Пепел прошлого (СИ)

Глава 14.

Церковь действует на человека всегда по-разному… Потемневшее дерево, гулкие своды подкупольного пространства, сверкающие оклады святых икон, терпкий въевшийся аромат и молчаливые взгляды — всё это гипнотизирует, вытаскивая наружу страхи, боль и искренние слезы, выталкивающие все переживания.

Я всегда была верующей. С самого детства меня привлекала церковь своей тайной, казалось, что все собравшиеся в темном помещении небольшой церквушки на окраине поселка думают о чем-то важном, настоящем и еще неизвестном маленькой светловолосой девчушке, прятавшейся за спиной своего дедушки. Я осматривала каждого из присутствующих, замирая от застывшей боли на их белых безжизненных лицах, непролитых слез, сверкающих в такт покачивающемуся непостоянному огню свечей у икон. Но были и другие, те, кто скромно улыбался, не сводя взгляда с тлеющей свечи, именно они вызывали у меня восторг. Хотелось подойти ближе и прикоснуться, чтобы урвать хоть маленькую частичку счастья, исходящего от этих улыбчивых людей. Ну, или просто спросить, что знают они, чего не знают остальные, но именно в этот момент меня за косу хватал дед, не давая тронуться с места.

Дедуля обычно стоял в самом углу, периодически опираясь рукой о стену, его глаза были закрыты, а тонкие губы быстро шевелились, нашептывая молитвы. Его крепкие руки сжимали тонкую свечку, терпеливо вынося боль от струек растопленного воска. Застывающие капли замирали на коже его пальцев, словно наросты на коре дерева.

С возрастом моя вера преобразилась. Она стала другой — серьезнее, ощутимее. Потому что иногда сложно найти разумное объяснение настоящему чуду, что происходит в стенах больницы: исцеление, воскрешение и рождение. Конечно, потом все списывается на врачебную ошибку, вспоминают про человеческий фактор, усталость, подмахивая бездушные бумажки по-врачебному неразборчивым почерком, ставят размазанные печати дрожащей рукой и отправляются восвояси…

Но я-то знаю, что иногда случаются вещи, не поддающиеся логической трактовке озадаченных членов квалификационной комиссии. Даже они иногда сидят в полной тишине, не решаясь произнести ни слова, ведь это жизнь. И ее нам дают не врачи, обучаемые простыми людишками, оттрубившими в универе восемь лет, а кто-то другой…

А сейчас, сидя на деревянном полу местной часовенки, я смотрела на сияющее отполированное распятие и молилась. Ведь мне больше ничего другого не оставалось. Воскрешала в памяти молитвы, шептала просьбы, вспоминая родных и близких. Закрывала глаза лишь на миг, чтобы смахнуть слезы. Я выжала себя, как мать, как человек, как врач… Я подписала разрешение и умчалась вон из больницы, чтобы вдохнуть свежий воздух, не наполненный приторным запахом лекарств.

Недоумевающие служители проходили мимо, внимательно поглядывая на безмолвно рыдающую женщину в белом медицинском халате. Кто-то останавливался, пытался заговорить, но, натыкаясь на отсутствующий взгляд карих глаз, проходил мимо, боясь заглянуть глубже. Все понимали, что я пришла сюда не за человеческой помощью, не за их поддержкой или ободряющим словом, я пришла за тем, что действительно могло помочь разбитому сердцу матери — за верой. Мне не нужны были люди, устала от горестных взглядов. Мне просто нужен мой сын!

— Дочка, — батюшка в простой балахонистой рясе сел рядом, громыхая в давящей тишине покатых сводов крестом на груди.

— Батюшка, — я приложилась сухими губами к его морщинистой руке.

Старик молчал, окутывая меня всепонимающим, не требующим объяснения взглядом. Его пальцы крепко сжимали мои трясущиеся руки, впуская в озябшее тело немного светлого и уютного тепла.

