Палм-бич

Глава 17

Скотт Блэсс задумчиво лежал на обитом шелком диване и смотрел на свою мать. Выражение угрюмого безразличия на его лице было обычным для богатых подростков по всему свету, но в данном случае оно скрывало чувства, далеко не ординарные. Ощущения были противоречивы, и невероятно переплетены – мучительное сочетание роз и колючей проволоки, острых шипов и сладостных ароматов, восхищения и ненависти.

Забыв о том, как она действует на своего семнадцатилетнего сына, Лайза Блэсс говорила по телефону с целеустремленностью прирожденного бизнесмена. Она вкладывала в разговор свое очарование, энергию, страсть, а Скотту было бы вполне достаточно и какого-нибудь одного из этих качеств. Так было всегда с того момента, когда он впервые увидел ее. Когда она спускалась по эскалатору в международном аэропорту Палм-Бич, и от нее исходил волшебный аромат, а похожа она была на изумленную богиню. С тех пор он был влюблен в нее, и до сего момента его любовь все еще оставалась невостребованной. Пока это, несомненно, было самым большим разочарованием в его жизни. Разве мать не должна любить своего сына? Беспрестанно он был занят поисками причины ее безразличия к нему и, оказавшись не в состоянии обнаружить ее, пришел к заключению, что причина, очевидно, в нем самом. Какой-то чудовищный изъян в его личности таинственным образом мешал полюбить его, сделал его недостойным материнской привязанности.

«Пойди покатайся на серфинге, милый. Такая хорошая тренировка», – сказала как-то она ему.

В то время ему было шесть лет. Сейчас он уже стал чемпионом Флориды.

«Я просто восхищаюсь теми, кто разбирается в моторах».

На следующий же день он упросил Чарли Старка принять его на работу механиком без жалования и все лето проработал в мастерской магазина «Мустанг парадайз». А потом сумел из груды деталей собрать двигатель «мустанга» 1977 года в кромешной темноте и с одной рукой, привязанной за спиной.

«Парень, выросший на улицах Уэст-Палма, стоит дюжины жалких бездельников, которые слоняются по Палм-Бич!»

Целых два года он отказывался разговаривать с кем-либо, у кого были «правильные» произношение и одежда, и водился исключительно с грубыми и крутыми парнями, жившими по соседству с такими барами, как «У Рокси», или ресторанами, где играли музыку в стиле «кантри», по другую сторону от проходившей вдоль берега железной дороги.

Но все это было напрасно. Ледяное безразличие матери оставалось неколебимым, словно законы мидян и персов. Нельзя сказать, чтобы она ссорилась с ним или не обращала на него внимания. Она всегда была готова поддержать его или дать совет. Просто она не принимала его близко к сердцу, и это повергло его в безумное отчаяние.

Во время телефонного разговора мать часто улыбалась, но Скотту было понятно, что ей совсем не нравится то, что она слышит в трубке.

– Знаете, Морт, вы меня совершенно ошарашили. У меня и мысли не возникало, что Энн не устраивает контракт. Да она ведь этот уик-энд проводит у нас. Только сейчас отправилась поплавать в бассейне. Она мне ничего не говорила. Не было даже никакого намека.

Потом долго говорил кто-то на другом конце провода.

– Нет, нет, конечно, нет. Мы же подруги. Мы с Энни были заодно, еще когда все только начиналось. Мы вместе поднимали компанию «Блэсс». Да при чему тут контракт! Я никогда бы не стала что-то навязывать Энни, если бы она была против.

Лайза замолчала. Намек был недвусмысленным. Условия контракта можно навязать силой, если дело дойдет до этого. Но это было бы наихудшим из вариантов, а Энн Либерманн стала теперь такой примадонной, которая очень даже могла позволить себе быть капризной. Проклятье! Почему же всех обуревает такая жадность? Пять зданий подряд под фирменным знаком компании «Блэсс» сделали Энн Либерманн мультимиллионершей, но она все же совсем не прочь вдребезги разбить их отношения из-за ничтожной прибавки. Если, конечно, считать миллион долларов ничтожной суммой.

Она подняла глаза к потолку в надежде на озарение, а нью-йоркский агент продолжал свою речь. Боже, он умеет работать. Он отрабатывает каждый цент из причитающихся ему пятнадцати процентов суммы контракта. Он уже потрудился связаться с другими издательствами, и Лайза знает, что это не блеф. К утру в понедельник Энн Либерманн может уже издаваться в «Рэндом хаус». До сих пор компания «Блэсс» не теряла своих авторов, а наоборот, с большой для себя выгодой перекупала их у других издателей. Если из короны компании исчезнет бриллиант, то и у других авторов могут появиться ненужные мысли. Это может оказаться началом спуска по скользкому склону, во время которого эти писатели начнут перепрыгивать в колесницу конкурентов. От этой страшной мысли на душе у Лайзы похолодело. Нет, Энн Либерманн необходимо выкупить назад. Но все же хорошо бы это обошлось значительно дешевле миллиона долларов.

– Послушай, Морт, дорогой. Дай мне два дня, чтобы обдумать это. Давай я позвоню тебе в понедельник, сразу с утра? Я посмотрю, что можно сделать, чтобы умаслить Энн. Открою ради нее бутылку моего самого лучшего бордо. Ха-ха. Отлично, Морт. Тогда поговорим. Пока, дорогой.

Она со стуком бросила на аппарат телефонную трубку.

– Дьявол ее побери! Эту подлую, жадную суку! Где эта жирная, гребущая деньги лопатой корова?

Скотт навострил уши. Как всегда, мать поставила его в неудобное, двойственное положение. Ему было приятно, что кто-то, вывел ее из себя, и в то же время это было для него мучительно.

