жизнь без меня. Но я винил ее в том, как изменилась моя собственная жизнь после ее ухода. Я жил в казарме. Ранний подъем, обязательные физические упражнения, еда по расписанию, куча занятий помимо садика, а позже и школы. Всё мое существование превратилось в отточенный график, в котором не находилось и крохотной минуты, лазейки на любовь к потерянному в обстоятельствах мальчику. Когда бабушка пыталась обнимать или целовать, дед пресекал эти проявления. Считал, это меня испортит, как испортило до этого его сына. Росшего, между прочим, в полном обожании.

— Мне ничего не доставалось просто так. Все думали, единственный внук, оставшийся от умершего сына, тоже единственного, я катаюсь как сыр в масле. Что меня балуют, в жопку целуют. Бедный ребенок, семья разрушилась, психологическая травма и вся эта муть… Бабушка и дедушка априори холят и лелеют внуков, а меня и подавно должны. Это по народной логике… — усмехаюсь и выдыхаю шумно. — А я жил без права на ошибку. Из-за ошибок других. Любое неповиновение или оплошность наказывались. Дед пытался вытравить из меня повадки отца, как сам считал. Наверное, единственная положительная вещь, которую он сделал, это решение отдать меня на бокс, чтобы умерить спесь. Реально помогло. Я дубасил грушу, партнеров в секции, выплескивал обиды, перманентную боль… и успокаивался. Хотя бы на время. Так и вырос. Насилие осталось катализатором. Когда рядом со мной ущемляли девочек, девушек, я без раздумий давал в морду. Будто стремился очистить совесть этим. Когда-то не смог защитить мать, зато теперь… защищаю всех, кого могу.

Шипучка вздрагивает особо крупно и уже открыто рыдает. Я обрываю свой рассказ и стискиваю ее, злясь на себя. Знал же, что так будет…

— Барс… а ведь Назели уверена, что всё наоборот. Что ты такой же садист, как твой отец. Беспринципный. Она вчера уговаривала меня уйти, уверяла, что ты тоже доведешь меня… Что будешь жесток…

Напрягаюсь. Херачит разрядом.

— Как видишь, она оказалась права. Я сегодня это подтвердил. Психанул, когда ты стала сопротивляться, и меня накрыло. Гены…

— Заткнись! — вырывается и смачно бьет меня по диафрагме. От неожиданности дыхание спирает, грудь сдавливает спазмом, а мелкая фурия железной хваткой вцепляется мне в лицо и кричит:

— Даже не смей, родной, я тебе не позволю! Ты вообще не похож на своего отца! Ты всю дорогу меня спасаешь! Ты, мать твою, всё бросил, прилетел по одному моему звонку и предотвратил трагедию!

— И оставил тебя в больнице, — сиплю. Это событие до сих пор острым сверлом дырявит меня.

— А что ты должен был сделать?! — шипит она. — Сидеть у моей постели? Совсем с ума спятил? В честь чего? Кем мы были друг другу?! Да и я бы… я бы тебя возненавидела, поверь. Ты единственный, кто видел меня никчемной, такое пережить тяжело. Это сейчас я приняла правду и пытаюсь с нею мириться, а тогда… я бы не поняла твоего поступка, понимаешь? Это стало бы для меня катастрофой. Одно дело быть спасенной кем-то рандомным, с кем никогда не пересечешься, а другое — когда со стыдом каждый день смотришь в глаза своему спасителю…

Шипучка утирает злые слезы, оставив мое лицо, носом шмыгает яростно. Уязвленная, но дико боевая.

Тащусь, блядь.

Как меня вштыривает от ее энергетики… даже в своем уебищном состоянии…

— Ты… Ты, блин, лучший, Барс! Ты мой герой! Моя опора. И ты всё сделал правильно. Ты всё и всегда делаешь правильно! — фигачит суровой интонацией. — Единственная твоя ошибка в том, что подавляешь эмоции… и вредишь себе.

Ее ладонь взмывает к моей груди, и сердце под ней клято налетает на ребра, будто магнитом. Я зачарованно наблюдаю за мелкой повелительницей моих жил, выпадая в осадок от тонны новых ощущений…

— Тебе просто нужен мир. Вот здесь, внутри, — стучит пальцем, и пульс синхронно подстраивается. — Нам думается, что стены, которые мы воздвигаем вокруг себя, пряча за ними настоящие чувства, имеют защитную функцию. Но это неправда. Они нас губят, Барс, замуровывая.

— Истинного мира не существует, Шипучка. Этой проклятой жизнью правят маятники. Нам втирают чушь, мира в такой среде никогда не достичь.

— Любое проклятие можно разрушить, как бы сильна ни была боль, — упрямо ведет подбородком. — Стоит только захотеть. И работать над собой… Ты разве не хочешь, Барс?

Зависаю.

Критический системный сбой.

Путаюсь в настройках, все внутренние протоколы ебашит в месиво.

Я тупо теряюсь от вопроса. Не знаю, что ей сказать.

— Ты вешаешь ярлыки на людей, потому что на тебя самого повесели самый тяжелый ярлык с детства. Он до сих пор стойко держится, ты не спешишь отлепить его, позволяя окружающим находить в тебе черты отца. Играешься будто. То ли их убеждаешь, то ли себя. Обиженный мальчик все еще имеет право голоса в тебе… Ты даже меня ревнуешь к лучшему другу и всячески демонстрируешь свои права… Подсознательно ждешь, ищешь подвоха и предательства. Легко с этим жить, родной?

Контрольный, сука. Выворачивает меня. Аж до заворота кишок погано становится. И стыдно. И бешусь. Мышцы пружинят от моментального напряга.

Смотрю на неё и сжимаю челюсть адово.

— Не нравится, да? Правду никто не любит… — желтые глаза охуеть какие серьезные, до конца дожмут меня, вижу. — А когда-то ты щедро предлагал Марку меня забрать… я ведь изначально ему приглянулась?

— Откуда, блядь?! — вырывается рефлекторный рев.

Она спокойно пожимает плечами:

— Кети случайно услышала. Возмущалась.

Я прикрываю веки, сникая:

— А ты?

— А я… здесь. И буду здесь. Несмотря на то, что мне больно. Очень больно, Барс, что ты проецируешь ситуацию своих родителей на нас. Но при этом я тебя понимаю. Всё, чего прошу, — это доверие. Осилишь? Мы попытаемся?

Резко распахиваю глаза.

Ожог роговицы намечается оттого, насколько Лус сейчас огненная. Мощная. Настроенная на «нас». Лупит в меня своей убежденностью. Подкупает верой.

Любит, блядь, она меня любит. Она борется. Она хочет.

Я хапаю новый приход психологического трипа и вгрызаюсь жадным взглядом в ее черты. Каждое несовершенство до безумия трогательное. Шипучка выбивается из фильтров. Оригинальное звучание а капелла.

И меня пиздец как шманает от того, что столько посторонних персонажей просекают ее уникальность и хотят быть причастными.

Красной лампочкой горит крамольная мысль: я сдохну, но не отдам. Никому. Я долбоеб, если еще час назад думал, что лучшее — отпустить, раз не вывожу. И я в ахуе от ситуации, в которой именно я решился сдаться, а девчонка — воевать.

Это подстегивает адски.

Адреналин поджигает кровь, меня таскают невъебенные эмоции.

— Я тебя чуть не изнасиловал, — щурюсь, зубами поскрипываю. — Ты будешь мне доверять после этого?

Зеркалит мой жест, заплаканные глаза суживает и поджимает губы на секунду, после чего чеканит:

— Я испугалась. Да. Но я тебе верила даже в ту минуту. И из нас двоих именно я оказалась права. Ты остановился.

— Я был не в себе. И мог не остановиться.

— Ты отговариваешь меня, родной? — шлепает по плечу в гневном возмущении. — Тебе так привычнее, блин? Но не сбросить прежние настройки и рискнуть жить? Я не заслуживаю твоего доверия?

Ее бескомпромиссная вера в меня сшибает все оборонительные стойки. Я пленен, блядь, по самый каркас, на котором держался всю жизнь. Эта девчонка стирает выбитое на костном уровне кредо: рассчитывать только на себя. Она добралась очень глубоко, куда вообще никто никогда не нырял. Не пробовал даже.

— Заслужила, — вздыхаю и хватаю ее за талию, приближая вплотную, — ты пиздец как много заслуживаешь, моя чеканутая. И я трусливо боюсь тебе этого не дать… — расчехляю последний страх.

— Если меня что-то не устроит, я дам тебе знать, — провокационно выгибает бровь, и я внезапно начинаю ржать в голос от ее реакции.

Потому что это — топ, блядь. Нет жалости. Чистый стимул.

— Давай заключим новый взаимовыгодный договор, — улыбается Лус потрясающе задорно. — Доверять. Разговаривать. Жить.

— Заметано, — киваю, сам не осознавая, как в клетки просачивается давно утраченное чувство полноценности.

Глушит странным умиротворением. Осознанием, что она меня сделала. Подбила на деформации. Устранение экстремальных дефектов.

— Я тебя очень люблю, — скатывается она в таинственный шепот.

А я впервые по-настоящему впускаю в себя это признание…

…и плыву безбожно.

55. Лус

Наверное, это лучший день за последний месяц.

Сначала мы перебираемся на кровать, так и оставшись обнаженными, переплетаемся и продолжаем разговор о наших семьях. Я узнаю еще несколько подробностей, вызывающих тупиковое недоумение и едкую боль. О том, что Марат и Барс ходили в одну гимназию, считавшуюся лучшей в городе, и Таривердиев, которого в первый класс повела бабушка, спустя два года наблюдал, как бросившая его мать держит ладонь Адамова-первоклашки, проходя мимо. Эта женщина не просто бросила родного сына, она реально вычеркнула мальчика из своей жизни. И когда пересекались, делала вид, что незнакомы. А спустя пару-тройку лет они уехали, и стало легче в учебные будни.

Барс утирает мои слезы и объявляет, что на сегодня точно хватит воспоминаний, ему совершенно не нравится, что я пропускаю это через себя.

Потом во мне просыпается просто зверский голод, и в первом часу ночи я заказываю аж три доставки из разных заведений, не желая готовить самой, потому что не хочу отлипать от Таривердиева. Мы, эмоционально растрепанные, хомячим еду, я даже постанываю от удовольствия на радость своему улыбающемуся мужу, который жалуется, что я сильно похудела.

И вновь говорим. Тихо и размеренно. Обнимаемся, целуемся щемяще нежно в промежутках. Обтекаем самые острые темы, я не задаю вопросов о перемирии с его дедушкой и о том, откуда он взял деньги на годовую аренду. Меня очень беспокоит и то, и другое, но не всё же сразу… потихоньку мы придем к тотальной откровенности. Теперь я это точно знаю.

— Ты не хотел бы познакомиться с сестрой?

Интересуюсь очень аккуратно, когда обсуждаем наших братьев и сестер после того, как я признаюсь, что приемчикам боевых искусств меня научили троюродные братья, приезжавшие к нам летом. Именно благодаря этим приемам я смогла дважды нейтрализовать Барса, что он никак не может забыть, кстати.

— Реальность от индийского кино отличается тем, что здравомыслящие люди не кидаются на контакт с другими людьми… только потому… что у них одна биологическая мать, — Таривердиев отвечает спокойно, и в душе я ликую.

— Если бы у меня был такой брат, как ты, я бы хотела его знать. Дружить. Вопреки всему…

— Если бы у меня была такая сестра, как ты, я бы — нет.

Мстительно кусаю мужское запястье, смачно вгрызаясь в плоть. А эта сволочь меня щекочет, и мы заливаемся смехом, отвлекаясь немного.

— А если серьезно? — не отстаю. — Мила девочка избалованная, но не вызывает негатива. И вы безумно похожи.

— А если серьезно… кому из нас это надо? Ни к чему ни ей, ни мне. Уверен, она и не догадывается о моем существовании. И по отношению к ней даже будет жестоко — посвящать в эту грязь. Пусть живет себе девочка и дальше, горя не зная.

— Наверное, ты прав…

— Ты бы поступила иначе? У тебя есть сводные, ты уточняла?

— Сводных нет. А были бы… честно? Понятия не имею, как бы я поступила.

— Что насчет отца? Встретиться, поговорить, простить?

Я напрягаюсь. Тяжело это всё переваривать, до сих пор в голове иногда щелкает что-то, и не верится в действительность, где я дочь наркомана, по вине которого убили моего родного дядю.

— Не получится… уже.

Таривердиев застывает на несколько мгновений, верно считывая посыл, и прижимается губами к моему виску:

— Когда он умер?

Я льну к нему плотнее, внезапно колотит ознобом.

— Через полгода после нашей с тобой поездки. Уже тогда вид у него был ужасный. Иссохший, не по возрасту старый и дряблый. Глаза пустые и безразличные… Не хочу вспоминать…

— Не будем.

Заплутавшие в своих неприятных чувствах касательно наших недородителей, мы долго молчим. Поглаживаем друг друга успокаивающими степенными жестами и незаметно засыпаем. Вскакиваем спустя три часа от будильника Барса. Он собирается на свои подработки, а вечером у него смена в баре. Мы увидимся только через сутки, и я тоскливо наблюдаю за его сборами. Мне его очень не хватает.

Таривердиев в какой-то момент ловит мой грустный взгляд на себе и замирает, рассматривая такую печальную меня, подтянувшую ноги к груди и легшую щекой на колени.

Вздыхает с теплой улыбкой и начинает что-то быстро строчить в мессенджерах. Буквально через минуту откидывает телефон и… раздевается обратно.

Я округляю глаза и изумленно вскидываю голову.

— Да как тебя такую оставить… — посмеивается и приближается в одних брифах.

Я всё еще неверяще хлопаю ресницами.

Барс варварски приникает к моим губам. Боги, так жадно целует, что я натурально задыхаюсь от дефицита кислорода.

