Перепутье

Глава пятьдесят третья

В июле, когда Лиана получила письмо от Мулена, Ник был на островах Фиджи в составе вооруженных сил, которые готовились к наступлению на Гвадалканал. Японцы построили там взлетную полосу, а контрадмирал Флетчер располагал тремя авианосцами. Они должны были во что бы то ни стало занять эту полосу. «Энтерпрайс», «Уосп» и «Саратога» готовились к бою. После того как затонул «Лексингтон», Ника временно перевели на «Йорктаун», а через несколько недель на «Энтерпрайс», где он участвовал в координировании действий военно-морских сил. На корабле было лишь несколько морских офицеров его ранга, остальные — летчики. После битвы в Коралловом море его произвели в подполковники.

Шестого августа 1942 года «Энтерпрайс» подошел к Соломоновым островам, а на следующий день американцы атаковали их. Они захватили взлетную полосу и переименовали ее в Хендерсон-Филд, но битва за Гвадалканал продолжалась: японцы уступили пока лишь взлетную полосу. Американские военно-морские силы понесли большие потери, но «Энтерпрайс» держался, хотя и был сильно поврежден. Ник оставался на борту, когда в начале сентября корабль пошел на Гавайи для ремонта.

В глубине души он очень не хотел идти на Гавайи. Он предпочел бы остаться на Гвадалканале с войсками, но он был нужен на борту изувеченного авианосца. На Гавайях он прохлаждался на базе Хикеме и страстно желал вернуться назад всякий раз, когда слушал новости с фронтов. Американцы несли слишком большие потери в битве при Гвадалканале, моряки погибали на песчаных отмелях острова. В течение пяти месяцев, с тех пор как Ник уехал из Сан-Франциско, он не видел ничего, кроме военных действий: в Коралловом море, на Мидуэе, на Гвадалканале, — и лишь краткие передышки между ними. Это помогало ему не думать о Лиане. Он ведь и пошел в армию, чтобы сражаться за свою страну. Получив то письмо от Лианы, он был потрясен. Чувство вины полностью овладело ею уже после его отъезда, и теперь Ник ничего не мог ни поделать, ни сказать. Он несколько раз принимался писать ей, но каждый раз рвал письма. Она снова сделала свой выбор, а ему оставалось лишь согласиться с ним. Шла война, которая как-то отвлекала его от душевных мук, но по ночам он часами не мог заснуть, вспоминая счастливые дни в Сан-Франциско. На Гавайях стало хуже. Здесь ему нечем было заняться, он сидел у моря и ждал, когда «Энтерпрайс» снова будет готов к бою. Он писал длинные письма сыну и чувствовал себя таким же бесполезным, как в Сан-Франциско. На Гавайях стояло чудесное лето, но на юге Тихого океана бушевала война, и он рвался туда. Чтобы как-то сократить время, он пошел добровольцем в госпиталь. Ник подолгу разговаривал с ранеными, шутил с сестрами. Он казался всем добродушным, веселым человеком, нравился сестрам, но ни одну из них никуда не приглашал.

— Может быть, он не любит женщин, — сострила одна из них. И все рассмеялись, на такого он тоже не был похож.

— Может быть, он женат, — предположила другая. Она накануне долго говорила с ним, и у нее сложилось впечатление, что у него на сердце какая-то женщина, но он ничего не сказал об этом. В разговоре он употребил местоимение «мы», и она поняла, что у него кто-то остался дома. Но она также почувствовала, что на душе у него тяжело. И этой боли он никому не открывал, ведь никто не мог исцелить ее. Он всех держал на расстоянии. Ник стал постоянным предметом разговоров у женщин на базе. Он был привлекательным и общительным, он много рассказывал о своем сыне, мальчике по имени Джонни, которому уже исполнилось одиннадцать лет. Про Джонни уже знали все.

— А ты знаешь, кто он такой? — шепнула однажды сиделка медсестре. — Я имею в виду в мирной жизни? — Сама она была фермершей с холмов Кентукки, но и она слышала о «Стали Бернхама». Она догадалась об этом по каким-то его намекам. Тогда она начала расспрашивать всех вокруг, и один из офицеров подтвердил, что это «Сталь Бернхама». Сестра скептически посмотрела и только пожала плечами.

— Ну и что? Он на войне, как и все мы. Его корабль затонул. Сиделка кивнула, но она выжидала и, когда он был в отделении, представилась ему. Он разговаривал с нею точно так же, как со всеми остальными.

— Боже мой, к этому парню не подступиться, — пожаловалась она подруге.

— Может быть, его кто-то ждет. — Но такие соображения останавливали далеко не всех.