– В чем дело, мама?

Лайза окинула взглядом своего великолепного сына, словно он был «лишним бананом» в представлении из жизни фруктов.

– Эта чертова Энн Либерманн пытается увильнуть ОТ выполнения контракта и загрести еще целую кучу денег.

– А разве ты не можешь заставить ее выполнить контракт?

Вопрос был разумным. Иначе для чего существуют контракты?

– В этой игре, если на твоей стороне нет удачливого автора, то дело дрянь, и не важно, что написано в контракте. Если я попытаюсь ее насильно приковать цепями к пишущей машинке, то это будет нехорошим сигналом для всех остальных. Нет, мне все-таки придется заплатить ей столько, сколько она захочет. Я думаю, надо попробовать как-то умаслить ее за эти два дня.

Глаза матери вдруг стали задумчивыми.

– Может быть, ты сумеешь помочь, дорогой. Ну, ты знаешь, сказать ей комплимент, сделать что-нибудь приятное. У тебя это хорошо получается. За ланчем мне показалось, что ты ей понравился.

Скотт почувствовал, как по нему прокатилась волна тепла. Это уже было близко к комплименту. Его мать только что сказала ему, что он обаятелен, и, пусть и не напрямую, даже обратилась к нему за помощью. Господи! Это уже и в самом деле что-то.

Скотт встал, отчаянно стараясь выглядеть таким спокойным, каким он себя совсем не чувствовал.

– Хорошо, мама. Не беспокойся. Я подумаю, что можно сделать. Ты говоришь, она у бассейна?

Тело Энн Либерманн пело, как мощное, набирающее высоту сопрано, и ей не хотелось, чтобы это возвышенное чувство покинуло ее. Что за ночь! Вознесение к небесам две ночи подряд! Она и не думала, что такое возможно. В книгах ее было совсем не редкостью, чтобы героиню ублажал голубоглазый и светловолосый покоритель прибоя, но она едва ли была готова испытать это в реальной жизни. В следующий раз пишущая машинка будет огнем пылать под ее пальцами. Это будет хроника, а не беллетристика. Возникает, правда, один только любопытный вопрос – почему? Она богата, знаменита, однако далека от каких-либо иллюзий относительно степени своей женской привлекательности. К тому же, Скотт Блэсс едва ли не в сыновья ей. годится. Сейчас существовала только одна проблема – как вернуть его в постель и провести до завтрака повторный сеанс.

Она разглядывала сложную резьбу на деревянном потолке, пытаясь найти вдохновение в его узорах. Однако дух Эдиссона Мизнера не очень-то интересовался ее затруднениями. И в самом деле, вся эта комната, с тяжеловесной мебелью, сумрачными картинами и андалузской «атмосферой», казалась начисто лишенной каких-либо намеков на секс, абсолютно далекой от столь тривиальных занятий.

Через распахнутое окно Скотт видел волны с белыми барашками, медленно катившиеся к берегу. Здорово! Прибой набирает силу. Чуть позже он встретится с ребятами у Восточной бухты и будет проскакивать под гребнями волн на своей новой доске. Если только сумеет вырваться из объятий самой популярной в мире писательницы.

– О чем задумался, Скотт?

Голос Энн Либерманн и ее карие с искорками глаза, безусловно, были самыми привлекательными ее чертами. Все остальное походило на район, объявленный федеральными властями зоной бедствия, однако, к счастью, скрывалось под шелковыми простынями, которые она натянула до подбородка. У нее оставалась надежда.

– Да ничего. Просто смотрю на прибой. Сегодня там будет хорошо.

Энн ничего не сказала. Рыба не клевала. Черт! В действительности, ему нет до нее дела. Туг уж ничего не поделаешь. После двух ночей блаженства она начала испытывать к этому тягу. Внезапно извлечение его из джинсов и помещение под простыни стало для нее жизненно важным делом. Таким же, как проталкивание мини-сериалов в телекомпании Эй-би-си или накручинание бесконечных продолжений для журнала «Космополитен».

– Тебе понравилась прошлая ночь, Скотт? – услышала она свой кокетливый голос. «Черт бы все побрал! Как же люди все еще верят в свободу выбора?» Она совсем не собиралась говорить то, что слетело с ее уст.

Скотт повернулся и посмотрел на нее. Понравилось? Он вытерпел ее. Вынес ради обожаемой матери, чтобы спасти ее деньги, которые она так хотела сберечь. Ему как-то удалось все это пережить, но и на спине, и в душе у него остались шрамы от этой предельной жертвы. Он переключил сознание и подумал о своей матери. Она хотела, чтобы он был «любезен» с Энн Либерманн. О да, он был с ней «любезен». Он только молил Бога, чтобы плоды его стараний пошли на пользу компании «Блэсс». Может быть, всего лишь может быть, Энн не разорвет контракта с издательством и снизит планку своих требований с миллиона до пятисот тысяч. Если так случится, то каждый цент из сэкономленных денег был отвоеван тяжким трудом.

Он попытался побороть раздражение.

– О да. Конечно. Правда, в самом деле. Ложь звучала не очень убедительно. Да какого черта ей еще нужно? Выражение признательности? Цитата для суперобложки ее очередного романа? Та, что займет место между изречениями из журналов «Пипл» и «Ньюсуик»: «Энн Либерманн так же хороша в постели, как и написанные ею книги» – Скотт Блэсс, покоритель прибоя.

Эннн Либерманн хотела поверить ему, но она не зря написала, один за другим, пять занявших первые по популярности места бестселлеров. По какой-то причине Скотт Блэсс потакает ее прихотям, и не так уж трудно предположить, что это за причина. Энн села на кровати, позаботившись, чтобы простыни скрывали ее огромную грудь.

