Перо фламинго (Иероглиф)

Глава вторая

Экипаж остановился у парадного крыльца дома Соболевых. Навстречу поспешно выбежал швейцар в темно-синей ливрее и помог хозяйке сойти. Дверь была распахнута настежь.

– Барыню молодую внесли, вот только-только перед вами прибыли-с, – поспешил объяснить швейцар. – Без чувств пребывают-с! Да и мыслимо дело, овдоветь на первом году брака, да еще в их-то юных годах! Да, горе-то какое, барыня-матушка, ох какое горе вам-то, матери! – швейцар сокрушенно качал головой.

– Знаю, знаю, любил ты Петрушу! – хозяйка похлопала его по руке, – благодарю за слезы. Ступай! Да молись за душу его!

Серафима Львовна направилась в свой будуар, но тут вдруг передумала, развернулась и пошла в спальню невестки.

В просторной комнате с плотно задернутыми шторами посреди широкой кровати лежала маленькая изящная женщина. Её волосы и складки вдовьего черного шелкового платья разметались по кровати. Бледное лицо почти сливалось с безукоризненной белизной накрахмаленных простыней. Глаза женщины были закрыты, и только едва поднимавшаяся грудь указывала на то, что в этом теле еще теплится жизнь. Около постели, сгорбившись, сидел крепко сложенный широкоплечий молодой мужчина, брат юной вдовы. Он не выпускал из своих огромных ладоней её бледную безжизненную ручку.

Серафима Львовна вошла и остановилась. Её раздирали смешанные чувства. В первый миг её пронзила острая жалость, которая почти сразу же сменилась нарастающей злобой и раздражением. Да и как же быть иначе! Что за безобразное представление устроила Зоя на кладбище! Как неприлично, надрывно она кричала, бросалась на гроб, пыталась кинуться в могилу! А потом впала в беспамятство. Разве ей, матери не больно, разве для неё эта страшная смерть не конец света! Но она не может позволить себе такого неприличного поведения. Она из последних сил держит себя в руках! Как Петечке должно быть стыдно смотреть на все это с небес! Впрочем, чему удивляться, Зоин эгоизм и невыдержанность давно всем известны.

Серафима Львовна приблизилась к кровати. Скрипнула половица. Егор Аристов вздрогнул и поднял голову.

– Как она? – спросила Соболева, стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче.

– Без чувств. Видимо слишком глубокий обморок. Надо бы позвать доктора, не стало бы хуже.

– Да что же может быть хуже! – не сдержала раздражения свекровь. – Это обморок, пройдет. Она молода и здорова. Пройдет, – добавила еще раз с уверенностью. Но в эти слова Серафима Львовна поневоле вложила совсем иные мысли. Пройдет не только обморок, пройдет и горе, и боль потери, и любовь к безвременно ушедшему мужу. – Зоя совсем не умеет вести себя на людях, не может совладать с собой!

– Помилуйте, Серафима Львовна! Разве можно упрекать человека в том, что он не совладал со своим горем! – изумился Егор.

– Я же не устраиваю показных истерик! Хотя мое горе матери несравнимо с её потерей!

Мужчина поспешно поднялся.

– Не надо, не надо делить любовь к покойному Пете. Вы обе любили его по-своему. – Он обошел кровать, на которой лежала его сестра и, осторожно ступая, приблизился к Серафиме Львовне. – Нет ничего более святого, чем любовь матери. Но знаете ли вы, что любовь двух существ разного пола тоже может быть всепоглощающей и неутолимой?

Последние слова он произнес с особым выражением. Серафима Львовна вздрогнула, внутри словно полыхнул огонь. Но тотчас стих, смирился, замер. Нет, теперь она не имеет права. И он не имеет права… Теперь всему конец, кара Господня страшна и справедлива… Она предала свою материнскую любовь, и Господь тотчас же наказал её за этот грех. От этих мыслей у Серафимы Львовны голова пошла кругом. Они неотступно мучили её в последнее время, терзали и грызли изнутри, не оставляя ни днем ни ночью. Она собралась, вскинула голову и хотела бросить что-то резкое в лицо собеседнику, но в это мгновение раздался слабый голос:

– Нет, Егор, не защищай меня!

Лежавшая доселе в обмороке Зоя открыла глаза и приподнялась на подушках.

– Разве ты не видишь, что именно теперь Серафима Львовна решила высказать мне всю свою неприязнь, которую долго копила в душе. Чего тянуть, именно теперь, сейчас, тотчас же, пока дух моего мужа еще витает по этим комнатам. Я беру его в свидетели её неправедных обвинений!

