Перемена

IV ГЛАВА

Свадьбу, запланированную на середину весны, пришлось отменить и отложить ещё на шесть или более месяцев. А произошло всё то из-за трагического случая, обрушившегося на семью Калугиных. Как-то поздно вечером, в непогоду в феврале, когда вдруг затемно потеплело, а снег начал таять, смешавшись с землёй и лужами, Андрей Васильевич возвращался домой со званного ужина, на который его пригласил губернатор и на котором он проиграл в карты значительную сумму денег. Раздосадованный, полный горечи и злобы на самого себя, на полковника Зарицева, что отыграл у него деньги, на губернатора, который после всего лишь похлопал его плечу, сказав по-дружески:

— Не печальтесь, Андрей Васильевич, не повезло сегодня, повезёт завтра.

Калугин трясся в экипаже. Кони неслись по бездорожью, колёса подскакивали на всех неровностях, тут же моросил дождь со снегом — словом, даже сама природа была не в духе его поражению. Андрей Васильевич, ещё плотнее закутавшись в шубу, ощущая в горле саднящую боль, а в груди тяжесть, раздумывал над тем, что скажет он по приезду домой, как к тому отнесётся Мария Николаевна и, главное, что делать дальше, коль ровно через два месяца любимая дочь выходит замуж? "Написать брату в Самару или сыну в Москву — пусть займёт для меня у тестя определённую сумму денег, кою я верну… надеюсь, что верну. А там, что Бог пошлёт…" — рассуждал про себя Калугин, постепенно успокаиваясь и отмахиваясь от назойливых мыслей, что роем кружились в голове, не давая вздремнуть в дороге.

— Видит Бог, не хотел я играть, — тихо прошептал он, будто обращаясь к кому-то, — и ты, Машенька, не серчай на меня. Я всё предприму и вскоре всё образуется, — вторил он, как бы сквозь пространство говоря с женой.

Образ Марии Николаевны с её грустно-печальными глазами под дугой светлых бровей встал перед Калугиным словно реальный; когда-то он мало уделял внимания жене, не ценил то добро, что получал от неё, но сейчас, в последние минуты, он вдруг осознал, как сильно любит её саму, её робкий тихий голос и как боится её потерять. Скорее бы домой, в тёплые любящие объятия. На миг его сердце похолодело, он взглянул в окно, но в немой, непроглядной темноте не мог ничего разглядеть.

Экипаж свернул вправо, лошади понеслись куда живее, ибо чувствовали знакомый путь. На дороге в ямах блестели лужи, колёса то и дело подпрыгивали, дёргались, а по обочинам тянулся голый овраг. Вдруг одна лошадь слегка оступилась, нервно фыркнула, кучер стеганул её кнутом, добиваясь ровного бега. Лошадь, ощутив больной удар, рванула вперёд, толкнув другую лошадь, та от злости, вытянув шею, рванулась в сторону; в этот момент экипаж заходил ходуном, одно колесо провалилось в яму и, подскочив вверх, отлетело в сторону. Экипаж наклонился, теряя равновесие на мокрой грязной земле, кучер отпустил поводья и вывалился с козлов, упав прямо в грязь, переломав себе пару рёбер и ключицу. А сам экипаж, скользя дальше и дальше, навалился боком к краю дороги, а через долю секунды, не удержавшись, всей своей массой рухнул в овраг.

Ранним утром, когда едва рассвело, в ворота калугинской усадьбы постучали. Весть о страшном происшествии стала больным ударом для Марии Николаевны. Глаза её застилали слёзы, руки дрожали в волнении, теребя не переставая батистовый платок. Человек, что занимался всем этим, тихим спокойным голосом усадил несчастную женщину на кушетку в гостиной, рассказал:

— Это был несчастный случай. Дорогу сильно размыло от дождей, лошадям стало трудно везти экипаж. Одно колесо соскочило и всё свалилось в пропасть. кучер чудом остался жив, но переломал кости бедолага. Ваш супруг, многоуважаемый Андрей Васильевич едва дышал, когда его подняли из оврага и всем тогда стало ясно, что он не жилец.

— Как мне жить дальше? — дрожащим голосом промолвила Мария Николаевна, глотая слёзы.

— Крепитесь, сударыня, а иного не могу посоветовать.