– Скотт, мать говорила о том, что я, возможно, поменяю издательство?

В детстве Энн не слишком баловали, но феноменальный успех последних двенадцати лет позволил все наверстать. Она обладала житейской мудростью, была откровенна и достаточно беспощадна. Она внимательно смотрела на Скотта, наблюдая, как он прореагирует на ее первый удар.

Лицо Скотта моментально выдало все. Удар пришелся точно в подбородок. Вопрос оказался для него совершенной неожиданностью. В объятиях Энн Либерманн полностью теряла голову от страсти, теперь же оказалось, что это было лишь кратковременным явлением. Скотт почувствовал, как краска заливает его загорелые щеки, и приготовился яростно отрицать то, что, как Энн стало ясно, было правдой.

– Да нет. Никогда не говорила. Как жаль. А почему ты решила это сделать?

Энн Либерманн не пропустила ни одного нюанса в его смущении. Да, все так. Лайза Блэсс командировала сына, чтобы умаслить ее сладкой конфеткой секса. Да-а. Это уж слишком. Обычно матери не переходят определенных границ. А может, юный Скотт предпринял это по своей инициативе, а Лайза лишь невольно стала заговорщицей. Как бы там ни было, одно можно сказать точно. Ей предложили две ночи блаженства, Чтобы побудить ее не расставаться с издательством «Блэсс». Она чуть не рассмеялась вслух, поставив рядом эти два слова. Блаженство и «Блэсс». Блаженство за «Блэсс». Это звучало, как лозунг.

– Скотт, возможно, я и не стану менять издательство. Я могу остаться там, где я есть, – сказала она лукаво.

Энн закатила глаза. Первое разочарование, вызванное тем, что ее не могут любить только ради нее самой, быстро улетучилось. Очень мало людей в этой жизни могут рассчитывать на такое, и у нее хватало реализма понимать это. Нет, на этом свете, чтобы получить желаемое, надо быть готовой отдать то, что имеешь. Похоже, она кое-что имеет. И, конечно, кое-чего хочет. Это будет прямая сделка – товар на товар.

– Я надеюсь, что так будет.

– Правда, Скотт? Интересно, очень ли ты надеешься?

– Да, ну конечно, я надеюсь, Энн. Да ладно. Это же естественно, разве нет?

Скотт совсем не был уверен, что у него все вышло. Похоже было, что замысел его раскрыт. Оставались, правда, кое-какие шансы, но все шло к тому, что вклад его в дело матери придется увеличить.

– Почему бы тебе не подойти сюда и не доказать это, Скотт?

У Скотта все опустилось внутри. «О нет. Только не перед завтраком. Надо найти какую-то причину, причем достаточно уважительную».

– Не сейчас, Энн. Мы пропустим завтрак. А это очень раздражает мать. Может быть, позже.

Мать. Даже сейчас он не может не вспоминать о ней. Ради нее он улегся в постель, а теперь использует ее как предлог. И все это почти наверняка впустую. Если его помощь и сработает, то это все равно останется без внимания. Как всегда, к нему будут относиться свысока, снисходительно и небрежно, как к какой-нибудь красивой, но совершенно бесполезной старинной китайской вазе. Такой вещью восхищаются, даже ценят ее, но совсем не обращают на нее внимания. Если бы только можно было попасть в свет софитов, занять центральную часть сцены и разыгрывать спектакль своей жизни перед захваченной сюжетом аудиторией, состоящей всего из одной зрительницы в первом ряду – его матери. Это единственное, что ему было нужно. И это единственное, чего он никогда не получит.

Скотту вдруг все ужасно надоело. Он устал, и он голоден. А в столовой подадут яичницу с беконом, гренки, французские булочки. А здесь пора заканчивать. Он сказал все, что было в его силах.

Скотт одарил Энн теплой, как он надеялся, улыбкой и решительно направился к двери.

– Я распоряжусь, чтобы тебе оставили поесть. Увидимся, – выдавил он из себя и малодушно сбежал со сцены.

– Да как ты смеешь сидеть тут, словно откормленный херувим, и учить меня, как мне следует себя вести! Боже, Кристи, этот мир жесток. Поверь мне, я это, знаю.

Если не будешь стрелять первой, то в конце концов окажешься в дерьме.

Бобби Стэнсфилд сорвался с шезлонга, на котором загорал, с шумом смяв свою газету. Его уже обожженное солнцем лицо приобрело угрожающе вишневый оттенок.

– Это ты не смей так разговаривать с моей дочерью! – закричал он во весь голос, грозно наступая на Джо Энн. – Не смей! Слышала? Ты меня слышала?

В одну секунду Кристи уже стояла между ними. Третейский судья. Миротворец. Последовательный противник насилия, разногласий, ссор. Ее длинные светло-золотистые волосы свободно спадали на плечи, челка обрамляла округлое, трогательное личико. Усыпанные веснушками щеки, голубые глаза, вздернутый носик, полные губки. Она действовала, как запах свежескошенного сена, ласковое прикосновение щенка, вкус первой клубники.

– Пожалуйста, не ссорьтесь. Это я во всем виновата.

Я не хотела тебя поучать, но так получилось. Мне очень жаль. Прости меня.

Бобби был так разъярен, что с трудом подбирал слова.

– Не извиняйся. Не нужно извиняться. Я слышал, что ты сказала. Ты была совершенно права. Жизнь – это нечто большее, чем карабканье по лестнице в высший свет. Она не имеет права так разговаривать с тобой.

– Имеет, потому что она моя мама и потому что я ее очень люблю. – На глазах Кристи появились крупные слезы.