— Я пиздец как соскучился, Шипучка… Почти месяц на сухом пайке…

Это звучит так многообещающе взыскательно, что зажмуриваюсь под ливнем чувственных мурашек и откидываюсь на подушки, позволяя ему абсолютно всё…

***

Мы с одногруппницами стоим после пар в атриуме корпуса, когда я замечаю вдалеке Милу. Спустя секунду она тоже находит меня глазами и тут же энергично машет. Я поднимаю руку и перебираю пальцами в воздухе, со сдержанной улыбкой отвечая на приветствие.

Опять же, негатива к этой девочке я не испытываю, но и особой симпатии — тоже. А если быть честной, меня напрягает её присутствие, поскольку оно автоматически подразумевает присутствие матери или брата. За первые две недели учебы я уже несколько раз натыкалась на Адамовых по пути домой. Обходила стороной, пресекая любые попытки Марата приблизиться.

Ситуация довольно неадекватная, и пока я не нахожу для нее решений.

Вот и сейчас, вновь встретив Милу в институте, я загружаюсь и всю дорогу размышляю о жизненных перипетиях. Так глубоко задумываюсь, что не замечаю, как добираюсь в родной двор. Спохватившись, на ходу достаю ключи из сумки и сворачиваю к подъезду.

Но, не дойдя пары метров, круто торможу, замирая всем телом.

Ко мне в профиль опять у машины стоит Немиров…

Мозг реагирует на него каким-то рефлекторным параличом. Я не могу пошевелиться. Хоть и понимаю, что самым верным было бы молниеносно скрыться, пока мужчина меня не обнаружил.

Почему так происходит? Ведь пошел второй год, он один из самых интересных и сильных преподавателей, я заслушиваюсь его лекциями, однако в присутствии профессора внутри всё покрывается ледяной корочкой страха.

Глеб Александрович имеет навыки могущественного манипулятора, ему нравится играться с психикой студентов. Часть из них воспринимает «творческие» проявления препода как нечто забавное и не придает этому особого значения. А вот я… опасаюсь. Возможно, дело как раз в том, что в свое время я проглотила достаточно литературы, в которой фигурировали вот такие латентные психопаты. Я не могу не относиться в этому серьезно. Тем более… что Немиров теперь ведет у нас аж два предмета. Пересекаемся чаще, и во мне живут два равнозначных чувства — восторг и отторжение.

Однажды я попыталась поговорить о нем с девочками нашего потока, высказала предположения о его личности, но напоролась лишь на кокетливые смешки. Это сразу отбило охоту и дальше делиться своим мнением.

В эту секунду я продолжаю таращиться не дыша на мужской профиль и осознаю, что во всем дворе нет больше ни души. Пугает расклад.

Одновременно с этим ругаю себя на чем свет стоит. Ну что за дурацкая трусость?! А главное — по каким весомым причинам?!

Вот как это вдолбить в извилины? Как отменить автоматическое восприятие?..

Только я силюсь взять себя в руки и выдыхаю, как вдруг мужчина поворачивает голову и в упор смотрит на меня.

Пропускаю удар сердца…

…и резко опускаю глаза в недоумении.

Потому что это не профессор.

Незнакомец.

Я перепутала двух разных людей.

Сомнамбулически перебирая ногами, поднимаюсь в квартиру и сразу направляюсь в душ. Встаю под упругие струи в дезориентации, ища спасения от хаоса в сознании.

Где твои мысли — там твоя энергия.

Получается, это я сама себя так подставляю?

Теоретически я знаю, как работают все эти законы, а на практике — допускаю примитивнейшие ошибки. Тот самый сапожник без сапог.

Безумно расстраиваюсь и загоняюсь. Впервые во мне возникает потребность обрисовать ситуацию Барсу и попросить совета. Это риск. Но я действительно хочу ему рассказать.

Наш уровень доверия постепенно поднимается выше, и сейчас я смотрю на некоторые вещи с другого ракурса. Уверена, Таривердиев подскажет мне что-то по-мужски прагматичное.

Жду его вечером, сегодня мы снова одни, Марк опять приглашен на какую-то тусовку, организованную будущей родней, он часто не ночует у нас.

Барс почему-то опаздывает и не отвечает ни на звонки, ни на сообщения. Не нахожу себе места. И в первом часу ночи, изведшись, проживаю дежавю, когда на пороге материализуется Таривердиев, которого на плече тащит Марк…

С той разницей, что в этот раз мой любимый муж не пьян, а кошмарно покалечен.

У меня язык отнимается при виде разукрашенного лица Барса, на лбу которого красуется хирургический пластырь для швов. Губы и нос распухшие и рассеченные. Щеки в ссадинах и мелких ранках.

Таривердиев фокусирует на мне мутный взгляд и эпично вздыхает. Его правый глаз дергается в попытке подмигнуть, но получается жутковато. Веки не смыкаются из-за отека и вибрируют, словно это тик.

Мои конечности ослабевают. Приваливаюсь к стене боком и транслирую немой вопрос.

— Лус, у него сотряс средней тяжести. Давай уложим, всё потом, ладно? Помоги.

Я прихожу в себя под твердый успокаивающий голос Марка и по щелчку активизируюсь. Кидаюсь к ним и тоже плечом подпираю внушительную тушу пострадавшего.

Барс цокает, бормочет что-то про то, какая я мелкая. А у меня сердце сжимается до крошечной горошины от переживаний о нем.

Вместе с его другом устраиваем Таривердиева в кровати, затем я осторожно снимаю с него одежду и укрываю одеялом. То ли он сразу вырубается, то ли не в силах раскрыть глаза, но поза мертвецкая. Выключаю свет и выхожу, присоединяясь к Марку в кухне.

Он нервно курит у окна.

Я на автомате варю кофе. Как робот.

А за ребрами — истерика бьется.

Парень садится за стол, я кладу перед ним чашку, сама устраиваюсь со второй напротив и решительно вскидываю на него пытливый взгляд:

— С Адамовым, да?..

Получаю короткий кивок.

Прежде чем задать следующий вопрос, колеблюсь немного.

— Если Барс в таком состоянии, что же с Маратом?..

Марк отводит глаза. Я цепенею.

— Он в реанимации.

Со сдавленным стоном роняю голову на вытянутые ладони.

Я просто в ужасе. Пульс взметается до критической отметки, взяв разгон за долю секунды.

Боже мой…

— Заяву они уже накатали, это ты тоже должна знать, — добивает информацией.

Не знаю что сказать. Паника душит горло. Даже сглотнуть не получается, мышцы не поддаются.

Молчим.

Варюсь в своих мучительно мрачных мыслях.

Когда в тишине раздается звяканье чашки о блюдце, резко выхожу из прострации. Уставившись на парня, хмурюсь:

— Ты же был на каком-то празднике… Как вы очутились вместе?

Марк внезапно весело хмыкает, поигрывая бровями.

— Он мне сам позвонил. Попросил подстраховать. Видимо, подозревал, что подобный исход возможен.

Я обескуражена тем, что его это забавляет.

— Они пересеклись еще вчера в баре во время смены Барса. Адамов не упустил случая задеть его. В общем, забились на сегодня и сцепились жестко. Обоих триггернуло, по ходу. Но наш мальчик, сама понимаешь, озлобленнее… У Марата шансов не было, хотя он тоже постарался, не спорю.

Сказанное отзывается во мне чудовищной дрожью.

— Что теперь будет? — выдаю в эфир практически риторический вопрос, ведь и так ясно, что ничего хорошего.

— Кстати, об этом, — парень тапает по экрану смартфона. — Я поеду уже. У Зары дядька какой-то крутой хрен в органах. Они сегодня гуляют на даче родственников, поэтому еще не разошлись. Думаю, у меня получится с ним перетереть.

Он встает, благодарит за кофе и идет в коридор.

Плетусь следом, катастрофически дезориентированная. Наблюдаю, как обувается.

— Я здесь взял всё нужное, — протягивает аптечный пакет. — Мази, таблетки, уколы. Врач расписал. Уверен, ты разберешься. Завтра днем заеду. Скинул себе контакты его рабочих мест, всем отзвонюсь утром, предупрежу, что Барс на больничном. Но пару дней тебе придется пропустить учебу, ему уход нужен.

— Марк, — спохватываюсь и стискиваю его ладонь, — спасибо тебе… спасибо, что ты был с ним… — беру вынужденную паузу, чтобы обуздать эмоции. — Я так счастлива, что у Барса есть такой друг, это после всех его лишений как подарок жизни.

— Тебе спасибо, — качает головой и кладет вторую ладонь поверх моей, — этот сукин сын хоть на человека становится похожим… Барс… он же как сигма в волчьей иерархии. Даже внутри стаи он будто всегда один. Вроде с нами, но держится автономно. Я так охренел, когда услышал сегодня просьбу помочь, что сначала даже не поверил. Раньше Барс нас всех страховал, привычно видеть его решалой, и теперь, раз ему понадобилась поддержка, я расшибусь, но сделаю всё возможное и невозможное. Разрулим, ты не паникуй, ладно?.. — благодарно улыбаюсь сквозь накатившие слезы. — Я вижу, что безнадежный волчара меняется рядом с тобой, ты умница.

Марк уходит, а я остаюсь стоять у двери и утираю влагу со щек.

Он прав, раскисать категорически нельзя. Мы сейчас очень нужны Барсу.

Умываюсь, запрещая себе плакать. Внимательно изучаю рекомендации, читаю инструкции в пачках. Откладываю в сторону то, что следует сделать в первую очередь, когда Таривердиев проснется.

И только после, изрядно упокоившись, иду в спальню. Устраиваюсь с краю и тут же тяну руку к густым темным волосам. Поглаживаю легонько и больно-пребольно прикусываю губу, чтобы вновь не разрыдаться. Щемит в груди адски.

Такой Барс беззащитный в эту секунду… родной мой.

Я ни в коем случае не оправдаю то, что произошло. Но фраза Марка о том, что Марат сам нарвался, уже многое объясняет. Если прибавить к этому историю с курьерами и добавить застарелые обиды из прошлого…

Жизнь ведь не просто так их свела через меня. Когда-нибудь та бомба, что Таривердиев несет в себе, должна была рвануть. Ему пора избавляться от этого пласта, а такие процессы легко и быстро не проходят.

Опять же — умом всё понимаю, а душа — вопит.

От страха за Барса.

Если представить, что Адамов не выкарабкается… Господи…

Прижимаю свободную ладонь ко рту. Кровь в жилах стынет.

Я так и встречаю рассвет в беспорядочных мыслях, пропуская короткие пряди сквозь пальцы.

Таривердиев спит настолько крепко, что ни разу за это время не шевелится. Я параноидально прислушиваюсь к его дыханию и наблюдаю за колебаниями грудной клетки. С ума схожу форменно.

Барс просыпается ближе к обеду. Видит меня рядом и вымученно дергает уголками опухшего рта в подобии улыбки, осторожно вскидывая руку и касаясь моей щеки с хрупкой нежностью.

Меня переполняют эмоции. На разрыв.

Я хватаю мужское запястье и прижимаюсь к нему губами.

Боже, как я люблю этого парня… я за ним хоть в преисподнюю… через землю провалюсь к самому дню. Я, черт возьми, готова к худшему раскладу… Даже к такому, где буду носить ему передачки…

— Давай помогу дойти до ванной? Опирайся на меня и, пожалуйста, давай без самодеятельности. Потом принесу тебе бульон и будем принимать лекарства.

— Лечить меня будешь? — хрипит.

— А как же! На ноги поставлю на раз-два! — провозглашаю бодро и спрыгиваю, подходя к нему с другой стороны кровати.

— Что, и даже ругаться не будешь?

Я замираю, откинув одеяло, и медленно поднимаю на него полный обожания взгляд. Отрицательно качаю головой:

— Только любить, нянчиться и выполнять все капризы.

В его настороженных до этого момента глазах вспыхивает теплота.

— Вот это я сорвал джекпот…

— А раньше считал меня наказанием, — подтруниваю и крайне бережно беру под локоть.

Таривердиев очень слаб, но упрямо просится под душ. Я отказываю, но этот чистюля сахарный прет ослом. Тогда иду на компромисс и велю ему стоять смирно, пока сама намыливаю и смываю. У него еще хватает наглости отпускать грязные шуточки… а мне остается только смеяться.

Убеждаю себя, что всё наладится. Мы справимся вместе. Не поддаюсь унынию. У меня просто нет права подводить его.

Укладываю Барса на перестеленную кровать и кормлю куриным супчиком. Он ест мало, я не настаиваю на большем. Даю нужные лекарства и вооружаюсь мазью. Прохожусь по всем гематомам на теле, а затем осторожно обрабатываю лицо. Особое внимание уделяю швам на лбу, меняю пластырь. Вычитав в интернете, что при сотрясении полезно прикладывать холодные компрессы, подвергаю подопечного и данной экзекуции. И ему так нравится, что награждает меня блаженным стоном. А вскоре засыпает.

Измученный, бледный, обессиленный.

Даже не представляю, каково такому самодостаточному парню находиться в столь плачевном состоянии.

Ничего не могу с собой поделать, из меня сочится любовь, я всё время прикасаюсь к нему, то и дело проверяя своего больного во время сна.

Марк приезжает где-то к четырем, Таривердиева мы не будим. Тихо сидим в кухне, и парень рассказывает о том, что удалось разведать.

— Пока ничего не ясно. Но мне посоветовали накатать ответную заяву и привлечь свидетелей, я вечером съезжу в бар и переговорю с парнями, которые видели, как Марат нарывался.

— Как он, ты знаешь?

— Очухался. Но еще в реанимации.

— Слава Богу… — выдыхаю облегченно.

— Вся засада в том, что у него отец при лавэ. Сама понимаешь, какую силу имеют связи и деньги… Большие деньги.

