Перемена

XX ГЛАВА

После бала дни Елизаветы Андреевне преобразились, заиграли новыми красками, и рассветы и закаты окутались поистине тёплой благодатью, особенно тогда, когда могла видеть Иммануила, встречая его то в общем зале, то на широкой террасе, откуда открывался живописный вид на парк с его уходящими вдоль тропинок кипарисами. Блаженство столь приветливой, долгожданной встречи мелькало только на миг, а потом преображалось-растворялось в ином, более возвышенном чувстве. Видеть его прекрасное лицо, окунуться в омут его угольно-чёрных глаз, ощущать лёгкий аромат масел и духов, исходившего от его стройной фигуры — вот то сказочное явление, которое отныне чувствовала она в своём сердце.

Иммануил одаривал её взаимным чувством: вот лёгкий поцелуй руки, тут незатейливый комплимент по поводу её внешнего вида, а здесь украдкий манящий взгляд и чуть заметная улыбка. Поначалу Елизавета Андреевна старалась отогнать сие смятение, зародившееся вдруг в душе, смятение, бросающее её то в жар, то в холод, смятение, лишившее её сна и аппетита; она не понимала, боролась сама с собою будто с ветряными мельницами, но когда по прошествию двух недель смятение сменилось чувством несказанной радости и нежным счастьем, она поняла, что влюбилась — впервые в жизни. Прежнее-привычное, то, чего она знала ранее, отошли на второй план, как нечто не столь важное, невзрачное, и Михаил Григорьевич, от коего она не видела ничего, кроме хорошего, стал ей разом ненавистен. Сам же он, с головой погружённый в конфликты-союзы польских дел, не замечал, какая преграда нарастает перед ним.

А Елизавета Андреевна переменилась — нечто неуловимое, жаждущее родилось в её сердце. То она была весела и беззаботна, когда ненароком встречалась в переходах с Иммануилом, ловя его обжигающий взгляд — тогда ей становилось легко и свободно, она радовалась жаркому солнцу, тёплому ветру и всему, что окружало её. Но радость, переполнявшее нутро, вдруг сменялось тяжёлой грустью, и тогда Елизавета Андреевна становилась немногословной, молчаливой, она боялась, что Иммануил оставит-покинет её, что она его больше никогда не увидит, не услышит его приятный голос, не поймает брошенный украдкой взор, в коем таилось лишь ей одной понятное счастье. В такие мгновения она тревожилась думами, отказывалась есть, не могла спать и, скрывая слёзы, глядела в непроглядную ужасающую пустоту. "Может быть, я недостаточно хороша для него? — впервые в жизни задумывалась над сим важным вопросом Елизавета Андреевна и тут же бежала к зеркалу, критически рассматривая собственное отражение: нет ли пятнышка какого или покраснения? Но, убедившись, что всё в порядке, она облегчённо вздыхала и былая уверенность возвращалась к ней тонким потоком.

Когда Иммануилу вместе с остальными соотечественниками приходилось на несколько дней уезжать по делам государственной важности в Рим, Вишевская не находила себе места, и как ревнивая жена часами просиживала у окна, всматриваясь вниз: не раздастся ли стук колёс экипажа, не донесётся ли уже знакомые голоса, говорящие на испанском? В такие дни Елизавета Андреевна, томимая неопределённостью, то и дело отсылала Петронеллу вниз якобы за чаем или кофе, а сама словно жандарм принималась расспрашивать воротившуюся с подносом служанку: пустой ли гостинный зал, нет ли там посетителей? Петронелла, женщина средних лет, опытная по части житейских событий, начала подозревать, что что-то неладное творится с её госпожой, но говорить о том самому Михаилу Григорьевичу не смела, ибо у неё не было вещественных доказательств содеянного. В конце Петронелла махнула на всё рукой и дала волю судьбе самой распорядиться жизнями людей.

Иммануил вернулся из Рима ночью, о чём Елизавета Андреевна не знала. Они случайно встретились в гостиной, когда Вишевская, одетая в дорожное платье для выхода и шляпу, собиралась ехать вместе с мужем на завтрак в резиденцию вице-губернатора, и когда она неожиданно столкнулась в переходе с Иммануилом, сердце её забилось в неистовой дрожи, а щёки покрылись нежным-смущённым румянцем. Они были одни, никто не мог видеть эти взоры, брошенные друг на друга, эти слегка заметные улыбки, когда он галантно поцеловал её руку, отвесив комплимент, а она так вся засияла от одного только его голоса.

Они прошли в гостиную, сели друг напротив друга в мягкие кресла. Ещё никогда сказочная победа не была столь близка, но именно это-то и испугало Елизавету Андреевну, её бросило в жар, а язык прилип к нёбу. Иммануил заметил её смущение: каким-то необъяснимым образом он понял чувства, охватившие её думы и, сам будучи очарованный ею, первый нарушил молчание дивных минут, которые, казалось, тянулись целую вечность и пролетели в то же время как единый миг.

— В добром ли вы здравии, синьора? — спросил Иммануил, не спуская с неё глаз и стараясь казаться спокойнее, нежели был на самом деле.