В госпитале Окленда о Лиане говорили иначе.

— У вас на войне друг? — спросил ее как-то молодой парень. Он был ранен, его трижды оперировали, но так и не смогли вынуть из его живота все осколки.

— Муж, — улыбнулась Лиана.

— Один из тех, кто был в Коралловом море? Она говорила с ним об этом, когда он только поступил, и он понял, что ей многое известно об этой битве.

— Нет, он был во Франции.

— Что он там делал? — Молодой человек удивился.

Это как-то не вязалось с тем, что он знал о ней и что он слышал от нее самой.

— Он боролся против немцев в Сопротивлении. Он француз.

— О! — Молодой человек удивился еще больше. — Где же он теперь?

— Его расстреляли.

Последовало долгое молчание. Она осторожно поправила одеяло у него в ногах. Она ему нравилась, ведь она такая красивая.

— Извините. Мне очень жаль. Она повернулась к нему и с грустной улыбкой сказала:

— Мне тоже.

— У вас есть дети?

— Две девочки.

— Они такие же хорошенькие, как их мама? — Он улыбнулся.

— Они намного красивее меня, — ответила она с улыбкой и подошла к другой кровати. Она часами работала в отделении, выносила судна, держала руки и головы тем, кто бился в судорогах. Она почти не говорила о себе. Говорить было не о чем — жизнь кончилась.

В сентябре дядя попытался вытащить ее на обед — с трауром пора было кончать. Но Лиана только покачала головой.

— Я так не думаю, дядя Джордж. Мне завтра рано на работу и… — Ей не хотелось извиняться. Она не хотела никаких развлечений. Она ничего не могла делать, только ходить на работу, возвращаться, сидеть с детьми, а потом ложиться спать.

— Тебе полезно переменить обстановку. Нельзя же только ходить в госпиталь и обратно. И так каждый день.

— Почему бы и нет? — Ее взгляд говорил: «Не нужно меня трогать».

— Ты ведь не старуха, Лиана. Ты хочешь жить, как старуха, но ты молодая.

— Я вдова, а это то же самое.

— Черта с два!

Лиана начала напоминать ему брата, когда тот остался вдовцом, а мать Лианы умерла при родах. Это какое-то безумие. Лиане всего тридцать пять, она не может похоронить себя вместе с мужем.

— Ты знаешь, как ты сейчас выглядишь? Худа, как жердь, глаза ввалились, одежда висит, как на вешалке.

Она посмеялась и покачала головой.

— Хорошую же картину ты нарисовал.

— Смотрись иногда в зеркало.

— Я стараюсь этого не делать.

— Послушай меня, девочка. Черт возьми, перестань размахивать черным флагом. Ты еще жива. Очень жаль, что Арман погиб, но сейчас многие женщины оказались в твоем положении. Они же не сидят с постными лицами, делая вид, что они тоже умерли.

— Нет, не сидят. — Ее голос приобрел странное ледяное звучание. — А что они делают, дядя Джордж? Ходят на вечеринки. — Она тоже туда ходила. До того как погиб Арман. Люди умирают повсюду, по всему миру. А она делает все для тех, кто остался в живых.

— Но ведь иногда можно пойти в гости. Что в этом плохого?

— Я не хочу.

Он рискнул снова коснуться запретной темы.

— Ты слышала что-нибудь о Нике?

— Нет. — Она замкнулась, голос ее стал ледяным.

— Ты писала ему?

— Нет, и не собираюсь. Ты меня уже спрашивал об этом. Больше не спрашивай.

— Почему? По крайней мере, ты могла бы сообщить ему о смерти Армана.

— Зачем? — В ее голосе послышался гнев. — Кому это нужно? Я дважды отвергла этого человека. Я больше не хочу мучить его напрасно.

— Дважды? — Дядя удивился и внимательно посмотрел на Лиану.

Она была раздосадована: какое все это имеет теперь значение?

— Все это уже было на «Довиле» после оккупации Парижа. Мы полюбили друг друга, но из-за Армана я все прекратила.

— Извини, я не знал…

Лиана казалась дяде во многих отношениях странной и скрытной женщиной, но он восхищался ею. Итак, у них и раньше был роман. Он подозревал это, но никогда не был уверен.

— Но ведь вы оба так переживали, когда он уезжал отсюда.

Лиана посмотрела дяде в глаза.

— Я не хочу снова проходить через это, дядя Джордж. Произошло слишком много всего. Лучше пусть все останется так, как есть.

— Но теперь-то ты не заставишь его снова страдать? — Он умолк, имея в виду, что теперь она свободна.