Не нахожусь с ответом. Конечно, не ребенок, всё осознаю. Деньги еще можно достать бескомпромиссно, я бы привлекла обоих наших дедушек при надобности, а вот связи…

— Не дрейфь, мы тоже еще погрыземся, — подбадривает, видя, что я сникла. — Никто не сдастся просто так.

— А ваше с Зарой сватовство?.. — прикладываю пальцы к пульсирующим вискам. — Это же послезавтра…

— Расслабься, ничего страшного, родители завтра прилетают, всё пройдет по плану, но без Барса. А на помолвке зажжем…

Марк улыбается так уверенно, что я действительно успокаиваюсь. А после традиционной чашки кофе провожаю парня.

Следующие три дня проходят в схожем режиме. Барс спит, бодрствуя лишь несколько часов в сутки, в течение которых ест, принимает лекарства, уколы и… нежно тискает меня по мере своих возможностей.

На четвертый ему становится гораздо лучше, он прекрасно справляется с ванной без моей помощи, проглатывает отменную порцию завтрака и даже распускает лапы, посягая на мое тело. Но я его обламываю и привычно укладываю в постель.

Когда Таривердиев засыпает, я решаюсь сделать то, что свербит в голове со дня драки.

Пишу Миле, интересуясь здоровьем Марата. Когда она отвечает, удивляюсь, что в сообщении нет претензий ко мне. Напрашивается вывод — девочка не в курсе, кто именно обработал ее брата. Делаю еще один шаг — прошу скинуть, в какой больнице Адамов.

Получаю локацию и… вызываю туда такси.

56. Лус

— Как хорошо, что ты приехала, — Милана встречает меня на первом этаже.

Я сочувственно жму в руках ее ладошку, не обнимаю, ведь мы не так близки. Да и потом, если бы она знала правду, не была бы со мной такой любезной. Не хочу переходить черту и быть лицемерной. Поэтому молча иду за ней.

Поднимаемся на лифте и идем через длинный коридор, оказываясь будто в другом мире. Оно и ясно — платный корпус. Прямо с порога в глаза бросается разница — картины на стенах, куча медперсонала с добродушными улыбками.

Проходим десяток метров и сворачиваем за угол, Мила распахивает первую дверь.

— Он вздремнул, — огорчается. — Но будет рад тебя видеть, когда очнется. Подождешь немного?..

Дико сомневаюсь, что мое присутствие обрадует его. И пожимаю плечами, мол, а что еще остается делать.

Я хочу поговорить с ним, это не визит вежливости.

— Ты не против, если я спущусь в кафетерий минут на десять? Задолбала эта палата, давит на меня, — почти по-детски честно признается Адамова-младшая, заламывая свои ухоженные густые брови в просительном жесте. — Я принесу тебе кофе, хочешь?

— Не надо, спасибо. Иди, конечно. Я посижу.

— Мама тоже скоро должна прийти, но я вернусь раньше! Постараюсь! — это она воодушевленно обещает, уже исчезая в дверном проеме.

Я вздыхаю. Ну да, только мамочки вашей здесь и не хватает для моего полного комфорта…

Оглядываюсь. Если бы не больничная койка, помещение вполне можно было бы принять за жилую однушку, настолько хорошо здесь всё обустроено.

Игнорирую диван и приближаюсь к Марату. Левая рука загипсована и зафиксирована, чтобы он ею не шевелил. Лицо — в разы хуже, чем у Барса. Более отекшее, цветное, в корочках засохших ран. На одном ухе что-то типа повязки.

Это настолько чудовищно, что вызывает оторопь. Я думала, хуже моего отражения в зеркале после операции тогда ничего не будет… Оказывается, я просто не видела в живую избитых людей.

— Насмотрелась? — вздрагиваю, услышав внезапный вопрос в тишине.

Следом Адамов приоткрывает глаза и фокусирует на мне заторможенный взгляд.

Я ощущаю сочувствие и… злость.

— Привет. Значит, не спишь…

Он не отвечает. Сканирует с небрежной надменностью. Скорее, это эффект от его лежачего положения и слишком раздутых век, которые невозможно раскрыть полностью.

— Не думал, что муж, — делает паузу, многозначительным тоном выделяя статус Барса, — отпустит тебя сюда… Или… дай угадаю: он не в курсе.

Сухо киваю.

— А я не думала, что мне придется общаться с тобой в подобном ключе. Зачем ты это сделал, Марат? Неужели детские обиды стоили того, чтобы оказаться в таком положении?..

— Детские обиды? — парень очень удивлен. — Ты… Шахерезада, ты серьезно? Считаешь, у меня с ним какие-то гештальты?..

— Соперничество, — подтверждаю скупо. — Нездоровое.

Адамов уставляется на мое лицо в хмуром неверии.

— Надо было запереть тебя в своей комнате на празднике Милы и официально заявлять о намерениях… — мои щеки стягивает вниз от этого неожиданного откровения. — А вообще… еще там, в универе, просто запихнуть в машину и увезти, пока ты скромно отмахивалась. Тогда у меня был реальный шанс. Я знаю, что тоже нравился тебе.

Я крайне теряюсь. В тотальной растерянности автоматически опускаюсь на кровать одним бедром и озадаченно сверлю Марата недоверчивыми глазами. Это что за несвоевременные признания?

— Я даже не помню Барса в своем детстве, какие у нас с ним могут быть вопросы? То, что его мать моя мачеха, не наша с ним тема. Я не верю, что ты действительно не понимаешь, в чем кроется проблема…

— В чем? — переспрашиваю тупо.

— В тебе. В чем же еще?

— Ты напрасно пытаешься убедить меня в том, что истинная причина всей этой истории — я, — фыркаю снисходительно. — То есть, хочешь сказать, вокруг тебя закончились красивые девушки? Или те два года, что мы не общались, ты тосковал и вспоминал обо мне? Господи, что за нелепость…

— Говорю же, надо было действовать жестче. И у тебя не возникало бы никаких сомнений… Я идиот. Продолбал тебя.

— Прекрати…

Я вскакиваю и отхожу на несколько шагов, усиленно моргая. Мысли хаотично толкаются в голове.

— Прекратил, — покорно соглашается. — Теперь точно прекратил.

В голосе столько сожаления и уязвленности… и весь Адамов настолько сломленный…

Я была уверена, что у них старые счеты. Новость о том, что Марат испытывает ко мне что-то… что-то настоящее, сшибает.

— Не хочу это слышать, — шепчу испуганно.

— И зачем ты пришла?

— По-человечески просить тебя не заводить дело во имя нашей… короткой дружбы. Я не хочу, чтобы произошедшее хоть как-то отразилось на карьере Барса. На качестве его жизни. А сейчас… я не понимаю, есть ли у меня моральное право об этом говорить. Мне казалось, что я в твоей игре лишь инструмент. Но если ты честен, и всё случившееся — из-за меня, то…

Замолкаю под его горькое хмыканье.

— Даже так, во имя короткой дружбы… — тянет Адамов с напускной веселостью и выдыхает с шумом, продолжая уже совершенно иным тоном:

— Ты зря пришла, Шахерезада. Никакого дела не будет, живи спокойно.

— Но…

— Я же не тюбик какой-то заявы катать… Жаль, что ты именно так и думаешь.

— Заявление ведь есть…

— Со вчерашнего вечера его нет. Я заставил отца всё замять. Можешь идти…

— Ты что здесь делаешь?!

Оборачиваюсь на гневное шипение, сталкивалась с бешеными глазами влетевшей Назели:

— Кто тебя сюда впустил? — бушует неистово и стремительно налетает. — Вон! Пошла вон отсюда!

— Мама… — цедит Марат.

— Я тебя предупреждала, что от него одни беды! — она не слышит сына, продолжая свирепствовать в мою сторону. — Посмотри, что он натворил! Чуть не убил человека! Эти проклятые гены! Звериные! Гадкие! Нравится тебе? Полюбуйся!

— Мама!..

— Я не допущу, чтобы ему всё сошло с рук! Я добьюсь наказания! Ты меня слышишь, глупая девчонка? Беги, пока у тебя есть такая возможность!

— Как Вы когда-то?.. — бросаю холодно.

Женщина вытягивается от нанесенного оскорбления и скрежещет зубами, буквально топя меня в своей ненависти.

— Вон! — её голос резко садится на эмоциях. — Вон! Катись к своему уголовнику, раз настолько тупа!

— Лус… — Адамов пытается сгладить углы, но я останавливаю его взмахом ладони.

— Выгоните меня, даже если я пришла к Вашему сыну? А если я хочу остаться… насовсем?

В палате воцаряется гробовая тишина. Жгучие глаза напротив застывают в немой ярости.

А я, склоняя голову набок, беззастенчиво рассматриваю ее, чувствуя, как вся моя неприязнь куда-то улетучивается.

Потому что она — действительно никто. Эта незнакомка, подарившая мне любимого человека, причастная к его рождению, но не жизни. Никто.

— Ты что себе позволяешь? — звенит возмущением Назели.

— Я так и думала, — жму плечами и одариваю ее милой улыбкой. — А как же предложенная Вами помощь?..

— Какая помощь? — Марат повышает интонации.

Адамова хватает мое запястье и выпихивает наружу, захлопывая за собой дверь. Ее не останавливают грозные крики сына. Женщина тащит меня дальше, но я вырываюсь через пару шагов и тру покрасневшую кожу.

— Чтобы я тебя больше не видела рядом с ним! Он уже и так пострадал достаточно по твоей вине! Не позволю! Ты поняла меня?! Убирайся!

Её красивые, но искаженные в истерике черты вызывают во мне отторжение. Я понимаю, что она потеряла себя в новом приступе страха и стараюсь говорить без попыток задеть:

— Марат пострадал исключительно по своей вине. Потому что посягнул на чужое. Знаю, Вам не особо интересно, но Барс тоже получил немало увечий. И инициатором был не он. Хоть в Вашу голову это втиснуть будет сложно, я повторю: вся вина за случившееся лежит на Марате, Барс защищался. Ваш сын провоцировал его, слал мне цветы и подарки, а потом сам же и зацепил Барса…

— Я сказала, уйди отсюда! Не желаю ничего слушать! — орет на весь коридор.

— А придется, — отбиваю спокойно, но жестко. — Я надеюсь, это наша последняя встреча, поэтому выскажусь. Вы, вся ваша семья, безумно надоели уже. Именно вы к нам и лезете с переменным успехом. Не мы — я или Барс. А вы. Всё то плохое, о чем Вы меня предупреждали, исходит только от вашей семьи. Барс же — лучшее, что со мной случилось. Потрясающий подарок жизни. Он удивительный, заботливый, надежный. Он нежный, преданный, внимательный. Достойнее него никого нет! Образ, который Вы себе придумали двадцать лет назад, вообще ни разу не про него. И, знаете, что? Я Вас понимаю.

Назели недоуменно хлопает ресницами. Не встречая от меня ответной агрессии, она явно путается в реакциях. Продолжает тяжело дышать, но молчит. Грудная клетка вздымается смятенно, в глазах — беспробудное непринятие. Все мои слова либо проходят сквозь нее, либо отлетают рикошетом.

Эта женщина попросту не хочет внимать истине. Истина у нее своя.

— Предложенная Вами тогда помощь была не протянутой рукой милосердия. Плевать Вам на меня и на мои сложности, возникни они и в самом деле. Вы жаждали другого — заткнуть свою, как мне кажется, местами бунтующую совесть. Подтвердить, доказать, что когда-то давно Вы всё же поступили правильно. Мальчик, которого оставили, пропащий, его не спасти. Вы нуждаетесь в подпитке своей теории. Чтобы в очередной раз оправдать себя же — это не Вы плохая, это они все плохие. И если бы Барс и вправду был исчадием ада, а я — его жертвой, Вас бы это порадовало и утешило.

— Ты ненормальная, — срывается на шепот, пораженная моим открытым обвинением.

— Конечно. Я ненормальная. Вы — святая великомученица. Несколько лет терпели садиста-мужа, переносили свою боль на маленького сына, а потом ухватились за помощь друга семьи и перечеркнули болезненное прошлое. Оно Вас убивало, и Вы боролись, как могли. Тут Вас никто не посмеет упрекнуть. Но… хоть еще один оскорбительный эпитет в сторону Бара… и… слушайте внимательно: клянусь, я сожгу Вас самолично. Ищите новые источники для своих внутренних терзаний.

— Ты… ты… — начинает, было, но резко замолкает, бледнея.

Сперва мне кажется, что она собирается с мыслями. Но ее стеклянный взгляд направлен куда-то вверх, в глазах — неподдельный ужас.

Я оборачиваюсь, интуитивно предполагая, кто стоит за моей спиной…

Да. Таривердиев.

Он тоже смотрит на Назели неотрывно.

Наверняка это их первая встреча лицом к лицу за очень долгие годы.

Затаиваю дыхание.

Атмосфера искрит напряжением. Какой-то хищной настороженностью.

А потом в секунду вектор мизансцены меняется, когда Барс переводит взгляд на меня и протягивает руку. Тут же сжимаю его пальцы с колотящимся в горле сердцем.

Он делает шаг к палате.

Адамова кидается к двери и закрывает её собой, транслируя беззвучное: не пущу!

Системы моей жизнедеятельности дают сбой при осознании бесчеловечной истины: она защищает неродного сына от родного, готовая стоять насмерть. Она делает то, чего не сделала когда-то для Барса. И в эту секунду во мне борются два взаимоисключающих желания: я хочу назвать её тварью и выкинуть в ближайшее окно… и я же хочу обнять её и привести в чувство, демонстрируя, что изверг остался в прошлом и никогда больше не тронет…

Таривердиев выпускает мою ладонь, абсолютно безэмоционально берет Назели за плечи и отодвигает в сторону. Аккуратно и бережно. И тем не менее — женщина проживает жуткий страх, цепенея всем телом. Подбородок ходуном ходит. Глаза наполняются влагой.