– Вы больны, Зоя Федоровна! – сухо ответила Серафима Львовна. – Вам надо отдохнуть и о многом подумать. Нам обеим надо подумать, как теперь жить. Вы потеряли мужа, я сына. Я вовсе не обвиняю вас ни в чем! Мне не в чем вас обвинять. Только себя я казню, только себя! Господь нам всем самый строгий судья. Хотя… – в памяти всплыл разговор с полицейским на кладбище.

С этими словами она вышла, прикрыв за собой дверь. В комнате повисло облако недосказанности, чувства острого горя, усугубленного взаимной ненавистью и непониманием.

Зоя с отчаянием упала на подушки и залилась слезами. Егор хотел бежать следом за ушедшей, но пронзительный вопль сестры остановил его.

– Нет! Не покидай меня, не уходи. Я не останусь с ней в одном доме, теперь, когда Пети нет, мне тут нечего делать! Она ненавидит меня. Всей душой! И так было с самого начала! Теперь ты убедился в этом!

Егор постоял у дверей, потрогал дверную ручку и медленно вернулся к кровати. Сел на низенький пуфик и нежно погладил сестру по голове.

– Разумеется, если хочешь, можешь покинуть Соболевых и вновь поселиться со мной. Вы обе сошли с ума от горя. Это пройдет.

«Нет, ничего не пройдет!» – мелькнуло в голове у Серафимы Львовны.

Несколько мгновений она стояла снаружи в коридоре, прислонившись к двери, словно боясь, что Егор бросится за ней, и ей придется упираться в эту дверь, не давая ему выйти. Нет, милый Егор, оставайся с Зоей, там, где ты есть. А она останется в своем мире, и они не встретятся более никогда. Разумеется, Зоя не станет жить в её доме, да и, может, вернет себе девичью фамилию. Что ж, это и к лучшему. Их семьи, на миг породнившись, разойдутся в разные стороны, будто и не было ничего. Не было двух отчаянно влюбленных юноши и девушки… слава богу, что еще не успели обзавестись наследником. Ничто их не роднит, ничто не держит! Боже, как можно еще о чем-то ином думать, как не о смерти Пети! Как теперь жить, если ушло самое дорогое, самое бесценное, что было в её жизни!

Надо набраться сил и навестить Викентия. Смерть их ненаглядного мальчика свалила его с ног. Доктор говорит, что сердце так слабо, что день ото дня можно ожидать дальнейшего ухудшения! Господи, помоги! Остаться еще и вдовой! Одной-одинешенькой на белом свете! Ох, нет, ноги не несут, потом, позже, она зайдет к нему.

С этими горькими мыслями Серафима Львовна наконец добрела до своего будуара, прошла через него в спальню и без сил опустилась перед зеркалом. На пол упала роскошная шляпа с длинной вуалью, с легким звоном посыпались шпильки и тяжелые светло-русые волосы покатились тяжелой волной по покатым плечам.

Раньше она всегда любовалась собою в зеркале, но теперь она не видела своего отражения. Слезы туманили его, а потом и вовсе полились рекой, неудержимым водопадом. Мысль о Пете, о Зое, о Егоре, о больном муже, который не смог даже поехать на похороны сына, страшные подозрения этого неприятного полицейского, племянник Лавр! Как все смешалось, как все тяжело, неясно, гадко!

Серафима Львовна упала головой на руки и отчаянно стала желать, чтобы время вернулось вспять, назад, в ту пору, где она была юной и беззаботной девушкой, где мир представал перед её взором светлым и понятным, полным лучезарных красок и переливов.

Мир, где не надо было мучиться, искать ответы на сложные вопросы. За неё эти вопросы решал отец, а потом муж.

– Серафима! Дочка! Иди сюда! Да где же ты?

С этими словами господин Дудко суетливо развел руками и нервно прошелся по гостиной. Его смущал гость, Викентий Илларионович Соболев, который нежданно-негаданно пожаловал нынче с утра. Однако, ежели быть честным перед самим собой, все-таки ждали Соболева в доме, надеялись, что он нанесет визит после памятного бала, на котором ему представили дочь Дудко – Серафиму. Бал в Дворянском собрании собрал множество приличных господ, среди которых Дудко намеревался приискать надлежащего жениха своей красавице-дочери. А уж хороша она была! Её удивительная, просто какая-то неземная красота доставляла папаше Дудко всяческие хлопоты и беспокойства. Где бы они ни оказывались с дочерью, тотчас же раздавались охи-ахи и комплименты. Прохожие на улице выворачивали головы, кавалеры в пролетках махали руками и свистели от восхищения. Для разумного и любящего отца такое внимание было сущим наказанием. Ведь не углядишь, а тут хлыщ какой-нибудь или распутник появится. Тяжкое дело – красавица на выданье! А солидные женихи не больно-то и бегут, боятся. С такой женой всю жизнь живи да по голове себя оглаживай, выросли рога или нет? Да и сама девица-то уж больно молода. Опыта жизни никакого, да и ума не бог весть что. Влюбится, вобьет себе в голову чепуху романтическую и все, пиши пропало!

