Партнер для танго

18

Продолжая исследовать прошлое, Зоя Павловна заставила себя вспомнить то, без чего не объяснить, почему ее жизнь сложилась так, а не иначе.

Она села на диван, обитый свежим гобеленом, стиснула руки и положила их на колени. За окном щебетали скворцы, они собирались на вечерний ужин, где-то мяукали кошки, которых здесь великое множество. Один черный кот вчера позволил себе неслыханную дерзость — через балконную дверь прошел к ней в номер и, замерев перед дверью, истошно заорал. Лентяю не хотелось обходить по двору, он требовал выпустить его через отель.

Не отвлекайся, приказала себе Зоя Павловна. Ты все равно не обойдешь главное, изменившее все…

Итак — она стиснула руки, — когда они танцевали с Глебом, все замирали. Не потому, что видели нечто, никогда не виденное, по другой причине. Люди пытались понять свои собственные чувства, когда смотрели на юную пару. Что это с сердцем? Оно бьется и замирает как никогда. Или — как давно, очень давно билось… Зависит от сердца каждого, кто смотрит на танцоров.

Но если заключить в единую формулу высказанное и не высказанное — зрителями, судьями, произнести это вслух, то все было, и просто: в танце Зои и Глеба столько страсти, сколько у любящей пары в постели.

А разве не потому латиноамериканские танцы так притягательны? Разве не чувственностью, распаляющей воображение? Как всякая недосказанность, эротика в танце распаляет сильнее любого откровенного зрелища.

Обо всем этом Зоя Павловна догадалась гораздо позже. Тогда же поняла, чего опасалась мать…

Ей показалось, от балкона потянуло холодом. Она поежилась. Но быстро одернула себя: нет, холодом веет из давнего прошлого…

— Открой, открой немедленно! — кричала мать и стучала в дверь. — Открой же! Ты сама не знаешь, что делаешь! Он твой брат! Открой! Он твой брат, ты это понимаешь?

Зоя открыла дверь. Мать не смотрела на дочь, ее взгляд устремился в глубь комнаты. Она хотела увидеть его. Того, от которого берегла дочь.

Зоя смотрела на нее молча, на лице застыло ожидание:

— Кто, мама? Кто мой брат?..

— Он, — сказала мать. — Слава Богу, его здесь нет…

— Ты думала… — в глазах Зои отразился страх, — что мы…

— Думала. Но ведь ничего никогда не случалось, да? — спросила мать. — Ты… прежняя? Ты невинная, моя дочь?

Зоя покраснела.

— Мама. Ты что… Но… почему он мой брат?

— Потому что… так вышло, — торопливо бормотала мать. — Не твое дело…

— Ты никогда не говорила…

— Зачем? Танцы — не причина для беспокойства…

— Значит… поэтому его мать взяла с нас слово…

— Слово? Что за слово? — Маргарита Федоровна вздернула подбородок.

— Она заставила нас с Глебом пообещать, что мы… что между нами ничего… не будет. Такого…

Мать уставилась на дочь.

— Да как она могла! — возмутилась Маргарита Федоровна.

— Я думала, это потому, что я ей не нравлюсь, — призналась Зоя.

— Ты? Ты можешь кому-то не нравиться? Какая дрянь!

— Кто — дрянь?

— Его мать.

— Ты не любишь ее так сильно, потому что… у вас был один мужчина? Если Глеб мой брат…

— Не в том дело. Я вообще не люблю ее.

— Но мне она нравится…

Мать опустилась на диван.

— Только прошу тебя, не говори ей, что ты знаешь. Не говори то, что я тебе сказала. Глебу тоже. Обещаешь?

— Почему? — тихо спросила Зоя. — Я рада, у меня есть брат… Он…

— Нет! Нет у тебя брата! — закричала мать. — Забудь! — Ее лоб побагровел. — Прошлого нет. Есть только сегодня. Ты уедешь в Москву, для тебя нет вот этого города. У тебя будет другая жизнь. Не серая, как здесь. Ты будешь жить в Москве. Понимаешь? Или я сама прожила напрасно свою жизнь. Ты ведь не хочешь, да, чтобы я жила зря? Не хочешь?

Ее голос перешел на визг, дочь попятилась. Мать редко позволяла себе истерику.

— Мама, мамочка, я сделаю все, как ты скажешь!

— И скажу! Ты никогда не будешь спать с Глебом! Ты никогда не будешь жить здесь! У тебя будет настоящий муж. Я об этом позабочусь.

Дочь кивала, как кукла с неполным приводом — так Глеб называл ее любимую куклу Маруську — давно, в детстве. Она могла только двигать шеей, больше ничем.

— Собирай вещи, — внезапно приказала мать.

— Как! Но мы с Глебом должны выступать в финале…

— Финал сейчас. — Маргарита Федоровна встала с дивана. — Победа за нами. — Она усмехнулась. — Теперь мы танцуем с тобой. — Она трижды хлопнула в ладоши. — Слышишь аплодисменты?