Боже, она всё равно видит Барса чудовищем… Это неисправный дефект ее отравленного восприятия. Безнадежно.

Мы входим в комнату и направляемся к койке, оставляя парализованную Адамову позади.

— Жив… всё-таки? — констатирует якобы весело Таривердиев.

— Эй, Шахерезада, а твой муж, в отличие от тебя, за меня переживал, — в тон хмыкает ему Марат, пытаясь мне подмигнуть.

Оба покалеченные и изведенные, они выглядят… эпично.

— Шахерезада?.. Кажется, ты не всё понял из нашего последнего разговора?.. — Барс наступает мрачно.

Я сдерживаю испуганный визг.

— Да понял я, понял, — сдается устало его собеседник. — Не мог же упустить момент…

Наблюдаю за их переглядываниями целую минуту и раскрываю рот в изумлении, когда Таривердиев вскидывает к поверженному противнику руку.

Адамов поднимает свою. Жмут ладони.

— Тема закрыта. А теперь валите отсюда к черту. Не хочу видеть ваши счастливые морды…

Барс выводит меня из палаты ровно к тому времени, как Мила, не на шутку напуганная состоянием матери, приросшей к стене изваянием, громко зовет персонал, не обращая на нас внимания.

Таривердиев проходит мимо них в полном бесстрастии.

Заворачиваем за угол, преодолеваем половину коридора. От лифта в нашу сторону несется солидный лысый мужчина в очках. Адамов. Узнаю его сразу.

Увидев нас, он замедляется, но не перестает идти. Когда равняемся, отец семейства… опускает глаза. И этот жест красноречивее любых слов.

Очутившись во дворе, вызываю такси. Таривердиева шатает, он слаб. Держался молодцом наверху, а сейчас дал волю своему самочувствию. Я подпираю его собой. Обнимаю за талию и утыкаюсь в грудь, дрожа в откате. У меня шок.

Барс стискивает в ответ. Целует в макушку.

До самого дома не говорим. Как только садимся в машину, он откидывается на сидение и опускает веки. Глажу его ладонь, неотрывно поглядваю в лицо. Боль за грудиной молотит в щепки.

Я не представляю… каково ему сейчас.

В квартире помогаю Таривердиеву лечь. Не отхожу ни на секунду. Несколько часов, пока спит, сижу рядом и рассматриваю измученные черты.

Когда просыпается, кормлю, даю лекарства, втираю мазь.

А потом… заканчиваюсь.

Меня накрывает.

Иду в душ. Встаю под струи, бесцельно облюбовывая кафель перед собой.

Стою неподвижно и таращусь на эти гребаные узоры.

Пар заполняет помещение, я уже почти ничего не вижу и не чувствую, как кипяток жжет щеки и плечи.

Сползаю вниз. Сажусь в ванну, прижимая ноги к себе. Сминаю собственные коленки. Выпускаю первый всхлип. Хребет ломается. Сгибаюсь, как неисправный инвалид.

Это… это за гранью. Это — живая трагедия.

Совсем не удивляюсь, когда спустя время в ванную входит Барс. Матерится, попадая в белое облако. Оставляет дверь открытой, вырубает воду и… забирается ко мне.

Опускается в ванну и перетаскивает меня на свои бедра, укутывая собой.

— Зря мы продлили аренду на год… — подытоживает, несколько раз ударяясь локтем.

Ванная крошечная. Реально крошечная, мы с трудом помещаемся.

— Мне отбить тебе задницу сейчас или позже? — шепчет, видя, что я не могу никак прийти в себя.

— Прости… — плачу у него на плече.

В моем сознании никак не укладывается сегодняшняя картинка. Мать. Сын. Пропасть, созданная ею. Вселенская несправедливость по отношению к нему.

Боже, так такое переварить?..

— Больно, — выдаю жалобно.

Цепляюсь за него отчаянно.

Всё, о чем молю, это… чтобы моей любви хватило…

Хватило выжечь раны навсегда.

57. Барс

Неделю спустя…

Четырнадцать часов колесим по трассам по пути домой.

Еще вчера днем я и не думал, что сегодня окажусь под Ростовом, выкручивая руль. Всего-то пошел закрывать больничный, а на вопросе врача «Продлевать будем?» почему-то застопорился.

В голове перемкнуло вдруг.

Лус должна была уехать на пару недель, она давно договорилась о переносе сессии в том универе, чемодан собирала.

Я грузился, блядь, знатно. Уже и не представлял, как буду без нее столько времени?..

И тут пазл сам нарисовался.

Продлить больничный с рекомендациями подлечиться в горной местности — делов-то…

Зато как Шипучка радовалась, когда сообщил ей благую весть…

Выехали вечером, всю ночь в движении.

Мы делим длинную дорогу, и это… пиздец как интимно.

Меня топит спокойствием рядом с ней. В душе — равновесие.

По большей части молчим. Каждому есть что обмозговать.

Эта неделя была раскачкой. Стартуем в новом направлении, потихоньку отказываясь от старого груза. Говорим много. Не скажу, что нравится мне мусолить потрошащие нас темы. Но уступаю, потому что коннект ей нужен сильнее. Иногда слова падают между нами, как камни. Вроде… плечам легче, ноша сброшена, но, сука, она так и лежит рядом, её еще разгрести надо…

Тормошим мысленные заторы, раскачиваем скрепы, пробуем слушать и слышать друг друга.

Я впитываю некоторые истины и свыкаюсь с ними без особого сопротивления. Например, что утешение — это не про инфантильность. И когда тебя обнимают, гладят, усмиряя внутренний разъеб, ты будто на подзарядке, батарею заполняешь особым электричеством — энергией человека, который тебе дорог. Что уровень мужественности — это не про деньги, а про ответственность. Первых у меня пока мало, но я знаю, что достигну планки, поставленной себе в приоритет. А вот ответственности — в самый раз. За Шипучку, за нашу жизнь, за качество этой жизни.

Ответственность — как раз то, с чего и началась эта история. Моя невъебенная интуиция, толкающая к Лус, и мой похуистичный настрой, заставляющий брать вектор на скоротечность эпизода. И эта борьба долго херачила во мне. Я стремился скорее отделаться от девчонки с нереальными глазами, считая её божьим наказанием, а она врывалась в мою повседневность порывом сметающего с ног ветра и вынуждала фокусироваться на ней снова и снова.

Бля, да я даже когда с ней съезжался, клято верил, что это ненадолго. Рассуждал сухо: вот узнаю точно, что справляется, угроз нет, и свалю к чертям. Деда её крыл мысленно выразительными эпитетами, ну как можно отпустить такую бедовую одну в столицу?.. Считал, что выполняю его миссию. Герой, мать вашу.

При этом сам себе на вопрос, на кой хрен оно мне надо, не мог дать внятного ответа. Казалось, что-то не доделал, веду работу над ошибками. Словно тогда, бросая её в больнице, я свинтил несвоевременно, вот и расплачиваюсь двойной дозой…

Тулил правду, запихивал куда подальше, а всё проще простого — тянуло меня к чеканушке свирепо. Буксовал, блокировал посылы. Чеку снесло, когда угрозу потери почуял, увидев с ней малого… Тасовал какие-то тухлые расклады, мешать её счастью, драть твою, не хотел…

Оглядываться на себя без фейспалма невозможно.

А теперь — она рядом. Она — моя.

От мысли этой — горячо, остро и сладко в равных пропорциях.

Не глядя нахожу руку Лус и переплетаю наши пальцы. Тут же реагирует, оборачиваясь ко мне:

— Ты не устал?

Переживает, что после сотряса слишком рано сел за руль, да еще и путь неблизкий. Постоянно встревоженно рассматривает меня, мелкая.

— Давай свернем к морю? — выдаю вместо ответа. — Тут как раз скоро нужный поворот.

— К морю? Сейчас?

— На день. Солнечные ванны примем и завтра снова в путь… — тапаю по дисплею телефона, время только десять утра, суток на отдых нам вполне прилично хватит.

— Ты хочешь? Правда?

— На дикий пляж хочу. Ты и я. Затащить тебя голенькой под воду и надругаться…

— Не посмеешь, чистюля сахарная! — дразнит насмешливо. — В морской воде ведь столько гадости… вирусы, инфекции…

— На слабо берешь, Шипучка?.. — посмеиваюсь и подношу её ладонь к губам.

Целую. Языком на запястье заклинания расчерчиваю.

Замолкает моя бойкая. Дышит глубже.

Завожусь сам.

Лус выдергивает руку и с помехами в голосе бубнит:

— За дорогой следи, Ихтиандр…

И слежу.

Через пять минут по указателю съезжаем к Краснодарскому краю. В придорожном гипермаркете затариваемся едой, покупаем плед и пару широких полотенец. Еще через три часа, отыскав ближайший по отзывам местных чистый пляж, прикатываем в небольшой поселок.

Песчаный берег действительно уютно опрятный, нетронутый мусором. Людей очень мало, несколько семей, одна из которых варганит шашлык на одноразовом мангале.

Останавливаемся в тени деревьев подальше от всех.

Лус стелет купленный плед, раскладывает лоточки с закусками, напитки. Выносит клетку с кроликом и сует тому морковку. Зверек прожорливо хрустит и пялится на волны перед собой.

Я оставляю одежду в салоне машины, остаюсь в трусах. Шипучка на заднем сидении переодевается в шорты и майку. Ни у кого из нас нет пляжных принадлежностей.

Солнце слепит, море теплое, сплошной кайф. Настоящий бархатный сезон.

Девчонка почти ничего не ест, рвется к воде. Забегает, беря разгон, и хохочет от восторга. А еще утром неодобрительно отнеслась к идее сделать перевал на день. Я лежу, подпирая голову согнутой в локте рукой и с улыбкой наблюдаю за её детской радостью.

Блядь… счастье рвет нутро.

Закидываю своего тезку — бывшего тезку — Диего обратно в «Вольво», чтобы не сдох под прямыми лучами, и несусь к Лус.

Захватываю и пытаюсь воплотить в реальность план сексуального вероломства.

— Скучал, — признаюсь, нахрапом завоевывая вкусные губы.

Сначала я был не в состоянии, потом у неё цикл… Кажется, вечность не прикасались друг к другу.

Пиздец… как же ебашит предвкушением.

Лус обнимает меня за шею, я приподнимаю её за ягодицы. Скрещивает ноги на моей пояснице. Вжимаюсь в неё под толщей, демонстрируя степень своего желания.

— Барс, ну смотрят же, прекрати… — отбивается, восстанавливая дыхание.

Отплывает. Несусь за ней. Ловлю. Снова упускаю. Вопит, когда дергаю к себе, цапая то за лодыжку, то за плечо, то за талию. Плаваем, дурачимся. Ничего вокруг не замечаем, предаваясь игре. Брызги летят. Визг и смех разносятся рокотом.

Беспечные такие. Живые. Заряженные…

Так увлекаемся, что пропускаем внезапную смену погоды. Солнце будто по щелчку исчезает, уступая небо тучам.

Но нам некогда это замечать.

Я примагничиваюсь к её губам в очередном украденном поцелуе и… так и остаюсь прикованным к ним, не имея силы воли оторваться. Как приклеенный. Меня ведет от неё люто.

Шипучка, задыхаясь, сладко стонет мне в рот, и я просто… в разъеб. Разум молотит в труху. Стискиваю, придавливая к груди, расплющиваю девчонку, в себя вгоняю словно. Даже не клеточно, блядь, нет, — атомами, сука!..

Сожрать готов. Рык звериный вибрирует в горле.

Атакую пряный бархатный язычок, высекаю импульсы, разжигаю обоюдный огонь. Бьюсь в её промежность пахом, бомбит невозможно, кайф разлетается болезненными нитями по животу.

Пиздец как вштыривает…

Мозг в утиль.

— Барс, — лепечет нектаром. — Барс…

На секунду… всего на секунду отлепляюсь от Лус и в ахуе разглядываю разгорающуюся стихию. Капли дождя лупят по нам и рассекают морскую поверхность, как автоматной очередью. Гром гремит прямо над головами, на пляже ни души. Вода холодная, серость стелется и темнеет стремительно.

Но нам жарко адски. Плавимся.

Сумасшедшие. Чеканутые, мать твою…

Дикость несусветная — в любой миг рискуем сдохнуть от рандомной молнии, но ни один из нас не выказывает здравомыслия, не спешит к берегу…

Возвращаю взгляд к Шипучке. Девочка моя отзывчивая, потерялась вся в эмоциях. Глаза — пожар, искры мечут, палят меня, сжигают…

Висну в агонии.

Она запрокидывает лицо, позволяет ливню бить по нему тугими струями. И улыбается. Как же она улыбается… Открыто, страстно, одуряюще красиво.

В самое сердце расшибающим снарядом.

Меня замыкает на этой картине.

Безликий мир смолкает. А мои внутренние процессы громят пространство мощью похлеще внешних штормов.

Здесь и сейчас, находясь на волоске от возможной собачьей нелепой смерти, осознаю вдруг кристально ясно: я, блядь, готов… готов умереть вот так. С ней. За нее. Во имя. Ради. Как угодно.

Сука, да меня совершенно не трогает эта мысль — расстаться с жизнью. Не испытываю страха. И полностью отдаю себе отчет в том, на что подписываюсь.

Это не просто слова, рожденные в черепной коробке на кураже. Это — не сила момента и не мимолетный настроенческий флер.

Это — моя нерушимая клятва.

Мой выбор. Моя молитва. Моё всё.

Она.

— Люблю тебя… — фейерверком душу колошматит. — Я люблю тебя, Лус… Люблю, родная… Так люблю тебя, так люблю…

Шипучка медленно опускает на меня взгляд. Шпарит восторгом в глазах. Счастьем неразбавленным. Нежностью. Любовью…

Суставы скручивает к херам, легкие жжет адово, грудную клетку топит безмерной благодарностью… к девочке, которая давно впустила меня глубже, чем я когда-либо мог рассчитывать.