На похоронах было многолюдно: с Калугиным пришли проститься все, кто его хотя бы мельком знал. Елизавета громко плакала-оплакивала отца, которого любила больше, чем кого бы то ни было, но. в свою очередь, всячески одёргивала мать, если та начинала громко плакать и причитать о безвозвратно ушедшем муже. Отложенная до следующего года свадьба явилась единственной доброй вестью для девушки, что после всего, и без того привязанная к родителям, не желала покидать уютный, родной дом.

Трагедия сильно подкосила слабое, шаткое здоровье Марии Николаевны. Вся погружённая в волнения, с тоской вспоминая Андрея Васильевича, она слегла. Осмотревший больную врач нашёл у неё нервное перенапряжение, выписал лекарства и рекомендации чаще выходить из дома, дышать свежим воздухом. Женщина слёзно обещала чётко следовать предписаниям врача, однако, когда тот ушёл, снова принялась страдальчески причитать; ночью ей стало худо — сердце того гляди остановится. Но Бог милостив: к утру нервный приступ отступил, а у изголовья несчастной неотлучно оставалась Елизавета.

Через три месяца — в мае, привнёсшего ясную солнечную погоду и первые грозы, Мария Николаевна в сопровождении дочери и младшего сына отправилась поправить здоровье на Кавказ — к минеральным источникам. Там, высоко в горах, средь голых скал, альпийских лугов и покрытых вечным снегом вершин, между ущелий горных цепей, где протекают холодными ручьями мелкие речушки, Калугина почувствовала себя гораздо лучше. Холодный ветер освежил её бледное, исхудавшее лицо, а козье молоко, что брали они у диких горянок, придавало ей силы.

Вернувшись в конце июля в Санкт-Петербург, Мария Николаевна написала длинное послание Вишевским: в нём она красочно поведала о своём отдыхе, подробно рассказала о лечении и как быстро она там пошла на поправку. В конце справившись о здоровье Елены Степановны, она поинтересовалась о судьбе Михаила Григорьевича и отстаётся ли дело о свадьбе в силе? Ответ не заставил себя долго ждать: Григорий Иванович, преисполненный самых тёплых чувств к семейству Калугиных, пояснил, что свадьба состоится — но, к сожалению, не раньше того времени, когда Елена Степановна поправится.

"Бедняжку совсем одолели мигрени в последнее время, — писал Вишевский-старший, — вот уж как с неделю она не встаёт с постели, а прописанные доктором лекарства не приносят улучшений".

В другой раз Григорий Иванович написал: "Мы с Еленой Степановной на время уехали в подмосковное имение: здесь чистый лесной воздух и полноводные реки. Мы с Михаилом на следующий день по приезду отправились охотиться на вальдшнепов. Местность на редкость болотистая, вся густо поросшая кустарниками. Нам удалось Нам удалось подстрелить штук десять, а Елена Степановна велела служанке приготовить отменный ужин".

Через две недели Калугиной вновь пришло письмо из подмосковского имения. "Милая барыня, — писал Григорий Иванович, — сдаётся мне, что много греха на мне, ибо наказан я за гордыню свою, за поспешное своеволие. Опять сильно занемогла Елена Степановна: всё то же мигрени и головокружение. Пришедший врач из Москвы осмотрел её и посоветовал остричь-укоротить роскошные пышные волосы моей любимой наполовину. "Так ей легче станется и голова не будет беспокоить", — ответил врач. Признаюсь, Мария Николаевна, сердце моё разрывается даже при одной мысли, что супруге придётся расстаться со своей большой косой ниже колен, укоротив её вдвое. Но а с другой стороны — здоровье куда важнее. А без моей милой Елены Степановны жизнь моя не мила мне".