Гнев вышел из Бобби, как воздух из проколотого воздушного шарика. Кристи всегда это удавалось. Прямо какой-то талант подставлять другую щеку. Откуда у нее это? В семье Стэнсфилдов никогда не было никого подобного, а из того немногого, что Бобби знал о родственниках жены, среди них тоже не встречались такие, как Кристи.

– Ох, как мило ты все это сказала, дорогая. – Джо Энн ощутила, как ее охватывает чуждое чувство нежности. В присутствии безграничной доброты она обычно чувствовала себя очень неловко. Это было одной из причин, по которым она находила, что жить с дочерью для нее почти невозможно, однако временами слова Кристи задевали в ней живую струну.

– Извини, дорогая, я погорячился, – сказал наконец Бобби, которого закружил водоворот всепрощения, внезапно подхвативший всех троих.

В этой атмосфере всех почему-то потянуло исповедоваться.

– Ты совершенно права, Кристи. С моей стороны это совсем не по-христиански – так ненавидеть Лайзу Блэсс. Мне бы надо быть выше этого, но в ней появилось столько этого проклятого самомнения с тех пор, как ее компания перестала сходить с газетных страниц, и она зарабатывает столько деньжищ, что это уже становится просто неприличным. Она сидит в этом своем огромном доме, затаскивает туда всякого, кто хоть чем-либо интересен, и еще пытается командовать всеми нами. Люди в нашем городе готовы кровь проливать, лишь бы попасть на один из ее званых вечеров. Конечно, на прошлой неделе у нее был сам Майкл Джексон, а на этой – этот ученый, который открыл средство против СПИДа, да еще Энн Либерманн.

Джо Энн замолчала. Она погрузилась в мрачные раздумья о несправедливости всего этого. В Палм-Бич вовсе не принято выражать восхищение теми, кто успешно трудится. Это единственное место в Америке, где считается невежливым спрашивать человека, чем он занимается. Предполагается, что здесь, где единственным искренним ответом будет «да, собственно, ничем», такой вопрос лишь демонстрирует бестактность того, кто его задает. Джо Энн перешла на такие тона полного уныния, что все они, втроем, не смогли не рассмеяться.

– Ох, мама, ты неисправима. Ну и что такого? Ну и пусть она будоражит местное общество. Если ей это нравится, то что тут такого.

Бобби не мог удержаться и не внести своей лепты.

– Лайза выводит Палм-Бич из себя. Город не может подчинить ее себе, но и игнорировать тоже не может, поскольку она имеет тот товар, который здесь почитается превыше всего. Деньги.

Джо Энн почувствовала, как внутри у нее все снова закипает.

– Ну что ж, все, что я могу сказать, так это что она неблагодарная скотина. Когда-то она была моей подругой, но пошла против меня вместе с этим старым мешком костей Марджори Донахью. И во всем виноват твой отец. Это он познакомил ее со всеми, а она теперь даже и разговаривать с ним не хочет.

Кристи была настроена подольше сохранить возникший было огонек доброй шутки, но полное яда дыхание Джо Энн грозило задуть его.

– Ага. Теперь мне все ясно. У нее что-то было с папой, а ты после всех этих лет продолжаешь ревновать. Как я догадлива, а? Наверняка в ней должно было быть и что-то хорошее, если уж она была папиной подругой. – Кристи изо всех сил старалась не дать огоньку погаснуть.

– Кристи, не будь смешной. Как я могу ревновать к кому-нибудь вроде Лайзы Блэсс? Она подцепила этого слепого старого пердуна Вернона, а через неделю после свадьбы сбежала из города. Прошу тебя, если ты меня любишь, то не связывайся с этой сукой или с кем-нибудь, кто хотя бы разговаривает с ней.

– Я не собираюсь предавать тебя, мама.

– Уж постарайся, – сказала Джо Энн недобро.

– Откровенно говоря, – Бобби вышел из тесного семейного круга и потянулся к шезлонгу, на котором загорал, чтобы взять свой стакан, – меня восхищает то, что сделала Лайза Блэсс. Она превратила компанию «Блэсс» в машину, печатающую деньги, и все там теперь держится на ней. Она создала Энн Либерманн, чьи книги вы так жадно проглатываете, она вернула этому великолепному дому его былую славу – со всех точек зрения.

Удовлетворенный этой тирадой, он сделал большой глоток из стакана, уверенный, что слова его попали в точку.

Прошедшие годы во многих смыслах благоволили к Бобби. До президентства пока не доходило, но, как и Теда Кеннеди, его постоянно называли в числе возможных в перспективе кандидатов. В сенате он был и в самом деле заметной фигурой. После долгих лет пребывания там он приземлился в кресле председателя комитета по иностранным делам. В этом августейшем органе Бобби имел существенный вес, был своего рода маяком среди избранных. Он был первым среди лучших, деятелем, чей кивок или благосклонный взгляд способны обеспечить легкий путь к успеху самым противоречивым законопроектам. В результате он мог ходить по коридорам власти спокойной, уверенной походкой; чтобы связаться с президентом, ему достаточно было лишь снять телефонную трубку, а ведущие обозреватели зачарованно ловили каждое его слово, когда он позволял себе на коктейлях порассуждать о чем-нибудь. Он не был королем, но пребывал среди тех, кто делает королей, а этого было почти, почти достаточно.