«А за что тебя не любить?». «Ты лучший». «Ты мой герой».

Признания её бесхитростные — крупнокалиберным на поражение.

«…клянусь, я сожгу Вас самолично…».

Защита её свирепая — контрольным наповал.

«…только любить, нянчиться и выполнять все капризы».

Забота её — патокой медовой по шрамам.

Она голыми руками к ранам моим, не боясь заражений, прикасалась. Гниль выкачивала из меня, теплотой своей залечивая.

Ныряла в мою бездну без страховки.

И покоряла пустоты, покоряла…

Вера в меня, доверие, поддержка.

Мелкая такая, а по факту — целый космос.

Разрывает… блядь… меня разрывает от неё… Молотит, крушит, в клочья разматывает.

Умру, если не окажусь в ней… пиздец как нуждаюсь в тактильной сцепке.

Хочу. Всю хочу. Умом. Телом. Душой. На каждом уровне.

Жму к себе неистово и рассекаю толщу широкими шагами, насколько это позволяет сопротивление. К берегу добираюсь спринтером, но дождь успевает смыть с нас морской налет. Несусь с Шипучкой на руках к машине, дверь кое-как распахиваю, опускаю девчонку на заднее сидение и сам следом запихиваюсь.

Хватаю клетку кролика и небрежно перебрасываю вперед.

Прости, пушистая недоросль, не до комфорта твоей тушки…

Рычаги дергаю, отодвигая кресла, высвобождаю нам площадь для маневров.

— Моя безбрежная, — шелестом высекаю, избавляя её и себя от лишних тряпок. — Как люблю…

Лус помогает, с трудом стягивая прилипшие слои немногочисленной одежды. Длинные волосы водопадом нас окутывают.

Торчу от идеальной наготы перед собой. Слепит меня своими точеными изгибами, завораживает невъебенно.

Тормоза к хуям.

Запах Шипучки будоражит рецепторы, внутренности заражает лихорадкой. Агрессивным желанием пах окатывает до боли.

Поглощаю девчонку жадным взглядом. Хапаю её тремор, жру первую робость в глазах. И развращаю, лапами жамкая сочные округлости.

Устраиваюсь, откидываясь на спинку, и тащу Лус на себя. Стоит ей только оседлать мои бедра, молниеносно сминаю ягодицы, направляя её на стоящий колом член.

Насаживается размеренно, осторожничает. Не дышит.

Когда окончательно смыкаемся, меня коротит. Воздух в груди стынет. Эмоции орут. Между ребер — залпы.

Шипучка начинает степенно двигаться. В глаза мне смотрит преданно. Ищет мои руки, переплетает наши пальцы. Подстраиваюсь под заданный темп. Схлестываемся зрительно. Будто намертво. Никак не оборвать визуальный контакт. Наматываем сантиметры между нами вот-вот бахнущим тротилом. Девчонка, сама того не осознавая, опасно плещет сверху разрядами — накаляет атмосферу сексуальными вздохами.

Меня удовольствием простреливает от каждого её приглушенного стона.

Скрепляемся сильнее.

Охуенно…

Стекла в машине запотевают. Поддаем жару священным трением тел. Шарашит от нас знатно. Сгораем друг в друге.

— Я люблю тебя, — её молитвенный шепот греет ухо. — Барс, я тебя очень, слышишь?

Беспомощно падает щекой мне на плечо, не вывозит передоза сокрушительной силы, что породили на двоих.

Слегка поворачиваю голову и нахожу эти колдовские губы, давно пленившие меня безвозвратно. Целую мягко, вторгаюсь бережно. Прижимаю к сердцу, по тонкой спине провожу одним слитным успокаивающим движением. Безмолвно вытравливаю из неё испуг.

Доверяет.

Перегруппировываюсь и сам снизу дожимаю несколькими фрикциями, добывая наше наслаждение.

Реальность схлопывается.

Только я и она.

Настоящие соитие, тотальное.

Сознание троит.

Ощущаю, как по её телу проносится судорога, затем частой пульсацией сокращается плоть, туго сдавливая член интимными мышцами. Сука, до искр под моими веками.

Срываюсь следом, выплескиваюсь в нее невиданными зарядами, выжимаюсь ментально.

Стонем, хрипим, задыхаемся. Но поцелуй не обрываем.

Это чувство целостности, оно нас рвет, издирает. В щепки, блядь. И возносит. Оба знаем — значимее ничего нет и не будет. Делим сокровенный момент. Мучительный… ранимый трепет.

Отныне мы — контаминация[1].

Пристегиваюсь к действительности, когда ощущаю озноб Лус.

Непогода за окном поутихла, хоть дождь пока накрапывает. В салоне холодно. Мы, пусть и жмемся друг к другу, но уже давно сидим неподвижно. Мелкая так сладко сопит мне в скулу, а я так уютно наглаживаю её по спине, что совсем не хочется размыкаться.

Приходится.

Подаюсь вперед, хватая пачку салфеток.

Шипучка ойкает и выдыхает дробно, я ведь всё еще в ней…

Резко даю заднюю и заглядываю в расширившиеся глаза.

Как же гасят они меня в ноль. Стирают границы восприятия, и я глючу, подвисая на золотистых крапинках.

— Да… — подтверждаю неозвученную мысль девчонки, усмехаясь однобоко. — Мы продолжим, но не здесь. Хочу тебя распять на кровати.

Чувствую её предательские мурашки, самого потряхивает от слайда в башке.

— Сейчас подыщем подходящий отель…

Всё равно планировали остаться до завтра. А у меня кровь пузырится в кумаре возбуждения. Это какой-то трэш. Маньячелло в отвязе, блядь. Да я еле себя сдерживаю, чтобы не наброситься на неё и сожрать…

Аккуратно поднимаю Лус, придерживая за талию. Разъединяемся, оба не скрываем разочарованный вздох.

— Героически спасаю тебя от изнасилования, Шипучка… Чтобы потом качественно надругаться в каждой позе.

Смеемся. Кулачком мне в грудь толкается.

Она приводит себя в порядок, а я выныриваю наружу, чтобы убрать ошметки нашего несостоявшегося пикника. Завязываю в авоську плед с содержимым и несу к мусорному баку на въезде. Выбрасываю без грамма сожаления.

Завожу мотор и врубаю обогрев на полную. Одежда неприятно липнет к мокрой коже. Не заболеть бы.

Выруливаю с пляжа, отметив на карте ближайшую пристойную ночлежку.

Через двадцать минут заваливаемся в гостевой домик, регистрируемся на ресепшене. Администратор предлагает лучший номер с видом на море. Берем.

— Только у нас с животными нельзя, — надувает губки и стреляет в меня кокетливым взглядом.

Поднимаю клетку с кроликом выше и вздергиваю бровь в неверии.

— Животными? Разве это животное? Так… брелок на ключи.

Улыбка не заставляет себя ждать.

Очаровываю девушку своим природным обаянием и добиваюсь согласия на несанкционированный провоз пушистой контрабанды.

Молча поднимаемся.

Лус подозрительно притихшая. Как только оказываемся в номере, раскрывает чемодан, срывает первую попавшуюся вещицу и несется в душ. Я — следом. А там, сука, заперто! У меня вигвам в штанах дымится, а эта химера замки забивает, мать твою!

Целых полчаса, блядь! Полчаса жду её выхода, как пришествия Христа-Спасителя.

Шипучка вплывает в комнату с полотенцем на голове и невозмутимо шествует к окну, оценивая вид.

Щурю на неё глаза в раздражении, но без единого слова чапаю в ванную. Максимально быстро контачу с водой и нетерпеливо несусь обратно.

Лус стоит там же. Разворачиваю к себе и тянусь ко рту.

А она в сторону съезжает.

— Не понял?..

Грозно сводит брови и палит в меня гневно. Вырывается.

Фигачу системный поиск. Что не так?..

— Ты… пиздец… ты ревнуешь, что ли? — смешком давлюсь.

Поджимает губы, продолжая брыкаться.

Шипит, как кошка, когда расплющиваю на своей груди.

— Я ей улыбался, чтобы она твоего Диего не оставила на произвол судьбы.

— Бедненький, это же такая инквизиторская пытка для тебя… Наблюдала за твоими страданиями и обливалась слезами.

В голос ржу от её потуг освободиться.

Изворачиваюсь и всё-таки чмокаю в сердитые губы. Задеваю указательным пальцем подбородок и заставляю посмотреть на меня.

— Прекрати, ну… — носом трусь о нежную щеку. — Ты агришься, дуешься, а мне хреново без тебя. Душа — выжженная пустыня.

— Твоя душа — песочница. Максимум. А вообще — кошачий лоток… Барсик, — бурчит и… осознав, что именно ляпнула, сама губу кусает, чтобы не засмеяться.

Вот же стерва мелкая…

Без церемоний сцапываю её и тащу к кровати. На постель скидываю и мстительно наваливаюсь сверху, блокируя конечности.

Вгрызаюсь в упрямый рот. Наказываю жесткой атакой. Воздуха лишаю. Сопротивления. Воли.

И дальше. Покоряю. Варварствую.

Обнажаю кожу по сантиметрам, медленно стягивая трикотажное платьице на бретельках. Выстилаю дорожками жгучие поцелуи по плечам, ключицам. К груди припадаю. Эти персиковые соски, блядь… Ну что за девочка, а, что за девочка… Моя порно-мечта…

Извивается подо мной. Вздохами пространство взрывает. Секс, сука, в мозг от этих низких гортанных нот. Цепляется пальцами за мои волосы, дергает в немой болезненной потребности большего.

Самого разъебывает от неуемной жажды в ней оказаться.

— Чеканушка моя любимая, — в эфир запускаю, с восхищением тело её разглядывая, когда оголяю полностью.

Развожу ноги в стороны, и сцеловываю дрожь по внутренней стенке бедра. На левом у Лус россыпь крохотных родинок, ведущих прямо к промежности. Путеводитель к раю, мать твою, сводящий меня с ума. На мгновение отстраняюсь и ладонью скольжу по чувствительным складкам снизу вверх к сокровенному центру.

Девчонку кроет — меня синхронно ебашит высоковольтным.

Психотропный контакт. Глаза в глаза.

И льну к зовущей бусине.

Буквально за минуту добываю её первый оргазм. А после… в морок впадаю. В угар сексуальный.

Мало мне, не хватает, беру и беру Шипучку, выгибая одурело в разные, блядь, акробатические фигуры. Обожаю эту гибкость и пластичность. Я леплю из неё удовольствие и скатываюсь в него снова и снова. Стонами питаюсь. Криками заряд поддерживаю. Хрипами её живу…

Проталкиваюсь, будто есть куда. Больше, сильнее хочу. Брать, присваивать, клеймить.

Залюбить. Отлюбить. Вылюбить.

Когда я в ней двигаюсь, когда кончаю — Восьмеричный путь мчу в Нирвану, клянусь. Я во всех богов верю. Поклоняюсь главному. Главной — ей. Одной. Богине.

За грудиной истина пульсирует, вены треморит от осознания — она лучшее, что со мной было, есть и будет. Её счастье — мой вектор.

— Люблю, — эхом повторяет Лус, укутываясь в меня многим позже.

Столько часов голод не мог утолить, иссушил девчонку.

Зато всю ночь мы проспали как убитые.

Утро встречаем изнеженной негой. Просто обнимаемся, сонно улыбаясь.

Через час уже в дороге.

Шипучка не замечает, что едем не в том направлении. Навигатор инспектирую втайне от неё, прослеживая маршрут по нужному адресу. К обеду заезжаем в Кубанскую столицу, вскоре паркуюсь в красочном дворе и тяну Лус за собой к подъезду.

Она любопытно оглядывается. Ничего не подозревает. Брехню какую-то чешу, будто на полчасика к корешу закинемся.

— С пустыми руками? — единственное, чем интересуется.

Неопределенно веду головой, типа забей.

Пять этажей на лифте, чистенькая лестничная площадка и скромная входная дверь.

Жму кнопку.

Нам открывают почти сразу.

— Кети?.. — эмоционирует шокированно Шипучка.

Её подружка вообще немеет, застывая.

А я, коварно отрезая все пути к отступлению, мягко пихаю девчонку в квартиру.

Ну всё.

Начало положено…

[1] Контаминация в литературе — возникновение нового выражения или формы, соединение компонентов разных единиц.

58. Лус

— Я через час вернусь, для начала вам это норм, да? — будто сквозь ватный ворох слышу голос Барса.

Ему никто не отвечает.

Мы с Кети пялимся друг на друга, зеркаля эмоции: изумление, растерянность, ступор.

Где-то там сзади тихо щелкает дверной замок.

Она, моя рыжуля, совсем не изменилась. Вплоть до длины волос и цвета ногтей — бессменный нюд. Подруга всегда говорила, что настолько броская из-за огненной копны, что еще одного яркого элемента в своей внешности не переживет. Даже губы никогда не красила.

А ей и не надо было. Я всю жизнь с благоговением относилась к её пухлым розовым губам и зеленым ведьмовским глазам.

— Привет… — действует автономно мой рот, воспроизводя неуверенный шепот.

— Проходи, садись, — Кети словно очухивается и суетливо машет рукой в сторону.

Иду, куда указывает, совершенно не воспринимая действительность. У меня внутри системный сбой.

Опускаюсь на диван — первую попавшуюся горизонтальную поверхность. Рыжая садится в кресло напротив.

И всё.

Отупение обрушивается лавиной.

Снова молчим. Изучаем каждый своего визави.

Меня потряхивает от сильных ударов в груди. Я счастлива видеть её, но одновременно с этим… рана ноет нестерпимо. Три года игнора между нами. Недосказанность взвивает пугающим вихрем. И изводит, подключая застарелые инсайты.