Зоя Павловна, рассматривая свое прошлое с берега африканского континента, поморщилась. Надо же, она не успела спросить мать, правда ли то, что та тогда сказала? Или это был единственный надежный способ оторвать ее от Глеба навсегда?

Но прежде, возвращаясь к той сцене, Зоя Павловна всякий раз приходила к одному и тому же выводу: она должна быть благодарна матери. Если бы она вышла замуж за Глеба, ничего хорошего не получилось бы. На самом деле, кто они были? Мальчик и девочка, у которых страстно кипела кровь, разожженная танцем.

Мать была уверена, а потом убедила ее, что страсть — лишь приправа к основному блюду. А оно, это блюдо, состоит из семьи, построенной на разумной спокойной основе.

— Страсть, да? — Она приводила любимый довод: — Почитай русских классиков. Ты увидишь, страсть никому не принесла счастья. Тургенева возьми, почитай. Как страсть, так смерть. Всегда рядом.

Зоя Павловна закрыла глаза. Она увидела свой город. Он не показался ей серым, он вспыхнул красками костюмов, в которых она танцевала. На самом деле город никогда не давил ее, не стеснял, как и невесомый танцевальный костюм. Для нее он был жарким, как объятия Глеба в аргентинском танго. Пять раскаленных угольков на спине… Его пальцы. Этот город давил и стеснял мать.

Ах, если бы все пошло не так! Если бы мать Глеба не взяла с них клятву целомудрия! Она знала, случилось бы то, от чего вся жизнь завертелась иначе.

А ведь могло так случиться. Она помнит город Иркутск, тот конкурс, который они выиграли. Их танго признали лучшим…

Она помнит номер гостиницы, в который они пришли сразу после жарких объятий в танце. Это был ее номер. Глеб попросил показать одно движение, которое она выполнила иначе, чем всегда… Они сами не поняли, как оказались на диване, она увидела его бледное лицо над собой…

— Нет, нет, — бормотала она, — мы не можем, мы дали обещание… твоей матери…

В коридоре послышались шаги. Глеб быстро поднялся и ушел в ванную…

Зоя лежала, грудь вздымалась так высоко, что она видела только хохолок клена за окном. Обычно она различала верхнюю ветку. Глеба сравнивали со стройным кленом, а ее — с лианой, которая обвивала его.

Впоследствии, чтобы не утратить гибкости, Зоя долго ходила в гимнастический зал, а недавно стала заниматься каланетикой — приятно и легко замирать в одной позе на сто секунд. В этом есть сходство с отработкой па в танце. Только рядом нет ее партнера. Единственного на всю жизнь.

Так значит, спрашивала она себя, это все, что получилось из ее жизни, свинченной матерью?

— Свинченной, — повторила она вслух.

Слово, брошенное дочерью. Ирина сама не знает, какое оно точное. Матери нет — все развалилось.

Но что-то было и в жизни с Виктором, признавала она. В первые месяцы после замужества. Он переступал через порог, и они падали на жесткий матрас широкой кровати. Матрас очень скоро потерял свои свойства, иногда ей казалось, что не переезд матери к ним стал причиной утраты восторженного счастья их игр, а ямка, в которую они падали, все еще крепко обнявшись. Но, чтобы испытать прежний взлет, нужно преодолеть эту глубину. А значит, потревожить невидимые основы матраса…

Очень скоро сладостные ночные полеты стали случаться только во сне, когда Зое мерещилось, будто она бежит за троллейбусом, опаздывая на работу. А он захлопывает двери прямо перед ней… Еще тревожней и оттого экстатически восторженней были сны, в которых она обещала матери вернуться рано, а на часах — Зоя специально смотрела на часы на тумбочке — половина второго. В тех снах она мучительно вспоминала номер телефона, по которому должна позвонить матери, а между бедер билось сладостное, полузабытое, огненное чувство. Потом горечь, перемешанная со счастьем, похожая по вкусу на сладкую горчицу из банки, которую она покупала в супермаркете…

Как всегда, после внезапно пережитого экстаза, Зоя прорывалась из сна в явь. Виктор все еще был рядом, лежал, отвернувшись, всхрапывал во сне. Сладость сменялась тянущей болью, как в канун критических дней.

Захотелось плакать. Оплакать прошедшую жизнь?

Но не так, как плачут взрослые женщины. У них плачет не только лицо, а все тело, чтобы мужчине, из-за которого и для которого плачут, было понятно. Чтобы они без ошибки читали строчки женских слез. Ей хотелось заплакать по-детски.

Это случилось — Виктор увидел крупные влажные горошины на ее щеках и расценил их по-своему.

— Не надо, — сказал он. — Тебе будет лучше одной. И мне тоже.

— Ка-ак? Но ты…

— Я не нужен тебе как мужчина. Ты уважаешь меня как человека. — Он усмехнулся. — Это можно делать на расстоянии.

— А ты… — Она хотела задать банальный вопрос, но сама знала на него, ответ, поэтому промолчала. Ей давно ясно: она тоже не нужна ему как женщина. Давно не нужна. А теперь, когда ему шестьдесят три, — тем более.