Не было на земле такого места, где бы его не ждали. Ни одного уголка, где бы ему не раскрывались объятия. С одним лишь, но безусловным исключением. Вилла «Глория» на Саут-Оушн-бульвар. Лайза Старр, Лайза Блэсс не простила его, и это вызывало боль. Легко было обвинять Джо Энн в недобрых чувствах, но в глубине души он знал, что это несправедливо. Ведь именно он оскорбил Лайзу и жестоко бросил ее. Когда она боготворила и любила его. Ведь именно он назвал ее лесбиянкой со слов своей теперешней жены и, в сущности, объявил ей, что Стэнсфилды не женятся на уличных девках. У некоторых прошедшие годы притупили бы остроту памяти об этом, но у человека с таким характером и самоуважением, как Лайза, подобные раны не затягиваются, продолжают болеть и никогда не излечатся в этой атмосфере, пропитанной враждой. Лайза лежала в его объятиях под лунным светом и постигала язык любви.

Она была старательной студенткой, блестящей ученицей, которая превзошла учителя в творческом новаторстве. И даже сейчас, после всех этих лет, ее совершенное тело – жило в его памяти: его изгибы, открытые для него потаенные места, чудесные ароматы, дразнящая плоть. Никогда, ни до этого, ни позже, у него не было такой возлюбленной. И никогда уже не будет.

Он смутно осознал, что Джо Энн ушла не в духе – слишком сильно она хлопала дверьми. Ну и черт с ней. Сука. Все ее хитроумные уловки не смогли принести ни счастья, ни удовлетворения. Никто не в состоянии победить в гонке по этой светской лестнице. Всегда найдется кто-нибудь, кто будет стоять чуть-чуть выше, чем ты.

Лишь одну вещь Джо Энн все-таки сделала для него, и это перевернуло всю его жизнь. Кристи. Добрая, чудесная, прекрасная Кристи. Он не мог смотреть на нее объективно. Она была Моной Лизой, красивее, чем самая высокооплачиваемая фотомодель или имеющая самый большой успех кинозвезда. Для него она олицетворяла все это. Персики со сливками. Мисс Молодая Америка. Девушка, за которую с радостью сложат свои головы солдаты на чужбине. Живое воплощение всего здорового и доброго в этой стране. Кристи не пьет, она не балуется наркотиками. Она регулярно ходит в церковь. Любит и почитает своих родителей. Хорошо учится в школе. Не путается с парнями.

При мысли о последнем он печально улыбнулся. Отцы неизбежно рано или поздно сталкиваются с этой проблемой. Он страстно желал избежать роли отца-собственника, но был далеко не уверен, что ему это удастся. Сама мысль о будущих ухажерах Кристи напрочь выводила его из себя. Дай Бог, чтобы этот кто-то был добр к ней. Она, несомненно, заслуживает этого, но в жизни не всегда получаешь то, чего заслуживаешь. Он отбросил все эти мысли. Этого еще не случилось. Пока.

– Кристи, пойдем на пляж, покидаем «летающие тарелки». У меня просто руки чешутся.

– Пойдем, папа.

Оба они, отец и дочь, скорее походили на брата и сестру, когда стремглав неслись по зеленой лужайке к уже остывающему под лучами вечернего солнца песку пляжа.

Никто из них, за исключением Энн Либерманн, особенно и не хотел ехать, но она настаивала, и вот все оказались здесь.

Это был Палм-Бич во всей своей порочной красе. Огромный дом на Эль-Бравовэй вибрировал, как туго натянутая кожа большого басового барабана, гудящего, сверкающего, содрогающегося от мощной, ревущей толпы, которую поместили в его внутренности. Лайза обещала, что званый вечер у фон Пройссена превзойдет все мыслимое, и ее предсказание оказалось на удивление точным. Представление начиналось с лакеев, паркующих машины. Обычно они были одеты в аккуратную униформу – красные жилеты, опрятные рубашки с открытым воротом, черные брюки, черные ботинки. Но не сегодня. В эту ночь они были обнажены до пояса, их смазанные жиром торсы блестели и отражали свет горевших у них в руках фонариков. Надето на них было что-то вроде белых плиссированных юбок длиной едва до колен и доходившие до щиколоток сапожки, привязанные кожаными ремнями. Их выходило по двое к каждому лимузину. Один светил фонариком, другой ставил машину на стоянку – это волей-неволей напоминало каждому из прибывших, что на огромных, с золотым тиснением пригласительных карточках, украшенных причудливым гербом баронов фон Пройссенов, была указана тема вечера:

Древний Рим.

Энн Либерманн взревела от восторга. – Я же говорила вам, что это будет замечательно. Я познакомилась с Хайне фон Пройссеном в Венеции на Биеннале. Он абсолютно сумасшедший. Изысканно, восхитительно сумасшедший. Право, Лайза, не надо быть такой старомодной. Это именно то, что нужно в этом городе, – немного эксцентричности.

Лайза вежливо засмеялась. Если Энн Либерманн счастлива, то счастлива и она. Если каким-то отпрыскам германских оружейных магнатов хочется расстаться с частью не праведно нажитых их предками денег и попутно развлечь ее лучшую писательницу, то она перетерпит эту вечеринку, оставив свое мнение при себе.

Мысли Скотта бежали в том же направлении. Он знал некоторых из этих ребят. Тех, кого богачи заставляют так одеваться. Среди них была и пара приятелей, напарники по серфингу. Что же касалось его, то все это представлялось Скотту плохой шуткой. Уже в отношении самих юбок затея была достаточно неудачной, ну а намазанные жиром тела и вовсе создавали впечатление какого-то вызывающего зевоту фильма. Конечно, все это задумывалось как острое развлечение, как милая, хоть и далекая от свежести, шутка, но всему же есть предел. Фон Пройссен был «голубым», и именно поэтому лакеи на стоянке имели такой вид. Последней, переполнившей чашу его терпения каплей было то, что Энн Либерманн нашла этот отвратительный бред «восхитительным сумасшествием». Он пытался себя сдерживать. В конце концов, он уже потерял очки, уклонившись от совокупления перед завтраком. Было бы обидно, если бы все его старания в эти две отвратные ночи пошли прахом.