А потом на арену моего нутра уверенной поступью взбирается её величество боль.

Никого ближе Кети не было и не будет. Она — не просто друг. А отдушина, как я когда-то Барсу и сказала. Часто и кровные сестры не так тесно связаны, как мы с ней.

Были…

— Я, честно, понятия не имела, куда мы идем… — сглатываю.

— Всё-таки вышла за него, — хмыкает рыжая, взглядом стреляя в мое кольцо. — А как же Шах?

Шахом подруга называла Адамова. Её жутко смешило прозвище, которое он мне дал, как-то так вышло, что производное от «Шахерезады» намертво приклеилось к Марату в наших с ней разговорах и переписке.

А как же Шах? Хм. Боже, Кети, знала бы ты, сколько всего произошло за эти три года… наверняка ведь, и у тебя полно новостей…

Словно в подтверждение… тишину окрашивает тоненький хнык. Ненавязчивый. Детский хнык.

Меня в пот бросает — она родила, Господи!

Что-то такое трепетно-пронзительное распарывает внутренности, когда подруга подрывается и исчезает в коридоре.

И секунды не проходит, я механически шагаю следом. Застаю Кети поднимающей ребенка на руки. Сонное чудо радостно улыбается, глядя на маму.

У меня глаза жжет от непроизвольных умильных слез.

Мальчик! Рыженький!

Малыш в какой-то момент поворачивает голову и резко хмурится, с любопытством сканируя незнакомого человека.

— Родион Алексеевич, это… твоя… непутевая тетушка Люси. Люби и жалуй. Ты это умеешь.

Крохотные бровки смешно изгибаются и выравниваются несколько раз подряд, будто он примеряет мимические установки, не понимая, которая из них нужна в этой ситуации. Запутался в настройках.

Ну какой «Родион Алексеевич»?! Это солнышко — исключительно Родя!

— Можно? — вопрошаю завороженно.

— Ну, попробуй.

Я осторожно забираю рыжее счастье и прикладываю к груди. Сознание рвет эмоциями, мир переворачивается. Неописуемые ощущения. Ребеночек моей Кети!

С ума сойти!

— Как я могла пропустить твое рождение, мой хороший? — соленые дорожки бегут по щекам, пока я прижимаю малыша к себе.

Мне так стыдно. Так мучительно горько… Так тоскливо от этой мысли!

Подруга ревет за компанию, я кожей ощущаю её невысказанную раскидистую обиду.

— Прости меня… — срывается с губ аварийная фраза, и я всхлипываю, пугая Родю.

Ледяные бури сменяются штилем, моментально становится легче.

Я уже знаю, что Кети простила. И сердце будто приобретает целостность, наконец-то получая обратно безжалостно отсеченную когда-то частичку.

Никогда не думала, что мы помиримся вот так… по щелчку. Этот процесс мне всегда виделся тяжелым и долгим. Каждая из нас с характером. Каждая напоследок высказала кучу нелицеприятных слов. Казалось, дружба безвозвратно потеряна. Пусть в глубине души я и надеялась на перемирие, но трезво оценивала свои шансы. И поэтому сама никак не решалась написать или позвонить. Вина давила. И страх… быть отвергнутой и посланной к черту. Не зря больнее всех делают именно родные люди. Ибо они значимы для нас.

Час, щедро отведенный нам Таривердиевым, проносится незаметно. Большую часть времени я тискаю мальчишку, играю с ним и параллельно слушаю рассказы Кети о сыне.

Родиону восемь месяцев. У него папины глаза, а всё остальное — мамино. Волосы пока значительно светлее, но со временем потемнеют, как уверяет подруга. Делится смешными историями, вскользь упоминает о родах. О том, что они с мужем здесь одни, и из роддома её встречал только Леша с парой друзей. Родители так и остались учеными-мечтателями, отрезанными от внешнего мира, приезжали только на свадьбу. Ну а Леха детдомовский, поэтому оба лишены семьи в тотальном значении. Бабушка Кети по состоянию здоровья не может перенести дорогу в шесть-семь часов, и молодые сами поедут к ней, когда появится возможность. А пока… справляются вдвоем, как могут.

Таривердиев возвращается в условленное время. И с двумя огромными пакетами провизии. Чем изрядно удивляет нас обеих. Рыжуля начинает причитать, настороженно относится к моему любимому мужу. Но я это исправлю, когда мы поговорим полноценно.

Я точно всё исправлю.

Вечером с работы приезжает Леша. Тепло обнимает меня и с шутливой укоризной выдает:

— Наконец-то ваш сумасшедший тандем возобновлен. Я очень рад. А теперь расступитесь, мне надо пожать руку этому камикадзе…

Они с Барсом жмут ладони и как-то очень естественно сразу находят кучу тем для разговоров. Казалось бы, да? Ну что общего у стоматолога и инженера? Ан нет, весь вечер болтают. Объединяет их как минимум авантюра с встречей. Выяснилось, что Таривердиев провел целое розыскное мероприятие, откопал Кети в соцсетях, а через нее вышел и на мужа, с которым и провернул сюрприз.

Сухопарый конопатый шатен с серыми глазами, спокойный и по-доброму ироничный, он будто полная противоположность своей жене — бойкой и яркой. Но вот парадокс — смотрится эта парочка изумительно гармонично.

После ужина мы делимся на две группы: женская остается в кухне, мужская во главе с покорившим мое сердечко Рыжиком-младшим — отправляется в гостиную.

Вот тут-то и настает наш с подругой звездный час. Смех, слезы, исповеди, жалобы, страхи, тихие признания. Взахлеб. Теплота, по которой я изнывала целых три года…

Когда приходит время укладывать Родю, Кети не по возрасту строго зыркает в нас с Барсом:

— Вы остаетесь с ночевкой, ничего не знаю.

Лешка присвистывает и с мнимым сочувствием хлопает своего собеседника по плечу, дескать, братан, нет смысла спорить, я пробовал — не прокатывает. А он и не спорит. На меня посматривает, будто решения моего ждет, а я робко киваю. Потому что… ну как уехать сейчас? Два часа наедине с близким человеком, общества которого был лишен так долго, это ничто. Хочу еще.

И получаю дозу аж до самого утра.

Сцепиться языками намертво — это наш с Кети природный талант.

Дважды просыпается малыш, но никаких неудобств не доставляет, сосет грудь и тихо-мирно засыпает. В этом мужская половина тоже солидарна, Леха дрыхнет в спальне, Таривердиев — на диване в гостиной.

Я пробираюсь к нему, когда солнце едва-едва выглядывает из-за горизонта, бесшумно устраиваюсь под боком и млею.

— Вы разошлись? — усмехается вдруг сонно Барс и оплетает меня собой.

— Угу, — наслаждаюсь горячими объятиями.

— Прикольные ребята.

— Да-а…

Сердечко шалит, перебои счастья в нем заставляют меня блаженно улыбаться и невесомо водить губами по широкой груди. Обожаю этого парня. До самой настоящей потери пульса. Умираю от любви — так её много, такая она всеобъемлющая и беспрекословная.

— Ты нереальный, — ком бухнет в горле внезапно. — Ты… Барс, вот как тебя не любить?!

— И люби…

— И люблю!..

Приподнимаюсь чуть выше и носом утыкаюсь в его височную ямку. Обнимаю крепче. От нежности и запредельной душевной близости дыхание перехватывает. Мой невозможный. Мой самый-самый…

— Спасибо, родной, — хриплым шепотом от продолжающих вибрировать в горле эмоций.

Мягкая тишина заполняет пространство. Лежим так какое-то время, а потом Таривердиев спрашивает:

— Совсем им туго, да?

Увы. Ипотека, ребенок и одна зарплата Леши. Квартира чистенькая, но обставлена скудно и дешево, всё осталось от прежних хозяев, а переделывать пока нет возможности. Кети, разумеется, не затрагивала финансовые вопросы, но я видела, как она смущается этой темы. Наверное, именно поэтому остро отреагировала на покупки Барса.

— Как ты догадался купить продукты, кстати?.. — обычно в гости приносят что-то сладкое и выпивку, поэтому его жест меня удивил.

— Пока вы тупили в коридоре, я краем глаза изучил кухню, дверь открыта была. Ты же не будешь отрицать, что тут с первого взгляда всё ясно?

— Не буду.

— Изобилием не пахнет ни капли.

— Да, но… Они молодцы, вдвоем поднимутся на ноги. Кети тоже пытается удаленно подрабатывать. Им некому помочь, Барс. И гордые еще. Даже если заикнусь о чем-то таком, оскорбится, зараза. А ведь могу хотя бы те деньги, что перечислял твой дедушка, отдать ей. На моей карте из-за тебя огромная сумма, и мне её некуда тратить.

— У них правильная позиция.

— Не думаю, что надо быть настолько категоричным, — стараюсь говорить деликатно, затрагивая опасное направление, — помощь близких людей — это далеко не зазорно. Если бы семья Кети поддерживала их, было бы несравненно легче. Это ведь не значит, что сами они ничего не добиваются.

— Шипучка, — тянет Таривердиев обличительно, — я знаю, куда ты клонишь.

— Вот и отлично. А теперь, исходя из положения ребят, посмотри на ситуацию под другим углом. Просто сравни: Кети и Леша, которые мечтали бы о таких родственниках, и я и ты, которые воротим нос. «Я сам» — это отчасти обратная сторона гордыни. Ты же не можешь не понимать этого? Какие мы с тобой получаемся неблагодарные. Не ценим того, что у нас есть. Оба наших дедушки всю жизнь работают и в своем возрасте стараются ради нас. Мы же их отдушина. Даже если… не всегда ладили… или не ладим. Я не верю, что ты испытываешь к своему деду исключительно негатив, пусть и глубоко задет. Обещай подумать?.. Пожалуйста.

Он не отвечает. Спустя целую минуту, когда я уже теряю надежду, Барс роняет со вздохом:

— Спи. Нам еще десять часов колесить завтра.

Переворачиваемся на бок, Таривердиев привычным собственническим захватом прижимает меня спиной к своей груди и утыкается подбородком в макушку.

Зеваю сладко с уплывающей мыслью: он не отказался и не разозлился, а это уже прогресс…

Я просыпаюсь необычайно бодрой, хотя сплю по ощущениям минут десять. Помогаю Кети с завтраком, все садимся за стол. Родя тоже восседает на своем троне рядом с нами и творчески подходит к поеданию фруктового пюре — рисует им великие картины на пластмассовой вставке своего стульчика.

Сплошное умиление.

Коварно игнорируя его маму, помогаю малышу, подрисовывая уточняющие детали. Ведём с ним интеллектуальные дискуссии на тему лирического абстракционизма. Без тени улыбки внимаю всем уверенным восклицаниям типа «тя-тя-тя», «агх-гху» и «иы-ы-ы», а солнечное сплетение лопается от щекотки. Зато все остальные присутствующие не отказывают себе в удовольствии и ржут в голос. Ну что за неуважение к Родиону Алексеевичу!

Барс уезжает вместе с Лешей, говорит, что-то в машине надо проверить перед дорогой, заодно и на работу его подбросит. Я выпускаю мысленный стон. Опять поломка?.. Неполадки в этой железяке давно носят перманентный характер.

Понимание того, что Таривердиев слукавил, накатывает, когда он возвращается с подарками: навороченной коляской нейтрального оливкового цвета и громадным бумажным пакетом с логотипом детского магазина.

Кети хватается за голову и с придыханием предъявляет:

— Ты спятил?! Эти коляски стоят, как моя почка! И магазин… недешевый!.. Барс, возвращай обратно, я серьезно!

Но мой любимый муж только выгибает бровь и отражает ровно:

— У этой коляски сотня нужных функций, это целый трансформер. Всё остальное тоже пригодится, взял по возрасту для развития… ну и по мелочи.

— Я не приму!

— Не принимай. Это же не тебе. Пацану от нас с Лус запоздалые презенты. Пусть самым крутым на районе будет в зачетном транспорте.

Пока они продолжают пререкаться, я сажаю Родю в предаваемую анафеме конструкцию, с тоской поглядывая на обшарпанную коляску, которой они сейчас пользуются. Стоит у стены в коридоре. К гадалке не ходи — либо с рук купленная, либо получена в дар, ибо вид крайне плачевный.

— Определенно точно, Родион Алексеевич, обновка Вам больше к лицу.

Спорящие после моей веселой реплики замолкают. Рыжая сдается. Барс благородно ничего не комментирует.

— Заедем на обратном пути, — обещает он, уже пора выходить, и, попрощавшись, оставляет нас с подругой на минутку напоследок наобниматься.

Затем я спускаюсь и залетаю в салон с дрожащей улыбкой на губах. Кидаюсь ему на шею и лихорадочно зацеловываю каждый сантиметр красивого лица.

За ребрами всё в крошево от непрерывно лупящей туда радости.

Таривердиев — как отдельная Вселенная. Боже, этот парень необъятный! Я хочу протиснуться внутрь него и обнять большое сердце, генерирующее прекрасные поступки один за другим. И вмещающее столько доброты, храбрости и мужественности.

Даже говорить не могу от дикого тремора. Лишь дышу им, запах жадно вбираю.

Что я там думала? Исправлю всё?

Не-а. Это он, он всё исправляет в моей съехавшей когда-то набекрень жизни…

Первый час мы едем под музыку, подпеваю словам песен, которые мне знакомы, с несползающей улыбкой мычу мелодии. А потом бессонная ночь дает о себе знать нескончаемыми зевками. Я откидываю спинку и прикрываю веки, уверенная, что немного полежу и буду бодрячком. Но в итоге проваливаюсь в такой глубокий сон, что, когда открываю глаза, в окно вижу дебри родных пенатов. А это часов пять непрерывного пути.

Слегка поворачиваю голову и из-под ресниц наблюдаю за Барсом.