— Мы соединились по одной и той же причине. Ты не могла выйти замуж за того, кого любила. А я потерял ту, которую любил. У нас брак по расчету. Полезный для обоих в тот момент.

— Да, — согласилась она.

Зоя Павловна помнит, как медленно протянула руку и толкнула форточку, словно желая уличным шумом заглушить громкие удары сердца.

— У кого-то в машине подтекает газовый баллон. — Виктор поморщился.

От этих слов ей стало спокойней. Виктор знает, почему пахнет так, а не иначе. Он всегда знает, о чем говорит. А если считает, что им лучше жить отдельно, пусть так и будет.

— Так что нам делать дальше? — пробормотала она.

Он усмехнулся.

— Давай скажем друг другу спасибо за все, что было. Если это случилось с нами, значит, так надо было обоим. Но жизнь не кончается. Даже у меня. — Он улыбнулся. — Хотя мне больше, чем тебе.

— Какой ты умный, — произнесла она первое, что пришло в голову.

— Да нет, — отмахнулся он, — я долго думал. Я понял, что на каждом отрезке жизни человек поступает так, как может поступить только он и только в это время. Как бы мы ни вставали на цыпочки, ни заглядывали в будущее, на самом деле живем здесь и сейчас.

Зоя Павловна почувствовала, как что-то отпустило в солнечном сплетении. То, что напряглось давно и, казалось, никогда не расслабится. Подумать только, Виктор произнес то, о чем она думала не раз. Почти такие же слова вертелись и у нее в голове, но они казались ей крамольными. А если их сейчас услышала бы мать… Ох, нет…

— Твоя мать, между прочим, считала точно так же, — заметил Виктор.

— Что… ты… сказал? Моя мать… Она могла так считать?

— Разумеется. Твоя мать, Маргарита Федоровна, на редкость трезвая и умная. Именно потому она переехала к нам. Она знала, что мы с тобой не сможем жить… без буфера. Но не разъединяющего, а соединяющего. Твоя мать была мудрой, она говорила: надо точно чувствовать время.

— Какое время? — не поняла Зоя.

— Время есть для всего — выходить замуж, рожать детей. Время — помогать друг другу жить, что мы с тобой и делали. А потом… — он усмехнулся, — настало время расстаться, когда мы больше не нужны друг другу.

Ее губы скривились. Она тихо засмеялась. Потом громче, горько.

— Моя мать? Может ли такое быть? Ты не сам придумал?

— Я согласился с ней.

— Но… как ты мог вызвать ее на такой разговор?

— Твоя мать знала то, чего не знала ты.

— Что у тебя есть женщина? — внезапно осенило Зою.

Ну конечно, разве может мужчина спокойно говорить с женой о том, о чем говорит он? Значит, у него есть запасной вариант!

— Была, есть и будет. Единственная. Я однолюб, Зоя. Ты такая же. Ты всегда любила только его. Я не знаю лишь одного — как мать могла удержать тебя при мне. — Он рассмеялся. — Но она была хороший инженер. Умела строить мосты, и не только через реки.

Зоя молчала. Могла ли она повторить ему то, что кричала мать. О ней и Глебе? Что он ее брат?

Могла ли признаться Виктору, как однажды проверила, забыла ли Глеба? Она пошла на конкурс латиноамериканских танцев, не признаваясь самой себе, надеялась увидеть его.

Конечно, смешно в многотысячном зале отыскать Глеба, даже если он пришел бы туда. Но Зоя увидела другое — в одной паре танцующих она узнала их с Глебом. То самое танго, и та же страсть, и то же, словно вынужденное, одиночество.

Ей хотелось плакать. Ей не хотелось возвращаться домой.

Зоя плохо помнила, по каким улицам шла, но от самого зала она шла пешком, это точно. Когда закрыла за собой дверь, сбросила туфли в прихожей, увидела, что набоек на каблуках нет. Стерлись.

Часы показывали половину второго ночи.

Прислушалась. Было тихо. Ах, внезапно ударила в голову страшная мысль, если бы никого здесь не было! Если бы все вернулось назад и они с Глебом танцевали бы сегодня в том зале аргентинское танго!

Она прошла на балкон, оперлась на перила. Проспект пуст, светофор напротив дома мигал желтым. Его перевели в режим ожидания.

В такой режим в ту ночь Зоя перевела и себя. Она чего-то ждала, Но чего именно — не сказала бы сама.

Часы пробили три раза, объявляя, что весенняя ночь поворачивает на утро.

Она умылась, постелила себе на диване. Открыла окно, широко, чтобы холодный воздух в преддверии утра наполнил комнату, заморозил чувства, слишком горячие.

То, зачем ходила на концерт, она увидела. Она увидела снова, как выглядит любовь. Она узнала ее. Но то была чужая любовь…

Ну вот, все вспомнила. Зоя Павловна встала с дивана и почувствовала непривычную легкость.