Девушка, которая вела в компании «Блэсс» дела, связанные с продажей издательских прав филиалам, пребывала в состоянии внутреннего дисбаланса. Ее воспитание подсказывало, что в том, с чем ей предстоит здесь столкнуться, есть нечто недоброе, нечто весьма непристойное. Но она была слишком молода, чтобы на нее не подействовал возбуждающий вид юных тел и явная, хотя, может быть, и несколько декадентская, роскошь развлечений, которые ей предлагались. Сказывалось еще и присутствие Либерманн. Может быть, это и было вечеринкой, но для служащих компании «Блэсс» вся жизнь – это работа. Следовательно, вечеринку можно было считать официальным мероприятием. Либерманн заигрывает с другим издательством, поэтому ее необходимо ублажать.

– Согласна, Энн. Думаю, здесь будет весело. Компания – хирург из Бразилии, известный своими пластическими операциями, с женой кинозвездой, чей внешний вид служил дополнительной рекламой его искусства останавливать бег времени; нобелевский лауреат, открывший вакцину против СПИДа, со своей скептически поглядывавшей вокруг женой, типичной американкой; модный «признанный» романист, которого Лайза только что «отбила» у издательства «Нопф»; человек, занимавшийся приобретением авторских прав на мини-сериалы для компании Эй-би-си, со своим говорливым и быстроглазым «дружком», – все они собрались у широко распахнутых, обитых кованым железом дубовых дверей под уходящими вверх беломраморными колоннами простого портика.

– У меня предчувствие, – обратилась Лайза к Энн, – что ты пока еще ничего не видела.

Сразу же за дверьми находились четверо очень красивых юношей. Для дома фона Пройссена в этом не было ничего необычного. Действительно ошеломляющим было то, что по сравнению с ними лакеи на стоянке могли показаться чрезмерно одетыми. На юношах не было абсолютно ничего, кроме набедренной повязки и тонкого слоя белой пудры, покрывавшей их «римские» лица. Все они стояли неподвижно, изображая из себя скульптуры, и в руке у каждого был короткий поводок. На поводках этих скалили клыки лоснящиеся гепарды. Таким образом, гости, прежде чем предстать перед хозяином, пропускались через созданный извращенным воображением опасный туннель.

Эта фантастическая обстановка вовсе не затмевала самого Хайне фон Пройссена. Высокий и худощавый, он, казалось, парил над окружающим, словно какой-то колдун из детских сказок. Ему было около тридцати, но, может быть, пятьдесят, хотя, вполне вероятно, и чуть больше тридцати. У него было женственное лицо с большими живыми глазами, правильного рисунка крупным ртом, в котором красиво поблескивали мелкие белые зубы. Было совершенно ясно, что всю жизнь он старательно избегал солнца. Благодаря своей алебастровой коже, мягкой и нежной, он напоминал статуэтку мейссенского фарфора. Хотя ростом он был шести футов, все его жесты говорили о тонкости и деликатности, так же как и ширина плеч и небольшой, как-то непристойно выпирающий из-под облегающей тоги животик. Его изящные ступни с накрашенными кроваво-красным лаком ногтями выглядывали из-под одеяния из египетского хлопка; беспокойные пальцы подергивались и порхали в воздухе, пока он тонким голоском щебетал гостям приветственные слова.

Лайза шла впереди, возглавляя шествие стайки гостей навстречу хозяину.

– Я думала, речь шла о Риме, – громко промолвила Энн Либерманн. – Почему же я улавливаю греческие нотки?

– Взгляните на картину Караваджо справа, – сказал Скотт специалисту по СПИДу.

– Добрый вечер, барон, – приветствовала хозяина Лайза.

В глазах Хайне фон Пронесена мелькнула насмешка над ее враждебностью. Он жил в Палм-Бич достаточно давно, чтобы понимать, что к чему. Здешние люди не понимают таких развлечений. А если и понимают, то не одобряют их. Да, некоторые молодые люди, вроде Лой Андерсонов, каждый год устраивают необузданный, задуманный Брюсом Сатков бал юных друзей Красного Креста в музее Генри Моррисона. Они знают, как отбросить условности и действительно хорошо повеселиться. Но у европейцев такие вещи выходят лучше, а у европейских «голубых» – совсем хорошо.

– Лайза Блэсс. Как мило, что все вы посетили мою вечеринку.

Он галантно, в пояс поклонился и поднес руку Лайзы к своим губам, накрашенным яркой, в тон цвета ногтей на ногах, помадой, остановив руку, как этого требовали приличия, в полутора сантиметрах от губ.

Лайза сухо представила своих спутников. Никто из них, вопреки требованию Энн Либерманн, не нарядился в соответствии с предложенной темой вечера. По одеяниям толкущейся за спиной барона толпы Лайза видела, что они здесь будут в меньшинстве, как она, собственно, и надеялась.

– Если вы чего-то захотите, но не увидите этого, обещайте, что не постесняетесь спросить.

Барон взмахнул рукой, охватывая этим жестом окружающее, и одарил гостей многозначительным взглядом. Расшифровать фразу было несложно. Все в их распоряжении. Возможно, и люди тоже.

Его слова еще продолжали висеть в пропитанном ароматом жасмина воздухе, кода он отступил в сторону, пропуская гостей.