Моментально улавливаю напряжение, которым от него буквально шарашит. Хмурый, с опущенной линией век, делающих взгляд критически тяжелым, и со слегка сжатыми в упрямстве губами. Он словно всем нутром противится чему-то, язык тела предательски выдает его настроение.

Догадываясь, с чем это связано, я тихо предлагаю:

— Мне Кети ключи дала от своей квартиры, — Таривердиев стреляет глазами в мою сторону, и меня мурашит оттого, как в ту же секунду светлеют его черты, разглаживаются. — Попросила провести ревизию и заняться сдачей. Родители разрешили наконец-то. Хочешь, пока мы в городе, будем жить там?

Он раздумывает. Отвечает чуть позже:

— Остановимся там для начала, потом решим по ходу дела. Не против?

— Сама же предложила, — тянусь к его руке и переплетаю наши пальцы, подношу ладонь ко рту и смачно целую. — Как скажешь, так и сделаем.

Барс улыбается. Кожей чувствую — расслабляется.

Зеркалит мое движение, теперь сам целует мою ладонь.

Заводить разговор о перемирии с дедушкой не хочу. Нет желания давить и наставлять. Уверена, за те две недели, что мы будем дома, эта история примет положительный оборот. Потому что… если бы Таривердиев не был готов, не вернулся бы туда спустя три года.

Останавливаемся перекусить, а когда выходим на улицу, минут десять любуемся сиянием закатного солнца. В горах закат особенный. У меня всегда внутри что-то синхронно трепещет, когда вижу богатую палитру оттенков, пробегающих по каменистым вершинам. Это одна из тех вещей, по котором скучаю, живя в Москве.

Не знаю, что со мной… за ребрами скулить начинает. Даже не представляла, что могу так сильно соскучиться по местности, которую добровольно покинула.

Уловив мою грусть, Барс, кажется, придумывает лучший способ погасить хандру. Он покупает мне пакет мороженого. Шоколадного. В стаканчике.

И я проживаю дежавю. Мы едем по той же трассе, лопаем сладость, смеемся. Вспоминаем. Подкалываем друг друга. Специально пачкаю его щеки, измываясь над любимой сахарной чистюлей.

Я так счастлива… Глаза, бывает, слепит от внезапно подкатывающих слез. Смаргиваю их, делаю музыку громче.

— Танцевать хочу! — кричу, энергично размахивая руками, хотя ремень безопасности дико мешает. — Эй, красавчик, отведи меня потанцевать? Боже, мы же с тобой никуда не ходили вместе! Я просто требую свидания каждый день, пока ты не работаешь!

— Замётано, — посмеивается надо мной. — Но сегодня нас уже пригласили в общую компанию. Буду знакомить тебя с пацанами.

Эта информация почему-то сеет нервную дрожь по телу.

И оставшуюся дорогу я посвящаю волнению, представляя себе встречу с друзьями мужа. На помолвке я не обращала ни на кого внимания по известной причине. На корпоратив сходила в качестве фиктивный жены и не переживала ни секунды. Тем более — там коллеги. Да, с некоторыми Таривердиев тесно общается, но они — лишь коллеги.

А теперь… теперь всё по-настоящему: брак настоящий, наши чувства настоящие, уровень — настоящий. И друзья… люди, с которыми он рос, мужал, принимал жизненные испытания… Я не могу не переживать о том, как полажу с ними. Это ведь важно.

Паркуемся во дворе Кети уже поздним вечером.

Выходим из машины. Замираем оба. Впадаем транзитом в прошлое.

Барс вытаскивает наши чемоданы, катит их подъезду. Отдает мне клетку с Диего, затем решительно берет за руку и ведет к зданию. Очутившись в квартире, первые несколько секунд робко топчемся на пороге. Сюрреалистическое ощущение, будто делаем шаг туда, в картину минувших дней. Чтобы… что? Исправиться?..

Не думала, что будет непросто здесь находиться.

Таривердиев вдруг сгребает меня и обнимает крепко-крепко. Слышу, как гулко и резко стучит его сердце — нервничает. Он тоже нервничает!..

— Всё хорошо, — произношу и успокаивающе провожу по мужской спине.

Это я отчебучила тогда, ты не при чем…

И меня отпускает так же неожиданно, как и накатило.

— Иди в душ первый, я пока чуть приберусь хотя бы в спальне, — чмокаю в подбородок. — Через час-полтора выйдем, хорошо?

— Лады.

Я открываю окно на проветривание. Стаскиваю покрывало, постельное белье явно нетронутое, но меняю его на другой комплект, а этот несу в стирку. Успеваю вытереть все горизонтальные поверхности от пыли, когда Барс заходит в комнату.

Тут же цепляется взглядом за черное платье-пиджак. То самое.

— Это платье Кети, в шкафу висело. Я не удержалась.

— Повторишь образ? — темная густая бровь дугой налетает на лоб, губы растягиваются в провокационной усмешке.

— Однозначно, — с напускной дерзостью задираю подбородок и спешно улепетываю, спасаясь от вероломных посягательств, когда он бросается в мою сторону.

Где-то в половину одиннадцатого вызываем такси и выходим.

Я действительно повторяю образ: платье, роскошные туфли на шпильке, низкий хвост с прямым пробором, широкие серьги-кольца и акцент на губы — матовый красный.

Барс в потертых джинсах, бежевых топсайдерах и белом поло. Стиляга, как обычно. Иногда меня бесит, что он не просто идеален внешне, но еще и имеет отменный вкус. Не придраться. Зато засмотреться — это пожалуйста.

В караоке, где нас уже ждут, этим занимается почти каждая вторая девчонка — засматривается на моего пушистого! Он держит меня за руку и через зал ведет к нужной кабинке, а я еле сдерживаюсь, чтобы не показывать язык наглым самкам.

Знакомство с друзьями протекает гладко. Я бы сказала, отлично, если бы… в компании не находились и посторонние персонажи… женского пола. Некоторые парни были со своими девушками, это здорово. Но у этих девушек были подружки… а у подружек — еще подружки. Которые беззастенчиво разглядывали и Таривердиева, и меня.

Стараясь не обращать внимания на липкие неприятные взгляды, я общаюсь только с теми, кто мне нравится.

— Как тебе наш долбанариум? — спрашивает шепотом Барс спустя час.

— Чувствую себя его частью, — признаюсь с улыбкой. — Я же чеканушка…

Бессовестно хохочет, локтевым сгибом прижимая мою шею к своему плечу.

Он пьет мало. Я тоже делаю всего пару глотков вина. Освоившись среди новых людей, наконец-то вытаскиваю его на танцпол. Не скажу, что мой муж любитель подрыгаться под музыку — делает это вяло и снисходительно, зато с восхищенным блеском в жгучих глазах смотрит, как я извиваюсь рядом. Мы с рыжулей с энтузиазмом повторяли движения из клипов с самого детства, ну и плюс — пластичность, развитая во мне секцией гимнастики, поэтому танцую я неплохо. А под таким щекочущим нервы прицелом вообще в раж вхожу.

Так увлекаюсь, что на адреналине выскакиваю на сцену, чтобы спеть. Затягиваю слова песни «Никуда не денешься», не прерывая зрительного контакта с Таривердиевым:

— Никуда не денешься, влюбишься и женишься… Всё равно ты будешь мой! — они словно пророческие, и мы таинственно улыбаемся друг другу, храня свой секрет.

Я реально отрываюсь. Впервые. Свободно. Под надежным контролем. Меня таскают эмоции. Чувствую себя невесомой. Ну просто пушинкой.

Время давно перевалило за полночь, а мы продолжаем веселиться.

Мне нравятся ребята. Они разномастные до безумия, но такие гармоничные, когда контактируют… Не помню, когда в последний раз столько смеялась. И смеялась ли я когда-нибудь столько?

Была ли… такой… живой и по возрасту беспечной?..

— Чо, реально на тебе женат? Он? — сочится желчью голос одной из девочек, когда мальчики отходят к столу, за которым обнаруживают знакомых.

Поворачиваю голову к ней.

Классная работа косметологов — ни к чему не прицепиться: губы, носик, скулы… Такая симпатичная… и такая гнилая. Эх.

Равнодушно киваю.

Я же дамочка «проработанная», меня этим «чо» не пронять. Не ведусь на её подначку, а она активно утраивает силы, громко шушукаясь с подругами, после чего торжественно провозглашает:

— Ничо. Не стена — подвинешься.

Фу, как пошло. Ушам не верю. Всегда казалось, что эту фразу в жизни никто не использует…

Я коротко усмехаюсь и жму плечами:

— Вперед, бульдозер.

И под изумленные взгляды остальных девчонок наблюдаю, как блондинистая красотка, моментально бросившаяся в бой, приближается к парням, виляя сочными бедрами.

Секундой спустя девушка отводит Барса от мужской компании и ведет на несколько шагов в сторону…

Отворачиваюсь от этого зрелища.

Третий глоток вина, который неспешно совершаю, оказывается для меня лишним…

59. Лус

На языке образуется неприятная горечь, все-таки я не профи в распитии горячительных напитков.

Девчонки, которые остались за столиком, очумело таращатся то на меня, то на жрицу-разлучницу.

А мне смешно.

— Вам что-нибудь принести? Я к бару, — вот теперь у них челюсти отпадают окончательно.

Не получаю отклика, никому ничего не надо.

Подхожу к стойке и заказываю воду. Оплачиваю и тут же откручиваю крышку, делая жадные глотки.

— Чья это сладкая жопка, — опаляет ухо шепотом.

Сзади ко мне прижимается горячее мужское тело, затем чувствую, как наглые руки стискивают сначала бедра, а следом и упомянутую «жопку». Благо, так, что никто этого не замечает.

— Поехали отсюда? Я соскучился…

— А как же они… все?

— К черту.

— Давай еще побудем…

— Шипучка… ты проверяешь меня? — несмотря на веселый смешок, я различаю напряженные нотки в его голосе.

Разворачиваюсь лицом к нему и заглядываю в глаза:

— Барс, ты дурак?

— Вот и хорошо, — белозубая улыбка ширится моментально, — я тебе свой суверенитет подогнал на единоличное пользование, сечешь? Меня не интересуют другие, — возвращает мою же фразу и мягко щелкает по носу.

— Да-да, я помню: целовал только меня, живешь со мной, орально удовлетворяешь только меня…

— В отличие от тебя, ага, — черная бровь взметается в пассивно-агрессивном намеке на ответную милость в виде минета.

Прячусь у него на груди и блаженно вздыхаю, когда он обнимает нежно. Таривердиев никогда об этом не заговаривает прямо, но знаю, что ждет, когда я решусь.

— Что тебе сказала блондинка? — бубню тихо.

— Меня больше интересует, что она сказала тебе?

— Что сдвинуть жену не проблема.

— А ты?

— А я умная. Я пошла за водичкой и предоставила мужу разбираться с ней.

Смеется, вибрирует весь.

— Барс, послушай. Я никогда не опущусь до примитивных проверок и прочей ереси. Когда сказала, что доверяю тебе безгранично, я не преувеличивала. У меня нет причин в тебе сомневаться. Лгать не буду, адски сложно видеть, как они на тебя реагируют… Но толку от моей ревности? Я должна привыкать к тому, что женщины всегда будут баловать тебя вниманием. Отстреливать их запрещает закон. Заводить истерики по каждому случаю — запрещает моя гордость. Я тебя люблю… и я тебе доверяю — просто помни об этом всегда.

— Бедово-медовая моя девочка, — губами касается лба, и по венам растекается нега от обращения и жеста. — Как ты меня там называла?.. Демисексуал. Вот. Диагноз поставила — теперь лечи. Потому что я от тебя без ума.

Скоп прожорливых мурах атакует меня с головы до пят.

— Пойдем потанцуем? Еще чуть-чуть побудем здесь? Мне нравятся ребята.

— Только чуть-чуть, — соглашается и сильнее вдавливает в себя, чтобы я ощутила, как он «соскучился».

Танцуем под лирическую мелодию, так и остаюсь лежать на его груди.

Кто бы мог подумать, что мы вот с этим красавчиком станем друг для друга важнее всего на свете…

Возвращаемся в кабинку, держась за руки. Недоразлучница кривится и подсаживается ближе, без зазрений совести продолжая свои поползновения. Я вижу, как раздражаются многие из присутствующих, кто-то даже делает ей замечание.

— Извини, в следующий раз её не будет, — рядом садится Марк. — Не загоняйся, ладно?

— Всё в порядке. Не будет её, но будет кто-нибудь еще. Я справлюсь. И не загоняюсь, не лошадь же, — улыбаюсь ему приветливо.

Он прилетел вчера утром и организовал сегодняшнюю встречу, как только узнал, что мы тоже приезжаем.

С Зарой я иногда переписываюсь, налаживаем связь постепенно. Надеюсь, подружимся, ведь наши мужчины очень близки.

— Вот и молоток, Люська, — шутливо ерошит мне волосы и по-братски слегка приобнимает.

Таривердиев наигранно бычится и сгребает меня в охапку, ворча что-то под нос. Даже если у него до сих пор срабатывают триггеры, реакция намного проще. Наверное, что-то остаточное, которое растворится со временем. К счастью, Марк тоже это осознает, поэтому лишь хохочет в ответ и бьет друга кулаком в плечо.

Вскоре мы уезжаем. Еще в такси Барс не удерживается и то гладит мою коленку, то вжимается пальцами в бедро под плотной тканью. Опускает голову к моей оголенной шее, дышит тяжело, кончиком языка дразнит чувствительную кожу под ухом.

Нервно сглатываю и стараюсь не выдавать себя лишними телодвижениями. Всматриваюсь в зеркало заднего обзора и радуюсь, что водитель не замечает нас. Мы не делаем ничего явного или распутного, но я всё равно дико смущаюсь.

Едва переступаем порог, находим друг друга губами — и баста. Больше ничего не сдерживает. Фонтанируем непереносимой нуждой, обличенной в страсть.