Я вспомнила его сразу. Именно он крестил моих малюток несколько лет назад. Бабуля, обычно очень спокойная и тактичная, была неумолима в своем желании окрестить внуков. Именно этот священнослужитель омывал светлые головы моих ангелочков в белоснежных рубахах, именно его жилистые руки описывали в воздухе святой символ веры…

— Батюшка, — слезы побежали по щекам непрекращающимся потоком. В горле саднило, а на языке вспыхнул привкус горечи. — Я попалась, батюшка… Попалась в ловушку, что уготовила для себя много лет назад. Сбежала, как преступница какая-то! А теперь? Теперь мне нужна помощь того, кого я предала! Как мне ему все рассказать? Как признаться, что, педантичная в работе, в жизни я оказалась несостоятельной?

— Ты говори, дочка, говори. Не со мной, а сама с собой. А главное — верь, — старик прищурил добрые, уже ставшие бесцветными, глаза.

Его большая мозолистая ладонь легла мне на лоб, чуть сдавив пальцами. Батюшка выдохнул и стал что-то тихо шептать, приводя меня в некое замешательство. Я не знала, как на это реагировать, и просто закрыла глаза, пытаясь расслабиться. Вокруг нас ходили люди, чьи голоса стали превращаться в неясный, монотонный шум. Я слышала только свое дыхание, биение сердца успокаивалось, а легкие, до этого сжатые в спазме, расправились, позволив вдохнуть воздух полной грудью. Сухая ладонь батюшки была теплой и невесомой, а тихий голос, шепчущий молитвы, стал для меня маяком, к которому я брела, вглядываясь в свои страхи. Я вздрагивала, ужасаясь множащимся теням, но продолжала брести на его успокаивающий шепот. Как только перестала всматриваться в хмурые лица, воплощающие собой мои страхи, увидела золотистую тропинку, ведущую к большущему старому маяку, возле которого стоял мужчина.

— Ты можешь все исправить, дочка, — прошептал батюшка и убрал свою ладонь, возвращая меня в холодную реальность…

*****Максим******

Её телефон не отвечал целый день. Вернувшись в больницу, я узнал, что Лиза подписала документы на трансплантацию, тем самым дав добро на поиск донора для своего сына, а затем уехала, в чем была. Первым порывом было найти ее и успокоить, а сомнений в том, что она сейчас ощущает себя загнанной лошадью, у меня не было. Но, чтобы успокоить ее, мне нужны слова, аргументы… Но их нет, потому что нет фактов. У меня есть уравнения с одними неизвестными, нет условий, нет данных, нет формулы, одни только аксиомы, настойчиво бьющие по черепу. Я знал одно — только отец сможет объяснить мне все.

Медсестра принесла карту, в которой подробно было описано заболевание Ваньки. Вырывал из корявого текста только знакомые слова, пытаясь вникнуть в суть, которую мне до сих пор никто не мог объяснить нормальным, не врачебным, а человеческим языком. Самому до сих пор не верилось, что совершенно здоровый малыш может в один момент оказаться прикованным к больничной кровати.

Я сидел в Лизкином кабинете, внимательно разглядывая его скупой интерьер. Маленькие статуэтки, рисунки и фотографии младенцев были плотно выстроены в ряд по белоснежной поверхности полок, разбавляя медицинскую стерильность стен. Но глаза вновь и вновь опускались к копиям документов, с помощью которых Лизке перекрыли врачебный кислород в городе. И почему-то я совсем не удивлен, что они подписаны людьми, с некоторыми из которых я знаком с самого детства. С их детьми я ходил в детский сад, а потом и в школу, пока не уехал учиться в Европу. Именно они приезжали по первой истерике матери, когда я разбивал коленку или терял голос, знатно переев мороженого, тайком от няни. Это в их домах и квартирах, праздновались детские дни рождения, именно там я впервые поцеловал одноклассницу Зою, чьи металлические скобки на зубах снились мне потом очень долго.

Это несомненно их фамилии гордо значились в самом конце сухого документа, на основании которого можно было подумать, что моя Лизка "ПТУшница" какая-то, а не врач!

— Сын? — дверь открылась. Отец вошел, брезгливо окинув белоснежную дверь, пытаясь найти, к чему можно было бы придраться, но, не увидев ни пятнышка, все равно захлопнул ее небрежным толчком носка его дорогих туфель.

— Привет.

— Что за экстравагантное место для встречи отца и сына? Мог бы и…

— У тебя аллергия, что ли? — беспардонно перебил я его, пресекая тираду красивых слов, которыми он мастерски уводил разговоры в нужную только одному ему сторону. Отец округлил глаза и стал ощупывать себя, шаря ухоженными руками по не менее холеному лицу.