«Фонтан жизни» возвышался на шесть футов. Это был настоящий фонтан, где каменные херувимы бесконечно справляли малую нужду в большую мраморную чашу, на поверхности которой плавали исключительно изящные нежно-розовые цветы гибискуса. Время от времени циркулировавшая в фонтане жидкость пополнялась напудренным и напомаженным лакеем в белых перчатках, которого украшала «мушка» в версальском стиле. Сама же жидкость – это было видно по этикеткам высоких бутылок – представляла собой марочное розовое шампанское «Пол Роджерс» 1975 года. В обязанности слуги также входило бесконечно наполнять «водами» фонтана специально предназначенные для шампанского фужеры «Лалик» из стекла «с изморосью».

Скотт поборол в себе желание спросить пива. Лайза и вовсе задыхалась от вульгарности всей этой показухи. Зато Энн Либерманн подвывала от восхищения. Нобелевский лауреат понял, чем он может развлечься, и поклялся никому не говорить, как он получил свою премию. В таком месте его могли подвергнуть суду линча.

Стало очевидно, что на вечере есть еще одна принимающая сторона.

Эти поджидавшие их теперь двое были чрезвычайно странной парой. Дама, высокая и царственная, выглядела, если не как королева, то как лицо королевских кровей. Стройная, как стрела, она была в диадеме с огромными, достойными царской короны камнями, в белых, по локоть перчатках и роскошном длинном белом платье. На приятном лице, которое, однако, нельзя было назвать красивым, застыло выражение полного страдания достоинства. Рядом с ней стоял улыбающийся, одетый в тогу вьетнамец, в два раза ниже ее ростом.

Парадный зал как бы переходил в огромный бело-золотой шатер, и трудно было сказать, где кончается дом и начинается парк, особенно потому, что двери и оконные рамы были убраны для усиления «римского впечатления».

Они оказались как раз посреди бурлящего рынка рабов, где шла чрезвычайно бойкая торговля. У стен располагались повозки с сеном на деревянных колесах, каждая охранялась парой суровых центурионов в соответствующих костюмах. На повозках был представлен самый необычайный – из того, с чем Лайзе приходилось сталкиваться, – срез человечества. Многие были закованы в толстые цепи. Среди этих людей были веселые карлики, пожилые дамы с огромными бюстами, легко одетые девицы, обладавшие явным, не специфическим шармом, нахальные негритянские мальчишки, похожие на тех, что орудуют на глухих улицах бедных районов Уэст-Палма, – да они наверняка ими и были. Время от времени бойкий на язык старик взбирался на табурет и вел воображаемый аукцион, на котором гости фон Пройссена «покупали» предлагаемых им рабов. Было заметно, что воодушевление, с которым велись эти «торги», в значительной мере превосходит то, которое требовалось для игры.

В данный момент перед ними происходила именно такая торговля. В центре помоста стоял обхваченный, на всякий случай, руками аукциониста небольшой черный мальчик. Вокруг его худых ног вились цепи. Мальчик во весь рот улыбался, слушая, как причудливо расписывал его этот человек.

– Очаровательный паренек для вашего дома… всегда готов удовлетворить любой ваш каприз, я действительно имею в виду любой каприз, сограждане. А сейчас я прошу всего десять золотых монет. Это потому, что он так юн. Но юношей можно обучить, не правда ли? Их можно обучить именно тому, что вам нравится, разве нет? Ну хорошо, кто купит этого учтивого мальчика?

Судя по всему, желающих нашлось несколько. В одном из активных участников торга Лайза узнала весьма уважаемого в Палм-Бич торговца недвижимостью. Он ожесточенно состязался с огромным и жирным немецким промышленником, разбогатевшим, по-видимому, на мыле.

– Не хотите ли вы пощупать его, сограждане? Пощупать, из чего он сделан?

С криками восторга соперники бросились вперед, чтобы урвать причитающийся им кусок плоти. На какое-то мгновение Лайза задумалась, так ли все было в те далекие годы, прежде чем Римская империя, чьи силы истощила постоянная жажда наслаждений, пала жертвой пришедших с севера алчных орд. Если так, то разве не следовало бы извлечь урок из истории? Может быть, эта вечеринка что-либо говорит всему свету о нынешней западной цивилизации? Об этом стоило поразмышлять.

Танцы казались второстепенным дополнением к «гвоздю» вечера – аукциону рабов, но и сюда были вложены и деньги, и творческие усилия. Местом для танцевальной площадки был избран бассейн. Сама по себе эта идея не являлась сверхоригинальной: танцевальная веранда над бассейном устраивалась в Палм-Бич на многих вечеринках. Это было вполне обычно, в особенности для города, где свободной земли так не хватало. Но у фон Пройссена выбор такого решения был обусловлен не недостатком места, а более экзотическими соображениями. Танцевальная площадка была изготовлена. не из досок, а из прозрачного плексигласа. Она располагалась в нескольких футах над гладью тридцатиметрового бассейна, оставляя под собой довольно много места для купающихся, которые могли плавать под мостом и разглядывать танцующих у себя над головой. Под ногами танцующих проплывали огромные водяные лилии, а в нагретой градусов до тридцати воде кружились грациозные морские нимфы и женского, и мужского пола; их прозрачные одежды скорее открывали, чем скрывали наготу, как и было задумано. Несколько наиболее смелых гостей уже присоединились к ним, и теперь, расплющиваясь, их лица нагло прижимались к обратной стороне танцевальной площадки. Они выкрикивали пьяные шутки прямо под ногами веселящихся танцоров, которые плыли и раскачивались под спокойные мелодии оркестра Майка Карни.

Лайза, твердая в своем намерении избежать и покупки рабов, и стриптиза для купальщиков, сумела собрать всех за столом, откуда можно было наблюдать за обоими спектаклями, не опускаясь до того, чтобы принимать в них участие.