Дверь с грохотом захлопывается от небрежного толчка ногой. Моя сумочка падает на пол с громким стуком.

Обвиваю мощную шею и принимаю напористую ласку. Для человека, который никогда не целовался, Таривердиев… непозволительно хорош. Ибо его поцелуи заставляют ноги подкашиваться уже через минуту.

Как наэлектризованные частички, лихорадочно отскакиваем от стены к стене, бьемся, направляясь к спальне.

Не отрывая своего рта от меня, Барс расстегивает пуговицы платья и позволяет ему упасть вниз. Получив доступ к моему телу, моментально облапывает, а после толкает на кровать. Срывает с себя поло, стягивает всё ниже пояса, стремительно обнажаясь. Я наблюдаю за ним сквозь полуопущенные веки, пока сердце таранит грудную клетку, а низ живота наливается, покалывая от желания. Единственное, на что меня хватает, это высвободиться из туфель.

Таривердиев возобновляет мое раздевание. Цепляет трусы с колготками и махом снимает их. Приподнимаюсь, чтобы помочь избавить меня от лифчика.

И вот, когда мы полностью наги и Барс нависает сверху, упираясь руками в матрас по обе стороны от моей головы… замираем вдруг.

В нас так много эмоций, что воздух разрывается от накала.

Всё иначе теперь, когда признания озвучены, души нараспашку и нет никаких преград — ни физических, ни ментальных.

Голая вседозволенность. Она. Чистоганом, как говорит Таривердиев.

И я… внезапно отваживаюсь.

Сталкиваю Барса на постель, он поддается из-за эффекта неожиданности, молниеносно перебираюсь на него, будто завоеватель-победоносец, и шепчу, склоняясь к изогнутым в немой насмешке губам:

— Я сама.

Вздрагиваем одновременно.

Фраза-катализатор. Фраза-пусковой крючок.

Между произнесенной впервые и произнесенной сегодня — ровно три года.

Локация, поза, мы — всё то же.

Посыл — совершенно иной.

В жгучих глазах вспыхивает огонь предвкушения, Таривердиев уже догадывается, на что я решилась. С чувственной улыбкой откидывается назад, всем своим расслабленным видом демонстрируя, что вручает мне карт-бланш.

Неспешно опускаюсь легкими поцелуями от подбородка к разработанным мышцам торса. Отклик его тела отзывается во мне карамельной патокой. Сладкой тягучей волной заволакивает мои внутренности.

Веду губами по бороздкам между кубиками пресса. Следом мягко царапаю кожу ногтями, расчерчивая себе путь к паху. Туда, где меня… очень ждут.

Эстетика зашкаливает. Барс идеален каждым миллиметром. И я, впервые находясь в такой близи к его члену, на пару секунд зависаю, рассматривая причудливые переплетенья вен.

Оплетаю ствол ладонями, на мгновенье прикрываю веки, ощущая невозможную бархатистость плоти. Выдыхаю дрожь. Распахиваю глаза и смотрю в лицо Таривердиева. Жаркие перекаты проносятся по позвоночнику и оседают в районе поясницы, откуда тугими импульсами бьют в живот. От мужского взгляда между ног становится безбожно горячо — прямой, темный, гипнотизирующий. И под его воздействием я наконец-то приникаю к нежной головке.

Низкий стон Барса распарывает тишину. Рокот пронзает меня разрядами.

Эта сжигающая визуальная нить между нами — ту мач. Я опускаю ресницы.

Начинаю двигаться, помогая себе руками. Стараюсь дышать ровно, плавно вдыхая и выдыхая носом. А на самом деле — кроет волнением. На языке — его вкус. Мелькает мысль, а Таривердиева тоже кромсает, когда пробует меня? Будоражит, скручивает, топит каким-то другим видом эйфории?..

Ласкаю неспешно, приноровившись немного. Наслаждение любимого человека — запредельно. Проваливаюсь в эти ощущения…

Поэтому, когда Барс выдергивает меня из сенсуального морока, подтягивая наверх, теряюсь от неожиданности. Он целует… дико. Приканчивает остатки моего разума, действуя жадно, властно, на грани грубости. Окунает в кромешную одержимость. Пленяет, забирает меня себе. А я и рада — быть его.

— Распусти волосы, — доносится через ватный ворох в ушах.

Только сейчас соображаю, что копошится в хвосте и не может с ним справиться. Заторможенно цепляю хитрый узел и раскручиваю, пуская водопадом по спине, затем снимаю и отбрасываю серьги на комод. Тут же длинные пальцы Таривердиева путаются в прядях, устремляются к моей голове и зарываются в корни. Балдею от простых манипуляций.

Широкие ладони постепенно стекают вниз, проходясь по шее, плечам, ключицам…

— Давай, родная… — сжимает талию, направляя меня.

Послушно приподнимаюсь и… стыкуюсь с ним, неторопливо вбирая в себя пульсирующую твердость.

— Да-а-а… — удовольствие от пылкого восклицания рассыпается жгучими бусинами по натянутым сантиметрам между нами. — Охуенная моя…

Он подначивает, совершая первый затяжной толчок.

Выгибаюсь дугой, откидываясь назад. Упираюсь в матрас руками. Кончики волос касаются мужских ног. Пластично двигаю тазом, высекая искры.

Тогда я готова была содрать себе кожу от боли, сейчас — от кайфа.

Барс сминает чувствительные полушария, умело задевает соски, увеличивает градус огня во мне.

Мое дыхание рвется всё сильнее и сильнее с каждой последующей фрикцией. Я чувствую эту близость несравненно остро и ярко, словно пламенем обдает тело. Пробуждается вулкан. И грядет сметающий выплеск.

Когда понимаю, что до пика совсем чуть-чуть… меняю положение, подаваясь вперед. Ладони касаются груди Таривердиева, пальцы покалывает от напряжения. Глазами встречаемся, будто замыкаемся друг в друге.

Придерживая меня за бедра, Барс помогает, толкаясь уверенно и быстро.

И мы детонируем.

Выкидывает куда-то в тонкий метафизический мир, сотканный из ослепляющего света.

Проживаю эротическую асфиксию, трясусь в мощном экстазе.

А потом падаю в любимые объятия, обесточенная под ноль.

Алчно дышим в откате. Рука Таривердиева бродит по моей спине, словно подчиняя и успокаивая взбесившиеся нервные окончания.

Стихаю, уткнувшись ему в шею.

Момент предельной взаимности бесконечно трогателен. И слезы закипают в уголках глаз. Обнимаю Барса крепче, шепчу слова любви, млею от ответных признаний.

Лежим, не нарушая тактильной сцепки.

— А ты ведь не попросил меня почистить зубы, — выдаю вдруг, осознав произошедшее. — И мы не кинулись в душ после улицы. Ай-ай-ай, сахарная чистюля сдает позиции?..

Смеется заразительно. Я подхватываю.

Следом прижимается губами, одаривая размеренным поцелуем.

— Я и сейчас не в состоянии идти мыться, хоть убей, — меня гасит усталостью.

— Я тоже. Похрен. Спи.

Робко и покладисто жмусь к нему и действительно уплываю в сон с несползающей улыбкой.

Просыпаюсь от странных ощущений. Долго лежу с закрытыми веками, прислушиваясь к себе. Что-то навязчивое, но не тревожное. Что-то… новое.

Запах.

Цветочный аромат.

Ноздри трепещут, улавливая его совсем рядом.

Резко распахиваю глаза.

На соседней подушке лежит… ветка розовой орхидеи.

Зажмуриваюсь в приступе необъятного счастья.

Барс… принес мне цветок.

Его самого нет в квартире, я безошибочно считываю отсутствие.

Порывисто перекатываюсь на ту сторону, где он спал, и распластываюсь на ней, поднося веточку к лицу. Насчитываю одиннадцать цветков. Нежно-розовые с темными вкраплениями. К своему стыду, понятия не имею, что это за разновидность. Любопытство захлестывает, вскакиваю и бегу в коридор, чтобы выудить из забытой там вчера сумки свой телефон.

Минута на усиленный поиск, и я уже знаю, что это — орхидея Цимбидиум, и цена такой вот ветки указана в диапазоне четырех-шести тысяч.

Растерянно опускаюсь на обувную банкетку.

Сердце берет разгон и напористо обрушивается на ребра.

Если делать знаковые поступки, то только такие — с безумным размахом.

Таривердиев… что ты за человек такой, а? Несокрушимый. Самостоятельно добрался до глубинных ран, вычленил суть и… стремишься перебороть рефлексы, излечиться?

Меня подкашивает не цветок, не его цена, а именно компромисс, на который Барс идет с собой… ради нас.

По рассказу о детских воспоминаниях невозможно не определить травмирующий фактор — пестрые букеты цветов, которые отец дарил матери после побоев. Для нормальных людей цветы — нечто праздничное и позитивное, в случае Таривердиева — обратный эффект.

И сегодняшний шаг — это очень сильно. Настолько, что мне делается больно, когда анализирую. Я ведь не ждала от него ничего подобного, приняла раз и навсегда, что цветы — табу.

Сомнамбулически бреду в душ, в зеркало смотреться боюсь, не забывая о несмытом макияже. Долго стою под струями. В голове всё перемешивается. Барс и его отношение к сексу. К поцелуям. Необоснованная ревность к другу. И куча других мелких дефектов. Если раньше эти проявления казались мне странными, то после откровений той ночью каждая деталь нашла свое место, пазл сошелся и вопросы отпали. С подобным анамнезом вообще удивительно, что за каких-то три месяца нашего воссоединения Таривердиев уже колоссально продвинулся во внутренней войне.

Как девочка я могла бы радоваться, что стала причиной его побед. Могла бы ликовать, что во многом являюсь для него первой и единственной. Могла бы забить на прошлое и не париться о том, чего ему стоят эти ежедневные скрытые сражения.

Но я тоже неправильная девочка. И спокойствие любимого человека мне важнее любых романтических проявлений.

Барс неправ, говоря, что в его истории нет вселенской трагедии. Она есть. Просто он, будучи нереально мужественным, справляется с её отголосками бесшумно и без внешних признаков.

Одиночка. Сигма.

Даже друзья считают этого парня отщепенцем.

Мы постепенно справимся, я уверена. Но в моменте болезненные инсайты надламывают, душа исходит трещинами, когда представляешь того маленького мальчишку. Привыкшего рассчитывать исключительно на себя.

Плачу, малодушно маскируя слезы под водой. Даю волю сочувствию, которое Таривердиеву демонстрировать категорически нельзя.

Свою поддержку я буду оказывать иными способами. И парочка таких решений уже принята…

Выхожу из ванной и сталкиваюсь с вернувшимся Барсом.

Волосы мокрые, весь вспотевший, тело буквально источает жар. Интересно, сколько километров он пробежал?..

Коротко чмокает в губы:

— У тебя глаза красные. Шипучка?..

— Косметику долго отмывала, издержки ночного эксперимента… — полуправда дается легко.

Улыбаемся друг другу нежно, и Таривердиев, удовлетворившись сказанным, оповещает:

— Я там взял нам завтрак в кафешке. Быстро в душ схожу, и закинемся.

Не успеваю ничего ответить, он уже исчезает.

В кухне стремительно вытираю стулья и обеденный стол, сервируя его принесенными круассанами и кофе в стаканчиках. Часы отмеряют половину второго, а мы только садимся завтракать. Надо же.

Барс заходит через пару минут в одних спортивных штанах и плюхается на деревянное сиденье. Какой-то пышущий энергией, позитивный, чрезвычайно бодрый.

К нему такому меня тянет еще сильнее. Непреодолимо.

Мягко приближаюсь и устраиваюсь на его коленях, кладу щеку на обнаженную грудь, прекрасно слыша мерный стук сердца.

— Спасибо за орхидею… — и вжимаюсь, незримо давая знать, что всё понимаю. — Красиво и нетривиально. Очень.

Чувствую мужские губы у виска. Благодарит за то, что не развиваю тему.

Жду, пока пьет свой кофе и аппетитно хрустит слоеным тестом. Не отлипаю от него, одной рукой обнимает меня, а второй — на ура расправляется с едой.

— Барс… скажи мне, откуда у тебя деньги? На аренду, дорогие подарки, поездку? Пожалуйста, поделись со мной.

Прежде чем заговорить, шумно вздыхает. Не хочет обсуждать. Но я же прошу, и не отказывает:

— Парочка кредитных карт. Всё под контролем.

— Хорошо, родной.

А что еще сказать? Мужчина обозначил финансовые границы и не впускает меня в эту зону. Повинуюсь.

Придвигает второй стаканчик ближе к краю стола, чтобы я присоединилась к трапезе. Смотрю на эмблему кофейни и сообщаю шепотом:

— Я документы из института забрала…

Он замирает.

— Это мой осознанный выбор. Лады? — копирую его манеру со смешком.

Спокойствие Барса действительно бесценно. И уйти из вуза, в стенах которого я то и дело сталкиваюсь с нарушителями этого спокойствия, правильно. Да, мне тяжело, я привыкла к одногруппницам, сдружилась с ними, а теперь придется начинать всё с нуля в другом учреждении. Я снова буду старше своих сокурсников. Я снова буду завоевывать свое место под солнцем. Я снова буду вливаться в незнакомую среду.

— Присмотрела парочку других универов по профилю. Когда вернемся, схожу на собеседование и выберу. И квартиру можно сменить, больше эта локация не будет актуальной, — выдыхаю печально перед последним умозаключением. — Но… возможно… на бюджет не удастся попасть. При переводах редко сохраняется бесплатное место.

Барс долго молчит в неподвижности.

— Ты уверена, Лус?..

— На все сто.

Сминает меня в объятиях до реального хруста. Вот что значит утро без разминки в моем случае.

— Тогда не думай о деньгах, разберемся. И… спасибо, родная. Я оценил.