— Слава Богу, со мной всё хорошо. Здешний климат благотворно влияет на самочувствие и я рада, что согласилась поехать в такое длительное путешествие, — несколько робко ответила Елизавета Андреевна, вкладывая в сию фразу только ей одной понятный смысл.

— Я вернулся во Флоренцию лишь нынешней ночью, хорошо, что застал вас здесь — до вашего отъезда.

— И я тоже очень рада видеть вас, — обронила она и осеклась, поняв, что наговорила лишнего, тем самым выдав собственные мысли.

Иммануил встал, несколько раз прошёлся по комнате, покуривая на ходу: он пытался собраться с мыслями и не мог — нутро его опалил жар, который, знал сам, не мог потушить ничем. Приблизившись к окну, Иммануил глянул на парк, затем перевёл взгляд на сидящую Елизавету Андреевну — между ними пронеслась молния и оба — не столь юные, поняли смысл неподвластных чувств. Докурив сигарету и потушив её, Иммануил снова уселся в кресло, какое-то время молчал, раздумывая о чём-то, но затем, чуть наклонившись вперёд, проговорил:

— Скажите правду, сеньорита Елизавета, вам ведь не хочется никуда ехать, не так ли?

Это была дерзость с его стороны, и Вишевская могла тут же покинуть зал, оставив его без ответа, но только не его — ему она прощала всё.

— Да, — молвила она, теребя в руках свой зелёный ридикюль, — я не хочу никуда ехать; все эти завтраки, обеды, ужины, эти бесконечные приёмы у людей, которых я не знаю, так утомляют; куда как лучше остаться здесь, в этом тихом месте, под сенью кипарис, где сам воздух наполнен блаженственным ароматом чудесных цветов.

— Вы любите цветы? — неожиданно спросил Иммануил.

— Да.

— И какие же?

— Розы: белые ли, или светло-розовые.

— Значит, я был прав.

— В чём же?

— Я заранее надеялся, что вы любите именно розы, ибо как может такая привлекательная дама предпочитать что-то иное.

— Вы хотите сказать, сударь, что, будь я дурнушкой, то мне нравились бы исключительно полевые цветы?

— Может, и так. Но а теперь вернёмся к нашему первому разговору: вы действительно хотите остаться здесь, под сенью уютного сада, погулять по его длинным аллеям? А я стал бы тогда сопровождать вас?

— Если бы только. Но что сказать Михаилу Григорьевичу, коль он спустится с минуты на минуту?

— На сей счёт не беспокойтесь: я всё беру на себя.

Они не договорили: в холле раздались шаги — сначала глухие, затем становясь всё торопливее и торопливее — в гостинную проследовал Вишевский и Иммануил поспешил ему навстречу. Мужчины по-дружески обнялись-расцеловались и после коротких расспросов о здоровье-делах, ни к чему необязывающих, Иммануил сказал:

— Я встретил вашу супругу в зале; сперва поздоровался с ней на почтительном расстоянии, но синьора хранила молчание. Я опешил, подумав, что быть может, обидел её ненароком, а потом приблизился и заметил, что синьора отчего-то бледна и невесела. Я поинтересовался без каких-либо мыслей о причине столь странного положения и госпожа Вишевская пожаловалась, что ещё с вечера у неё сильно болит голова и ей тяжко ходить куда-либо, — искусно соврал он.

— Это правда? — воскликнул Михаил Григорьевич, глянув на жену.

— Да, — тихо проговорила та, стыдливо отворачивая от него взор.

— Почему же вы мне не сказали?

— Не желала беспокоить вас по пустякам, ибо не хочу ставить вас в дурацкое положение.

— Голова — это не пустяк, моя дорогая, — сказал Вишевский, вдруг вспомнив, как его мать всю жизнь мучается с мигренями, — сегодня оставайтесь на квартире, отдыхайте, да и пошлите Петронеллу в аптеку за лекарством.

— Хорошо, спасибо вам.

Комок застрял у неё в горле, горячее чувство постыдного поступка и лжи обожгло её сердце и, скрывая смущение, ненароком ставшее ей укором, она проводила Вишевского до выхода и стояла до тех пор, пока его экипаж не скрылся за поворотом.

— Ну вот, мы остались одни, — тихо сказал подошедший сзади Иммануил и склонился над ушком Елизаветы Андреевны, любуясь поблескивающим на солнце её русого оттенка волос, — весь парк в нашем распоряжении и более никто не смеет помешать нам наслаждаться обществом друг друга.

— А как же Александр, Мигель, Иван, Виктор и остальные? А как на счёт Петронеллы? — смущённо удивилась она, хотя чувства тревоги уже не было.

— Служанку отошлите в аптеку за лекарством — так вы не вызовите подозрений, а на счёт моих соотечественников не беспокойтесь: они даже под пытками не выдадут нас. Ну так что же? Встречаемся за фонтаном через четверть часа?

— Да, — тихо, почти шёпотом сказала она, чувствуя дрожь в руках и коленях.