— Не знаю, смогу ли я жить с чувством вины за то, что совершила. Мне все еще кажется, что Арман догадался обо всем. Но даже если это не так и он ничего не знал, все это было неправильно. Нельзя строить жизнь на ошибках. Зачем мне писать ему? У него снова появится надежда, а я, может быть, и недостойна этого. Я не могу снова обрекать его на страдания — в третий раз.

— Но он же должен понимать, что ты чувствуешь, Лиана.

— Он понимал, он всегда говорил, что будет следовать моим правилам. А мои правила говорили мне, что я должна вернуться к мужу. Некоторые из моих правил. — Она почувствовала к себе отвращение. Так она изводила себя месяцами. — И я больше не хочу об этом говорить.

Она оглянулась на то время, когда у нее было два любимых человека, а сейчас не осталось ни одного. Она не увидит снова ни того, ни другого.

— Я думаю, ты не права, Лиана. Ник знает тебя лучше, чем ты сама. Он мог бы помочь тебе.

— Он еще найдет кого-нибудь. Кроме того, у него остался Джонни.

— А ты? — Дядя очень беспокоился о ней. Если так пойдет и дальше, она в один прекрасный день просто свалится.

— Мне хорошо и так.

— Я не верю этому, да и ты тоже.

— А я большего и не заслужила, дядя Джордж!

— Когда же наконец ты сойдешь с этого креста?

— Когда расплачусь сполна.

— А ты не забыла, что у тебя есть и другие долги? — Лиана покачала головой. — Ты потеряла мужа, которого, как ты считаешь, предала. Но ты ведь была привязана к нему до конца. Ты даже отказалась от человека, которого любишь. И ты хранила его тайну все эти годы. Я ведь тоже травил тебя из-за Армана, а ты вынуждена была бежать из Вашингтона, травимая и опозоренная. Разве этого не достаточно? Ты решила полностью посвятить жизнь раненым в хирургическом отделении? Чего ты хочешь еще? Остричь волосы и надеть рубище? Лиана улыбнулась.

— Не знаю, дядя Джордж. Может быть, я буду лучше относиться к миру, когда кончится война.

— Нам всем будет лучше, Лиана. Сейчас очень трудные времена. Вспомни о евреях, которых выволакивают из их домов и отправляют в лагеря, о детях, которых убивают в Лондоне, о нацистах, расстрелявших Армана, о тонущих кораблях и… список этот можно продолжить до бесконечности. Но несмотря ни на что, ты все же должна утром просыпаться с улыбкой, смотреть в окно и благодарить Бога за то, что ты живешь, и протягивать руку тем, кого любишь. — Он протянул ей руку, она взяла и поцеловала ее.

— Я люблю тебя, дядя Джордж. — В эту минуту она казалась маленькой девочкой. Он коснулся рукой ее светлых шелковистых волос.

— Я тоже люблю тебя, Лиана. И по правде говоря, люблю этого мальчика. Я бы хотел когда-нибудь увидеть вас вместе. Это было бы хорошо и для тебя, и для детей. Я ведь не буду жить вечно.

— Нет, будешь. — Она снова улыбнулась — Лучше бы жил.

— Но этого не случится. Подумай о том, что я тебе сказал. Это твои долг по отношению к себе самой и к нему.

Но Лиана не прислушалась к ею словам, а продолжала каждый день ходить в госпиталь, убивая себя в больничных палатах. А потом возвращалась домой, чтобы отдать дяде и дочерям то, что у нее еще осталось.

Пятнадцатого октября «Энтерпраис» с Ником на борту, по-прежнему рвущимся в бой, вновь взял курс на Гвадалканал. Два месяца на Гавайях чуть не свели его с ума.

«Энтерпрайс» достиг Гвадалканала двадцать третьего октября. Здесь он соединился с «Хорне-том». Во главе флотилии стоял теперь контрадмирал Томас Кинкайд. Американцам противостояли четыре японских авианосца, которые пытались отбить взлетную полосу, названную Хендерсон-Филд, но американцы удерживали позиции.

Двадцать шестого октября адмирал Хелси, командующий тихоокеанским флотом, дал приказ атаковать японцев. Бой был тяжелый, и японцы оказались сильнее. «Хорнет» был взорван и затонул. Тысячи людей погибли. «Энтерпрайс», несмотря на тяжелые повреждения, выстоял. К всеобщей радости, он продолжал борьбу. В Штатах все напряженно слушали радио. И Джордж наблюдал, как Лиана с застывшим выражением ужаса в глазах тоже слушает новости.

— Ты думаешь, что он тоже там?

— Не знаю. — Но глаза выдавали ее. Дядя мрачно покачал головой.

— Я тоже об этом думаю.