Ёще долгое время — почти год, переписывались будущие родственники, расспрашивали друг друга о том о сём, но вопрос со свадьбой пока что оставался без ответа. Марии Николаевне удалось в кротчайший срок оформить вдовью пенсию, следом решить-урегулировать все тонкости с принятием наследства, и вскоре Калугина стала полноправной хозяйкой обширного поместья и владелицей плодородных земель, приносивших ежегодно богатый урожай. Выделив сыновьям приличествующие им доли, Мария Николаевна снова обратила внимание на Елизавету: дочери вот-вот исполнится семнадцать лет — лучший возраст для создания семьи. Она уже готова было писать Вишевским о дне свадьбы, но Григорий Иванович — человек весьма прагматичный, тонкий в вопросах житейских и хороший дипломат первым направил послание Калугиным, в котором обговаривал все подробности о будущем молодых. Калугина впервые за долгое время расцвела и даже похорошела, будто к ней воротились молодые годы. С явным, несколько фанатичным старанием вдова принялась подготавливаться к предстоящей свадьбе: всё расписала до мельчайших подробностей — какие туфельки наденет Лиззи, в каком платье предстанет у алтаря, сколько рюш и оборок обойдётся для свадебного наряда, какая причёска, какие украшения будут на дочери. Закупались целыми тюками атласные, шёлковые ленты, плелись тонкие белоснежные кружева, в ювелирной лавке забирались заказы и прочее в таком духе.

Елизавета же, вопреки матери, мечтами и помыслами оставалась далека от предсвадебной суеты. Её не волновали ни наряды, ни драгоценности, кои почти ежедневно прикладывала к ней Мария Николаевна. Как только сошёл снег и земля впитала благодатную влагу, Лиззи велела запрячь любимую лошадь и по часу-два скакала на ней по поместью, лишь бы идти наперекор матери. Возвращалась она в дом несколько растрёпанная, с капельками пота на челе. Мария Николаевна устало всплескивала руками, качала головой, поговаривала с укором:

— Милая моя, вы уже давно не дитя, но невеста. Оставьте детские забавы и подумайте о вашем будущем положении.

— А вы, маменька, спрашивали меня, когда нашли мне суженного? — язвительно отвечала та, теперь только почувствовав свободу и не боясь матери.

— Глупышка, да разве не счастье ли пойти под венец и породниться со столь величественным родом как Вишевские? И поместья их обширные, богатые — не чета нашему захолустью. ДО отмены крепостного права у них имелось более тысячи крестьянских душ. И все те богатства достанутся потом вашим детям.

Елизавета надувала губы, но спорить не спорила, ибо не находила противоречий в словах матери. А тут ещё из Москвы приехал старший брат и как попечитель сестры взял бразды правления в свои руки, тем самым усмирив гордый, строптивый нрав Лиззи. Свадьбы, что запланирована была на начало мая, приближалась ускоренными шагами. Накануне венчания Елизавета плакала в одиночестве, сейчас она ненавидела мать, брата, даже почившего отца, в сердцах жаловалась самой себе, что так скоро придётся распрощаться с привычным укладом жизни, оставить навсегда детские забавы, покинуть родной, до боли любимый дом и уйти жить под крышу чужого гнезда, бок о бок с малознакомым человеком. Так горевала она полночи, а пробудившись ранним утром и по-новому взглянув на слепящий из окна свет, воспрянула духом, позабыв о пролитых слёзах.

Венчание проходило в одном из старейших соборов Санкт-Петербурга. Приход был полон гостей — всех нарядных, красивых, но чтобы ни происходило, взоры всех были устремлены на молодых, стоящих у алтаря с сияющими венцами над головами. Елизавета и сама сияла точно солнце: с белоснежном пышном подвенечном платье, в фате с длинным по земле шлейфом, вышитом по краям золотыми лепестками, с опущенными томными очами она казалась ещё краше, чем прежде, а Михаил, гордый и счастливый, не мог оторвать от неё взора.

После венчания новобрачные отправились в усадьбу Вишевских: там уже было всё приготовлено для благопожелательного торжества. Длинные столы в парке, накрытые белоснежными скатертями, ломились от яств, приглашённый оркестр играл вальс и кадриль, множество гостей высшего света, шумные разговоры и горячие тосты в честь молодых. Елизавета и Михаил сидели подле друг друга; уставшие, но счастливые, они только и ждали, когда смогут покинуть сей дом и переехать в своё — уже навсегда родовое поместье.

Через два дня, когда отгремели праздничные торжества, молодая чета Вишевских под родительским благословением и искренними слезами матерей покинули старинную усадьбу, отправившись в далёкое имение, некогда принадлежавшее деду Михаила Григорьевича, а ныне перешедшее в его полное управление.