Дудко так рассуждал потому, что в свое время и сам был таким романтическим соискателем для нынешней супруги своей, в ту пору женщины неземной красоты и малого ума. Вскружил ей голову и добился руки. Романтический флёр быстро улетучился, красота жены как-то стремительно поблекла, сам Дудко после курса университета подвизался на чиновничьей ниве и мало преуспел в жизни. Вот и боялся он, что ненаглядная его девочка по глупости своей выберет ничтожного жениха. Нет, супруг надобен солидный, состоятельный, чтобы жизнь была безбедной, радостной. Чтобы муж её опекал и заботился так же, как родной отец. Поэтому, когда на балу Дудко встретил своего старого университетского товарища Викентия Соболева, который теперь в этом самом университете служил профессором, и узнав, что тот так и не женился, поспешил представить ему свое дитя шестнадцати лет от роду, тайно надеясь, что неотразимое обаяние девушки подействует на старого знакомого. Расчеты отца полностью оправдались – в строгих глазах профессора что-то сверкнуло. Или это просто свет хрустальных люстр полыхнул в стеклах пенсне?

Красавица, восторг, божественная, чудная, неземная!

Серафима так привыкла к подобным эпитетам, что не придавала им значения. Другие барышни душу бы отдали за такие слова и за такое внимание, а эта, точно пугливая серна, таилась в своей комнатке, боясь причинить хлопоты окружающим, вызвать раздражение родителей. Её дома так и прозвали – Серна. Посторонние люди дивились, как это можно было так исказить Серафиму, что получилась Серна? Вечно эти Дудко носятся со своей чудо-дщерью, даже имя ей дали несуразное. Нет бы как все, кликали Фимкой. Ан нет, Серна! Какая такая Серна?

Дудко, когда дитя было еще совсем мало, вычитал в книге о трепетных и нежных животных с чудными глазами и грациозной статью, пугливых и ласковых. И тотчас же понял, что дочь его именно такова. Подрастая, девочка поняла, что отличается от своих сверстниц. Её хвалят, ею восхищаются. И часто неискренне, с завистью и раздражением. Умом ребенок этого понять не мог, но тонко развитые чувства помогали ей ощутить фальшь. И она стала избегать визитов и знакомств. Её мать, женщина шумная и бойкая, с криком гнала девочку в гостиную, где той предстояло очередное мучительное знакомство. Нет, она не была букой, нежный смех и лучезарная улыбка часто озаряли ее лицо, делая его еще более неотразимым. Но она понимала, что излишнее внимание, которое ей оказывают мужчины, причиняет родителям беспокойство. Она вовсе не была глупа, как искренне полагал её отец. Просто она была закрыта, как ракушка, внутри которой таилась бесценная жемчужина. Серафима знала, что ей надо выйти замуж, что родители ищут ей достойного жениха. Она и сама робко оглядывалась по сторонам, иногда тайно увлекаясь то одним, то другим знакомым. Но самую малость, чуть-чуть, понарошку. Просто помечтать перед сном, погрезить наяву, не более.

К рождественскому балу в Дворянском собрании в семье готовились долго. Влезли в долги, чтобы сшить новые платья. Хоть захудалый, но все же род дворянский. Предки Дудко были малороссийские помещики. Правда, поместье под Киевом ушло за долги, еще когда дед Дудко был жив, и сын его отправился искать счастья в столицу империи.

Для юной барышни заказали розовое платье из газа и тафты. Пышное, воздушное, оно превратило девушку в сказочную принцессу. Вызванный с раннего утра парикмахер хотел соорудить из роскошных волос замысловатую корону на голове, а потом, подумав, заявил, что при внешности сей девицы да при пышном наряде излишество на голове будет неуместным. Потому волосы зачесали гладко, отчего огромные глаза Серны стали казаться еще больше.

Надо ли говорить, что явление юной богини привлекло всеобщее внимание. От желающих пригласить барышню Дудко на танец не было отбоя, и в её бальной книжечке уж почти не было свободного места, когда вдруг папаша подвел к ней высокого худощавого господина с орлиным носом и строгими глазами, внимательно смотревшими из-за стекол пенсне. Викентий Илларионович Соболев, профессор Петербургского университета, давний знакомый папеньки, некогда учились вместе, да потом пути разошлись. Вот, давненько не виделись. А тут такой случай. Приятно познакомиться. Удивительно, уже такая барышня выросла, совсем взрослая. Невеста! А вот ему, Соболеву не посчастливилось до сих пор обзавестись семьей. Все наука да наука, книги, студенты. Вот только племянника воспитывает, сына сестры, Лавра. Нет, не сиротка, просто родители его в далекой провинции, отец бестолковый и никчемный. Вот и взял он мальчика по просьбе сестрицы своей, чтобы не пропал, чтобы дать ему дорогу в жизни.