— Что ты имеешь в виду?

— У тебя аллергия на моё счастье?

— Фух… — отец выдохнул и расслабленно сел в небольшое кресло, предварительно осмотрев его пристальным взглядом. — Я уж думал, что-то серьезное.

— Сначала ты каким-то чудесным образом очутился в Вене, не без участия матушки, естественно, прямо накануне исчезновения Лизки. Потом ты появляешься в городе, и ее мгновенно вышвыривают из районного, я повторюсь — из районного, а не из фешенебельного роддома, как котенка, прямо на улицу.

— Не вижу никакой связи. Я, собственно, выкроил несколько часов только для того, чтобы…

— А я вот вижу связь, пап, — щелкнул замком в двери, не забыв вытащить ключ.

— Что за ерунда, сын? Ты, что… в заложники? Отца?

— Конечно, а как еще с тобой разговаривать? Матушка, небось, почуяла запах горелого, и свалила на моря? — из горла вырвался хрип, зарождавшийся, как смех. Но, глядя на отца, я не находил сил смеяться, потому что все мое самообладание было направлено на то, чтобы не броситься, и не размозжить его холеную морду. Как только он вошел, я прямо почувствовал, его вину. Нос щекотало, а кулаки сжались. Конечно! Кровь закипала, мчась по венам с бешеной скоростью. Виноват….

— Пап, у тебя есть шанс все рассказать, а потом его не будет. Я заберу у тебя все, что ты имеешь. Слышишь? Все твои отели, курорты и загородные дома испарятся, оставляя тонкий аромат дорогого шампанского, которого ты больше не выпьешь. Сигары, стоимостью в бюджет небольшого городка, будут для тебя непозволительной роскошью, как и дорогие тачки, что стоят в гараже твоего дома. Я, конечно, понимаю, что не смогу забрать все, что ты перевел на счета своих многочисленных молодых любовниц… Хотя. Пусть оставят себе, потому что, если ты думаешь, что они поделятся с тобой после того, как узнают, что ты остался гол, как сокол, то я очень сильно сомневаюсь. Они смоются из съемных гнездышек, унося с собой свои "трудовые накопления". Ну и, что-то мне подсказывает, что матушка тоже не задержится рядом. Все, чем ты кичишься, построено на деньги деда, а теперь все принадлежит мне. Смешно, не правда ли?

— Это не смешно! — взревел отец и рванул к запертой двери, будто проверяя, насколько серьезно я настроен. — Куда ты лезешь, щенок?

— Я хороший ученик, пап. И учителя у меня отменные. Ладно, матушка… она никогда не отличалась здравомыслием, предпочитая эмоциональность, приправленную сухим расчетом. Но ты же мужик, пап, ты опустился до разборок с молоденькой врачихой? Что она знала о тебе такого, что ты вскипел? А теперь выкладывай все, как было.

— А ничего не было! Слышишь? Ты готов разрушить семью ради какой-то безродной шавки?

— Правду, пап. Я жду.

— Тогда заставь меня говорить! Заставь? Ну? Покажи себя, мужик, — он тихо рассмеялся, чуть сбавив тон. Его голос стал удивительно спокойным, а взгляд перестал колоться искрами ярости.

— Я помогу, — мягкий голос Лизы, тихо вошедшей в кабинет, стал для меня полной неожиданностью. Она сняла явно грязный халат и отбросила его в угол кабинета, не попав при этом в корзину. Абсолютно бледное лицо было перепачкано черными разводами туши, бесцветные губы тряслись, а тонкие пальцы, сжимающие связку ключей, побелели.

Сделал шаг навстречу, чтобы прижаться к той, что еле стоит на ногах, но все равно продолжает прожигать нас своим взглядом, но Лиза выставила руку вперед, не дав приблизиться. Ее взгляд потеплел лишь на миг, карие глаза превратились в тягучий мед: теплый, ароматный и нежный. Моя Лизка силилась, как могла, чтобы сохранить стойкость. Она то и дело переводила взгляд на отца, словно я был лишним в этой битве.

— Помогу вам, но потом вы поможете мне.