– Ну что, Энн, ты хотела увидеть сладкую жизнь в Палм-Бич. Вот она.

Энн восторженно воздела руки.

– Дорогая, это чудесно. Просто чудесно. Куда там Феллини!

Лайза удивлено вскинула бровь. Энн Либерманн вела себя, как девчонка. Это было совершенно не характерно для нее, и потому настораживало. Обычно она предпочитала выступать в роли жесткой, видавшей виды дамы. Свою речь она сдабривала сочными ругательствами и ссылками на неординарные и не вполне обычные примеры из сексуальной жизни. Сейчас же она жеманно улыбалась и хихикала, как девочка-подросток на первом в жизни свидании.

До Лайзы уже дошло, в чем здесь причина. Скотт. Энн Либерманн присосалась к ее сыну, как голодная пиявка. Хуже всего было подозрение, что она сама могла спровоцировать все это. Ведь это она просила Скотта «сделать что-нибудь приятное» Энн Либерманн, и, похоже, он понял ее слишком буквально. Как звали того короля, который попросил своих рыцарей избавить его от докучливого священника? Он и не ожидал, что они воспримут его пожелание так дословно. Или ожидал? Как бы там ни было, позднее он потребовал для себя за это наказания. Нужно ли ей тоже взять на себя ответственность за все? Мальчик боготворит ее. В этом его трагедия. Ведь по какой-то причине, которая ей самой всегда была не вполне понятна, она абсолютно не в состоянии ответить ему любовью. В этом ее трагедия. Снова и снова она пыталась полюбить его. Все необходимое для этого наличествовало. Он был слишком хорош, чтобы можно было в это поверить. Потомок Стэнсфилдов – сон, который хочется смотреть бесконечно. Искушен в жизни, но раним, обаятелен, но полон сомнений. Все это должно было просто притягивать мать.

Однако напрасно она искала в себе хоть искорку материнских чувств. Там, где полагалось быть любви, была лишь тьма, место тепла занимал холод. Ее безразличие к собственному сыну было больше, чем слабостью, она граничило с болезнью. Лайзе было, к тому же, известно, что эта болезнь неизлечима и что никакой терапией нельзя создать нечто из существующего в ее душе ничто. Может быть, если бы он не был так похож на Бобби… Каждый день эти серо-голубые глаза напоминали ей о прошлой любви и по-прежнему жгучей потребности отомстить человеку, который был отцом ее сына, и его отвратительной жене.

Лайза с усилием прервала эти неприятные размышления. Возможно, она просила у сына слишком многого, но уж, по крайней мере, этот уик-энд Энн Либерманн запомнит на всю жизнь.

В мерцающем свете свечи Лайза с интересом наблюдала, как Энн Либерманн цепляется своими короткими пальцами за ее сына, как ее квадратный подбородок нависает над его плечами, обтянутыми безупречным смокингом. А под столом ее широкое бедро наверняка прижато к его ноге.

– Лайза, я думаю, твой сын – самая восхитительная штучка из того, что мне когда-либо доводилось видеть.

Ты знаешь, сегодня я видела, как он взлетает на волне Он самый лучший в мире. Я сидела на пляже, и меня в буквальном смысле пронзило.

Все, за исключением Скотта, засмеялись. Его только что назвали «штучкой». Боже, как она ужасна!

Для автора романов, который раньше работал с издательством «Нопф», это было уж слишком. Вообще, большая часть из того, что говорила Энн, было для него слишком.

– Послушайте, Энн, вам следовало бы более уважительно относиться к языку, – сказал он. – В буквальном смысле «пронзило» означает, что вас проткнули насквозь.

– Уж кто-кто, а я-то тщательно подбираю слова и хорошо все обдумываю! – выкрикнула Энн. Загадочно закатив глаза, она метнула себе в рот огромный кусок белуги на ломтике хлеба.

Смысл этих слов должны были понять все. Все и поняли. Всем, для чьих ушей предназначались эти слова, они были хорошо понятны. Поняли их все. Но к общему, несколько смущенному смеху не присоединились Лайза и Скотт. А Энн разоткровенничалась, стремясь нажить капитал на том, что на ее блестящую от пота физиономию упали лучи софитов.

– Между прочим, Лайза. У меня появилась замечательная идея относительно новой книги. Серфинг. И все. Серфинг и люди, занимающиеся им. Что ты по этому поводу думаешь?

– Я думаю, для начала нам надо бы знать, будет ли эта книга издаваться компанией «Блэсс», – лукаво ответила Лайза.

– Дорогая, конечно же, это будет книга компании «Блэсс», и Скотт может помочь мне подготовить для нее материал. Я думаю, такая книга потребует ужасно много подготовительного материала.

Рука ее у всех на виду гладила лежавшую на алой скатерти руку Скотта. Скотту потребовались сверхчеловеческие усилия, чтобы не убрать руку. Триумф на лице матери вознаградил его за это полностью. Ради этого он был готов на все.

Лайза поспешила расставить все точки над «i».

– Конечно, будем считать, что мы договорились, Энн. Скотт займется подготовительной работой, а компания «Блэсс» возьмет на себя издание книги. Пожалуйста, проинформируй об этом этого своего всемогущего агента.

Она повернулась к сыну. Настал черед бросить ему кусок сахару. Только что он сделал компании «Блэсс» миллион долларов.

– Нам необходимо предусмотреть для тебя комиссионные, дорогой. За то, что ты способствуешь появлению у авторов свежих идей.

Но ощущение вины резануло ее, как нож, при виде рабского обожания, которое вспыхнуло в ответ в глазах сына.