Разговор продолжался, Серафима вежливо томилась рядом с родителями. Новый знакомый ей был совершенно неинтересен, более того, он ужасно её пугал и смущал. Соболев иногда бросал на девушку быстрый обжигающий взгляд, от которого она вся внутренне сжималась, ей хотелось спрятаться за мать.

– Скажи на милость, что это ты точно воды в рот набрала, да все ко мне жалась, будто господин Соболев тебя скушать собрался? – зашипела она на дочь, когда собеседник отошел на несколько шагов.

Но не успела Серафима что-то пролепетать в свое оправдание, как новый знакомый воротился и учтиво и холодно пригласил её на танец. Девушка обмерла, ноги не слушались её, она уже решилась было отказать по причине духоты, но тотчас же наткнулась на такие испепеляющие взгляды обоих родителей, что не посмела, и, чуть ли не падая, подала руку кавалеру.

Танцевала она плохо, чувствуя себя деревянной палкой, отвечала на вопросы невпопад, краснела от собственной неловкости. Наконец и вовсе престала отвечать, поникла в руках кавалера и кое-как дожила до конца танцевальной фигуры.

– Ваша милая дочь очень утомилась от шумного бала и танцев. Возвращаю её вам. – С легкой улыбкой Соболев подвел свою незадачливую партнершу к отцу. – Мадемуазель, благодарю вас. Я давно не испытывал такого удовольствия от танца, как нынче! – и сдержанно поклонившись он удалился, оставив семейство в совершенном смятении.

Всю ночь после бала супруги гадали, последует ли теперь визит, ведь старого университетского товарища настойчиво приглашали. Если последует, то надо ли это понимать как надежду на жениховство? О, нет, это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой!

Поэтому когда через несколько дней долгожданный гость все-таки явился, в доме начался совершенный переполох и ажитация. Одна Серафима пребывала в счастливом неведении, при детской ее наивности ей и в голову не могло прийти, что этот строгий дяденька, почти старик, ведь он старше её на двадцать лет, может сделаться её женихом!

Когда, наконец, по требованию матери, она покинула свое убежище и спустилась вниз, то постаралась побыстрее найти для себя укромный уголок и забиться туда. Однако сделать это ей не удалось. Противный гость непременно желал её участия в разговоре. Без конца обращался к ней с вопросами, и, что самое ужасное, желал слышать ответы. Она терялась, как плохая ученица на экзамене в гимназии, робела, глотала слова и беспомощно смотрела на родителей, которые ничем не могли ей помочь. Ей хотелось плакать. Гость, казалось, не замечал её замешательства и мучений, все сидел и сидел, и конца не было этой пытке. Уж и чай весь выпили, и самовар остыл, а он все не уходил. Когда же, наконец, он поднялся, Серафима, не дожидаясь его последних слов и поклонов, опрометью бросилась вон, надеясь, что эта её невоспитанность простительна и она более никогда не увидит этого неприятного господина.

Однако её надежды не оправдались. На той же неделе он пришел еще раз, потом снова. Серафиму строго требовали в гостиную. Она поспешно спускалась и старалась как можно быстрее улизнуть прочь. Родители беспрестанно шушукались о чем-то, и при её появлении замолкали. На их лицах застыло загадочное выражение ожидания разрешения некой удивительной тайны.

Дудко ловил себя на мысли, что иногда по его лицу плавает бессмысленная улыбка. Нет, нет, только бы не спугнуть надежду! Жена его то и дело бегала в церковь, часами простаивала там и горячо о чем-то просила Бога.

Однажды в воскресенье Серафима с матерью явились с прогулки и обнаружили, что в доме гость. На вешалке висела дорогая шуба ненавистного профессора. Серафима, веселая, розовощекая от мороза, стряхивала снег с шубки, в то время как матушка поспешно прошла в гостиную. Оттуда донесся быстрый нервный разговор и легкий радостный вскрик. Серафима, хоть и не желала видеть Соболева, после чудной прогулки на морозе была в хорошем расположении духа и почти спокойно вошла вслед за матерью в гостиную. Родители и Соболев стояли полукругом посредине комнаты. На их лицах застыло таинственно-радостное и какое-то глупое выражение. Серафима в нерешительности замерла на пороге.

– Ну что же ты встала, дитя мое! – патетически воскликнул Дудко. – Иди же смелее навстречу своему счастью, своему избраннику, своему супругу!

Девушка почувствовала, что ей не хватает воздуха в груди.

– Да, да, деточка! Именно так! Викентий Илларионович оказал нам честь и просит твоей руки!

Лицо новоиспеченной невесты исказилось гримасой ужаса, и она рухнула без чувств.